Клингоф Елена Викторовна. Слепая

Слепая

0x01 graphic

Глава 1.

Она была слепая. Жизнь её делилась на две части: та, что внутри, - красивая, родная, безопасная; та, что снаружи грубовата, резка, часто плохо пахнущая, хватающая её за руки, тянущая в круговорот суеты. А вот в круговорот ей не хотелось, да и нельзя было, - свои ориентиры, свои тропы - кратчайший путь к необходимым вещам. Музыка, звуки города были её лоцией.

Она... имя, её звали Генрих. Это было сумасшедшее лето, критически кусачее по отношению к возрасту - Рубикон - тридцатое по счёту лето её жизни. Генрих, это она звала себя так, а были и документы, и квартира, и прописка. Но внутри она была Генрих, ходила голая по маленькой квартире, много спала, смотрела интересные широкоформатные сны и потом рисовала их. По вторникам приходил мужчина, просто мужчина, он назывался "друг", наверно так и было. Рассматривал её творения, приносил краски, карандаши, бумагу, готовил ей мужскую еду - плов. Она ходила голая, не натыкаясь ни на что, в её доме было три больших зеркала, в каждое из них она окуналась, проходя мимо. Если бы не знать историю её глаз, можно было бы назвать её нарциссой, самозабвенно купающейся в своих отражениях. Люди естественные всегда красивы, она была естественна. Мужчина - вторник видел это; кормил с вилочки пловом, пальцем заправляя куски мяса ей в рот, а рот то был маленький, и эта церемония возбуждала вторника.

0x01 graphic

Кровать у неё была широкая, просто гнездо. Генрих не стеснялась своих желаний, умела себя удовлетворять и своими и чужими руками. Мужчина - вторник, отплясав свою программу, уставший и взмокший (дева не сковывала себя в движениях) отправлялся в душ, и к восьми часам вечера, по-деловому отобрав броские рисунки и, заплатив за предыдущие, уходил. Он бы и остался на ночь, да независимый нрав слепой нимфы строго регламентировал сетку посещений. Ночи она проводила одна, это была её заповедь - ни с кем не делить свой сон. День принадлежал наружному, ночь ревниво охраняла дверь внутрь.

В среду она могла отдохнуть от плотских желаний, среда была мёртвым днём, в доме была еда, а руки ещё не тянулись к карандашу. Генрих слушала музыку, она летала голая, обжигая своими незрячими глазами, пустую комнату. У неё был балкон над крепкой и плодовитой яблоней. У неё всегда были яблоки. Приносить их было одно из

условий визитов гостей. Яблоня пахла яблоками, но ведь Генрих не видела её, она её только представляла: толстая, здоровая, щедрая. Сидя по средам на балконе, с карманами халата, набитыми яблоками, Генрих грызла их, думая, что они дети той яблони. Во вторник и среду она не ходила гулять.

В четверг приходил парень с добрыми глазами и очень стыдными в прикосновениях руками. Ей становилось весело и хотелось, чтобы волоком затащил он её в постель. Она знала, что так и будет, и заранее радовалась. Имя этого гостя Генрих вспоминала только в постели. Резвый гость, измочалив её, как скорняк шкуру, вёл гулять, но сначала он с алчностью купал её в душистой ванне, причёсывал, красил, одевал. Он знал её давно, она его только с прошлой осени, да и то только так знала - знала, что четверг - день парня со стыдными руками. Они ходили танцевать, Генрих своеобразно делала это - естественно, а значит, красиво. Туда, куда они ходили, было много его друзей, знакомых ей по голосам, по прикосновениям - жадным, но добрым. Придя, домой, "Четверг" готовил ужин из продуктов, купленных по дороге, и она, уставшая до самого дна, старательно ела, потом кожа её покрывалась колючками озноба, сон быстро забирал власть над всем её существом. Парень из четверга уволакивал её в постель, раздевал, укутывая одеялами. Он бы и остался, но хозяйка была свирепа к

нарушителям её ночного кодекса.

0x01 graphic

В пятницу приходила мама. Она будила, кормила, прибирала её нору, всюду расставляя охапки срезанных в своём саду цветов; ругала галерейщика - вторничного гостя, пересчитывая её деньги. Вечером приезжал дядя Бено и увозил на два дня в горы.

Две ночи она проводила вне дома. Генрих не спала - она рисовала, много, жадно, чувствуя под рукой край листа. Утро воскресенья она бродила по колено в розовой от малины воде арыка. На соседней даче разводили розы, но у хозяев сломалась машина, и вот уже две недели розы делали, что хотели, угорая от собственной красоты и запаха. Падали золотые прозрачные груши, Генрих по звуку находила их в траве, мыла в лейке, оставленной здесь мамой с вечера, и сидя верхом на огромном бревне, расписанном ею птицами и цветами, ела груши, мурлыкая песни. После бессонной ночи Генрих была свежа. Она вылила миру то, что жило у неё внутри, она рассчиталась с этой неделей своей жизни.

Вечером её привозили домой, мама была ласкова с ней, как с девочкой при первых регулах. Мама помнила её разную, и Генрих помнила свою мать молодой, сильной, какой видела её последний раз, до того, как глаза отказали ей. Некрасивость бытия, увядание родных и любимых - всё это не имело власти над ней. Уже давно мир был таким, каким она хотела его знать.

Глава 2.

Наступил понедельник, она навсегда закрепила за этим трудным днём автономный поход в открытое пространство, обход любимых ею и знакомых с детства мест. Серьёзное и строгое по ритуалу занятие начиналось с перехода через не очень бойкое шоссе, потом по заросшей подорожником плиточной тропинке через поле, мимо железных столбов- ориентиров в парк на широкую главную аллею. Всё время, держа чуть- чуть правый уклон, она безошибочно упиралась в гранитный парапет канала.

Она думала, что там чистая вода, а может быть, даже плавают кувшинки, но канал так запаршивел за последние годы, что уважающие себя утки брезговали мочить в нём свои туловища.

0x01 graphic

Там, у парапета, начиналась тропа её детства. Она помнила себя в красном комбинезоне зимой, в цветастом сарафане летом, в плиссированном школьном платье осенью, а весной в новой кожаной кепке. И всё на этом месте. Очень уж был красив тоннель из бордовых кружев, какого- то вечно яркого кустарника. Этот кустарник не сдавался, был таким же, он узнавал её и думал, что видим ею. Красивый чугунный, хоть и горбатый мостик, Дальше дикие теннисные корты, скамейка с краю на солнцепёке - она всегда там отдыхала, воображая, что смотрит, как режутся в теннис.

В этот день она проделала правильно всё- каждый шаг становился добрым союзом её ступни с доброй землёй. Спустившись по особому хребту мостика, она направилась к скамейке. Но через несколько шагов врезалась в проволочную сетку какого - то ограждения.

Давно, очень давно, Генрих разучилась удивляться; она даже забыла вкус этого ощущения: горький, солёный, сладкий? То, что было снаружи, погода, природа, шоссе с ручными ласковыми машинами, парк, который никогда не позволял себе меняться- путать

0x01 graphic

её, все эти неизменные наполнители её пространства, как будто заключили договор сроком на безвременье. Но стоило сдвинуть хоть одно стеклышко в калейдоскопе, и картинка могла измениться. Менять картинку было нельзя, всё должно было оставаться таким, каким это запомнилось ей в последний раз. Вот и стояли стёклышки в своём хрупком порядке, стояли до этого дня, жаркого, колючего, для многих будничного, для нее - ещё одного понедельника, только понедельника, без чисел и отсчёта лет.

Рукою, ощупав преграду, она пошла вдоль неё. Идти пришлось долго. Кто- то соорудил резервацию без входа и выхода там, где всё было так привычно. Когда теряешься или теряешь надо вернуться туда, где всё было как надо, в исходную точку. Генрих вернулась, скользя пальцами по решётке, в начало своего столкновения с действительностью.

Возвращаясь, домой, она уже не была уверена, что проволочная решётка не вырастет перед ней снова и неожиданно.

Глава 3.

Когда- то давно она- Генрих, Генрихом не была. У неё была фамилия, имя (женское, красивое), отчество и номер школы, где она училась, гордая литера "А" в названии её класса. Была действительная действительность с книгами, факультативами, газетой на чужом языке, приходившая раз в десять дней. Тогда не было ещё паспорта, но и псевдонима не было тоже. Из тех времён у неё остался персонаж женского пола- подруга, колоритно захлёбывающаяся нецензурщиной, шлюха по убеждению и призванию.

