"...Система колокольчиков, которую Эрик, возможно, выдумал сам (на самом деле она стара, как bautta(маска с капюшоном ит.) и bouncer(вышибала англ.)), предохраняла посетителей от встреч друг с другом, а потому, сколько бы благородных особ ни ожидало и ни распутничало, в любом из уголков флорамура, каждый ощущал себя единственным кочетом в птичнике,- вышибала, человек молчаливый и вежливый, напоминающий администратора манхаттанского магазина готового платья, в счёт, разумеется, не шёл; его иногда случалось увидеть посетителю, относительно личности или кредитоспособности которого возникали сомнения, но до применения грубой силы или вызова необходимой подмоги дело, как правило, не доходило".
В. Набоков "Ада".
***
"Кто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался? Кто в минуту гнева, не требовал от них роковой книги, дабы вписать в оную свою бесполезную жалобу на притеснения, грубость и несправедливость? Кто не почитает их извергами человеческого рода, равными покойным подьячим или, по крайней мере, Муромским разбойникам? Будем, однако, справедливы, постараемся войти в их положение, и, может быть, станем судить о них гораздо снисходительнее.
Что такое станционный смотритель?".
А.С. Пушкин "Станционный смотритель".
***
Итак, "...Что такое станционный смотритель?", с этого начинается одна из "Повестей Белкина" у Пушкина. Но причём здесь Пушкин, спросите Вы, сейчас-то, в начале XXI века, в начале третьего тысячелетия? И я Вам отвечу: притом, что и теперь, спустя почти двести лет станционные смотрители всё ещё влачат своё убогое существование, а их судьбы, как две капли воды, похожи одна на другую.
Ну а Набоков-то, как сюда угодил? Справедливый вопрос, но об этом чуть позже, а пока всё, ну или почти всё, как у Пушкина.
Наверное, это было так давно, что сегодня с трудом верится в правдивость данного повествования. Оно больше напоминает плод нездоровой юношеской фантазии, взращённый на псевдолитературе соцреализма, подпиткой которого, зачастую, являлся плагиат, и, тем не менее, всё нижеописанное является сущей правдой, ну или почти правдой, так как моя, выжженная ближневосточным солнцем память, уже, (по возрасту ещё рановато) начинает давать сбои.
Хотя всё это происходило ещё в конце прошлого тысячелетия, с исторической точки зрения ценности в педантичном уточнении дат нет никакой, ибо - что есть десять лет для Истории.
Лет десять тому назад, после двухлетнего фривольно-романтического и финансово-устойчивого периода я, без единого гроша в дырявом кармане, с прорехами на обоих моих банковских счетах, со скепсисом в сердце, с тоской в душе и лёгким томлением в пустом желудке стоял перед автоматическими воротами огромного (в рамках крошечного Израиля) нефтеперерабатывающего завода. То было на рассвете, когда первые лучи беспощадного солнца уже успели опалить верхушки, давно пожелтевших сосен, в приморском городе Ашдоде.
Я ждал Артура, своего тёзку и земляка, который был не последним человеком в нефтегазопромышленности Израиля, и который, узнав обо всех моих бедах, как то: увольнениях, приводах, ссорах, долгах... захотел мне помочь. Он решил устроить меня на завод, где я мог бы получать зарплату, превышающую прожиточный минимум, а главное - находиться под постоянным надзором взрослых, что, по его мнению, мне бы не повредило. Ещё он считал, что мне необходимо срочно влиться в хороший, дружный коллектив, что должно было социально меня облагородить, морально приободрить и воодушевить на ратные подвиги типа: скопить денег, рассчитаться с кредиторами, приготовиться к службе в армии, создать семью, нарожать детей и т.д. и т.п.
В прошлом Артур был не только хорошим инженером-нефтянником, но и парторгом одной из крупных нефтедобывающих скважин Тюмени. Домой, в Одессу, он возвращался лишь летом, где отдыхал на даче. Купался, загорал, рыбачил.... Так, сидя друг подле друга на одном из пирсов, с удочками в руках, мы и познакомились. Тогда, на пирсе, хоть я и не был заядлым рыбаком, я впервые почувствовал, что такое настоящая рыбацкая гордость, так как клёв, в том месте, где сидел Артур, и я возле него, был отменным, а в десяти метрах от нас бывалые рыболовы сидели часами несолоно хлебавши.
Не смотря на то, что я уже отчаялся найти хорошую работу, здесь, возле заводских ворот, во мне начал слабо тлеть маленький уголёк надежды на то, что сегодня тёзка сможет с работой провернуть тот же фокус, что и когда-то с клёвом.
Когда, уже на территории завода, меня спросили слесарь я или помощник, я ответил по - одесски, то есть вопросом на вопрос: - А в чём, собственно говоря, разница? Ответ был прост и лаконичен: специалист получает 11 шекелей в час, а помощник 6. Я долго не раздумывал и, в конце концов, был принят на работу в качестве слесаря-монтажника, чему был рад несказанно, но не долго.... Дани, один из инженеров-подрядчиков, спросил меня, знаю ли я, что такое газовый инжектор. Я помнил это слово, хотя и не знал его значения, ещё со студенческих лет, поэтому ответил утвердительно. Мне дали в руки пассатижи, два разводных ключа, какие-то железяки с трубочками, проводками и клапанами, напялили на голову каску и велели установить эти железные штуковины, которые и оказались газовыми инжекторами, на конце высоченной бетонной трубы, на самой её вершине. Когда я взглянул вверх, на перистые облака, то и дело, цепляющиеся за вершину трубы, мне стало "ништгид", как сказала бы моя бабушка, но отказываться было поздно. Коленки начали дрожать ещё на земле, пульс участился на высоте девятиэтажного дома, дыхание спёрло после пятидесятиметровой отметки, а сознание я начал терять уже в небесах...
Работа была непыльной, так, крутишь-вертишь все эти гаечки, болтики и шайбочки, прикреплённый страховочным ремнём к стальным крюкам, стоя на последнем карнизе крекинг-трубы, на высоте в сто и один метр над уровнем моря. Взглянешь на юг, а там пляжный Ашкелон, а за ним враждебная Газа. Посмотришь на север, а там веселится Тель-Авив, а за ним трудится Хайфа. Восток же изобилует полями, садами, рощицами, и где-то вдалеке, в маревой дымке еле улавливаются расплывчатые очертания Иерусалимских гор. Но это всё для глаз. Для души я выбрал запад, а это - море. Море и ничего кроме моря, разве что проскользнут один-другой катера береговой охраны, но это изредка, а так - волны, пена, буруны, блики, наяды...
