Погода баловала. Поздний октябрь, однако солнце, по-июльски, плавило асфальт и кипятило море. Некоторые старушки уже успели натянуть на свои сколиозные спины демисезонные пальто и увенчать свои серебристые макушки пуховыми беретами времен Тутанхамона. Они, сгорбившись, сидели на скамейках и мерно, в такт проходящей мимо жизни, постукивали своими длинными зонтами о мягкий асфальт. На пляжах всё ещё были видны туристы, старавшиеся ухватить, быть может, последние лучи расщедрившегося в этом году октябрьского солнца. Воздух пах свежими ватрушками, прокисшим пивом, да в общем-то чем угодно, только не осенней грозой. Я же, вопреки синоптикам, ждал грозы...
В этот день в тель-авивском порту, в "Ангаре 11" должен был состояться концерт рок-дивы, причём, второй за эту осень. Нас баловала не только погода, но и российские рок-звёзды. Казалось бы - расслабься и получай удовольствие, но это не обо мне, ибо ещё с детства я хорошо усвоил: расслабишься - ... как ту собаку!
Да, именно тот бородатый анекдот крутился у меня в голове, когда я медленно прогуливался по послеобеденному Тель-Авиву в сторону Ангара 11. До концерта оставалось ещё несколько часов, и чтоб скоротать время, от старой автостанции до старого порта, я решил пройтись пешком. Сначала по Левински, сквозь толпы гостарбайтеров, мимо дешёвых хостелей и борделей до загазованной Алии, оттуда на Алемби. Теперь можно было идти всё время прямо, до самого конца улицы, вернее, до её начала и затем, выйдя на Бен-Иуда до первого поворота в порт. Я не спешил, шёл медленно, то и дело задерживая свой взгляд на людях и витринах. Прохожие меня интересовали больше, чем витрины, во-первых, потому что я не был мизантропом, и людей, всех, ну или почти всех любил, ибо, какими бы они не казались на первый взгляд, на самом деле все, как один, являлись созданиями божьими, и, во-вторых, потому что на "завитринные" соблазны денег у меня не было. Люди же, во всяком случае, некоторые из них, являют собой прекрасный образчик Высшего искусства, выставленный на показ совершенно бесплатно прямо посреди залитых солнцем улиц, на тенистых аллеях, в подземных переходах, в поездах и автобусах, и даже в общественных уборных. Не проницаемые солнцезащитные очки на глазах защищали не только от ультрафиолета, но и от возможных инсинуаций со стороны нагло разглядываемых мной экспонатов - живых людей. Впрочем, в течение первого получаса пути я не встретил ничего примечательного, ничего и никого, что бы могло хоть как-то меня развлечь, даже не развлечь, а просто развеять грусть, ведь я тогда грустил.
Грустил я из-за краткого романа, вернее, из-за его окончания. То есть, сам роман-то закончился, можно сказать, даже не успев начаться почти год назад, ещё в январе, но начался он так не затейливо и не навязчиво, как сама собой разумеющаяся вещь, именно на том самом автовокзале, откуда сейчас я держал свой путь...
То был пасмурный, ненастный день. Дожди и грозы не унимались с утра. На автовокзале было немноголюдно. Опёршись на холодные металлические перила, я стоял в ожидании последнего автобуса на Иерусалим. Было грустно, одиноко, холодно. И то был не осенний английский сплин, а настоящая зимняя русская хандра, что гораздо тяжелее, так как лечится только временем, то есть её нужно перетерпеть - другого лекарства нет!
Домой не хотелось по нескольким причинам: во-первых, дома, как такового, просто не существовало, а так, лишь пыльная комнатка три на три в общежитии для одиноких; во-вторых, Тель-Авив, не смотря на грозу, без наряженных пальм и пьяных Санта Клаусов всё же старался выглядеть празднично - то там, то тут в беззвёздное небо впивались петарды, где-то стреляло шампанское, кто-то произносил тосты; в-третьих...
-Час, который, не подскажите? - обратившаяся ко мне девушка, лет двадцати пяти, высокая и рыжая, в тот момент казалась мне неземной красоты.
