Ефремыч сидел на лавочке в небольшом живописном скверике и мрачно курил. Редакционное задание проваливалось. Ефремыч вертел в руках свой видавший виды "Кэнон" и никак не мог понять, почему на этот раз у него не получалось категорически ничего. Казалось бы, чего проще: найти загибающегося от постоянных передозировок наркомана, да еще где - в мировой столицы травки и веселья, вольном городе Амстердаме. По сравнению со многими прошлыми заданиями это казалось просто невинной прогулкой. Однако с приезда в Голландию прошла уже почти неделя, до установленного редактором дедлайна оставалось всего ничего, а в камере, стыдно признаться, ни одного приличного снимка. Ефремыч неторопливо перелистывал кадры, с каждым последующим все больше убеждаясь в том, что последние шесть дней он провел бездарно и бессмысленно. Вот, например, старик с трубкой - ну куда это годится? Да, изможденный вид, кривая ухмылочка, все дела. Но таких стариков и у нас пруд пруди. А объяснять читателю, что в трубке не табак, а анаша, и что на следующий день после снимка этого старика нашли мертвым в придорожной канаве и, как назло, успели кремировать еще до приезда Ефремыча... м-да. Нельзя читателю ничего объяснять, это не просто дурной тон, а признак непрофессионализма. Кадр должен говорить сам за себя. А на этот раз у Ефремыча вся съемка молчала как проклятая.
В мутной голове (надо же, вроде траву-то не в затяг курил, а все равно дало) в очередной раз ярко вспыхнула неутешительная мысль - "все, везухе абзац". В глубине души Ефремыч всегда был уверен, что карьерой он обязан исключительно удаче, счастливому случаю, и боялся, что рано или поздно эта "белая полоса" закончится. Ну а чем еще объяснить, что нужные картинки буквально сами лезли в объектив его камеры. Казалось, сама жизнь ставила его в такие условия, что он просто не мог не сделать очередной шикарный снимок. Взять хотя бы самый первый успех, с которого началось восхождение Ефремыча на олимп фотоискусства...
...Закончив в середине 80-х тихий провинциальный физфак, Олег Ефремович Смирнов особо не задумывался о карьере. Он не рвался вперед, не пытался подняться на только-только зарождавшейся волне перестройки. Скорее просто плыл по течению. Нельзя сказать, что его очень привлекала наука, но, пройдя практику в тихой "коробке" местного НИИ, с радостью принял приглашение начальства в штат. Спокойная работа, в равной степени не нужная ни государству, ни институту, ни самим работникам, тем не менее, вполне удовлетворительно оплачивалась - хватало и на хлеб, и на масло, и даже на летние выезды на природу с друзьями. И на вполне безобидное хобби - фотографию. Первый аппарат - самый настоящий "Зенит" - отец подарил Олегу на совершеннолетие, и с тех пор раз в две-три недели студент, а впоследствии мэнээс Смирнов запирался в ванной, включал красную лампу и священнодействовал. Странно, но процесс проявки пленки и печати снимков всегда казался ему куда более увлекательным, чем само фотографирование. Там что - навел объектив, нажал кнопку - и все. Порой Олег даже не мог вспомнить, где и когда сделан тот или иной снимок. Для него все фотографии рождались здесь - в свете красной лампы, постепенно проявляясь на девственно чистых листках фотобумаги. Впрочем, тем, что на них проявлялось, гордиться особенно не приходилось, и Олег это понимал. С годами молодой ученый как-то охладел к своему хобби и таскал с собой "Зенит" скорее по привычке, чем от желания что-то запечатлеть.
Так же по привычке он сунул фотоаппарат и в чемодан, с которым отправился в первую свою загранкомандировку. За четыре года прилежной работы Смирнов показал себя не только грамотным специалистом, но и политически благонадежным сотрудником, поэтому родной институт счел возможным включить его в состав делегации, отправлявшейся в одну маленькую, но очень закрытую страну. Страна считалась стратегическим партнером Советского Союза в борьбе за мир во всем мире, и именно поэтому ей срочно требовались сугубо мирные советские физики-ядерщики. О грядущей поездке Олегу сообщили всего за несколько дней, поэтому собираться пришлось второпях. И, естественно, у него не нашлось времени, чтобы сходить на инструктаж и узнать, что ввоз в страну любой фото- и видеотехники строжайше запрещен...