Лёгкий бриз, потрясающий вид с высоты птичьего полёта, запах моря и нефти, два выходных, профсоюзный завтрак и совершенно мерзкий коллектив - вот то, что Артура стараниями заняло свою нишу в моей жизни, и то, что заставляло меня тосковать. Я не любил спускаться со своей трубы (уже через неделю я назвал её: "моя труба") вниз, в коллектив, в народ, так сказать, за что и невзлюбили меня коллеги. Так и сидел я на этой верхотуре, покуривая, пока не пробивал "колокол", как мы его называли, пока не гудел гудок, извещающий о конце рабочей смены. Скучно и нудно тянулись дни, недели, месяцы. Способностью созерцать, по всей видимости, я был обделён, и поэтому тосковал в полном одиночестве, конечно, если не считать парочки чаек, любящих покричать возле меня после того, как нанюхаются нефтяных выхлопов. Я уж было вздумал, в очередной раз, сменить коллектив и профориентацию, как в один из мрачных, ненастных зимних дней к нам поступил новый слесарь-сварщик, тридцатилетний хохмач и весельчак из Могилева, по имени Лев. Его так все и прозвали: Лёва с Могилёва. Он, как позже оказалось, был мастером на все руки, как таких называли в России. Здесь же, в Израиле, таких, как он называли "кольбойниками": он и слесарь, он и сварщик, он и сантехник и электрик, маляр и автомеханик, ну и ещё с полтора десятка всегда и везде востребованных профессий. Кроме мастеровых рук, недюжинных профессиональных знаний и смекалистого ума, он ещё обладал хорошим чувством юмора, что часто давало ему фору в разборках с начальством. Лёва всё время шутил, травил анекдоты и подшучивал над гордыми кавказцами, начальниками смен, и над бригадирами - скороспелками, как он их называл, представителями последней, в основном "колбасной" эмиграции.
В общем и целом стало немного веселей. Я уже не сидел целыми днями на своей трубе, а помогал Лёве на монтаже металлоконструкций, на установке нефтяного бойлера высотой в тринадцать метров. Однажды, Лёва, на спор с инженером установил железный лестничный марш, весом в две тонны, на высоте двадцати метров, абсолютно без помощи подъёмного крана или ещё какой-либо грузоподъёмной техники. Он неплохо разбирался в механике и, с помощью нескольких колёсных блоков и крепкого нитяного троса, смастерил подъёмное устройство, да такое, что я один, потягивая на себя то один, то другой конец троса смог поднять двухтонную железяку на требуемую высоту. Там уже Лёва перехватил инициативу в свои руки и приварил лестничный пролёт к бойлеру. Те полторы тысячи, которые были проспорены инженером, были выданы Лёве с удивительной, для Израиля, быстротой. Впрочем, инженер, он же подрядчик, не остался в накладе, ведь ему сэкономили арендный день большого подъёмного крана, а это, по меньшей мере, десять тысяч шекелей.
Мы много болтали, конечно, о всякой ерунде, шутили, смеялись, один раз даже поссорились, но быстро помирились. Обычно после работы Лёва, на своих стареньких латанных - перелатанных "Жигулях", ещё с Союза, подвозил меня до трассы "Ашдод - Тель-Авив", там наши пути расходились. Я на автобусе ехал в южную ашдодскую, домашне-опостылевшую сторону, а он, на своей колымаге, направлялся на север, в сторону Гуш-дана, "на халтуру в злачные места Тель-Авива", как он сам это называл. Домой после работы, конечно, не хотелось, но и напрашиваться в компанию к Лёвке тоже, ещё подумает, что в кореша набиваюсь, а так, мол, мы и сами крутые, мол, мы сами в любые злачные места, хоть на халтуру, хоть куда угодно поехать можем, да только нам это и даром не нужно, так что не просите, и не настаивайте, всё напрасно. Так продолжалось две - три недели, но как-то, в один погожий день, Лёва отозвал меня в сторону, подальше от ушей коллег, и спросил о том, что я собирался делать в этот вечер, после работы? Я ещё не знал, что кроется за этим, на первый взгляд, простым вопросом, но предчувствия были самыми разными, и они, эти предчувствия, кружили мне голову, сушили горло, подкашивали колени. - Да так, собственно говоря, ничего особенного. А что? - как всегда, вопросом на вопрос ответил я, с нетерпением ожидая следующей Лёвиной фразы. - Понимаешь, я должен начать новую работу, халтуру. Помнишь, я тебе об этом рассказывал? Так вот, я должен начать, а напарник мой дезертировал. Когда его жена узнала, что он со мной халтурит, так она на него так наехала, что он не только от работы отказался, а ещё и переехал жить куда-то под Хайфу. Одному тяжело и неудобно, мне позарез нужен помощник. Пятнадцать шекелей в час. Работа лёгкая, непыльная. Новые места, интересные знакомства..., - Лёва сделал паузу, строго, и вместе с тем как-то лукаво посмотрел мне прямо в глаза, потом хихикнул и спросил: - Ну что, хочешь? Я ждал, ждал этого вопроса уже несколько недель, и поэтому сразу не согласился! Примерно с минуту я вслух размышлял об условиях работы и оплаты, как и планировал заранее, в многодневном ожидании этого "хочешь?". В конце концов, я дал своё добро, сказав при этом: - По рукам! Мы, улыбаясь, пожали друг другу руки. Наверное, я бы и без денег согласился помочь хорошему знакомому, да и дома со скуки помереть можно, а тут возможность поразвлечься, да ещё и с оплатой в три раза превышающей рабочий минимум.