- Ещё два часа осталось, - сказал я, тем самым не только ответив на вопрос, но и напомнив о приближающемся празднике.
- А, вы об этом?! Так мне всё равно, я не люблю этот день! Всегда холодно, то гололёд - как там, то слякоть - как здесь. И словом не с кем обмолвиться, все заняты, кто со своими семьями, кто с чужими, с близкими, с родственниками, бравурные речи, застольные тосты, картонные коробочки с яркими ленточками, объятия, поцелуйчики, всякое там сюсюканье..., а потом, под утро, как протрезвеют, так как враги лютые, и так целый год, до следующего, - почти прожужжала, если не прорычала она, и пошла бродить вдоль пустых остановок. Она удалялась всё дальше и дальше ни разу не обернувшись, и я был уверен, что вот-вот, свернув за угол, она исчезнет, исчезнет навсегда. Нелепость!
- Девушка, постойте! - скорее прошептал, чем крикнул ей в след. Она тут же остановилась, но оборачиваться не спешила, как бы раздумывая: продолжать знакомство, или идти восвояси. - Вы не подумайте ничего плохого, - сбивчиво начал я, когда нагнал рыжую незнакомку, - Я вот подумал, может шампанского, ну, петарды там или бенгальские огни, пирожные с хлопушками, и, конечно, никакого сюсюканья.
- Элла, - коротко, но вместе с тем однозначно дав понять, что принимает приглашение, сказала она, при этом приблизившись ко мне настолько близко, что я не мог не заметить металлических брекетов на её безукоризненно белых, крупных зубах.
Дождь перестал, что было кстати, ибо зонтов у нас не было, да и руки были заняты всякой всячиной: шампанское и клубника, конфетти и хлопушки, восточные сладости и одноразовые стаканчики. Шли медленно, тихо, без причины посмеиваясь, лишь изредка посматривая друг на друга. Между нами как бы существовала некая тайна, известная лишь нам двоим, и эта тайна нас веселила.
Первая бутылка шампанского опустела в скверике, прямо возле автовокзала. Мы, сидя на мокрой после дождя лавочке, чокались пластиковыми стаканчиками, при этом, то и дело, произнося звонкое "дзззынннь-дзззынннь". Немного захмелев, мы разбили кобальт тель-авивской ночи первой петардой, она, чуть повиляв в небе, свалилась на припаркованную возле сквера легковушку. Взвизгнув, разоралась испуганная сигнализация. В окне второго этажа, в доме, что напротив сквера, зажёгся тусклый свет. На балконе появился толстый дяденька в белой в пятнах тишотке, синей золочёной тюбетейке и чёрных поколенных трусах. Дядька заговорил, на иврите, но грузинский акцент не излечим. По его словам, в самом ближайшем будущем, а именно, когда он к нам спустится, в наших анусах (жопах - это единственное слово, которое он, почему-то, произнёс на русском, хм, и тоже с акцентом) найдут себе приют все окружающие нас предметы, как то: скамейка, на которой мы сидим, платан, под которым мы сидим, и даже его автомобиль, рядом с которым мы сидим...
Мы бежали настолько быстро, насколько позволял нам хмель, уже начавший очищать сознание, и утяжелять стопы. Бежали долго, минут десять, захлёбываясь от смеха на ходу.
На углу Аленби и Алия я в первый раз её поцеловал. Светофоры улыбались зелённым, прохожие, потупив взгляд, проносились мимо, в хрустальных лужах плескались звёзды, и никому не было до нас дела. На углу Аленби и Монтефиори она вернула мне поцелуй. До полуночи оставалось четверть часа, что было достаточно, чтобы забраться в тёплую постель в ближайшем мотельчике. Ближайшим оказался "Сан-Авив" на Монтефиори, что в двух кварталах от второго поцелуя...