0x01 graphic

Она - подруга появлялась редко и только по ее - Генриха звонку. Этот понедельник требовал разъяснений, разъяснений зрячего. Генрих ненавидела тревогу, а сейчас попалась на тревожный крючок, не зная как освободиться. Подруга - Гала примчалась сразу - любила нянчить "нестандарт."

-- Ну, что? Кто тебя обнюхал?- Врываясь в духоту прихожей и смеясь, спросила Гала.

Прошедшей ночью состоялся разговор по телефону, Генрих требовала разъяснений, консультационной поддержки со стороны человека, адекватного миру. Она примчалась сразу, даже раньше, чем ожидала Генрих. Было девять часов утра, когда она пришла, а говорили девушки с трёх до полпятого ночи. Генрих не выспалась, зевала, мёрзла в духоте, как на морозе.

Гала была в нетерпении, ей, в общем, то женщине из среды обыкновенных средне - статистических людей, работающих за зарплату по строгому расписанию - неделя через неделю, представлялась возможность снова заглянуть в странную, притягательную, соблазнительную жизнь её бывшей одноклассницы.

То, что из показательной умницы- дочки Генрих превратилась в затворницу, жившую своим творчеством, добывающим себе пищу для развития во снах было удивительно и непостижимо для Галы. Когда Генрих из категории очень удачливых людей была вырвана своей потерей, она потерялась, и сама и для всех и думала навсегда. Но удача и тут не отвернулась от неё. Око в мир пошло в оплату око внутрь.

Лет десять никто не видел и не слышал Генрих, что она делала? Чем жила? Так и осталось тайной. Мама сменила телефон и адрес. Но как - то раз Гале позвонили. Женский хрипловатый, но мягкий голос не походил ни на чей из знакомых голосов Галы. -Меня зовут Генрих, ты знала меня прежней. Хочешь узнать меня сейчас? Приходи, вот адрес..., вот время..., приходи. Раздались короткие гудки.

Гала догадалась, обрадовалась и пришла. Она боялась, что придётся обливаться жалостью к убитому существу ей, женщине сильной и устроенной своими собственными силами, но, придя и увидев незрячую жалеть, пришлось себя.

Над страной проносились ветры перемен, ломая сухостой и переворачивая кверху корнями. Многие привыкли к жизни вверх тормашками, адаптировались - у страны менялся состав крови, а это болезненно.

Гала тоже поменяла всё в себе, иногда узнавая себя только на ощупь.

Она пришла в зелёный двор. Она поднялась на пятый последний этаж. Она позвонила в дверь в самом углу у железной лестницы на крышу. Услышав шаги в тишине неведомой ей квартиры, заволновалась. Дверь открыла она - её бывшая подруга...

Время меняло всё вокруг. Блондины становились брюнетами. Тощие становились толстыми. Толстые превращались в скелеты. Гала пережила градацию веса с сорок четвертого и обратно и опять туда, к средне славянскому стандарту. Гала перебрала всю палитру цвета волос, Предлагаемую изменчивой модой. Сейчас она была брюнеткой.

Дверь открыла она - её прежняя подруга. Она - Генрих, если бы её одеть в школьную форму, то, казалась, и времени, пролетевшего, и не было вовсе. В платье из плотного набивного шёлка с белым воротничком и с манжетами на коротких рукавах стояла в дверях Генрих.

Девушки обнялись. Какая это радость узнавать на ощупь тех, кого когда - то любил.

-- Давай условимся, меня зовут Генрих, знай, я не вижу, но чувствую всё. 0x01 graphic

И не известно кто из нас зорче, - сказала Генрих.

-- Хорошо, договорились, - ответила Гала.

Пакт был заключён. И вот это да! Маленькая квартирка представляла собой уютное гнездо, оформленное образцами странного, страстного творчества. Стены украшали графические изыски формата А-4. Квартирой занимались явно умелые руки мастера, запущенности и беспорядка, как признаков депрессии нигде не замечалось.

-- Как ты жила? - Доля своенравия в голосе Генрих не снизилась со времён выпускных экзаменов в школе. -Рассказывай, а я потом.

Гала рассказывала, разглядывая всё вокруг себя. Прикидывала, кто курирует этот объект. Гала всё рассказала, и Генрих рассказала о себе, но кратко, по делу, не затягивая, не смакуя. Оказалось, она художник своих снов. Оказалось, она живёт в квартире владельца галереи, под его опёкой, как за каменной стеной, но... не теряя свободы.

-- Ну, кто тебя обнюхал?- Смеясь, выспрашивала Гала. -Что не привыкла ещё, что девочка что ли?

Но Генрих была трогательно серьёзна. Все, рассказав и погладив рукой то место на левой ключице, куда ей надышал неизвестный, она попросила помощи у зрячей. Она и раньше прибегала к услугам Галы. Недаром вот уже два года Глеб испускал злобное шипение в сторону подруги, при его то корректности и постоянной готовности идти на компромисс.

Гала стала глазами Генрих, и от этого позиции некоторых персонажей сильно пошатнулись.

Девушки были повязаны детством, отрочеством, юностью. Это служило гарантом доверия. Словесные портреты, даваемые Галой, не внушали подозрения, а положительные рекомендации тому или иному соискателю жаркого лона творческой натуры Генрих, всегда оправдывали ожидания, на них возложенные.

Проще говоря, Гала стала... сводней. Но зато как расширился круг света, излучаемый любовью, льющейся на незрячую подругу. Как нравилась Гале эта работа, этот отбор достойных. Она выбирала ласковые, сильные, вездесущие руки для Генрих. Она выбирала ловкие, горячие ноги для Генрих. Она выбирала сладкие губы, сладкие речи для Генрих.

0x01 graphic

Мальчики- деликатесы, юноши- приправы, но вот от основного блюда, замужества, эта свободолюбивая спящая красавица отказывалась, предпочитая пользоваться своей стеной в лице Глеба.

Решив несколько поурезать вторничного галерейщика в его неделовых намерениях, девушки спланировали свой вторник- день совместного исследования заграждённых пространств.

"Оставайся", - сказала Генрих женскому персонажу. "Побудь со мной, я не буду спать, а ты, как хочешь". Гала осталась, что иногда случалось с двумя девами. Гостье было трогательно и жалостливо раскладывать по полочкам смешные причины смешных страхов. Она точно соблюдала закон этого дома, этого дня.

Утром во вторник пришёл мужчина - галерейщик Глеб, у него был ключ от её квартиры (если честно, квартира была его) он давал и стол и кров, взамен на хорошо продаваемые сонные картины и прекрасно развитое естество сонной женщины.

Наткнувшись в прихожей на огромный, ядовито жёлтый зонт и пляжные шлёпанцы возбуждающего цвета, Глеб прошёл в спальню. Гала!

О, эта была обоюдоострая нелюбовь, из поединков которой он выходил всегда побеждённым жизнеутверждающей нецензурщиной Галы. Если бы он не был ценителем искренних проявлений темперамента в любых его формах, никогда бы не отступал, но эта Гала била с первого взгляда в его сторону. Она начинала, вершила и приканчивала, а он терял дар речи, то ли от восхищения, то ли от возмущения.

Отобрав у Глеба мешок с продуктами, Гала в футболке, едва прикрывавшей точку разветвления ног спереди и уж совсем ничего не прикрывавшей сзади, ушла на кухню, оставалось одно, расплатиться за старое, отобрать новое и никаких экивоков в сторону сближения тел. А жаль. Генрих сидела голая, заспанная (хоть и клялась не спать) ноги бесстыдно на раскоряку, поистине стыдно кому видно, а она то слепая...

Рассортировав продуктовую мзду, сготовив экономный завтрак, Гала, сжалившись, позвала на кухню. Она смеялась над повышенной рельефностью его левой штанины, но смеялась внутри, а снаружи была свирепа, дика, бескомпромиссна. Сели, поели, встали. Мужчина - на выход. Дамочки - отводить душу в сплетнях и матерщине.

Однажды, когда Гала сорвала Глебу вожделенный вторник, он попробовал сделать вид, что ушёл, а сам вернулся, стал подслушивать, но получил в глаз заварочным чайником. У девушки был отменный слух, молниеносная реакция, крепкая и верная рука. Она никогда не предупреждала о своих намерениях. Глеб сделал вид, что его там и вовсе не было, а на люди появился только через пять дней, отмочив фиолетовое оформление левого глаза. Зато Гала не узнала зря или не зря разбила симпатичный чайник.