В семь часов вечера бежевая "шестёрка" на всех парах, вернее газах, подгоняемая попутным ветром моей радости, мчалась на север, в сторону сумеречного, так как уже спустились сумерки, и таинственного, так мне тогда казалось, Тель-Авива. Всю дорогу ехали молча, курили, слушали радио: эстраду и новости. Уже на подъезде к городу Лёва заговорил: - Слушай, Артур, ты знаешь, что такое станции? Я на миг задумался, потом посмотрел на него удивлённо и сказал, что станции бывают разные, как, например: железнодорожные, автобусные, автозаправочные, радиостанции, ну и ещё станции техобслуживания.... Лёва громко рассмеялся, - Да, действительно станции бывают разные, - со смешком в голосе произнёс он и добавил, что как раз сейчас, в одно из таких мест мы и едем, на станцию, так сказать, обслуживания. Я, естественно, ничего не понял (как сказал Малыш - друг Карлсона: - не всем же быть понятливыми; за что и получил пощёчину), но задавать вопросы мне не пришлось, ибо Лёва сам, не дожидаясь моей реакции, всё объяснил. Оказывается, что среди русских, в Тель-Авиве, на сутенёрском жаргоне "станциями" называют публичные дома, так называемые, пресловутые "махоны". Я был немного ошарашен и озадачен одновременно. Весть о том, куда мы направляемся, возбудила во мне желание узнать - зачем же мы туда едем, то есть я хорошо помнил, что мы едем халтурить, значит - работать, но как мы собираемся "там" это делать, для меня оставалось загадкой. Я лишь успел раскрыть рот, чтобы закидать Лёву вопросами, а он уже, не без явных ноток удовольствия в голосе, рассказывал о том, что в этой, скажем не совсем легальной среде, у него полно знакомых, хороших знакомых, как он подчеркнул, и что эти люди часто заказывают его как мастерового. - То покрасить потолки, то перенести стенку, то установить биде, то наладить связь между "массажными" комнатами и приёмной, и многое другое, где требуются хорошие руки, смекалистый ум и свойская душа, - на этой фразе Лёва закончил перечисление того, чем он обычно там занимается, и перешел конкретно к сегодняшнему вечеру. На этот раз мы ехали претворять в жизнь его новый проект - Проект полной автоматизации и сигнализации, частично защищающий весь рабочий персонал, а именно: путан и их охранников, так называемых "бодигардов", от полицейских, пьяниц, наркоманов, извращенцев и от всякого отребья, кои были, хоть и немногочисленной, но всё же значимой частью публики, посещающей подобные заведения. Идея была ненова, но практична и заключалась она в том, чтобы установить за столом вышибалы - смотрителя пульт связи, так называемый "интерком", соединённый со всеми комнатами "отдыха". В каждой комнате на потолке будет висеть маленькая красная лампочка, типа таких, какие заставляют краснеть добропорядочных граждан в Амстердаме. Если лампочка горит, то значит, всё О.К. и интима в будуаре добавляет, если же она начинает мигать, то девица "врубается", что началась шмон-облава, что не редкость в подобных местах. Ещё до появления "фараонов" она успевает одеться сама и одеть сопротивляющегося (он же деньги заплатил) клиента; выбросить, если успела распаковать, презерватив в окошечко-мусоропровод и усесться, как истые леди энд джентльмен, на край дивана, якобы проводя досуг в милой беседе. В случаях же, когда клиент хочет, и очень настойчиво хочет овладеть дамой, скажем так: "неконвенциАнальным" способом, а доплачивать за этот, на его взгляд, пустяк (ну чё ей, бляди стоит?), категорически отказывается, мол, чего там ещё доплачивать, итак в три шкуры дерут с рабочего люда, дама, в тайне от кавалера, нажимает на потайную кнопку, вмонтированную в ночной столик. Не позднее, чем через пять секунд, после сигнала S.O.S. в кабинет влетает вышибала-костолом (всегда имеется мастер-ключ) и довольно жёстко, не жестоко, а именно жёстко, "объясняет" возмутителю спокойствия правила поведения и этикета в данном заведении, а так же тариф...
...Вот таким был этот проект или, как Лёвка, со свойственной совковым провинциалам привычкой американизировать свою речь, любил говорить - "проджЭкт".
Частично лёвкина "электроfuckация" уже действовала в нескольких борделях Тель-Авива и округи. В этот раз мы должны были начать полную, от "аз" до "ижицы", модернизацию одного из самых крупных и престижных (в определённых кругах) "махонов".
Всё это Лёва рассказывал мне по дороге, подолгу застревая на светофорах, коими прямо кишит, как вшами беспризорник, центр Тель-Авива. Несомненно, я был взволнован, но и рад тому, что в жизни появились какие-то, пусть и настораживающие, изменения. Я, так как тоже являюсь провинциалом, назвал бы эти изменения "экшен", и этот экшен вступал в борьбу с тоской, тем самым, конечно иллюзорно, защищая меня от повседневной рутины.
Было около восьми вечера, когда мы вырулили на одну из старых и знаменитых улиц в самом сердце Тель-Авива. Уже стемнело, и неоновые вывески сверкали всеми цветами радуги, отражаясь в чистых - и пусть это прозвучит высокопарно - "слезах последнего дождя", растёкшихся по старым растрескавшимся тротуарам, а так же в грязных стёклах переполненных автобусов и таксомоторов, проносящихся размытыми миражами мимо нас. На одном из больших перекрёстков мы свернули на узкую тёмную улочку, обсаженную многолетними эвкалиптами, там припарковались.
Первые этажи близлежащих домов торговали всякой всячиной и кормили дешёвыми бизнес-ланчами, вторые и третьи казались жилыми, спальными. Краска дома, к которому мы подошли, была облущена, по всей видимости, ещё со времён британского мандата, и мелкими кудряшками завивалась на старом щербатом известняке. С одной стороны сверкала реклама магазина "оптика", в виде старинных круглых очков с тонкими золотистыми дужками. С другой стороны этого дома, возвышаясь над большими зеркальными окнами, редким прохожим подмигивал зеленоватый женский глаз, а возле него огромная чашка "капучинно" и маленький треугольник пиццы зазывали посетить небольшой итальянский ресторанчик. Посередине, в маленьком, всего в пару метров, промежутке между очками и пиццей, находилась ничем не примечательная дверь. Я бы сказал, что это была дверь обычной Тель-Авивской парадной, разве что, прямо над ней, мигая, светились два наложенных друг на друга красных неоновых сердечка, наискось пробитых зелёной стрелой. Окна на втором и третьем этажах были наглухо зашторены, но сквозь редкие прорехи в "светомаскировке" пробивался тусклый, сиреневато-розовый, как английский туман, свет. Смотря на этот дом издали можно было увидеть лишь - очки, глаз, сердечки, чашку и пиццу; и над этой авангардистской картинкой - сиреневая дымка.
