Я с юности полюбил физику, а к философии относился пренебрежительно. Философские спекуляции в сравнении с вескими физическими фактами выглядят легковесной лирикой. Конечно, в физике тоже есть некоторые философские проблемы, например: дробима ли материя до бесконечности? Будут ли идти часы у космонавта на достаточном удалении от крупных материальных объектов? Но рассуждения вроде диалектики бытия и небытия казались мне слишком уж отвлеченными и не имеющими отношения к нашей реальной жизни.
Да и потом: а есть ли сейчас настоящие философы? Любопытно читать Платона, который придумывал неразрешимые трудности на ровном месте, или Канта, который всерьез анализировал различные доказательства существования Бога. Но ведь все это было давно, а в наш век технологий такие рассуждения казались старомодными и неактуальными. Да и сами философы сейчас предпочитают заниматься не классическими философскими проблемами, а политологией и социологией.
...Отслужив в армии, я вернулся в свой институт и пошел работать в лабораторию, занимавшуюся испытаниями полимерных материалов для космоса. Вскоре наступило лето, и все мои сотрудники ушли в отпуск. Предоставленный сам себе, я должен был лишь поддерживать температурный режим в эксикаторах и раз в день записывать результаты измерений. Да еще в обед получать на лабораторию треугольные пакеты молока за вредность, которыми я вскоре забил холодильник. А все остальное время мог заниматься тем, что мне интересно.
Однажды, когда я увлеченно читал 'Физику и реальность' Эйнштейна, в нашу лабораторию несмело заглянул симпатичный молодой парень. Я его раньше уже видел, это Андрей из соседней лаборатории, этажом выше. Он, смущенно краснея, сказал: 'Ваш завхоз на прошлой неделе брал у нас штангенциркуль, можно, я заберу? - Да, конечно'. Румяный паренек просочился в комнату целиком и стал нерешительно озираться. Я пришел на помощь, и вскоре штангенциркуль совместными усилиями нашелся.
Мы вышли в коридор покурить, и быстро разговорились. Андрей, несмотря на его стеснительность, оказался очень интересным собеседником. Быстро выяснилось, что ему нравятся те же книги, что и мне: 'Записки из подполья' Достоевского, 'В чем моя вера' Толстого, выдержки из дневников Сергея Вавилова.
Мне никогда еще не попадался такой собеседник: человек, который интересовался теми же вопросами, что и я; который высказывал те же идеи, но несколько по-другому, и это вызывало у меня всплеск мыслей. А иногда он вдруг утверждал совсем не то, что я привык считать само собой разумеющимся. И тогда я задумывался над этим, и предмет казался мне глубже, чем я считал раньше, и в некоторых случаях приходилось пересматривать свое мнение.
Я буквально влюбился в Андрея. Ведь я привык думать, что философы были раньше, давно, а сейчас есть лишь историки науки и скучные авторы учебников философии. А тут передо мной живой, настоящий философ, который на равных полемизировал с Платоном, Кантом, Шопенгауэром... Андрей часто повторял: 'Философия не наука, а образ жизни'.
Оказалось, что Андрей, несмотря на юную внешность, на несколько лет старше меня, имеет богатую биографию, искушен в житейских делах. Он проучился в нашем институте до пятого курса, а потом бросил - решил, что ему это не нужно. И теперь работал простым лаборантом за ничтожную зарплату. Он писал весьма нетривиальные стихи и исполнял их, аккомпанируя себе на гитаре.
Андрей рассказал мне про книгу Брэгга 'Чудо голодания'. 'Все силы нашего организма уходят на переваривание избыточной еды, - говорил он. - Голодание помогает природе вывести шлаки и яды, накопленные в теле. Любое дикое животное знает это. Не надо ничего специально солить, не надо пить чай с сахаром. Соли и сахара хватает в других продуктах. Соль очень вредна для здоровья, эскимосы всю жизнь не употребляют соли'.
Эти разговоры на меня сильно подействовали. До того я солил яичницу так, словно покрывал ее пудрой. Но тут я совершенно перестал пользоваться солонкой, и даже стал испытывать отвращение к слегка посоленному помидору. Отныне я, к ужасу матери, по утрам не завтракал, а делал себе бутерброд с сосиской, брал пару помидоров, огурец, и ехал на работу. Сидел до обеда, совершенно не думая о еде и не испытывая ни малейшего чувства голода. В обед обычно звонил Андрей, мы с ним запирали свои лаборатории и шли в соседний парк. Там заходили в забегаловку, брали пива, доставали бутерброды. И говорили, говорили, говорили - иногда до конца рабочего дня. А после этого ехали в его тесную однокомнатную квартиру, и там продолжали разговоры за полночь.
Андрей говорил: 'Смерть есть ничто. А ничто не существует, поэтому и смерть не существует'. Напрасно я доказывал, что с логической точки зрения это умозаключение несостоятельно. Напрасно я говорил: 'После смерти кровообращение или пищеварение прекращается, перестает существовать. Почему же душа, сознание не может прекратить своего существования?' И мы спорили до хрипоты.
С какого-то момента Андрей начал задавать мне вопросы по электричеству. Вот сюрприз! Почему вдруг человек с гуманитарным складом ума заинтересовался такими материями? Может быть, сказалось мое влияние, и Андрей отказался от своих бредней, и взялся наконец за ум? Я стал было снисходительно объяснять ему опыты Фарадея и теорию Максвелла, но он досадливо прервал меня, и потребовал объяснить, как подбирать конденсаторы, и как подсоединять реле. Я пребывал в недоумении.