В полдень девицы вышли. Проделав путь, не пропуская ни одного ориентира, дошли до парка, до диких кортов.

Азартным матом приветствовала зрячая картину светопреставления. На небольшом, в общем, то пространстве, зажатом прудами, стояла ватага крутолобых грузовиков- трейлеров. Горы палаточного шёлка, сдутые ещё батуты, железные джунгли каких то механизмов. Всё это валялось прямо на асфальте в стадии ревизии и начального монтажа. Вокруг этого добра суетились люди. Вот почему был огорожен теннисный корт - там было много добра, там завелись люди, языка Галы нецензурного и цензурного не знавшие. В этих краях, в это самое время, праздновали добрую волю, которая выбрала игру с добрым президентом. Президент любил праздники, свой город он тоже любил и жителей, населявших все ярусы этого города. Из страны классического чужого языка был выписан парадиз на колёсах. Под брезентом трейлеров скрывались рёбра и позвоночники будущих аттракционов. Команда полудиких рейнджеров появилась здесь дня три назад. Матерясь на чужом языке, они впихивали свои просто громадные машины в предоставленное им просто малое пространство суши, зажатой между старыми прудами.

В первый день их удивило дикое количество комаров, во второй день, а уж особенно в ночь, их уже озлобила настойчивость летучей нечисти. А на третий день они запаслись зельем, куда там всем пойлам, что знали они раньше. Прозрачная беда адаптировала ко всему. Водка- подарок местных туземцев. Туземцы к тому времени успели полюбить носителей этого классически чужого языка. Подъезжая на своих боевых машинах, вплотную к резервации аттракционщиков, зазывно горланили, выказывая душераздирающую тягу к братанию и питью на брудершафт. Братались, наращивали градус, а потом работали, кто во что горазд. Надо было собрать увеселительные машины быстро, от этого зависел их кусок хлеба. Железо не слушалось, но были сроки, был контракт. Комары, водка, туземцы... Но через два дня машины должны начать вращать, кидать в разные стороны, подбрасывать вверх- вниз восхищённую публику. Хорошо мало кто знал, как сочленялись визжащие всеми болтами железные монстры.

Гала видела дневную работу, сочно комментируя природные данные, попавших в поле зрения тружеников.

На сетке забора висел плакат, объяснявший суть явления.

-- Мы придём сюда послезавтра, - сказала Гала,- А сейчас пойдём по магазинам, по тряпкам, по шмоткам.

До вечера, до очугунения ног бродили девы по тряпичным вернисажам, были приобретены: сарафан в горошек - чёрный фон, белый горох, красный приталенный жакетик, чёрные лодочки на среднем каблучке, всё для незрячей Генрих. Она когда - то видела такую экипировку на дамочке вольного статуса. Та дамочка была именно такой, какой хотела быть и картинка соответствовала содержанию.

Гала не ушла в среду. Алчным нюхом прирождённой шлюхи она чувствовала приближающийся зуд новых ощущений. Парковая колония полудиких продавцов счастья влекла её и снилась.

В четверг Генрих её выгнала, не грубо, а так любя. Вдруг захотелось, да, именно захотелось Четверга, своего Четверга без новых выдумок и перемен. Гала ушла, зная, кто её сменит.

Постель распахнула свои объятья, звонок. Открыла дверь голая, парная, жующая яблоко. Всё закружилось и понеслось в сторону постели. Стыдные, ласковые руки везде и внутри и снаружи, да и сам Четверг утонул где - то глубоко в ней.

Вечером они пошли танцевать, проходя мимо парка, услышали музыку, вопли с зазывными интонациями. Он увидел иллюминацию над шатрами. Мимолётный парадиз был открыт для всеобщего платного обладания. Они зашли.

Кода то, когда у неё было девичье имя, она переварила один классический чужой язык, и много чего могла понять и сказать на нём. А сейчас, слыша знакомые слова, так своеобразно изукрашенные смысловыми оттенками, что можно было никогда не держать в руках ни словарей, ни газет со статьями для перевода, всё было понятно на уровне вздоха, стона, смеха.

Генрих выпустила на минуту руку Четверга, он отошёл на шаг за билетами. Вдруг перед ней (она явно чувствовала это) запрыгал кусок плоти. Мужской плоти, судя по дыханию, бьющему ей в левую ключицу. Особь была не исполином. Силу голоса трудно было оценить, был лишь скрежет. Голоса уже не было, сел, то ли от комаров, то ли от аборигенских брудершафтов.

Они стояли друг против друга очень близко, вплотную. Он разглядывал крупную фемину, откровенно смотрящую на него. Она слушала его голос- скрежет, смешно обольщающий прелестями своей чудомашины. Но кататься ей пришлось в другом, противоположном углу луна- парка, на другом аттракционе. Четверг прошёл.

В пятницу мама и дядя Бено приехали до обеда, она ещё спала. Мама решила кормить её домашней едой и кормила, а потом дядя Бено увёз их в горы на дачу. Странно, но уже две ночи она не видела снов на продажу, ей снилось дыхание на левой ключице, и она запуталась в днях недели.

Продолжение есть всегда. Страшное слово конец, но оно не должно пугать, просто пройден еще один пролет лестницы, ведущей вверх или вниз. Это уж как кто себе выберет. Иногда ступеней в одном пролете жизни бывает так много и так безнадежно долго приходится карабкаться, а ещё, если с грузом, что, добравшись до площадки, обещающей отдых, долго переводишь дух. А еще бывают перевалы, девятые валы, для тех, кто не склонен к урбанистике. В жизни Генрих было и так и этак. И душу, она перепрятывала не один раз, как Кощей Бессмертный. В конспирации она стал профессионалом.

Звериная интуиция незрячего существа позволяла ей пользоваться сведениями об окружающем мире, недоступными по своей эфемерности для других. Она жила по слуху, по запаху, по передвижению воздуха вокруг себя умела составить истинную картину бытия. Трудно её было обмануть, невозможно даже, трудно использовать против воли, играя в самодурство. Генрих фильтровала персон, входивших в ее ареал. Она не видела, но чувствовала, это знали все и принимали ее устав. Вольному воля, а спасенным рай . Спасение в непосредственности, и когда то, потеряв дар видеть вокруг. Генрих обрела дар познания этого рая. Мена была жестокая, но честная. Мена была, что надо. Сейчас, придя, домой, она понимала это, как никогда. Если бы глаза были зрячи, то могли бы и подпортить дело, нашептав, свои конъюнктурные замечания. А тут все, ничего не мешало ей вновь раскручивать тот упругий клубок ощущений, метко угодивший, надо полагать, ей в самое то место, где полагалось быть душе. А душа уже ждала, хоть и пряталась, душа хотела развернуться вовсю, повставать на цыпочки и. легко оттолкнувшись от грешной твердыни, взлететь.

Был, какой то день недели. Это уже было неважно, какой. Посещения мужчин ежедневников прекратились. Все обитатели жизни Генрих не беспокоились и не записывали себя в бывших, так иногда случалось. Что с нее взять, дитя природы своенравно. А она, в своей норе сидела, как беременная кошка, что - то обдумывала и решала. Нужен был советник.

Русалки в собственном соку вещь изысканная, но можно и протухнуть.

0x01 graphic

Глава 4.

И случилась то ерунда, ну дыхание на ключице почувствовала, ну села, как бусинка на иголку с ниткой, ну прокололась. Зачем? Откуда это и куда приведет? Кто он, обладатель луча, неведомой силы, ничем не отуманенной? Что же это? Абсолют? Она так боялась абсолютов, идеалов, всевозможных подвигов и патетических концов, да и начал тоже. А тут, ничего не зная о предмете, так заинтересоваться им. Ей было стыдно даже, но стыд очень легко перешел в ёрное подтрунивание над собой, и вот каким образом, она стала представлять себе, то недозрелого тинэйджера, то согбенного сардонического старца, жадно вдыхающих фимиам ее летнего тела на уровне ключицы. А вот еще смешно, вдруг это была, нет, был, пес, большой красивый дог. И все равно хорошо, очень хорошо. Так хорошо, что от этих игр с собой у нее кружилась голова.

