Аннотация: Рассказ, состоящий из ритмически и звуково подобранных слов.
СОН
Ветер, он закрутил в голове метелицу, засыпал снегом лицо. Колкие острия снежных капель, пересыпает пыль, в теле блестит и следить за этим невмочь. Холоден ветер сам, он греет же волнами, так он зашелестит - заворожит, только оно и есть, - гуляет ветер, закручивает, следить требует за собой, следить. Были бы голоса, и были ведь - тревожные, ясные, - что удар той прохлады, во что было время всему окунуться - отчетливые голоса с откоса, звуки шли в красоте, в своей правде горды, в ветре вскружились, взбились, влекомы им, стояли пронзительные и - рассыпались, каждое слово само. Звонко ли слово, глухо ли, так вперемежку галдёж волнами, волнами и к ним внимание; звуки, они тоже здесь море.
Так холодно было, отовсюду он холод, и резкий скрип этот говор холода. Так вышло - выступило все резким; углами, глыбами кладет в глаза - ветер, что же ты так шалишь? то приносишь. Золо становится, в дрожь - отплывает море, отходит, здесь мрачный камень его берегов. Чайки. Не в чайках крики, что крадут сон, что был бы - грязные, в ничтожестве воли гулкие ночные крики, миг вашей страсти стынет в часы, - ах, ах, ну перестаньте же вы страдать. Занесло тебя ветром, нелегкий ты, обессиленный голос, так пришло это с грохотом, переворачивает постели ото сна, дергает струны, дергает, - так нельзя же, нельзя! но нет же, не так - можно, можно, можно-можно глодать, в кости звонкие. Долго. Упругие мощные ветви его белы в кость, толсты и кривы, они застужены, так гремят; костылями о мостовую, прошли мимо в колком ударе, такте, и дальше на перестуках в дробь их хрустальную там - тоньше, далее, там белые тоненькие ветвинки, в тумане, далекие, линии белого карандаша, в долгой ночной мгле. Там они, далеко, их неслышно, их нет, нет, ветер есть, долгий гудящий ветер неслышимых их шагов; тонкая его струна исчезает, слаженно гаснет, волнами находит он, - вверх, пошел, постоял, - вниз. Качает.
Заставлено было нелепица, рассеяние без ветра и без тепла, раскачало и бросило, так есть покой, есть. Здесь выглядают из неба легкие в обруч руки, облака сами плывут - так может, уверуюсь - это будет и это есть, так вижу - есть, жду. Томит душу - слогом ли одарит, верою ли, - истомился я в небытии, сломлен. А напротив беспокоен бьет огонек и в нем есть правда и жизнь, а мне покой - ну приди! сойди же! свиваются линии вдали - приди! расстеленные вьются в ствол - видно будет - приди! - наплывает стекает свет, явственно, завороженный взор - пир, - идет, да! простирает добрые руки, навстречу медленно не идет - плывет, без шага, но ближе, ближе, и это чудесно накатывает - радость-то какая, и тишина, то хорошо. Здесь оно близко, смотрит жалостливо, так знакомо, - что же это глянется так, прошу же? Спрашивает, говорит просто, чисто, просто слышно: "Как же ты живешь, милый мой?" Всего лишь спрашивает и не ждет ответа, берет ладонью, берет за руку, да застонало сердце в крови - да это ты! Жарко, жарко. Да, есть здесь руки, они сплетены, я иду за ней, неясно родной фигурой, влеком теплой рукой, - следом. Камень с под ног плывет, окна, окна, своды над головой, над головой отплывает-кружится. Я все спрашиваю, чуть беспокоен, и хочу больше жизни знать: ну так как же дальше-то мы пойдем, и не спрашиваю, незачем, она так давно все знает, улыбается мне, в теплой руке улыбка: идем, идем.
Перенеслись мы: все шли, шли, но вроде как и не было этого, - движение занялось округ, суета. Лица быстрые и горячие и глаза их круглы, удивленны. Шума гальки при береге выросло в грохотань, те раскладываются прочь от линии осевой, веером полегают в травы соломою. Стала дорога, ухабисто чужое житье, и телега по ней, да не та телега почти, почитай это - человечище такое на ногах круглых, - валится, валится оземь, в ямы его, в ямы! - орут в страхе и я за ними гляжу - в ямы его! - ору. Оглянуться бы мне - где же доброе то шло, теплое, да невмочь - притянут, валящимися теми криками, от человека-телеги, и как те, что меня подталкивают, кричу криком: "Амба! Амба!"
- Да провались ты, господи, куда хочешь! - кричит.
- Открой мне, открой же. Ну открой же, ну я замерз весь, я хочу есть, я голоден, ну открой, ну пришел же я, ну это я, ну открой, да без шапки я, я замерз, ну что же ты за камень! - рыдает, рыдает, надрывается голос, чужой, слабый, а откуда бы он?
Где же ты, моя радость, где же теплая твоя рука и твой шаг, легкий, столь невесом, быстр. Нет. Медленно через кочки валится колесо, с долгим надсадным паденьем вбивает в землю - куда его! - где яма-могучее "бам-м", - глухо в дерево. Да это же приглянусь те родные глаза ко мне смотрят и падают - рвется внутри от удара колес:
- Бам!
- Бам!
- Бам!