Ни душа, ни сигареты, ни вымолвленного слова. Мы с жадностью набросились друг на друга, как только остались одни. Первый раз мы проделали любовь прямо на полу, у самого порога, не снимая с себя ни промокших курток, ни пропотевшего белья. Лишь час спустя, трижды отсалютовав, мы смогли разлепить наши слипшиеся тела и поздравить друг друга с Новым Годом. Она подарила мне поцелуй - нежный, чувственный, долгий. Я лизнул её в серёжку, блестевшую чуть пониже пупка, что могло показаться глупо, как-то по-собачьи, но что было искренне, потому и принято было с улыбкой, с пониманием, с мелкой дрожью по всему взмокшему телу.
Странно, но лишь в постели я обнаружил, что Элла выше меня, примерно на голову, то есть что-то около 190см, к тому же по-освенцимски худа, длиннонога, что неудивительно при её-то росте, с мальчишечьими бёдрами и плоской грудью с набухшими, словно у кормящей матери, коричневыми сосцами.
Мы откупорили ещё одну бутылку шампанского, чокнулись, вновь произнеся: "Дзззынннь".
Близился рассвет. Первый рассвет нового 2007 года, года свиньи. Я уже знал, что новый год будет несравненно лучше, чем прошедший. Элла, по-детски свернувшись калачиком на самом краю кровати, мерно посапывала.
"Да, это явно мой год, и какая же я всё-таки свинья!" - думал я, тихонько прикрывая за собой дверь. Портье уже сменился, я попросил не беспокоить мою жену, так как она не очень хорошо себя чувствует, пока я не вернусь - пройдусь, мол, часок прогуляюсь по утреннему городу, заодно сниму деньги с банкомата, чтобы расплатиться за номер. До первого автобуса на Иерусалим оставалось не более получаса, то есть, при быстрой ходьбе я вполне успевал.
Когда двери автобуса бесшумно закрылись, и водитель чуть придавил педаль газа, сквозь мутные, окроплённые утренней росой стёкла я заметил высокий женский силуэт. Она стояла у остановки и медленно, как бы нехотя, махала длинной худой рукой в сторону отходящего автобуса...
Нет, это была не Элла.
На пересечении улиц Буграшов и Бен-Игуда я впервые заострил на чём-то своё внимание, вернее, на ком-то. Меня привлёк вид худенькой, высокой, на вид максимум двадцатилетней девушки, несущей в руках огромный (не менее 25инч), по всей видимости, тяжеленный цветной телевизор. Она, согнувшись в три погибели, продолжала тащить это достижение современной цивилизации, шаг за шагом приближаясь... приближаясь ко мне.
- Простите, могу я вам помочь? - предложил я, когда уже почти вплотную стоял возле чудо-грузчика. Мой взгляд блуждал, не зная на чём же остановиться - на тяжеленной, и, несомненно, дорогой ноше, или же на длиннющих стройных ногах начинающихся где-то в небесах и заканчивающихся шпильками элегантных туфель альмодоваровского цвета.
Она остановилась, так оперев одним коленом телевизор, что стала похожа на большую цаплю, на большую падающую цаплю. Я успел одновременно подхватить и её и телевизор. Небывалая для меня сноровка, и всё же мне это удалось. Совместными усилиями мы водрузили чудо-технику на скамейку на ближайшей автобусной остановке. Чуть переведя дух и оправив задравшуюся джинсовую юбочку, до того короткую, что вполне могла б играть роль модного пояса, она посмотрела на меня, то есть, в глаза она мне не смотрела, а так, с плеч и до кроссовок, и медленно-медленно, как бы оценивающе мои возможности, быть может грузчика, быть может... В общем, не знаю, что она там оценивала, но ни слова, ни взгляда, ни хотя бы кивка благодарности я не удостоился.
- Вон машина, - она указала на зеленый пикапчик тойота, припаркованный позади нас.
- Понял, сказал я, и приподняв эту громадину, в смысле телевизор, потащил его в сторону машины. И как она могла его тащить сама, - удивлялся я, обливаясь потом, и уже чувствуя боль в пояснице.
- Хуххх, - тяжело, и вместе с тем радостно вздохнул я, когда аккуратно поместил этого электронного монстра в грузовом отсеке автомобиля.