А в это время на город хотели хлынуть дожди, да не тут то было. Веселый мэр устроил артиллерийский погром силам природы, бомбя серые ватные тучи серебром. Спортивный праздник все европейского масштаба продолжался, бесшабашно одаривая местных блудниц такими откровениями любви за плату и без, что они распускались как ветки орхидей, забыв на время о северных широтах и гнилости климата. Пейзаны, занесенные по поводу сбыта продуктов агрокультуры из близлежащих губерний, рассказывали об обложных дождях, готовых простирать своею водой округу, не дававшим просохнуть огородам и всевозможным полям- весям.

Никто не думал о поливе. Коровы сонно жевали траву, по сочности и сладости не уступавшую экваториальным бананам. Упитанные дождевые черви удабривали собой почву, а если зазёвывались, то садились на крючок и соблазняли собой чрево угодных рыб. Страшнейших размеров корнеплоды везли на рынок разгулявшегося города жители предместий. И сражали наповал древних патриархов рассказы вернувшейся молодёжи о тропической жаре, каким то странным образом гордо восставшей в пределах отдельно взятого города. Было шесть часов утра. Чистенькие с капельками на бортовом стекле шли, покачиваясь и позвякивая трамваи, огибая садик с музыкальной ротондой и членообразным обелиском.

Солнце, как огромное яблоко с дачи в горах, висело над водой мощной реки. Чугунные перила моста розовели, вбирая в себя рассвет. Рассвет. Sunrise. На рассвете клубится пар над тинистыми водоёмами в парках. Скрипит красный песок под кроссовками суперменов- бегунов из породы жаворонков. Жирные утки сползают в воду из своих ивовых владений.

Но не тронуло пробуждение колонию англо-говорящих разносчиков счастья. Спит скрипучий парадиз из каруселей всех сортов и мощностей, спят галёрники рабы- ребята обслуживающие эти механизмы. Спала в это утро и Генрих, зарываясь поглубже в одеяло от докучливых комаров.

Вот уже две недели колония британской братвы была загнана на клочок земли между длинными прудами за сетчатую ограду старого катка. Несуразную жизнь, которую вели пришельцы. Можно было объяснить щекотливыми обстоятельствами их личных судеб. Горячие головы, познавшие лязганье тюремных замков, реабилитировались в социуме, копаясь с мазутными болтами и гайками аттракционов. Угодив in prison, а по-местному в тюрьму, кто в двадцать, кто в двадцать пять, выйдя на свободу, пополняли собой ряды искателей приключений. Вербовались Джонни, Полы, Томы, Андерсы проводниками железного каравана, прошедшего всю старую Европу и веселящего сейчас спортующийся город. Величественная история которого, мало трогала их девственный интеллект.

Среди колонистов процветали воинствующий гомосексуализм, вошедший в привычку, как атрибут бродячей жизни, которую по силам выдержать только диким мужчинам, но сердобольные обитательницы коммунальных квартир и общежитий, дивясь на экзотику любви сзади, умудрялись растопить лёд отчуждения в душах этих парней. Какие там курсы английского языка. Не зная ни слова в первый вечер Наташи и Светы могли связно объяснить, что они хотят уже на вторую ночь. С гомосексуализмом завязал даже негр Том. Им завладела крупная девушка из дома напротив парка.

Бескорыстие дев сначала пугало, а потом стало докучать. Гордость аглицких кровей не позволяла принимать бездумно альтруизм местных вакханок, и тогда к братве с берегов туманного Альбиона пришла развесёлая делегация.

Припарковав свои джипы под устои сетчатой ограды, выходили упитанные bearfaces. Играя пальцами, как брокеры на бирже, они ревели жертвенными быками от восторга, взвиваясь ввысь на каруселях и, тренируя вестибулярный аппарат, висели вверх ногами на диком аттракционе, скрипящем на всех болтах, вываливаясь из кабинок, они обнимали и брали на руки своих хилых развлекальщиков, осуждая упаднические настроения гомосексуалов, они предлагали им для перевоспитания здоровые женские кадры из проверенных собственноручно рядов.

Язык эсперанто не надо выдумывать, он сам рождается там, где есть развернуться дружбе. И дружба развернулась. По ночному парку гоняли мотоциклы и джипы. В старом пруду разогнали ряску, кидаясь горячими, голыми телами в него с разбегу. Свет луны и водка вдохновляли на мощные спевки и игру волейбол до рассвета. Служители порядка давно уже спятили от жары и необузданности этого лета. Взбесившийся парк жил своей ночной жизнью, ему не мешали, давая накуролеситься на долгие годы вперёд.

Глава 5.

0x01 graphic

Кот, широкий в спине, полосатый, тигристый, медленно вплыл в сумрак пространства около лежбища Генрих. Он ходил, осторожно скользя масляной спинкой по углам, чем больше предметов было обтерто им, тем он становился смелее. Вдруг, миниатюрный тигр плотно приложился к плюшевому креслу, а потом встал в неоднозначную позу, хвост, толстый и крепкий как початок кукурузы, судорожно задергался. Вот это да! Сейчас он мне тут все опрыскает, - подумала Генрих. - Будет вонять, не выветришь.

Генрих протянула руку: "Кыш, кыш!" Кот не уходил. Подошел, обтерся о протянутые навстречу ему пальцы, так хорошо обтерся - от пухлой, как моховая кочка, щечки вдоль всего своего длинного в маслянистой шкурке тулова. Генрих подумала, что сон очень приятный - теплый, уютный. Такой у неё был кот Пупсик- сын Тюпы, там, давно, дома. Дома, в детстве, у неё их - этих кошек было много, а она у них была одна. Четыре поколения кошачьей семьи уживалось с тремя поколениями семьи человеческой. Кошки воспитали Генрих своими жизнями на глазах у людей. Сначала квадратные котята ползали по дну коробки, потом пушистые резвые шары катались по полу комнаты, а потом сытая игривая ватага, носилась по квартире, сбивая стулья и коврики на полу, с разбегу запрыгивая на ковры и шторы, долго вися в нелепых позах, зацепившись когтями за ворс или ткань, висели пока не приходили люди- хозяева дома, и не снимали их.

Коты и кошки вырастали. Еще заранее зазывались гости- сваты, все интеллигентные люди, ведь как можно кошку из приличной семьи отдать в недостойные руки, где ни обхождения, ни рациона должного не выполнят. Вот Пупсик пошёл жить к заведующей сберкассой. А Роман к завучу музыкальной школы. А вот с барышнями обстояло дело плохо. Они, конечно, все были красавицы, как на подбор, дебелые, с оранжевой спинкой и хвостом и с оранжевой же прической на голове, с прямым пробором; беленькие ушки, лапки в чулочках, белоснежные штанишки с розовой звездочкой под жизнерадостно торчащим вверх хвостиком. Вот от этой звездочки и шли все препятствия к быстрому сватовству к новым хозяевам. Она, эта розочка, явно обещала бурную кошачью юность, плодовитое материнство, что уж явно не радовало людей, ведь не сельхоз - животное кошка. А для услады глаз в доме, и плодиться, размножаться, тревожа человеков, ей не следовало бы. И оставались в родительском доме: Анастасия, Вика, и Фрекен Мышка. Гладкие, чистые без пятнышка кошки, с горя чуть не умирали, когда на них напрыгивала какая ни будь заблудшая блоха. Генрих облегчала их моральные страдания, гоняясь за насекомым по белым брюхам и, догнав мерзавку-блоху, казнила её изгрызенными вдрызг ногтями.

Да, Генрих грызла ногти, ей все время было тревожно, она всё время думала, думала, думала, а потом рисовала. Разговаривая вслух, озвучивая сюжет своих мысленных картинок. Однажды, пребывая в гостях у бабушек во фруктовом горном местечке, она рисовала и говорила, как всегда, и вдруг заметила, что бабушка - великая мастерица, кулинарка, оторвавшись от изготовления чак -чака, стоит за спиной и слушает, млея. Генрих подавилась собственным языком, условия её творческого вдохновения были вероломно взломаны слащавым вниманием. И всё, она стала рисовать молча, забираясь под слонообразный стол, завешанный кистями скатерти до пола. Её звали на свет, но на свету ей было неуютно, беззащитно.