- Это здесь, - сказал Лёва, когда мы вплотную подошли к старой, по всей видимости, когда-то бурой, как таёжный медведь, ныне же выцветшей на солнце, жёлтоватой, как неспелый апельсин двери. Прямо над входом, возле сердечек, висела чёрно-белая табличка, с надписью на иностранном языке: "Health Clinic - "Gate to Paradise"". Открыв скрипучую дверь мы вошли в обычную обшарпанную парадную, каких немало в Тель-Авиве (видать - "... то был не рай, а лишь преддверье рая"). На стене, на уровне глаз, красной тушью было коряво выведено на иврите слово "махон", и жирная стрелка, направленная на второй этаж. - Да, - подумал я, - для свиданий не очень-то романтичное место: пыльные перила, липкие ступени, окурки и пустые банки из под дешёвого пива, облупившаяся штукатурка и паутина в углах, запах котов и какая-то гробовая, гнетущая тишина. Эта лестничная клетка давала ощущение что мы, скорее всего, находимся где-нибудь на окраине южного Тель-Авива, в доме на снос, но никак не в "эксклюзивном" заведении в центре "берлинского" города, ведь именно педантичные немцы, в начале ХХ века построили эти по-имперски неказистые дома, в так называемом стиле Баухаус. Поднявшись на второй этаж, мы подошли к недавно выкрашенной решётчатой двери, запертой на замок-автомат. На стене, на уровне глаз был прикреплен звонок "интеркома". Лёва до упора вдавил чёрную шершавую клавишу.
- Да! - зычно раздалось из динамика, - Кто там?! Вопрос прозвучал довольно строго.
- Это я, - тихо ответил Лёва.
- Кто, я?! - ещё строже вопрошал динамик.
- Горыныч, открывай! Это же я, Лёвчик! Сейчас восемь, как договаривались, - прошипел Лёва с какой-то то ли злобой, то ли обидой в неожиданно осипшем голосе. Металлическая пасть клацнула своим единственным зубом и дверь открылась. Мы прошли ещё пол этажа, один лестничный пролёт, который вывел нас к следующему пролёту, но уже из совсем иного мира. Эта часть лестничного марша сильно отличалась от той, что мы оставили позади. Контраст между грубой бедностью и пошлой роскошью резко бросался в глаза. Во-первых, здесь было чисто, наверное, даже слишком чисто для лестничной клетки жилого дома, а во-вторых, всё остальное тоже было слишком... Блестящие ступени из розового итальянского мрамора, по серёдке, были покрыты шерстяной ковровой дорожкой цвета гнилой вишни... Лакированные, красного дерева, перила с медными, слепящими глаз набалдашниками по краям были миниатюрной копией таких же в парижском "Георге V" (ну, конечно, не совсем такие же, но в тот момент мне всё казалось каким-то королевским и чуточку потусторонним) ... Терракотовый цвет гладких, как горное озеро, стен и потолка, хоть и выглядел вульгарно, но всё же гармонировал с ворсистой ковровой дорожкой... Небольшие лампочки, в виде старинных стеариновых свечей, висевшие каждые пол метра вдоль всей стены хорошо сочетались с медью набалдашников... Входная дверь на втором этаже вносила своей зеркально - алюминиевой простотой некий диссонанс в идиллию псевдошика времён НЭПа. Вокруг двери, по всему периметру мигала гирлянда из маленьких разноцветных лампочек, таких, какие радуют малышей своей сказочностью, на новогодней ёлке. На зеркальной плоскости, скорее всего женской помадой яркого "трансильванского" оттенка, тем же корявым почерком, что и слово "махон" при входе в дом, были выведены надписи на разных языках, типа: "Добро пожаловать в институт здоровья" или "Welcome to the...".
Мы поставили ящики с инструментом на пол. Лёва постучал, сначала два раза тихо, потом трижды погромче, что-то вроде пароля. Я решил причесаться, заправить вылезшую из брюк рубашку и вообще посмотреться в дверное зеркало, дабы не было стыдно моей бабушке, что я так, как она говорит: "расхристанный, как холомидник", хожу в гости к чужим людям. Из-за двери послышался мягкий девичий смех. Я, конечно, смутился и прекратил прихорашиваться. Через несколько секунд тявкнула собачка автоматического замка. Дверь приоткрылась, и в ней показался седовласый здоровяк, лет пятидесяти. Его выбритые до синевы, чуть впалые щёки подчёркивали тонкие и правильные черты лица. Овальные старомодные очки в тонкой золотой оправе, уютно сидящие на хрупкой переносице, вносили собой лишь маленький штрих в общий портрет простого, но интеллигентного лица. Скромно, но опрятно одетый, он был похож на клерка средней руки, какого-нибудь второстепенного министерства или служащего центрального отделения крупного банка, где-нибудь в провинциальном городке.
- Здравствуй Лёвчик, - сказал здоровяк, пожимая Лёве руку, - А это кто? С тобой? - и он кивнул головой в мою сторону. Лёва представил меня, и я тоже был удостоен, по-борцовски крепкого рукопожатия, от которого моя кисть занемела на несколько долгих секунд. Седой шире отворил дверь и мы вошли в довольно большой, с высокими потолками зал.
Стены, выкрашенные в цветовом спектре от светло-сиреневого до тёмно-бордового, были обвешаны картинками в золочённых, тонких рамках, изображающими эротические игры древних индусов и китайцев, а так же фотографиями полуобнажённых див разных рас и расцветок. Потолки были черны как смоль. Высота помещения позволяла сделать потолки двухъярусными, и в промежутке между ними проливался мягкий свет, исходящий от красного китайского фонаря. В зале, по кругу, стояли низкие велюровые диванчики, на которых, кто в царственных, осанистых, кто в раскованно-бабьих позах, восседали жрицы любви - женщины в возрасте, на вид, от восемнадцати и до сорока лет. С левой стороны от входа стояла стилизованная под "ретро" барная стойка с большим количеством дорогостоящих (вряд ли оригинальных) спиртных напитков и, сверкающей своей чистотой, "грядкой" бокалов, рюмок и стаканов. С правой стороны находился большой кабинетный стол, за ним, чуть позади и сбоку, так, чтоб не создавать единый ансамбль, вальяжно раскинув свои металлические лапы на мягком ворсистом ковре "возлежало" модельное кожаное кресло с ортопедической спинкой и мягкими подлокотниками. На столе стояла лампа с зелёным "кремлёвским" абажуром, керамическая пепельница в виде кисти скелета, шахматные часы с огромной надписью - "Сделано в СССР", чашка с ещё дымящимся кофе, а так же, в самом углу, лежали небрежно брошенные карандаши, тетради и большая канцелярская папка. Посреди зала находилась пара журнальных столиков, окружённых мягкими "заглатывающими" креслами; пепельницы, сигареты, зажигалки, а так же порно журналы и несколько колод игральных карт, "рубашки" которых, без сомнений, подходили под условное обозначение "ХХХ", были разбросаны на их, столов, матово-стекляной поверхности. За одним из столиков сидело двое юнцов, еле пробивающаяся щетина частично скрывала нервные пятна на их, и без того розовых щеках. Они, не без смущениея, рассматривали журналы и, боязливо, из-под бровей, пытались взглянуть в сторону кокетливо хихикающих путан. В помещении стоял неоновый полумрак, наводя лёгкий дурман, чадила курительница с африканскими благовониями, через динамики, пробиваясь сквозь дым и темноту, тихо и мило картавила Эдит Пиаф.