Но однажды эта загадка разрешилась самым неожиданным образом. Когда мы после работы в очередной раз приехали в его запущенную квартиру, Андрей сказал: 'Ты утверждаешь, что философия оторвана от практики. Смотри же'. И он показал стоящее на тумбочке устройство со спутанными проводами. Подкрутив стрелки будильника, он произнес: 'Подожди пару минут'. Вскоре раздалось хриплое дребезжание звонка, и стрелка потенциометра резко дернулась. Андрей пояснил: 'Вот эти клеммы на ночь прикладываются к вискам. Если я не проснусь до звонка и не выключу прибор, через мою голову пойдет ток высокого напряжения.
Я тупо смотрел на эту адскую машину, на этот будильник-могильник. Неужели он говорит всерьез, не разыгрывает меня? 'Андрей, не валяй дурака. Во-первых, эта штука не убьет тебя, а просто сделает дебилом. А потом, жизнь у нас все-таки одна, это неподходящее поле для глупых экспериментов!' Андрей презрительно усмехнулся: 'Чего ты всполошился? Ты же материалист! Для тебя смерть не существует. Вспомни своего любимого Эпикура: 'Там, где мы есть, смерти нет. А там, где смерть, нас уже нет'. Я ушел от него в полной растерянности, так до конца и не решив: шутит он или нет.
Мы продолжали общаться, как обычно. Я не решался заговорить на эту тему, Андрей тоже помалкивал. Только один раз, когда в нашей беседе возникла длительная неловкая пауза, Андрей с усмешкой сказал: 'Ну, чего ты молчишь? Да, я каждый вечер включаю прибор, и каждое утро просыпаюсь за две-три минуты до шести часов. И выхожу прогуляться по пустынным московским улицам. - Ох, зря ты все это затеял. Я не представляю, как можно заснуть с таким устройством на голове. Прошу тебя, остановись хотя бы теперь, удовольствуйся достигнутым, не искушай судьбу... - Вон как заговорил! В твоей системе мира нашлось место судьбе? Как это трогательно! Да пойми ты, наконец: философия не наука, а образ жизни! В этой реальности любая серьезная Вещь проверяется лишь на практике, и только практика может дать ответ на вопрос, соответствует ли данная теория Истине - или она всего лишь игра ума, создающего свою собственную отдельную реальность. Но в таком случае честнее предпочесть литературу и искусство, которые созданием реальностей занимаются вполне осознанно и профессионально. Если реальность, созданная философом, чем-то существенным отличается от подлинной реальности, он должен на практике обнаружить нестыковку. А сделать это можно лишь одним способом: попытавшись жить в соответствии со своей философией. Каждый раз, просыпаясь живым и невредимым, я получаю новую порцию духовной энергии, энергии Бессмертия. В этом-то и состоит отличие от теории, не подкрепленной живой практикой: настоящая теория позволяет человеку летать. Потому что она дает Веру, а Вера - это сила, способная горы свернуть, по слову Христа!'
Я бы не сказал, что Андрей меня убедил. Но ведь и в самом деле: хотя внешне он оставался таким же, было заметно, что он меняется; стал еще резче, увереннее в себе, свободнее. Я почти физически ощущал, как от него исходит какая-то сила, энергия. Наверное, прав был Кастанеда: человек, переставший бояться смерти, становится очень сильным.
Прошло две недели. На выходные я уехал к родственникам за город. В понедельник, как обычно, вышел на работу. Перед обедом Андрей ко мне не зашел. Выждав некоторое время, я поднялся к нему в лабораторию. Дверь была заперта. Тогда я спустился к себе. Домашнего телефона у него нет. Я вытащил записную книжку и стал обзванивать наших общих знакомых. 'Нет, Андрей последние дни не звонил'.
С трудом дождавшись окончания рабочего дня, я помчался в его берлогу. Дверной звонок давно уже не работал; на мой отчаянный стук никто не отозвался. Тогда я плечом надавил на дверь. Старый разношенный замок легко поддался. Я оказался в тесной прихожей. И сразу все понял по тяжелому тлетворному запаху...
...С тех пор прошло много лет. Вспоминается невеселая шутка Агаты Кристи: 'Я самая счастливая: я похоронила всех своих подруг'. Я тоже схоронил многих друзей, и они живут лишь в моей слабеющей памяти. Но то счастливое лето и его финал я постарался забыть. Забыть вид разлагающегося мертвого тела. Забыть, как я, не помня себя, оказался в телефонной будке и трясущимися руками пытался набрать ноль-два. Но нет, этот запах в прихожей мне не забыть никогда.
Я давно не читаю философскую литературу, не слежу за последними успехами физики. Правда, одна недавняя теория меня заинтересовала. Это концепция расщепляющихся вселенных: якобы каждый раз, когда в нашем мире возникает развилка возможностей, вселенная расщепляется на две, в каждой из которых реализуется один из двух вариантов.
Иногда мне хочется верить, что Андрей по-прежнему жив - в одном из расщепившихся миров. И испытывает удовлетворение после удачно проведенного эксперимента. А я со своими жалкими сомнениями остался в другом мире.