...Спустя годы Ефремыч много раз задумывался о том, что было бы, если бы обстоятельства сложились чуть по-другому. Если бы таможенник в Домодедово не оказался пьяным в дугу и не отправился поправлять здоровье, просмотрев лишь половину чемоданов и махнув рукой на остальные. Если бы его коллеги в пункте назначения не были настолько преисполнены пиетета к советским ученым и не поверили им на слово - мол, ничего запретного не везем. Если бы местные специалисты в штатском, сопровождавшие делегацию повсюду, хоть раз обратили внимание на невзрачного молодого человека в поношенном костюмчике, вечно плетущемся где-то в сторонке. И, наконец, если бы не случилось то, что случилось. Ефремыч не знал ответа...
...Командировка шла своим чередом, советские ученые доблестно настраивали "сугубо мирную" технику, попутно вдалбливая техникам азы техники безопасности. Вечера в единственной на всю столицу гостинице скрашивались весьма своеобразным алкоголем и привычным чуть ли не с детства преферансом. Так продолжалось до одного дня, который в маленькой, но гордой стране впоследствии станет днем национального траура. В этот день умер Он: тот, чье имя здешние жители произносили шепотом, тот, на кого бы молились, если бы любые молитвы не были запрещены, тот, с чьим именем дружественная страна связывала все надежды на будущее. Умер Вождь.
Случилось так, что день отъезда советской делегации на родину совпал с днем похорон. Самолет вылетал поздно вечером, и до приезда автобуса ученым было строжайше запрещено покидать гостиницу - улицы были перекрыты, все ждали начала траурного шествия, а лицезреть его имели право лишь достойнейшие сыны народа. Потому все окна были завешены тяжелой черной материей, а в номера периодически заглядывали старые знакомцы в штатском. И все же суровые меры безопасности дали обратный эффект - в душе обычно равнодушного к таким мероприятиям мэнээса разгорелось любопытство. Церемония должна была начаться в полдень, и уже в начале первого Олег услышал приглушенные звуки толпы, доносившиеся сквозь двойное стекло и импровизированные портьеры.
Дождавшись очередного визита местного чекиста и плотно закрыв за ним дверь, Смирнов бросился к окну. Чуть отодвинув черное полотнище, он взглянул вниз и замер. Казалось, сама Смерть лично пожаловала на этот скорбный парад. Несмотря на полуденный час, снаружи было почти темно, солнце еле пробивалось сквозь плотную пелену туч. По обе стороны дороги к стенам жались не верящие своим глазам зрители. Больше всего их было на площади, в которую улица вливалась неподалеку от гостиницы. Центром апокалиптической композиции был гроб - огромный, метров шесть в длину - который несли, сменяя друг друга, наверное, три дюжины человек. Не до конца осознавая, что делает, Олег сунул руку в стоявшую у окна сумку, достал "Зенит" и, просунув объектив за черную ткань, не глядя, нажал кнопку. Провернув рычажок перемотки, он услышал характерный звук - кадр был последним. Машинально открыв камеру, Смирнов вынул пленку, запихнул ее в карман и потянулся за новой. Но сделать еще один снимок он не успел - дверь с грохотом распахнулась, и в номер вбежали люди в форме...
...Что было дальше, Ефремыч помнил смутно. Кажется, его почти не били. Отобрали и разбили камеру, засветили только что заправленную пленку. Кажется, только заступничество руководителя делегации - седенького профессора, академика и прочая, и прочая - спасло его от долгих разбирательств. А еще Ефремыч помнил, как, уже сидя в самолете, с удивлением нащупал в кармане пленку. Кажется, его даже не обыскали...
...Наверное, вся эта история так и осталась бы для Олега лишь неприятным воспоминанием, если бы не Данилка. Бывшего одноклассника Смирнов случайно встретил в московском аэропорту. После всенепременных объятий - как-никак не виделись лет десять - разговорились, и вскоре мэнээс отправился к благодетелю-профессору с просьбой сдать его билет на поезд. В родной город делегация возвращалась утром в субботу, и, пообещав в понедельник быть на работе без опозданий, Олег получил "вольную".