Дверь за нами тихо закрылась и, обернувшись, я понял, почему были смешки, когда я прихорашивался. Дело в том, что дверь только снаружи была зеркальной, изнутри же она была прозрачной, как обычное стекло. Таким вот нехитрым образом я стал бесплатным клоуном для немногочисленной публики этого нетрадиционного, я бы сказал - "альтернативного цирка". Могли хотя бы поаплодировать за мою бескорыстную наивность и детскую непосредственность, но мы же действительно не в цирке и не на эстрадном концерте, так что отсутствие бурных оваций было компенсировано немногочисленными, но милыми улыбками. Горыныч - вышибала предложил нам кофе с "Мартелем". От коньяка мы отказались, так как были "за рулём", и к тому же на работе "сухой закон", как во всеуслышание объявил Лёвчик, а кофе со свежими круассанами приняли, ибо это бодрит, а нам "халтурить" ещё не один час. Присев с Горынычем на один из тех диванчиков, на которых восседали девчонки, мы начали беседовать. Говорили о том, о сём, коротая время в ожидании освобождения "плацдарма", то есть пока не освободится комната, с которой нам надлежало начать. Горыныч, или как его звали на самом деле, Григорий, всё восхищался Лёвкиным "проджэктом" и, вообще, техническими возможностями современности. Лёва же делал вид, что слушал его, а сам, искоса, поглядывал на "технические" данные улыбчивых и пристально смотрящих на нас шлюх, сидящих почти в притирку к нам, вернее ко мне. Я был смущён ещё похлеще, чем в случае с зеркалом, ведь я, впервые в жизни, вот так запросто, сидел рядом с десятью красавицами - проститутками, то и дело бросающими томные взгляды и скабрезные шуточки в мой адрес, впервые в жизни находился в мире, который до селе был мне чужд, да и в принципе незнаком. Вскоре мои душевные муки были кончены. Из-за красной портьеры, скрывающей собой длинный полутёмный коридор, ведущий в "кабинеты", вышла Катюша, как все её там называли, с каким-то арабом-христьянином (на его смуглой, мохнатой груди маячило маленькое деревянное распятие), и сказала, что комната свободна, и если мы хотим, то можем начинать. Араб, почему-то, с сильным кавказским акцентом произнёс на русском: - Балшой спасыб, - и скрылся в "Зазеркалье", ну а мы проследовали в комнату "?1". Это была небольшая, метров десять - двенадцать, комната с окрашенными в ультрамариновый цвет стенами и потолком; посреди стояла огромная двуспальная кровать, застеленная розовым атласным бельём, рядом, на гнутых резных ножках ореховый ночной столик, на котором, в фаллического вида керамической вазочке, стоял букет свежих пурпурно-бархатных роз; вешалка, напоминающая собой женский бюст, незаметно притулилась к стенке в самом углу; симметрично развешанные по стенам картины были того же "взрослого" содержания, что и в зале; в нише, за тонкой полупрозрачной занавеской скрывалась маленькая душевая. Возле кровати стояло конторское ведёрко для мусора, в котором валялась скомканная туалетная бумага, из складок которой, свесившись, как труп с подоконника, выглядывал использованный презерватив. Лёва, распознав в содержимом ведёрка, как он выразился - "старый гондон", грязно выругался и кликнул Горыныча, требуя, чтобы сейчас же очистили помещение от мусора, дестабилизирующего рабочую атмосферу.
После небольшой перепалки между мастером и вышибалой, на тему - "кому выбрасывать эту мерзость", ведь для истинного джентльмена - это ЗАПАДЛО, пришли к компромиссу и, по полной программе, с матюгами на разных языках, "нагрузили" Катюшу, - и поделом, этой бляди, - как позже заметил Лёва. Мы начали "халтурить". Приподняв кровать на дыбы, мы прикрепили к днищу кучу всяких проводков и тумблер. В столик вмонтировали кнопки и динамики. На стене, над дверью загорелась маленькая красная лампочка. Прямо над кроватью, на потолке укрепили большое круглое зеркало. Видеть себя в зеркале, во время "этого самого" наверное, впечатляюще, как в кино - раз... и ты порно звезда. Лёва даже пошутил на эту тему, мол, он, если нужно, смог бы за зеркалом вмонтировать портативную видеокамеру, чтобы Горыныч мог, так сказать, воочию наблюдать за порядком во вверенном ему заведении, но девчонки подняли такой кипишь, что от этого предложения, даже как от шутки пришлось отказаться.
До полуночи мы успели закончить "модернизацию" лишь комнаты номер "?1", а их было двадцать две, на двух верхних этажах этого здания. В начале первого, уже перед самым отъездом мы вышли в зал перекурить. В это время в "институте" был аншлаг, если, конечно, этот термин вообще употребим в связи с заведениями подобного рода. Ни одна из путан не скучала, насвистывая какую-нибудь попсу сидя на диванчике, все были в кабинетах - "вкалывали", причём, судя по количеству суетящихся в зале людей, потенциальных клиентов, вкалывали по - стахановски.