- Могу быть ещё чем-то полезен? - спросил я, и затем представился. Она вновь оглядела меня с ног и до плеч, после чего осмотрелась вокруг, как бы чего опасаясь, или если б хотела позвать на помощь. Я тоже огляделся - люди как люди, день как день, вроде ничего подозрительного.
- Эла, только с одним "Л", так как это не греческое, а друидское имя, произносится кратко и быстро, на выдохе, вот так, - и она вновь повторила, - Эла.
- Переезжаю, - продолжила она, - там, в квартире ещё остались кое-какие мелочи, о.к.? - как бы не спрашивая, а больше утверждая, произнесла она, и направилась по Буграшов вниз к морю.
На улице велись ремонтные работы, и потому пикап пришлось оставить почти в квартале от парадной. Мы поднялись на третий, предпоследний этаж старенького, в стиле "баухаус", тель-авивского дома. Дверь была прикрыта, но не закрыта на замок. Мы вошли. Эла попросила вести себя потише, так как соседи - пожилая чета врачей из аргентины - могли в это время спать, они всё еще помнят что такое сиеста. Квартира выглядела жилой, но тонкий слой пыли на мебели и на полу сообщал о том, что как минимум пару недель здесь никто не находился, во всяком случае, не прибирался, хотя, при здешних хамсинах, а последний прошёл только позавчера, так запылиться могло и за день. Я не сразу сообразил, о каких таких мелочах она говорила на улице. Квартира была заставлена мебелью, в основном антикварной, в сервантах горы хрусталя и фарфора тончайшей работы. Лишь пройдя за Элой в дальнюю комнату, судя по стеллажам с книгами и оргтехнике, служащей кабинетом, я понял о каких "мелочах" идёт речь. На полу, с кучей перепутанных проводов, стоял, глянцево переливаясь, новенький IBM и два плоских плазменных экрана, рядом лэптоп той же фирмы и мини-стерео SONY с огромной коллекцией CD. И всё это было последним словом электронной техники, а потому очень красивое и почти невесомое, во всяком случае, по сравнению с тем допотопным и огромным теликом TOSHIBA. Эла принесла две большие картонные коробки, в которые всё поместилось, даже место ещё осталось. Я спросил, есть ли в доме минералка или апельсиновый сок, холодный, сильно хотелось пить. Эла, как-то неуверенно, прошла на кухню, я же стал рассматривать музыкальные диски, лежавшие на запыленных полках.
- Это невероятно! - быть может, чуть более экзальтированно, чем это позволяло приличие, тем более при первом знакомстве, выкрикнул я, когда Эла вошла в кабинет с полным высоким стаканом апельсинового сока.
- Сок не холодный, но я бросила пару кубиков льда, через минуту можно будет пить, - она протянула мне сок.
- Да, да. Спасибо! - я взял стакан, немного отпил, - Это поразительно! - я вновь поднял голос на полтона - Только вчера вечером я смотрел фильм Иштвана Сабо "Мнения сторон" о знаменитом немецком дирижёре Вильгельме Фуртвенглере, который руководил Берлинским симфоническим оркестром при нацистах, и я подумал, где бы можно было достать послушать что-нибудь в его исполнении, Бетховена, например, или Брукнера - это редкость, раритет. Смотри, - я показал рукой в сторону полок с дисками, - вот здесь, просто так, среди сотен других дисков, - я уже говорил скороговоркой, - его Бетховен, и именно Нюренбергский концерт, девятнадцатого апреля сорок третьего года, на кануне дня рождения Гитлера, именно тот концерт, из-за которого, впоследствии, его хотели судить американцы, именно... - Я был крайне возбуждён!
- Где этот диск? - она, забрав у меня чуть недопитый стакан сока, подошла к полке с дисками.
Одним лёгким движением я вынул запылившийся диск из гнезда, протёр его рукой, протянул Эле.