- Бам!
- Бам-м! - как бы не ты ко мне пришла и то ноша твоя непосильная гудит, бьется в теле моем - а я? а я что же тебе могу сделать? Вкрик бросаюсь к ней, не человек - телега, ну что же это за растерзанье на люд вынесено, захватаю колеса за холодные обручи, а они - через руки и уходят прочь. Схвачу вновь, крепче, задерживаю - уходят, переваливают и бьют надсадней. А рука пуста. Тонкие стали ее оболочки, посмотрел на них и сразу страшно вдруг стало: можно трогать телегу или нельзя? За ней вслед толпа побежало, улюлюкают дружно, в хор, а я с руками никчемными и страшно и радостно: а ведь и раздавить могло. А оно укатывало и пропадало и скрипом мое топтание стало:
- Скрип.
- Скрип.
Всё умчалось и всё развеялось, оглянулся - немота, стын. Припустился бежать за всеми и видны они вдалеке, я отчаянно ногами бью - мне бы их всех догнать! - расстоянье не изменяется, и не добежать, и сил нет, и не хочу и не надо и ушло и земли нет и тела не было и ноги слабы, некрепки, неощущаемы - вата, вода. туман, свеется, свеется, ушел, разошёлся в синюю глубину, вечную глубину - то моё небо, синь, холод, тьма. Спорили в дым - Господи! - как легка, бесконечна ты, вечер моей утехи, сломанная моя надежда, раскрылась, открылась мне вся, ясно смотрится в зеркала, кратно множится, кружится без примет, слаженны мне движения, пусть будет так.
- Мария, Мария же!
Дети серебряными звонками, звездочками - из синевы, льются под ветром стеклом, осколочками окна и -
- У-ах!
- Бам-м! Бам-м!
- У-ах! - разорвало ночь:
- А-а-а-а-а-а! - резаным женским криком.
Набежали, примчались злыдни, звездочки лопнули в грязь, затянули, буграми клубами их понесло - я не помню, что было только что! - кровью брызнула чёрная злоба толпы, кровоблудия рок. Сломаные крыла - в пляске бьют по-мордам, в скрежете физиономий - зубной вопль:
- Лезет!
- Держи-и-и!
- Да он сошел с ума!
- Вася, стреляй! Стреляй!
- Я разнесу вас к едреням всех! Бляди!
- А-а-а-а-а-а!
В треске и звоне разлетелись рамы.
- Стреляй же!
Грохнуло, разорвало воздух, тихо хлопнуло.
Все.
- Попал.
- Мария...
Сон сошел в клочьях, я подошел к окну. Во двор высыпали тревожные, мятые в хлам жильцы. Они были кто в чём попало в руку, голые ноги пониз пальто. Под окном на осколках лежал он - черное тело мешком - и лицо запрокинуто в оскале вверх, в небо. Блестело - ли зубы, ли лопнувшие его очки, ли сотни осколков оконного стекла, ли снег, ли павшие на снег звезды, ли слёзы Бога.
Прибывало свету и гомону. Голоснула старуха и срезалась; в возбуждении ее затолкали, затерли. За труп хватались. "Не брать! - кричала кто-то настойчиво - женщина. - Не брать! Не брать!" - она забыла слова в истерике. "Звонить надо". - "Звонили". - "Туда звонить надо". - "Туда звонили". - "Звонить надо". - "Не брать!" - "Кто стрелял?" - "Уйдите, уйдите, христа ради", - "Убили Генку", - "Кто??" - "Не брать!" - "Едерь Машкин там был, а этот приперся - пусти его да пусти". - "На кой чёрт он припёрся?" - "Давно пора кобелюку..." - "Не трогайте его!" - "Приехали!"
- Приехали!
- Приехали!
Одна за другой подкатили медицинская и милицейская. Милицейские метнулись в квартиру, там страшно закричала Машка.
- Ушёл!!!
Над убитым склонился врач, побыл так, встал, махнул рукой.
Пришёл милицейский.
- Кто свидетель?
- Да я, вот, свидетель, мне давно он спать не давал, он всегда как припрется и спать никому не дает, приблудный он...
- Он тут орал да орал, а чё орать, иди к себе и ори там...
- Вот и доорался...
Я где-то, в какой-то момент потерял слух. Внизу клубилась толпа, гомонили, но не было в звуках смысла. Слова расслаивались, звуча, и таяли, исчезали в морозной ночи с паром горячих ртов. И действо сломалось: общая канитель и бестолковщина. Труп увезли не скоро - ждали машину, топтались, размахивали руками, милицейский гнал любопытствующих прочь. Расходились. Подмораживало.
Ночь приняла свою жертву лениво и безучастно, как принимает бессмысленные свои жертвы уж тысячи и тысячи лет, как случается всегда и всюду, как установлено всеобщим законом - кто-то живет в своих тяжелых годах, чтобы отдать свою дешёвую жизнь в определенную ему ночь, отдать - кому угодно, настолько дёшева эта жизнь. Смерть часто богаче жизни, она полна жизнью, что спрессована в яркий миг - вся. Страдалец иной принимает смерть в торжестве неизведанного им ранее чувства, здесь любовь и ненависть сливаются, переходят в общее их начало - безумие. Голоден человек умирает, чтобы извлечь радость.