За сигаретой и чашечкой кофе я разговорился с Горынычем. Он оказался довольно любопытным типом. Так же как и я, он родом из Одессы, так же как и я КэМээС. (кандидат в мастера спорта) по классической борьбе, теперь она зовётся "Греко - римской"; и такое совпадение, что когда-то он боролся за титул чемпиона Украины с одним из моих тренеров. В Одессе Горыныч преподавал русский язык и литературу в одной из городских школ. Во дворце пионеров вёл литературный кружок "Друзья Пушкина". Чуть зардевшись от, быть может, врождённой скромности или от похотливо-стеснительных взглядов окружавшей нас публики (он с опаской озирался по сторонам), почти шёпотом сказал, что в одесском литературном клубе "Лира", среди завсегдатаев, он считался неплохим знатоком русской поэзии XIX века. Он говорил о том, что в жизни всё как в книгах, а себя, в шутку, называл "станционным смотрителем", даже показал, что в его отчётном журнале, на внутренней стороне обложки, каллиграфическим почерком, конечно тоже ради забавы, были выведены несколько первых строк из пушкинского "Станционного смотрителя". В общем, Горыныч, мне показался весёлым, фрикованным дядькой.
Только к трём часам ночи я добрался домой, до жёсткой и узкой "сохнутовской" кровати, холодной и антипатичной, в своём гордом и давно опостылевшем мне одиночестве. Спать не хотелось, и хотя ноги гудели, словно линии высоковольтных передач, я наматывал километраж в своих пустых, наводящих тоску, "амидаровских" квадратных метрах. Лишь к рассвету я, почти в беспамятстве, свалился на свою "девичью" кровать. Уснуть не удалось, но я забылся, и в утомлённом сознании полубредом, ретроспективно проносились фрагменты из "фильма" минувшего дня: разводные ключи, гайки и болты, крекинг-труба, заводская проходная, бежевая "шестёрка", подмигивающие огни вечернего Тель-Авива, запах котов, зеркальная дверь-забияка, юнцы-сластолюбцы, кокотки, "мёртвые" контрацептивы, кнопки, провода, французский шансон, ну и конечно здоровенный детина с интеллигентным лицом - Горыныч - станционный смотритель...
На следующий день, ровно в семь утра, стараясь трясущимися от изнеможения пальцами раскрыть слипающиеся от усталости глаза, я стоял у заводских ворот в ожидании ежедневной проверки сил безопасности, всё-таки стратегический объект.
Рабочий день рабочим не получился, так как коллеги - седовласые кавказские джигиты, неверно истолковав мой внешний вид и душевно-физическое состояние, мол, - "биджё, ми, в тваи годы, тожи такымы били, - а она бландын ылы брюнэт? - а я болш рижанкых прэдпачытаю!"...короче говоря, меня отправили в подсобку, отсыпаться. Голова трещала, как с бодуна и без опохмелки, хотя я и грамма в рот не брал. Одно подбадривало - в пять вечера, после того, как затрубят "отбой" мы вновь отправимся на халтуру, туда, в тот новый, немного пугающий внешним видом, но дивно манящий своим похотливым взглядом, ранее неизвестный мне Тель-Авив.
В течение всего дня, когда я изредка появлялся на сборочной площадке, дабы засветиться перед инженером, как только Лёва меня замечал, он тут же начинал таинственно мне подмигивать. Я, еле заметно, возвращал Лёвке условный знак и начинал ощущать себя посвящённым в какую-то страшную тайну, при этом, возомнив себя чуть ли не членом скрытой ложи, почти "свободным каменщиком"...
Вечером мы снова работали в Тель-Авиве. Я уже не смущался, и почти всех сотрудниц этого заведения знал в лицо, а некоторых даже поимённо или, вернее, попрозвищно, так как настоящие имена девушки старались не афишировать и пользовались рабочими псевдонимами, на подобии: Катюша, Мишель, Рената, Николь, Натали и тому подобное. Как-то, я даже осмелился угостить пластинкой мятной жвачки примо-сестру милосердия из этой "клиники", за что и был вознаграждён дружеским чмок-поцелуем в небритую щёку, после чего чуть не потерял сознание, но вовремя был подхвачен и усажен в кресло крепкими ручищами Горыныча. Девчонки обмахивали меня своими короткими подолами (те, у которых вообще были подолы) и обрызгивали набранной в рот ледяной газировкой, вот уж действительно "милосердные сёстры". Да и клиникой это место называется не зря, ведь некоторые действительно приходят сюда с пусть иллюзорной, но всё же надеждой на, хотя бы, частичное, временное, излечение таких недугов, как, например: злая жёнушка, босс хам и дурак, соседи беспардонные нахалы, дети бездари и тунеядцы, вампирически улыбающиеся мытари и издевающиеся банковские клерки, и многие, многие другие недуги, которыми в наше время.... И всё тщетно, то есть на какие-то двадцать минут - полчаса, в "домашней и расслабляющей", как пишут в рекламах, обстановке, может быть, они и тешатся своей иллюзией, находясь, так сказать, в нирване, в их понимании этого слова, но звенит сигнал шахматных часов на Горыныча столе, что означает - время в раю закончилось и теперь либо плати "экстра", либо катись домой, ко всем чертям, по своей дантовской спирали. И чем быстрее бежишь оттуда (по словам "практиков"), тем быстрее падаешь, проваливаешься, как на инфернальных американских горках, в самый глубокий, самый жаркий из "кругов", в самый центр спирали. Попав же туда - моментально готов отдать всё, даже душу или кусочек от неё, лишь бы вновь, хоть на полчасика попасть в нирвану; и чем больше и чаще эти "нирваные получасики", тем глубже и горячей....Это лишь некоторые из "философских" рассуждений услышанных мной там, случайно, и не очень. А ещё я помню вот какую интерпретацию старой поговорки "тише едешь - дальше будешь" - "споткнется и упадёт тот, кто бежит, тому который ползёт - падать некуда"...