- Возьми на память. Это отец собирал, но он погиб год назад, разбился на машине, - в её глазах видна была неподдельная грусть, - денег, чтоб тебе заплатить, у меня всё равно нет.
- Нет, нет, что ты, я не ради денег, я только б послушал, жаль, что стереосистема уже упакована, - начал я было отказываться, но Эла повторила, что диск мой, и что вообще стоит поторопиться, так как машина плохо припаркована.
Я упираться не стал, кивнул, в знак благодарности, подхватил коробку, что потяжелей, и подошёл к выходу. Краем глаза я заметил, как Эла на кухне моет и тщательно протирает стакан из-под сока. "Вот чистюля", - подумал я, и двинулся дальше. - Ты что-нибудь ещё трогал? - спросила Эла, вернувшись в комнату. - вроде бы нет, - крикнул я, уже с лестничной клетки.
- шшш..., - шикнула она, взяла коробку со стерео и вышла следом за мной. Выйдя из квартиры, она лишь бесшумно прикрыла дверь. Я не слышал ни поворота ключа, ни щелчка автоматического замка. По всей видимости, она предполагала ещё вернуться.
К пикапу мы подошли как раз вовремя, так как работник горуправления уже собирался выписывать штраф. Одной улыбки Элы и мягкого "извините" хватило, чтобы смягчить сердце госслужащего. Он тоже улыбнулся, но как-то неловко, смутившись, и побрёл дальше выискивать нарушителей порядка.
- А... дверь? - в недоумении спросил я, когда Эла уже села за руль.
- А что с дверью? - спросила она, оглядывая дверцы пикапа.
- В смысле, входная дверь, от квартиры, ты ж не закрыла её. Я думал мы ещё вернёмся.
- А, входная, так там соседи, не о чём беспокоится.
- Хорошо, когда есть такие соседи, а то, например, в южном Тель-Авиве соседи сами квартиру могут обчистить, я знаю, сам несколько месяцев там прожил.
- Я как раз туда. Хочешь прокатиться? - спросила она, уже не глядя в мою сторону, а открывая дверь и указывая на место, что рядом с водительским.
Минут через десять пикап притормозил недалеко от тюрьмы "Абу-Кабир". Медленно, сдавая назад, Эла заехала в небольшой, захламленный дворик и остановилась, оставив включённым мотор, натянув ручной тормоз до отказа. Сама вышла, а меня попросила оставаться в машине.
Через несколько секунд из полуразвалившегося сарайчика появился грузный, с огромным, выпирающим вперёд животом человек в грязной белой тишотке и в синей, расшитой золотом тюбетейке. "Где-то я его уже видел", - подумал я, разглядывая толстяка в зеркало заднего вида. Тюбетейка подошла к багажнику, чуть порылась в коробках, постучала тяжёлыми пальцами по телевизору и змееподобно произнесла:
- Тышшша!
- Что тысяча?! За всё? За всё тысяча?!? - вдруг взбесилась до того спокойная и улыбчивая Эла.
- За всо! - строго произнесла эта гора мяса, и акцент, этот акцент, до чего ж он был знаком, - Тыша, за всо! Или проваливай, а то... - ну, дальше шла уже знакомая тирада, о возможном употреблении наших задних проходов не по назначению, данному от природы... - Ы бэз мила, - добавил он в конце, и, смотря на его грозную рожу, я склонен был ему верить.
Эла села в машину, пересчитала грязные, мятые купюры, и вдавила педаль акселератора до упора.
- Это, конечно, не моё дело, - не выдержал я, когда мы уже прилично отдалились от "Абу-Кабир", - но неужели ты действительно в таком плачевном положении, тебе так срочно нужны деньги, что ты отдала за штуку аппаратуру, которая, как минимум, - тут я призадумался, делая в уме подсчёты, - как минимум тянет на тысяч семь-восемь, если не на все десять?