Честолюбивая мама грезила конкурсами рисунка, но все конкурсы задавали свои рамки, а Генрих боялась огражденных пространств и кем- то заданных тем. Нежелание петь под чужую дудку предательски выделяло её среди цветов поколения. Врожденная гордость эдельвейса требовала покорения исключительно своих, исключительно белоснежных вершин. Но её выделяли и делали, кто во что горазд, из неё идолищу. Она не жаждала общения с сожителями по бытию, но бытиё диктовало свои права. Так, не прожив ещё и трех лет своей углубленной жизни. Да, да - от роду в три года ей исподволь подсунули карапуза. Это был первый её выкормыш - соседский сын, отпрыск от помеси избитой высокородной шляхты и оренбургского казачества - кареглазый, до удивления резвый и гладкий мальчик Андрейка. Se la vi, бабушка- соседка дружила с бабушкой Генрих, тоже отпрыском побитой и высокородной Речи Посполитой. От этой вот Андрейкиной бабушки Генрих получила магические пинетки, в которых всё- таки пришлось встать и пойти по этой грешной земле, а было тогда ей около года от роду. Но уж потом, когда в соседской, сугубо бабьей, семье родился парень, отказать в участии в его духовном становлении было нельзя, хоть и от роду тебе три года. Сначала этот Андрейка довольствовался дикой качкой в коляске, он так драл гирлянду с погремушками, что сусальные зайцы, рыбки и прочая дребедень, которой пытаются отвлечь взрослые от реальной жизни своих новорожденных чад, летели к бесовой бабушке. Генрих понимала - хлопцу пошлости не надо, хлопцу саблю подавай, и трясла его в коляске, изображая тачанку батьки Махно, уходящую от погони Буденного, и пела песни собственной выделки, соответствующие моменту. Она понимала эти мокрые карие глаза, одна знала чего ему там взбрело в голову, у неё был опыт! Опыт собственного недавнего младенчества, которое она помнила, в отличие от других послушных деточек, что в угоду взрослым родителям и воспитателям забывают то, что было вчера.

Генрих помнила всё! А, может быть, она просто умела слышать всё, рассказываемое про неё между взрослыми, и казалось, что собственная история жизни ей известна чуть ли не с рождения и первой пелёнки. А погремушки и всякие там такие глупости Генрих вычленяла из среды своего обитания, а занималась, сидя в манеже, голая прикладыванием к своему телу разноцветных лоскутков, слава Богу, бабушка была не только умна, но и рукодельна. Сосредоточенная работа с тряпочками могла занять весь день, еле-еле вмещаясь в режим.

Бабушка называла внучку татарской невестой, уж так разноцветно пышно изукрашивала тряпицами себя девочка, что выбивало иногда слезы умиления. Это вот про ранний период, а в зрелом детском возрасте уже пришлось скрашивать собой безотцовское бытиё соседского отпрыска. Ох, и подозрительно быстро рос этот мальчик! И очень быстро научился говорить. И сказал... Будто ради этого только говорить и выучился... Сказал бабушке Генрих, чтобы ему отдали её в жёны или просто отдали. Все были так ошарашены, никто, правда, не понял, как была выражена мысль, но суть дошла до всех слушателей.

Шестнадцать лет из хулиганства, унаследованного от казаков, или из упрямства, унаследованного от поляков, подопечный выказывал свои метрамониальные намерения своей au pair. От стараний преодолеть проклятые три года разницы в возрасте мальчишка прослыл вундеркиндом, но в школу с четырех лет не брали.

А вот Генрих пошла в свой первый класс, абсолютно не понимая зачем, она умела читать, писать и тратить, пять часов жизни ежедневно на коллективное пребывание ей казалось бессмысленным. Но в школе оказалось, можно было потешить честолюбие и удовлетворить все низменные инстинкты проснувшейся самочки и властительницы умов. В школе ей предоставляли пьедестал, только влезь, только посещай, только выполняй несложный устав. И это увлекало. Горизонт школьной жизни был безоблачен, тем более что мама учительствовала в соседней школе, а вся учительская братия знала друг друга в лицо, а иногда и поближе... Вот от такой близости и появилась на свет девочка, единственный и поздний ребенок у своей сорокалетней мамы.

Папа то был просто piccolo d'amour для многих что- то из себя представляющих дам, почему - то своим икс - фактором он безжалостно разил директрис ювелирных лабазов, директрис общеобразовательных и музыкальных школ, был их тайной страстью при живых и скромных мужьях. Сам же папа предался истории, он её любил и вещал в старших классах. Говорят, преподаватель был достойный певец, но, однако, являлся плотно утробно женатым на истерично влюблённой в него бабочке непонятного социального статуса, зато хронически абортируемой в отраслевой больнице.

Папа имел двух тщедушных дочек в своём законном браке. Но мама не посмотрела ни на его женатую суть, ни на двух девочек, ни даже на те скабрезные слухи, что сочились терпким ароматом ему вслед. А слухи действительно были щедры на пикантности. Дело в том, что папа домогался своей законной тёщи... Может, он случайно её прижал в темноте или что ни будь ещё, но истеричная жена, а может и сама престарелая леди, раздираемая то ли тщеславной женской радостью, то ли глупым негодованием, изготовили красочный лейбл и водрузили её на личность мужа и зятя. Папа, как интеллигентный человек, конечно, протестовал, когда не интеллигентные люди, между прочим, спрашивали его о сем факте.

Папа пришёл в семью, за столом сидели: дед- бухгалтер общества рыболовов и охотников, бабушка- райкомовская библиотекарь, а в дверях стояли моя мама, решившая иметь отношения с обладателем пряной репутации. Сели за стол. Дед с ухмылкой посмотрел на бабку, поели и стали жить дальше, но недолго. Папа удержался в этой семье три месяца. Но за эти три месяца успел набрать рекордный вес, чем привёл в изумление свою мать, приехавшую в гости, вызвав у неё вопль восхищения: " До чего ж гладкий то стал, как боров!". Его изгнали после зачатия...

Генрих никогда не видела отца, он уехал, возглавляя истеричное законное семейство. Но она знала, что похожа, потому что оставался учительский и торгово-ювелирный дамский корпус, тоскующий по её отцу и смотрящий ей вслед с громким шёпотом комментируя внешность и манеру поведения.

Что маму, что бабушку время не брало, они были красивы строгой красотой служащих обществу.

Жизнь Генрих, размеренная и насыщенная, текла среди кошек, плодящихся, играющих, упитанных и всё же вечно голодных, среди карандашей, пластилина, среди двенадцати жёлтых томов детской энциклопедии, среди кукол с их семьями. Причём за неимением пары кукле Шуре пришлось выйти замуж за кота (немецкого плюшевого, на живот подавишь, скажет "Мао"). Шура была балериной, а кот (его звали Константин) служил опером в УГРО (ментом).

У Генрих имелся дядя Бено - майор УГРО, похожий на кота, только рыжего, он очень нравился племяннице. А жена его была приёмной дочерью бабушки Генрих, обладала неуёмной энергией, просто вертела на боку дыру, так про неё говорили. Это что- то из балета, решила Генрих и играла в семью милиционера и балерины. Дети от этого брака в комментариях уже не нуждались. Вся игрушечная мелочь была потомством кота- милиционера Кости.

Соседские друзья и подруги, к счастью, не круглосуточно украшали собой комнату Генрих, а иногда их можно было просто выгнать, прикинувшись, больной. Тогда можно было поиграть и одной. А какие были гарнитуры в её игрушечной семье и спальня, и столовая, и кухня, а сервизы, постельное бельё, а гардероб- всё было продуманно, сшито вместе с бабушкой, была даже игрушечная стиральная немецкая машина с центрифугой и шлангом, работающая на батарейках. Всё как у людей, где ж с таким раем, да без друзей прозябать. Но отбор посвящённых, был суров. Нарушил порядок - возвращайся с небес на землю. И хоть две недели вой под окном, хоть засылай бабок с дарами на переговоры, всё бес толку - девичье сердце было сковано стальным обручем.

Целый год она не разговаривала с Андрейкой. Он и не знал почему. А ей показалось, что сосед напустил на неё сперматозоида. Она слышала, что эти сперматозоиды злы и вездесущи, Андрейка в процессе игры лежал на ней сверху и пыхтел, сопел, а дети делались именно так. Она знала. Она подсматривала с соседскими девочками. Те её подсаживали (потому что были больше и старше на три, четыре года и хотели ей открыть глаза), что бы она могла заглянуть в окошко первого этажа, в щель между шторами, а там...

Молодожёны на диване. Она снизу попискивала, раздвинув голые ноги, а между ног мелькала его задница в приспущенных тренировочных штанах, и он сопел и пыхтел, как Андрейка. Потом у них появился младенец и орал, как поросёнок под ножом. Вот отсюда и была обида на Андрейку, хотя ей было девять, а ему шесть лет и ноги у неё были не голые, а в колготках, и он был в штанах. Но кто ж их знает этих сперматозоидов. Тот молодожёнец тоже был в штанах, правда, плохо натянутых. А вот ведь визжит день и ночь, что слышно сквозь все стены, детёныш человеческий.