Лёва строго предупредил, чтоб я, ни в коем случае не польстился ни на томные взгляды, ни на сладкие речи, ни на соблазнительную геометрию задиристых молодых кокоток, ибо, таков уж неписанный закон этих заведений, персонал не имеет ни каких "близких" отношений между собой, как на работе, так и вне работы, разве что босс мог быть исключением из правил, так как, иногда, ему, как воздух, необходим расслабляющий минет (цитирую Лёву), после ментовских облав и рэкетирских налётов. В один из вечеров я познакомился с Мюллером, так девушки прозвали их доктора Лёню, который являлся венерологом, гинекологом и терапевтом одновременно, ну и действительно, внешне, был похож на актёра Леонида Броневого, особенно в роли шефа Гестапо, в одном из весенних мгновений. Лёня, впрочем, как и многие встреченные мной в "этих" местах личности, был весельчаком, хотя, над своими приколами и шутками только он сам и смеялся, может потому, что они, в основном, касались лишь "производственных" тем типа: СПИДа, сифилиса, гонореи и их последствий. Шутки были банальными, поговорки бородатыми: "кто не рискует, тот не пьёт шампанское и валокордин", "сегодня "Примадонна" без гондона - завтра "Бьянка росса", но без носа (действительно крашеная блондинка Роза подхватила давно уже немодную болезнь), а дальше он раскатисто и одиноко ржал. Наверное, это был пропагандистский ход, должный утвердить в "малютках", как он называл девушек, веру в важность использования презервативов при коитусе, причём, в любой его интертрипации. Мюллер рассказывал, что, ещё с детства, его тянуло к, так называемой, группе риска, лишь там, по его словам, "русская рулетка" была настоящей, щемящей сердце, покалывающей пятки, жёстко ощупывающей нервы. Он, всего, раз пять болел гонореей, несколько раз ртутной мазью травил лобковую вошь, пару раз выводил подкожный генитальный грибок. И теперь считал, что приобрёл "железный" иммунитет ко всей этой дряни, так как мускулистая и словоохотливая жена не отпускает его ни на шаг от себя, ни ночью, ни днём (действительно большая, уродливая бабища сидела в углу и беспощадно терроризировала Горыныча уши, в то время, когда её благоверный осматривал "стахановские" вагины ветреных девиц лёгкого поведения).
Данное место считалось "престижным", поэтому и цены в нём были соответствующими, то есть - "кричащими" (бывают и "визжащие", но это уже другой класс, подобно авиабилетам - "бизнес-класс"). На деле всё происходило примерно так: приходил клиент, усаживался в мягкое креслице с видом на ноги, ..., груди, лица.... Если поприличней, то подавал знак кивком головы или глазами, если попроще, то указывал пальцем на какую-нибудь приглянувшуюся ему даму, и та, нежно взяв его за запястье, преувеличенно вихляя округлыми бёдрами, вела его, словно суженного под венец, в одну из маленьких комнатушек. Далее должны были состояться небольшие бизнес-переговоры: "сексимгуммилёбетахатмецицаблигуммиракбеатхоляликукимбекольагуфкольамисхакейвекольапозотшеатаоэвмассажэротивебодимассажплюспростатамиэсримдакотадхацишааактэхатвеиматарагишэфшаргампаамаимвезэёцемаатаимшахавальракбемезуманхихихи", ну либо тоже самое на русском или английском языках, в зависимости не только от этнической принадлежности клиента, но и от лингвистических способностей путан. Затем, раскошелив сладострастца на двести "шахов", иногда ещё и на "чаевые", она, выдав ему чистое, благоухающее полотенце, предлагала принять душ, а сама шла заполнять, лежащую на Горыныча столе, квитанционную книжку на сумму сто шекелей, за массаж или за съём помещения на короткий срок. Так всё оформлялось и, между прочим, облагалось налогами, так что и государство не оставалось в накладе, а грело свои пуританские руки у этого "жертвенного очага Эроса". Вторую сотню она клала в "общак", а чаевые в свой ридикюль. Далее всё было просто и банально: сексшоповское дешёвое бельё, ахи, крики, стоны, вздохи, и всё очень быстро, наигранно, театрально, как в пошлой пьеске, в постановке заводской самодеятельности...
... "дзинь, дзинь, дзинь!" - финальный звонок, чмок влажными губами во вспотевший лоб, щёлк пальцем в "вялый пестик", и "прощай Вася!". Когда же "клёв не в кайф" - клиент не идёт, то девчонки смотрят телевизор: "Поле чудес", "Что? Где? Когда?", фильмы типа - "Москва слезам не верит", "Служебный роман", смотрят и очень активно и искренне сопереживают с героями, иногда даже до слёз, ну а такой фильм, как - "Интердевочка", каждая из них воспринимает лично!
Конечно, всю эту информацию я подсобрал не за два дня, и не за две недели каждодневной, если вернее, то ежевечерней работы в "махонах", а за три месяца модернизаторских халтур в разных массажных кабинетах, в Тель-Авиве и окрестностях.
Я познакомился с разными, иногда даже очень странными, людьми, с одними болтал и смеялся, других же сторонился, всё-таки разный люд туда заходит, ведь попадаются и менты, и бандиты, и гебешники, и психи, а иногда и просто праздные болтуны, зашедшие больше от скуки, чем по делу. Друзей, в таких местах, конечно, не ищут, но так уж вышло, что я сдружился с Горынычем, смотрителем этой станции ?х...
По-моему, Гриша был добрым человеком с красивой душой, но угрюмость и крепкое телосложение делали его похожим на всех тех, кто тем или иным образом вращался в сфере "трах-индустрии" Израиля. Он не очень-то был болтлив, так, только в рамках своей должности, но со мной, не смотря на разницу в возрасте, общался, как мне показалось, не без желания, и, можно сказать, на равных. Конечно, как бы банально это не звучало, но он действительно был человеком из "другого" мира, и в "махон" попал совершенно случайно, по стечению обстоятельств, впрочем, не он один. В конце перестроечных восьмидесятых Гриша с женой Лилей и четырнадцатилетней дочерью Женей репатриировались на Землю Обетованную. В то время Лиля тяжело болела, у неё обнаружили что-то из области онкологии. Именно из-за её недуга вся семья, оставив, как говориться, насиженные места, приехала осваивать "родную" пустыню, начинать жизнь заново. На местных медиков, а израильская медицина славилась далеко за пределами Ближнего Востока, были все надежды.... Но, к сожалению, надежды не оправдались, мечты не сбылись, и спустя девять месяцев после приезда, девять тяжёлых, бессонных месяцев борьбы за жизнь, за "новую" жизнь, сухой и горячий песок Святой Земли принял к себе замученное тело Жениной матери, Гришиной жены - Лили.
Может это и есть быстрая и удачная абсорбция, о которой так много и часто говорят работники Сохнута? Я не смеюсь!