- Действительно, не твоё дело! - это было произнесено с такой неприязнью, с такой, я бы сказал, нелюбовью, что я быстро пожалел, что задал этот, и вправду, нетактичный вопрос; но о том, что помог ей перенести вещи, и о том, что еду сейчас с ней неизвестно куда, неизвестно зачем, вместо того, чтобы идти на концерт рок-дивы, я совершенно не жалел, так как был очарован, заворожен, околдован - ароматном её юности, грациозностью и решительностью одновременно, манерой общения, и пробивающейся сквозь тонкую материю майки заострённой девичьей грудью...
- Тебе, собственно, куда? - этот вопрос застал меня врасплох, это было так неожиданно, что я вмиг забыл о грудях, о грации, о юности, и вмиг вспомнил о концерте.
- А я, собственно, собирался на концерт Земфиры в Ангаре11, - грустно промямлил я, так как думал, что вот сейчас меня и высадят.
- Я могу это считать приглашением? - её голос смягчился, в его нотках проскальзывало невинное кокетство.
- Конечно! - обрадовался я, и вновь, искоса взглянул, как при торможении колышется её грудь.
- Когда начало? - она снова перешла на деловой тон.
- Через час, - ответил я.
- Успеем, - сказала она, и резко затормозила. Мы были в районе гаражей, где-то возле улиц Амасгер и Ицхак Саде.
- Выходи! - на этот раз я вышел, а она медленно подъехала к одному из гаражей.
Через несколько минут из гаража вышел - НЕВЕРОЯТНО - толстый дядька в грязной белой тишотке и в синей тюбетейке на потной голове. "Может братья", - подумал я. Видно наш пикапчик "приболел", хотя на вид совсем новенький. Тюбетейка влез в машину, завёл, проехал пару метров туда-сюда, вышел, двигатель оставил включённым, открыл капот, подёргал за что-то, заглянул под днище, разогнулся, и, шипя, произнёс:
- Тышшша.
- Шшшооо, тышшша?! - так же шипя, произнесла вновь взбесившаяся Эла, - Как тысяча? Всего одна тысяча? - не унималась она.
- Адын, но зэлоны! - сказал тюбетейка, обтирая замасленные руки об замасленные брюки.
И что могло произойти с этой машиной, чтоб ремонт стоил тысячу, зелённую тысячу, то есть, тысячу долларов?! Я ведь тоже немного разбираюсь в авто, и ничего такого не услышал, да и не разглядел. Разве что клапана чуть стучат при перегазовке, так это полминуты работы, подрегулировал и всё. А тут тысяча... долларов? Я был уверен, что Эла пошлёт этого "авто-профессора" куда подальше, и потащит меня, в смысле пикап, в общем, нас всех в другой гараж, а тогда уж на Земфиру никак не успеть, даже на середину концерта. Пока я размышлял, да подсчитывал, сколько в любом другом гараже могут взять за регулировку клапанов, и сколько это может занять времени, Эла бросила ключи от авто тюбетейке, тот, в свою очередь, отсчитал ей десять грязных, промасленных купюр по сто долларов США, и завел пикап в пустой бокс.
- Не понял, - только и смог я произнести, когда мы чуть удалились от гаража.
- И не надо, - сказала она, и предложила поймать такси, иначе на концерт, во всяком случае, к началу, нам точно не успеть.
Так как рок-дива опоздала - всего на полтора часа - мы успели к началу. У меня было всего-то 400 шекелей, но, решив быть джентльменом до конца, я купил два самых дорогих билета, в так называемых местах дли ВиАйПи. Это были круглые столики на возвышенности, чуть поодаль от сцены, так чтоб и видно было, и чтоб децибелы не так сильно по ушам били. Вместо благодарности Эла заметила, что я зря потратился, так как на рок-концерте нужно продираться к самой сцене и бесноваться со всеми остальными с банкой пива в руке и сигаретой в зубах, а не потягивать холодное шампанское из высоких вычурных фужеров, сидя на мягких креслах за столиками со свечами... В общем, взяв по пиву, мы начали протискиваться к самой сцене. Концерт, можно сказать, не удался, хотя все действительно бесновались, свистели, аплодировали и звали рок-звезду на бис, но больше потому, что так принято на рок-концертах, а не из-за любви к нетрезвой девчонке с гитарой.