Котята, те не такие беспокойные. Пискнут, раз другой и спят дальше.

Генрих сняла опалу только спустя год, потому что у тех молодожёнов младенец вылупился через год (во всяком случае, она так посчитала), и женщина -молодожёнка опухла животом, а у Генрих всё было в норме, но на всякий случай она хранила гранитную неприступность по отношению к своему, ничего не понимающему воспитаннику.

Глава 6.

Кот последний раз потёрся бархатной шеей о руку, протянутую к нему, и выплыл из комнаты, мелькнув полосатым хвостом. Генрих встала, любопытство толкнуло её на быстрый отрыв от спального ложа. Думая, что и это все сон, она босиком пробежала в комнату с балконом. Ведь это сон... и живой кот на рассвете может проникнуть только с балкона и исчезнуть животное тоже должно посредством двери балкона, двери в лето. А лето - это яблоня, она уже совсем близко, она тянет свои ветви, хочет быть мостом между скворечником - квартирой на высоте пятого этажа и землей, покрытой сейчас всевозможными травами. Коты ученые ходят по цепям, они знают дорогу от русалки, сидящей на самом верхнем суку, до подножья, где сидит поэт, где гуляют волны, наполненные могучими богатырями, ой, да и чего - чего там только нет на реальной тверди и нечисти тоже хватает.

Дверь балкона была широко открыта, сама же Генрих и засунула в створку камень, чтобы не захлопнулась ночью. Тюлевая штора соскользнула с кончика хвоста кота-резидента. Генрих отдернула штору. Точно. Он - кот, прыгнул на ветку яблони и пошел вглубь листвы к стволу, намокая шерсткой от утренней росы. "Какой яркий сон, какой яркий. Я не представляла, что там внизу может быть так красиво, разноцветно, там какие-то синие цветы мелкие, образующие дымку над зеленью травы", - подумала Генрих, наклоняясь через перила балкона. Холодный металл влажный и липкий на ощупь и, самое странное, очень реально, очень, как наяву". Вот, прикасаюсь и вижу к чему", -Генрих провела ладонью вдоль балконной железяки, провела ладонью по батисту ночной сорочки, там, где прижималась к мокрому и холодному железу осталось мокрое, холодное, длинное пятно. Реальность? Сон? А где же кот? А кота уже не было видно, только колыхались волной ветки где-то там внизу.

А тем временем всходило солнце. Медленно, розовея, дрожала пелена тумана. И вдруг, ярко, смело, гордо оно выплыло большим апельсином на небо и все, жизнь началась. Заорали воронята в гнезде на огромном тополе. Заверещала птичья мелочь. Голуби, гортанно переговариваясь, скреблись своими когтистыми лапками по жести карнизов. Все это Генрих знала по звукам, она знала историю каждого звука и запаха и поэтому легко представляла себе всю эту жизнь наяву. Вот про вороний выводок, что не давал ей спать ранними утрами, она слышала от соседки. Гнездо свила ворона прямо напротив соседского окна, и хозяйка квартиры преклонялась перед материнским самопожертвованием божьей крылатой твари. Дождь не дождь, ветер не ветер, снег (случающийся по недоразумению в июне в этих краях) не снег сидела горемыка ворона на яйцах, мокла, мёрзла.

Соседка никогда не была замужем, не размножалась и чужая тяжкая женская доля приводила её в душевный трепет.

Вылупились дети - горластые воронята, страшненькие, преступно прожорливые. У вороны был муж, когда она сидела на яйцах, он её кормил. Для женщины, всю жизнь зарабатывающей на себя самой, такая забота со стороны противоположного пола была тоже умилительной. Соседка хвалила ворониного мужа. Потом, когда птенцы подросли, ворона с мужем по очереди, не переставая, таскали им еду. Вот и сейчас стоял такой гвалт в вороньем гнезде, как в школьном буфете на перемене.

А ещё голуби, они тоже жили бок о бок со спящей царевной, она про них ничего особенного не знала, пока мама не рассказала ей об одном из них. Оказывается, пухлый розовый голубь- обладатель прекрасных, идеально круглых глаз лилового цвета, давно, уже года два, наблюдает за обитательницей тихой квартиры. По утрам он заглядывает в щель между шторами, когда открыто окно; если окно закрыто долго топчется по карнизу, стуча коготками и гугукая. Когда Генрих просыпается и идёт на кухню, чтобы поставить чайник, розовый голубь перелетает на карниз кухонного окна и оттуда за тем, что делает хозяйка. Мама видела даже, как он заходил в балконную дверь, но далеко в комнату не прошёл, застеснялся, торопливо вышел. Голубь часто сидел на балконе, когда Генрих была там. Он не подходил к ней, а только смотрел. Она вызывала в нём любопытство. О чём он думал, глядя, как живёт эта женщина? Странная женщина...

Голубь подглядел Генрих, а мама подглядела голубя и рассказала о крылатом поклоннике дочери, ей льстила любая любовь, любое внимание, оказанное Генрих хоть кем- то, хоть чем- то, пусть даже голубем. В конце концов, в "Гаврилиаде" у Александра Сергеевича между девой и крылатым поклонником возникла животворящая страсть. Мама мечтала, что на дочь тоже свалится, что ни будь такое животворящее, а то все календарные пассии под именами дней недели. "Прямо дом восходящего солнца", - думала мама. "Ну и что же, что слепая. Она же сама не хочет видеть. Хотела бы, прозрела". - Родительница была уверена в этом, да и некоторые врачи, которых давным-давно Генрих послала к чёрту, тоже были согласны с мамой.

Генрих назвала голубя Мишей, Михаилом- архангелом, архистратигом, вроде он должен её защищать от всех напастей, которые она не видела, но которые кружились вокруг неё. Теперь можно было позвать Мишку, и Мишка появлялся. Она слышала его шубуршание на окне.

Сначала он не знал своего имени, но недолго ломался, всё- таки слоёные булочки, приносимые мамой, связали зов имени и гостинец в одно целое, в один образ. И голубь из этого образа не выходил. Вот и сейчас, она позвала его, и он возник, выглянул из - под крыши, сел на перила балкона, перебирая лапками, боком приблизился к ней и она... увидела. Первый раз увидела этот идеально круглый глаз, удивлённый и пытливый. "Какой же ты красавец! Розовый, крупный, пышный, как пеон, а пёрышки... вот, надулся и видно какие эти пёрышки, как прозрачные лепестки. Такие лепестки рисуют у цветов на обоях для спален" - думала Генрих, рассматривая птицу.

"Рассматриваю птицу, вижу хвост. Фиолетовый? Лиловый? Вижу крылья, плотно прижатые к туловищу, на крыльях кромочка серебряная... отлично, садись, пять. Я вижу" - Генрих села...

"Я вижу, как это? Только бы не вспугнуть это и опять не оказаться в темноте" - Генрих уселась куда попало, на балконный порог, вцепилась в край тюлевой шторы и стала рассматривать ячейки плетения нитей, слагавших узор на купоне. "Свет кремовый, цветы на узоре. Если потянуть - плотная, прочная ткань, если приложить к лицу - сетка и через неё видно небо, небо..." - смотрела и думала Генрих.

Это кончилась вечность, безвременье так просто взяло всё и вышло, оставив после себя огромный внутренний опыт, как тяжеленный чемодан, набитый вещами на все случаи жизни. Да при таком то приданом и не жить? Да ещё со своими собственными глазами.

"Я всё рассмотрю. Я проверю взором, свежим взором всё что щупала, гладила, ища ответа на свои вопросы. Я узнаю степень соответствия всего всему", - смаковала Генрих своё открытие. Но вдруг отчаянный страх опять провалиться в темноту охватил её всю от бровей до кончиков пальцев на ногах. "Надо быть осторожной и жить как жила. Пока жить как жила. Не обнадёживая особо себя и других. Надо затаиться. Но почему именно сегодня, в это июльское утро, пелена упала с моих глаз, надо подумать, всё перебрать в памяти. Найти причину и беречь её, как этот яркий мир, который был внутри, а теперь рвётся наружу.

"Надо вспомнить" - решила Генрих, а вспоминать лучше во сне и, если уж проснувшись, она откроет глаза и увидит подушку, одеяло, шторы на окне, ковёр и это всё в цвете, пусть даже пыльное, но всё живое, тогда можно верить чуду - спящая царевна проснулась, кончилось заклятье злой феи.