Посиделки в Данилкиной квартире затянулись далеко за полночь. Сначала рассказывал хозяин - о том, как приехал в Москву, как без всякого блата умудрился поступить в МГУ, как после окончания журфака смог выбиться в "международники". Потом настал через гостя. Под хороший коньяк даже серые будни младшего научного сотрудника казались Олегу интересными и насыщенными. А стоило завести речь о только что завершившейся командировке, слушавший вполуха Данила оживился. Выслушав, не перебивая, весь рассказ, он по-прежнему молча нацедил полный бокал коньяка и залпом проглотил. Перевел дыхание, пристально посмотрел на Смирнова и сказал: "Ну ты, Олежка, дал. Знаешь, сколько мог бы стоить твой снимок, если б чекисты тебе пленку не засветили?". Пока Смирнов пытался осмыслить вопрос, Данила сам же на него ответил. Названная им сумма превосходила годовой оклад мэнээса со всеми премиями и надбавками раза этак в полтора. Тут уже настал черед Олега пить коньяк залпом. Отдышавшись после непривычно большой дозы, он залез в карман пиджака и дрожащей рукой достал пленку...
...Смирнов обманул старичка-академика. В родной город он вернулся лишь спустя два месяца, уже после того, как сменил временное пристанище в квартире Данилы на небольшую, но уютную съемную комнатку. Стоило забрать вещи, трудовую книжку, в которую уже давно было проставлено увольнение за прогулы, да и с немногочисленными друзьями попрощаться. Старый школьный приятель оказался неправ насчет стоимости его фотографии - цену ей придавало не столько качество, сколько ее уникальность. Благодаря связям Данилы снимок перепечатали чуть ли не все западные газеты, и общая сумма гонораров очень скоро превысила трехлетний заработок мэнээса. Оставаться после этого в институте было бы просто глупо, и Олег решил остаться в Москве. Тем более что после ошеломляющего бенефиса редакции буквально засыпали его заманчивыми предложениями. Так и не сделав окончательного выбора, Смирнов предпочел остаться вольным художником, периодически радуя своими снимками добрую половину столичных изданий. У новоявленного фотокора оказалось буквально феноменальное чутье на острые сюжеты со стрельбой, кровью, смертью. Какое-то время Олегом интересовались компетентные органы - появление его снимка на первых полосах газет чуть не спровоцировало международный скандал, но вскоре настал август 91-го, и органам стало не до пронырливого фотографа. Смирнов тем временем стал полноправным москвичом - гонорары за шокирующие снимки, сделанные в дни путча, помогли ему обзавестись собственной квартирой. Тогда же имя и фамилия фотографа понемногу начали выходить из употребления - Олегов в Москве много, Смирновых еще больше, а Ефремыч - один.
Шли годы, и Ефремыч все чаще стал задумываться о причинах своего успеха. Шутка ли - даже не желая того, он всегда оказывался в центре событий. Вот только события оказывались весьма специфичными - ему ни разу не удавалось сделать действительно хорошую съемку какого-нибудь праздника, концерта, светского раута или даже захудалого коммунистического митинга. Фотографии, безусловно, были качественными, профессиональными, но - молчащими. Сами за себя говорили другие снимки - обезглавленные заложники в Чечне, заказные убийства в центре Москвы, непрекращающаяся бойня в Ираке, разрушенные дома, взрывы и террористические акты по всей планете. Ефремыч снимал то, от чего многим фотографам становилось дурно, то, от чего падали в обморок видавшие виды операторы, то, на что не стоит смотреть детям и слабонервным, - то, за что в редакциях определенного рода газет и журналов платили очень серьезные деньги.
И пусть с началом нового века круг таких изданий серьезно поредел - спрос на его работу оставался высоким. Последнее время Ефремыч чаще всего сотрудничал с газетой "Твоя жизнь" - желтоватым листком, который, несмотря на название, чаще писал про бесславное завершение жизненного пути известных, малоизвестных и вовсе никому не известных людей. Получаемые гонорары позволяли не сильно утруждаться, однако у работы на "ТэЖэ" была одна не самая приятная особенность - с определенной регулярностью нужно было делать снимки к уже написанным статьям. Прежде Ефремыч работал наоборот - сам выискивал что погорячее, набирал и приносил в редакцию фотоматериал, и лишь потом корреспонденты выспрашивали у него подробности увиденного. Хотя чаще всего и это были излишним - снимки, как любил повторять Ефремыч, говорили сами за себя. Увы, периодические выезды за иллюстрациями были одним из обязательных пунктов предложенного договора, и, помня о размерах здешних гонораров, фотограф согласился. Теперь, сидя на лавочке посреди голландской столицы, Ефремыч пожинал плоды этого решения...
- Закурить не найдется? - услышав голос, Ефремыч поднял глаза от камеры и увидел странную фигуру. Белое лицо, почти скрытое капюшоном, длинный черный балахон, в одной руке - длинная коса с неровной, потрескавшейся рукоятью, в другой - туго забитый косяк. Да, сегодня же у них карнавал - сообразил Ефремыч и потянулся за своей посеребренной "Зиппо".