Стоя в толпе я чуть осмелел, обнял Элу за талию. Она не только не одёрнула мою руку, но и сама прижалась ко мне так плотно, как если бы хотела слиться со мной воедино. Так, в обнимку, протоптавшись ещё с четверть часа, я решил действовать дальше - я прикоснулся пересохшими губами к её щеке, затем к мочке уха... Она насторожилась, чуть съёжилась, как от холода, но ничего не сказала, тогда я лизнул её в шею. Эла икнула, я отстранился. Она икнула ещё раз, извинилась, и сказала, что это не из-за меня, а из-за пива, а то, что я делал, было очень приятно, хоть и довольно неожиданно. Мы пили пиво, танцевали, целовались, что-то выкрикивали..., в общем, делали все те глупости, какие приходят в голову молодёжи на рок-концертах.
После концерта мы отправились гулять. Шли вдоль набережной в сторону старого Яффо. Болтали, обсуждали пьяную рок-диву, сами песни и их исполнение. Время от времени наша болтовня прерывалась, как спектакль на антракт, и в этих антрактах мы целовались. Те поцелуи были не столь страстные, сколь с искоркой, с неким намёком на возможное совместное будущее, во всяком случае, самое ближайшее. Они, поцелуи, проявлялись как тайнопись, как слова между строк, как табуированная лексика внутри сухого академического пассажа.
Не смотря на позднее время, далеко за полночь, набережная была полна туристов. Возле самой кромки моря, на всё ещё не успевшем остыть песке обжимались влюблённые парочки, слышались охи и ахи, хихиканье и даже чей-то плачь. Мы не хотели заниматься этим у всех на виду, и потому первый акт любви совершили в будке спасателей. Впрочем, это не было в самой будке, это произошло на балкончике, как и не было актом любви, в обычном понимании этого действия. Несомненно, акт был любовный, в несколько секунд приведший меня в дикий восторг. Я ржал, как жеребец, Эла же, размахивая руками, (сказать в тот момент она ничего не могла), пыталась заставить меня заткнуться.
Засадить по-настоящему мне удалось лишь под утро, в том самом маленьком отельчике "Сан-Авив", что на Монтефиори 9, причём комнату оплатила Эла, так как я свои последние тугрики отдал за пиво на концерте. Эла неистовствовала, я же старался держаться как можно спокойней, сдержанней, так, чтоб продержаться в таком темпе ещё часа два-три. Я, как можно деликатнее, еле притрагиваясь, держался за её округлые бёдра, и наяривал сзади. Затем, когда она меня оседлала, не менее деликатно придерживал её колыхающиеся груди. И напоследок, с уместной обстоятельствам деликатностью, я решил раскрутить её на ... в общем, раскрутить её на попу. Впрочем, ещё не известно кто кого и на что раскрутил...
Обедали в пиццерии на Аленби. Где-то в районе четырёх Эла заявила, что ей пора, мол, скоро мама из-за границы вернётся, её необходимо встретить. Что ж, родители дело святое, особенно те, которые слушают Фуртвенглера, и знают, как произносить имя друидской богини Элы - быстро, на выдохе, словно заклинание. Так как у Элы не было мобилки, я оставил свой номер телефона, взамен попросив небольшую ссуду в 200 шекелей на обратный путь в Иерусалим. Мы условились, что она позвонит мне в конце недели, и мы встретимся в Тель-Авиве. Я ещё не уехал, но уже за ней скучал. По дороге на автовокзал я купил ей у старушки цветочницы маленький букетик полевых цветов, за что был удостоен "звенящего" поцелуя в ухо.
Ни завтра, ни послезавтра, ни в конце недели я так и не дождался звонка от Элы. Может я ей номер неверно записал, а может она, случайно, выбросила тот клочок туалетной бумаги, где я нацарапал те скромные девять цифр, а может я ей просто на хуй не нужен, она ведь вся из себя такая пиздатая тёлка, при бабках, при сиськах, на каблуках...