"А пока спать" - она поднялась с балконного порожка, прошла в комнату, где- то на кухне запищало радио. Шесть часов утра всего лишь. У Генрих были часы, где - то рядом с кроватью на секретере, мама иногда заводила их, когда ночевала у дочери, такое случалось, когда Генрих болела. Такое было в апреле, а маме надо было вовремя на службу. Часы были маленькие, похожие на кубик на подставке, долго пищали. Генрих принимала лекарство по их сигналу.

Часы не надо было долго искать, протянув руку, Генрих взяла их с секретера. Чёрные, пластмассовые с электронным табло. На табло шесть, ноль ноль. "Как это здорово- реальное время- пять минут седьмого. Как это здорово! Спасибо коту!"- подумала, зевая, Генрих.

Глава 7.

Спать. В спальне кровать - гнездо манила своей ещё не остывшей начинкой. Много, много - целых пять, подушек мал, - мала меньше образовали собой крепостной вал, синий с какими - то желтыми каббалистическими знаками, такая интересная ткань.

Целый рулон этой ткани приволокла год назад Гала, сказала, что очень красивая, очень! Потом стоял такой треск от раздираемой на прямоугольники плотной ткани, что у Генрих опухали уши. Гала сама из человеколюбия взялась за изготовление наволочек и пододеяльников, простыней и скатертей. Изодрав всё до последнего кусочка, уселась подруга за швейную машинку, оставшуюся от прежних обитателей квартиры.

Генрих чуть не сдохла с тоски от строчения бесконечных полотен, красоту, которых она и оценить то не могла.

-- Чего ты так взметнулась то так? У меня вроде и так всё есть, мама следит - как - то, измучившись постоянным присутствием деятельной особы у себя в тихом омуте, спросила Генрих.

-- У тебя есть для прошлого, для тех, кто к тебе привык, к кому привыкла ты, а они не могут ни удивить, ни удивиться. Главное - пора удивлять заново тебя. Тебе нужны новые люди - мужчины, я имею ввиду. Новые тела, новые чувства. Представляешь, новые не знающие тебя ещё руки, губы, ноги, ну и сама понимаешь что... - Гала мечтательно вздохнула, потом деловито чапнув ножницами, вынесла резолюцию:

- Всё должно быть красиво, ты не увидишь, а новый увидит. И ты почувствуешь это на своей шкуре в самом прямом смысле. В лучшем виде почувствуешь. Ты - плод некондишн, это даже интереснее для искателей мечты. Иного полноценностью не возьмёшь. Нужна трещина, высокохудожественная трещина. Твоя безглазость в красивом антураже, это такой шарм! Это такой романтический шарм! Куда там! А уж тот, кого я для тебя вынюхала, это всё оценит. Он утонет в этом синем море твоей постели. Он живой и абсолютно новый. - Гала заливалась соловьём.

-- Ах, как уже есть предмет? Вот откуда столько прыти, - рассмеялась Генрих. Тебе бандершей работать идти или в свахи. Деяния твои бескорыстны, в сутенёрстве тебя не обличишь. Это не за страх, а за совесть. Это не ремесло, это творчество. Ладно, своди... А как он на ощупь? - лукаво поинтересовалась Генрих.

-- Ой, ты ещё спрашиваешь, не нагладишься, только что из Алушты приехал, два месяца там, на пляже валялся, в горы лазал - Четырдаг со скуки покорял. У него там прабабка при санатории живёт. А теперь голодный до поэзии любовной, девки то были... а они там простые, податливые, но этому то мечту подавай. - Гала знала, как поймать на крючок.

-- Да он натрахавшийся? Будет со мной лопотать только и всё... - огорчённо заключила Генрих.

-- Недели три, как девки надоели, ушёл в горы с друзьями, с пацанами, баб не было, говорит. Но я же видела, у него глаза, как у хорька блестели, когда я про тебя говорила, - успокоила Гала.

-- Ах, ты уже обо мне говорила? Как начала то?

-- Картинку твою у меня на столе увидел, помнишь, ты маленькие такие рисовала? Тростник, там, какой - то, колючки, сучья, стрекозы... Этот гондоглеб их за пять баксов у тебя брал, а потом, я видела, загонял за двенадцать.

0x01 graphic

-- Ну, это не большой навар в нашем деле. Ты Глеба не трожь. Он меня реализовывает. Может и есть, где ни будь, иной для меня выход, но я то его не вижу. А Глеб в системе, которая принимает только своих. Кормушка вся через Глеба. Давай не будем о печальном... Ну и что увидел этот новый картинку? И что сказал? - Генрих уже улыбалась таинственной улыбкой, теребя оборку халатика, накручивая на палец ткань.

-- А он меня в приземлённые натуры записал в своём реестре, - сказала Гала.

-- Да ты что, с ним трахалась что ли? - уже ревниво выпытывала Генрих.

-- Нет. Я не трахалась. Но это такой тип, он всех своих знакомых классифицирует, что поделаешь юрфак третий курс. - Гала игриво посмотрела на подругу.

-- Студент... - обречённо вздохнула Генрих. - Ну и что же он спросил?

-- Он удивился, что делает такой эксклюзив на столе у такой особы, как я. Я и рассказала про тебя. Даже фотографию школьную показала. Ты там, в белом фартуке с крылышками, в платьишке с кружевным воротничком, как гимназистка. Боже мой! Как взвился юноша. Глаза томные стали, мокрые. Губы кончиком языка облизывает. Потом закурили мы с ним, так это, долго затягиваясь, со значением... В десять часов домой ушёл. Он мой сосед. Они недавно с матерью вселились, поменялись или купили квартиру, не спрашивала. Мать редко появляется. Деловая, крепкая тётка. Утром иду на работу, его встречаю. Готов, совсем готов! Но его надо встретить во всеоружии, стоит того. Вот и стараюсь, - вывела Гала, клацая ножницами.

0x01 graphic

Генрих была довольна, предчувствие чего - то тёплого, ласкового, неизведанного манило её. Сразу хотелось нарисовать эти предчувствия, уже подрастающие до вожделения. Она наметила день для нового аманта - четверг и осторожно стала подталкивать разговор с Галой к встречи с неизведанным в четверг. Сегодня - понедельник, значит три дня на подготовку.

-- Сошьёшь к четвергу одёжку для гнёздышка? - спросила, кокетничая, Генрих.

-- Ай, маладца! Долго уговаривать не заставила, молодец! Всё справим к сроку, приберёмся, приготовим искусительный стол. Да и справим волчью свадьбу в четверг.

-- Ага, волчью свадьбу! - смеялась на всё согласная Генрих.

Так появился в её жизни Четверг с добрыми и стыдными руками. И они утонули с Генрих вместе в этом море синих подушек и одеял, смастерённых Галой.

Глава 8.

Генрих забралась в постель, зарылась в одеяла и подушки, пообтиралась шкуркой, повозилась, зевнула, погладила ноги от колен по бёдрам к животу и обратно, зажала ладошки между ляжек, потянулась сладко. Последний раз осмотрев конмату, закрыла глаза, впоминая, как же пришёл тот четверг в её жизнь год назад.

Повонили в дверь в семь вечера. До этого всё утро и день Генрих и Гала подготавливали приём. Потом подруга настрогала салатов, нажарила мяса с черносливом и орехами. Гала всему предавалась сладострастно. Вот и тогда изготовила такой умопомрачительный, ароматный ужин, что любой вегетарианец поменял бы ориентацию... Винцо... Мускатик... Водочка анисовая... Торт испекла шоколадный, украсила трюфельными пирамидками. Вся пропахшая ванилью, специями, Гала в шесть побежала за новобранцем, чтобы и ему дать последний инструктаж, а потом приведя и познакомив парочку, осталась с ними для услуг, чтобы всё без сучка и задоринки прошло. Чтобы до койки с чистой совестью.

Ах, да, она ещё и в ванной с травками Генрих выкупала и халатик выбрала.

-- Именно халатик, коротенький, синий, шёлковый. Он такой в облипочку, где надо распахивается. Да и возни с ним немного. Чего жеманничать, гость знает, зачем его ждут. - хлопотала Гала.

-- А трусики будем одевать? - спросила Генрих.

