Дядя Вася задумался и крякнул. Наверное от удовольствия. Отошёл ещё на шаг, окинул взглядом полотно и снова крякнул. Вечерняя дорога была превосходна. Уходящая двумя колеями в бескрайнее багрово-золотое поле, она манила вдаль, требовала, чтобы смотрящий очутился там. Чтоб самому стоять на этой дороге и, затаив дыхание, наблюдать, как далеко слева заходит рыжее невидимое солнце. Как гаснут золотые верхушки колосков на противоположной стороне. Видеть, что правее, над горизонтом, в громадном, цвета тёмного цикория, небе уже зажглась первая робкая звёздочка...
  А если долго смотреть - казалось, что дорога движется, медленно утекает вдаль. Как будто сидишь позади на деревенской телеге. И в село возвращаешься... Точно нельзя было сказать, отчего складывалось такое впечатление. То ли масло легло так, что взляд скользил вдоль крупных штрихов... то ли освещение было просто такое.

Я-то ведь помню картину в самом начале - когда дядя Вася покрывал холст тёмной краской, мне тогда показалось зелёной, или чёрной. Я его даже спросил - не ночь ли собирается он рисовать. Дядя Вася ответил, что дорогу. И как назло приехала баба Зина, а мама конечно хотела, чтобы я с ней сидел. Бу.
Пол-дня, день, и ещё пол-дня. Бу.
Пропустил самое интересное. Я ведь так люблю смотреть как дядь-Вася рисует, как разводит и растирает краску с олифой. Осторожно так берёт их с дощечки, смешно приоткрывает рот, и самым кончиком кисточки прикасается к холсту. Но я не смеюсь - я смотрю на краски. Мне они почему-то напоминают пластилин.

  Я чудом успел как раз к тому времени, когда дядь-Вася наносил последние штрихи. И мы вместе смотрели на картину минут пятнадцать.

  Я бежал домой вприпрыжку, настроение было хорошее-прихорошее. Даже если завтра снова приедет баба Зина - скажу маме, что пойду за молоком или за хлебом, вобщем придумаю как улизнуть. Но завтра в два часа я непеменно буду сидеть у дяди Васи и рисовать светлую телегу. Теперь я знаю как делать её светлой. А дальше соображу на месте.

  Хотя, действительно, как она рисуется - телега-то?