В воскресенье я сам поехал в Тель-Авив. Я не очень-то тешил себя надеждой, что смогу найти её, и всё же хотел попытаться. План был прост. Сначала квартира на Буграшов, а вдруг соседи в курсе, куда она съехала, они ведь всё и про всех всегда знают. Если там не повезёт, тогда к тюбетейке в южном Тель-Авиве, если нет, то к двойнику - гаражнику.
Из маршрутки я вышел на углу Буграшов и Бен Игуда. Стрелой взлетел на третий этаж. Позвонил в знакомую дверь. Тишина. Я позвонил ещё раз, и ещё, и ещё. Сердце билось, как молот о наковальню, джинсы спереди натянулись до предела. Я не переставал звонить, хотя уже понимал, что всё впустую. Всё-таки съехала. Я позвонил в соседскую дверь. Не прошло и доли секунды, как дверь открылась, сложилось такое впечатление, что там, за дверью, только и ждали моего звонка. Из-за двери выглянула женщина средних лет, в парике и в шлёпанцах на босу ногу.
- Добрый день, - поздоровался я, - вы случайно не в курсе куда переехали хозяева, может знаете их новый адрес или, хотя бы телефон?
- Так, вроде, он никуда и не переезжал, - недоверчиво взглянув на меня, сказала она, - Вот он вернётся, - вновь начала сердобольная соседка, ("Да уж, оттуда вернёшься?!", - подумал я о несчастном любителе классики) а квартиру-то обчистили, вот будет сюрприз! Всё вынесли! Почти всё! Это я вызвала полицию, когда увидела, что дверь лишь прикрыта, но не на замке, - гордо заметила она, - А вы тоже из полиции, я ведь уже всё рассказала, дважды, и протокол подписала, дважды, оригинал и копию.
- И когда это произошло, - сам не знаю зачем, спросил я.
- Значит не из полиции, - она поправила слезший на лоб парик, - а кем ему приходитесь?
- Да так, просто знакомый. А что, воров-то поймали? - спросил я.
- Таких поймаешь! Как же! Профи! - по-моему, она ими гордилась, ворами, - Ни одного отпечатка пальцев. Разве что пыльно было, после хамсина-то, так на полу наследили, уй, как дилетанты. И что вы думаете, - она сделала небольшую паузу, - Как минимум их было двое. Один из них был в туфлях на шпильке! Понимаете о чём это я? - она вновь впилась в меня взглядом.
- Наверное, один их злоумышленников женщина, молодая красивая женщина, - ответил я, и было собрался уже уходить.
- А может трансвестит какой, вон их сколько развелось теперь, - она улыбалась сама себе.
- Нет, не трансвестит, - как-то больше для себя самого, чем реагируя на её реплику, сказал я, и сразу же распрощался.
Уже вдогонку она мне выкрикнула, что второй ворюга был в кроссовках "Адидас", в особенных, какие в Израиль не импортировались. У, старая карга, всё-то она знает...
Я быстро сбегал вниз, прыгая через три ступеньки. Бежать было легко, кроссовки действительно что надо, я их приобрёл на выставке в Германии, во время своей последней поездки по Европе. Будучи уже на улице, я огляделся. Народу полно. Люди возвращаются с работы. Я быстро затерялся в толпе. Первая же попавшаяся маршрутка шла в сторону автовокзала. Сквозь мутное оконное стекло проглядывала разношерстная предвечерняя толпа. На углу Трумпельдор, в суматохе движения, я заприметил красивую девушку, одетую в тонкую облегающую тишотку, коротенькую джинсовую юбку и цвета красных маков туфли на высоченном каблуке. Она, давя всем своим миниатюрным телом, толкала перед собой тележку, гружённую огромных размеров холодильником. Где-то поблизости был кое-как припаркован небольшой пикапчик ни то белого, ни то розоватого цвета...
Дома, поставив в стерео Фуртвенглера, и устроившись в кресле поудобней, я открыл бутылочку Будвайзера и раскрыл старенький учебник русской грамматики на параграфе "Правописание двойной "Л" в женских именах".