-- Трусики? Я думаю, всё таки, надо, всё таки юрфак, универ, третий курс, можем оскорбить беспардонностью, если уж так сразу, без трусиков то. Кто его знает, соблюдём приличия - Гала проявляла благоразумие. - Оденешь те, что я тебе подарила, без задницы, с крупным ажуром, - Гала сновала по квартире, отыскивая нужные для дела вещи.

Одев, причесав Генрих, она оставила подругу до семи вечера, до урочного часа.

"И так, позвонили в семь", - сладко потягиваясь в постели, вспоминала Генрих, а руки её уже гладили соски под сорочкой. Соски торчали, похожи на пупочки на крышке фарфорового чайника.

Тогда прошлогодний Четверг в семь вечера, они - соски, тоже торчали, поднимая шёлк халатика и мурашки бегали по коже, а по позвоночнику гулял ток, заземляясь где - то в тазу.

Она пошла открывать дверь. Открыла и наткнулась на что - то шершавое, округлое, тяжёлое, и на чьи - то руки тёплые, пахнущие фруктами, обхватывающие это круглое и шершавое.

-- Это Вам, - он протягивал ей корзину, набитую яблоками и грушами.

-- Э, нет, не Вам, а тебе, давай уж сразу сроднимся... - скорректировала Гала, выхватывая корзину, разделявшую гостя и хозяйку, и подталкивая его к ней.

-- Нечего на пороге стоять! - совершенно уж безцеремонно впихнула в квартиру гостя Гала.

А Генрих растерялась на миг, плотно прижатая к стене телом её нового друга, телом, пахнущим ещё морем и Крымом. Он поцеловал её в висок, она его в шею. И почувствовала, как хочет его, как с ним ей будет хорошо. И... как он хочет в неё, она тоже почувствовала. Теперь надо было только соблюсти церемониал, отдать должное мастерству Галы. Пусть она порадуется успеху своего предприятия.

Все сели на диван. Гала, как добрая фея, наполняла тарелки и бокалы. Четверг, сбоку рассматривая хозяйку, был явно доволен. Уверенно обнял её, что бы Генрих могла хоть как - то “рассмотреть” его своей кожей. Ей это всё нравилось. Генрих чувствовала, как разошёлся от пупка халатик, и, наверное, видно треугольник трусиков. Тот самый ажурный треугольник. Он видел всё. И естественно разведённые ноги, не отводимые от его плотно прижатых ног. Он видел в распахнутом халатике такое доверчивое желание. Груди с торчащими сосками, руки в гусиной коже. О! Эта встреча обещала быть доброй.

-- За встречу - провозгласила тост Гала.

-- За встречу - чокнулись они, жадно выпив первый бокал, почувствовали благодатный голод.

Гала старалась, подкладывала мяска. Ох, оно ему пригодится для траты сил, которая, судя по всему, будет безоглядной этой ночью. Ночь Генрих точно отдаст ему, это видно, даже и не известно, когда он от неё выберется, такой неутолимой выглядит она. Говорит мало. Да и он тоже. Они говорят телами. Он кормит её со своей тарелки.

-- На брудершафт? - вопросительно взглянув на Генрих, выдохнул Четверг.

Гала - умница, подсунула подушку под спину Генрих: - пора, пора уже, чего томиться то - резонно усмехнулась Гала, подливая в бокалы вина.

Руки сплелись. Он пил, предчувствуя, как сейчас начнётся начало, и можно будет не просто обнимать её, а узнавать пальцами, ладонями всё её трепещущее тело под синим шёлком халатика. Последний глоток. Бокалы пусты и отставлены. Он губами коснулся уголка её губ, она от нетерпения не стала медлить, полностью открыто засосала его губы, обхватив загорелую шею, ероша затылок, гладя ненасытными ладонями лопатки, растягивая ворот футболки. ОН, сначала на мгновение оторопев от такой зрелой страсти, завалил её на подложенную подушку.

Она изогнулась, заёрзала, бедром подбираясь под его бедро, с таким жадным беспокойством подрылась под желанное тело, что он, оказавшись у неё между ног, почувствовал себя устрицей в створках ракушки. И только тогда её движения приняли уверенную плавность, когда она сцепила ноги у него на пояснице.

Гала смотрела, смотрела и думала, что это очень похоже на эротическую сцену из американской мелодрамы - страсти мордасти через край, стоны и всхлипы, а задниц, да передниц голых не увидишь. Какой же это секс, если у него даже ремень на джинсах не расстёгнут. Гала посмотрела сбоку на гостя, зажатого бёдрами хозяйки и сползшего уже вместе с неё в тесное пространство между столом и диваном.

"Вот - вот запутаются в скатерти и всё на себя потянут", - подумала Гала - "а подруга то хороша! Чем она там под столом занимается, если разобраться"? - Гала налила водки в стопочку, подсыпала себе в тарелку помидорок, подцепила шмот мясца. Смакуя еду и картинку разворота действия, хлопнула стопарь другой и ещё раз хлопнула. Стала резво и ёрно на душе. "Во, извивается, тазом то, тазом, как сбивалка вертит", - думала Гала, - "как бы она о пряжку ремня себя не разодрала, с такой станется..."

Случался с подружкой такой грех - в порыве страсти себя не помнила, то ногу в кровь об какой нибудь косяк издерёт, то кожу на копчике, как наждакои об ковёр исшаркает, а потом ходит вся в детской присыпке с головы до ног вымазанная "потому, что слепая", как жена мельника в муке.

А гость с хозяйкой жили под столом жизнью, бьющей через край, сами по себе. Генрих уже висела, опираясь на лопатки на край дивана, когда Четверг, охваченный её бёдрами, встал на колени. Руки его, сначала дорвавшиеся до её груди, уступили место его губам. А там, где были пальцы, там теперь язык и зубы... Он кусался! Нет. Не страшно, а так, мелко и часто подкусывал бушующую под ним плоть, а руки по очереди, то правая, то левая изучали голый зад хозяйки. Голый, потому, что перемычка трусиков глубоко вьелась между ягодиц, а халатик сбился чуть ли не до шеи. Она же с остервенением тёрлась крошечным треугольником этих несчастных трусиков о вздыбленный, как пирамида Хеопса, гульфик гостя.

А гость, тем временем, отыскал всё таки эту перемычку элемента женского белья, потянул, высвобождая истаявшую в ожидании серединку. И когда эта вездесущая почувствовала в себе присутствие пальца, только пока пальца! И то... характер дыхания Генрих изменился.

"Она, что, задыхается что ли?, - подумала Гала, - "вот картина - то, нимфа в собственном соку лежит, лежит, набухает, набухает, а потом вот так, только встроешь штопором консервную банку, затопит соками. Тварь сонная...", - по доброму бранилась про себя Гала, - "аж завидки берут".

У генрих зубы выбивали дробь. Рука внутри неё шуровала. Как каждый палец, удовлетворяя своё любопытство, нырял и выныривал, как хотел и куда хотел. Где - то, под глазами, зародилась судорога, спускаясь на скулы, исказила губы, лоб, брови, щёки, подбородок. Всё сковало истошной маской, но это на какой - то миг. А потом стон блаженной истомы и покой. Ноги на хребтине у гостя олсабели. Руки умиротворённо разметались по краю дивана.

Он поднял голову, оторвавшись от её груди.

-- Какое охуенное лицо! Вырвалось у пьяной Галы, когда Четверг, вспомнив, что они с Генрих не одни, обернулся к ней.

-- Это нечто, это океан какой - то... - умоляюще глядя Гале в глаза ответил гость, поглаживая всё ещё не снятый треугольник трусиков, совсем уже мокрый.

А Генрих, тем временем, немного придя в себя, пальцами ног уже нашаривала молнию на джинсах гостя. И, удачно проникнув внутрь, радостно засмеялась.

-- Закохался совсем... взмок, заблагоухал. Запах, как в лесу - грибами пахнет и прелыми листьями - игриво мурлыкала Генрих - тут неудобно, пошли в постель.

-- Давайте, давайте, хватит уже онанизмом заниматься... веско заключила Гала.

-- А я люблю онанизм- смеялась Генрих.

-- Это не то, что вы говорите, милые дамы, это называется петтинг - ввернул гость.

Оставить комментарий © Copyright Клингоф Елена Викторовна (klingof@narod.ru) Размещен: 15/04/2003, изменен: 17/02/2009. 69k. Статистика. Повесть: Проза Иллюстрации/приложения: 9 шт.		Ваша оценка:
Аннотация: Играм доброй воли 1994 года в Санкт- Петербурге посящается...

Клингоф Елена Викторовна : другие произведения.

Слепая