- Пожалуйста.
- Благодарю, - ответила фигура, присаживаясь на лавку. - Ну что, Ефремыч, не идут дела?
Ефремыч вздрогнул. Ну, допустим, о том, что дела у него плохи, можно догадаться по внешнему виду - позе, опущенной голове, мрачному выражению лица. Но откуда какой-то голландский нарк может знать его по имени?
- Мы знакомы?
- Как сказать... Я тебя давно приметил, да и ты только и делаешь, что пытаешься поймать меня в кадр. Ну вот я к тебе и пришел. Можно даже сказать, за тобой.
Фигура глубоко затянулась, и в воздухе поплыл сладковатый запах марихуаны. Ефремыч судорожно пытался понять, что ему делать дальше, пока его взгляд не задержался на кофре, верой и правдой служащем фотографу. В глаза бросились разноцветные бисерные буквы, вышитые на сумке одной из его давних подружек: "EFREMYCH. Photographer of Death". Точно! Девчонка, помнится, отличалась своеобразным чувством юмора, за что и приглянулась Ефремычу. А этот придурок, видимо, вконец обдолбался, прочитал надпись и решил поприкалываться. Что ж, подыграем.
- Ну раз так, может попозируешь, - спокойным и веселым голосом спросил Ефремыч.
- Почему бы и нет, - ответил нарк. Поднялся, в одну затяжку добил косяк и, отшвырнув окурок, повернулся к фотографу. - Где прикажешь встать?
- Вон там, под фонарем. Ага, вот так, косу на вытянутой руке, взгляд на меня. Секунду, только камеру настрою...
Как всегда во время съемки, мир для Ефремыча остался по ту сторону объектива. Он не отрывался от видоискателя, выискивал интересные ракурсы, давал модели какие-то инструкции... Пока не услышал:
- Ну все, фотосессия окончена.
Оторвав взгляд от камеры, фотограф успел увидеть лишь остро отточенный нож косы, летящий ему прямо в кадык. Холодный металл коснулся горла...
...Ефремыч закашлялся и очнулся. Черт, это надо было задремать прямо на лавке посередь Амстердама. Так недолго и без камеры остаться! Это надо было такой дури привидеться. Все, больше никакой травы.
- Закурить не найдется? - услышав знакомый голос, Ефремыч вздрогнул. А подняв глаза, захотел еще раз проснуться - перед ним стояла только что виденная фигура в черном балахоне, с косой и косяком. Непослушной рукой фотограф достал свою посеребренную "Зиппо", откинул крышку, долго щелкал колесиком, пока фитиль наконец не соизволил загореться. Протянул огонь фигуре.
- Пожалуйста.
- Благодарю, - фигура так же как во сне развалилась на скамейке. - Фотографируешь?
- Да, - Ефремыч судорожно пытался понять, что ему делать дальше.
- А меня сфотографируешь? - ухмыльнулся собеседник, - Так просто, на память?
- Да, - Ефремыч нервно сглотнул, видя, как фигура один в один повторяет только что виденные движения - встает, в одну затяжку добивает косяк, отбрасывает окурок в сторону и, не спрашивая ничего, встает под фонарем. Кинув взгляд на кофр с вышитой бисером надписью "EFREMYCH. Photographer of Death", Ефремыч сжал двумя руками камеру и начал съемку - если верить сну, последнюю в его жизни. Не останавливаясь ни на секунду, он щелкал и щелкал затвором, подкручивал объектив, выискивал ракурсы, правда, не осмеливаясь давать советы своей зловещей модели. Сердце в груди стучало как бешеное, а побелевший палец все жал и жал на кнопку...
...Поначалу Ефремыч даже не заметил, как фигура закашлялась. А когда заметил - останавливаться было уже поздно. Привычный ко всему фотограф бесстрастно снимал все - как его случайный знакомый зашелся в сильнейшем кашле, как он упал на колени, выронив косу, как схватился за грудь, согнулся, как из уголка рта потекла тонкая струйка крови...
...Несколько дней спустя фотографии безработного наркомана Питера ван Трейля, отправившегося на традиционный карнавал в костюме Смерти и скоропостижно скончавшегося на полдороге, стали украшением центрального разворота газеты "Твоя жизнь", рассказывающего, к чему может привести легализация легких наркотиков. Ефремыч получил солидный гонорар...