Гриша и Женя долго плакали-горевали, долго не могли прийти в себя после такой страшной, но не совсем неожиданной утраты. Хотя, кто такое может ожидать, всегда остаются надежды, мечты, мольбы... Время брало своё - страсти и рыдания скорбящих, постепенно, переросли в сухую и свербящую виски грусть, ну а после, в пережитую ими трагедию. Мир и покой усопшим, живым же нужно было продолжать жить. Гриша съехал с квартиры родственников, довольно дальних, как говорится - седьмая вода на киселе, у которых снимал одну махонькую комнату, лишь потому, что она (квартира) находилась в нескольких минутах ходьбы от клиники, в которой Лиля проходила "химиотерапию". Он снял небольшую, но аккуратную квартирку в Бат-Яме, прямо на берегу моря. Женя перешла в новую школу, продолжила брать частные уроки вокала, учителя говорили, что у неё прекрасныё голос. Некоторые даже, полушутя, прочили ей грандиозный успех и карьеру певицы, и, может быть, на оперной сцене. Хотя, какая в Израиле опера?! С другой стороны мир, сегодня, так мал.... С друзьями у неё как-то не сложилось. Ранее весёлая и общительная, после смерти матери, она стала замкнутой и неразговорчивой. Будучи ещё ребёнком, Женя старалась во всём помогать матери, теперь же она вела хозяйство сама, как взрослая и опытная домохозяйка. Всеми силами она старалась поддерживать сильно сдавшего и постаревшего, за последние несколько месяцев, отца. Гриша вкалывал на двух работах, по шестнадцать часов в сутки, что, впрочем, неудивительно для любого эмигранта, тем более в Израиле. Так как русский язык и литература, и, тем более, "пушкинские" кружки, здесь, в этой Пустыне, как географической, так и культурной были абсолютно невостребованными, Гриша по ночам сторожил цемент и песок на большой стройке, а с утра, там же убирал строительный мусор. Вечера, в полудрёме, он проводил с Женей, смотря телевизор или попивая из большой кружки чай на кухне. Ночью на работе удавалось немного поспать, в свободное от обходов стройплощадки время. По пятницам и субботам ему предлагали удвоенную зарплату, но Гриша отказывался, брал выходные. Работодатель никак не мог понять, как это можно отказаться от такой "выгодной" смены, но Гриша хотел хотя бы два дня в неделю полностью посвящать дочери. По пятницам, с утра, они ходили на кладбище. Положив на жёлтую известняковую плиту букетик белых роз, Лиля всегда любила белые розы, они отправлялись позавтракать в один из маленьких рыбацких ресторанчиков, что были небрежно, словно ракушки на песке, разбросаны вдоль всей набережной от Бат-Яма до старого Яффо. После трапезы подолгу бродили по песчаному берегу, собирая ракушки и камушки причудливых форм, выброшенные из глубин ночными средиземноморскими штормами. Если пляжи были пустынны, Женя пела вслух арии из опер, оперетт и мюзиклов. Грише нравилось, как дочь пела, и особенно её по-детски чистое и почти профессиональное исполнение "Аве Мария". Он неоднократно просил её исполнить "его любимое", она не отказывала, а потом ещё раз, и ещё, на бис.
У отца, как и у дочери, друзей не было, только знакомые, да и те шапочные. Конечно, были ещё соседи, но общение с этими "горячими" представителями еврейства Северной Африки, как отец, так и дочь старались избегать, но вежливо, цивилизованно: шалом - шалом, и всё! На двух работах, Гриша, зарабатывал около двух с половиной тысяч шекелей, и этого, в принципе, хватало им с Женей на среднюю израильскую жизнь. Да, они не умирали с голоду и не христарадничали на площадях и вокзалах, но и многое ещё не могли себе позволить, так как денег всегда было впритык. Например, поездку в Одессу, к бабушке, Гришиной матери, они, по экономическим причинам, отложили на будущий год, что ещё больше огорчило, и без того грустную и угрюмую Женю.
В один из солнечных весенних дней, в субботу, когда Гриша с Женей вернулись с моря, с полным кульком трофеев (камушков и ракушек), зазвенел телефон. - Наверное, с работы, хотят, чтоб я вышел пораньше, - пожав плечами, сказал Гриша дочке и снял трубку: - Алло? - Простите, Григория, можно? - пробасила трубка. Гриша ответил: - Слушаю, - тогда голос на другом конце провода стал мягче - Горыныч, это ты?! Ну, ёлки-палки! Будешь богатым, я тебя не узнал. - Не помешало бы, - сказал Гриша и очень удивился голосу в трубке. Конечно, этот голос напоминал ему, что-то ветреное, весёлое и безвозвратно утерянное, что-то из далёкой, студенческой жизни Киевского пединститута, но ведь это было так давно... Ему не верилось, а трубка продолжала кричать: - Это же я, Игорь, Игорь Хамзинер, Хамза. Горыныч, это я, в натуре! - Не может этого быть! - только и смог вымолвить Гриша, а голос на другом конце провода продолжал рокотать: - Может, может, ещё как может быть! Где ж ты живёшь, старый змей? - В Бат-яме, в Израиле, - робко произнёс растерявшийся Гриша. - Ты адрес, свой адрес давай, балда, - во всю веселясь, кричал Игорь. - Ты что же, хочешь мне написать? - всё ещё находясь в недоумении, спросил Гриша. - Зачем же писать?! - тоже удивлённо, спросил Игорь и продолжил: - Ну, ты даёшь! Я приехать хочу! Ты понимаешь, п-р-и-е-х-а-ть! Передаю по буквам - пэ-Пиня, эр-Рохель, и-Изя, е-Ева, ха-Хаим, а-Абрам, тэ-Това, и мягкий знак на кончике. Я сейчас в Тель-Авиве, на набережной, возле "Хилтона". - Бат-ям, улица Герцеля десять, квартира пять, второй этаж, первая дверь слева, нужно стучать, звонок сломан... - почему-то шёпотом произнёс Гриша, и лишь громкое - еду!, опять басом, кинула трубка в ответ, а после - только звучный щелчок и обычный зуммер: - ум-ум-му.
- Женечка, ты не против, если к нам, совсем ненадолго, заедет в гости мой старый товарищ, бывший сокурсник по институту - Игорь Хамзинер? - как-то осторожно, словно извиняясь за то, что отрывает дочь от столь важного и неотложного дела (Женя перебирала "трофеи"), спросил Гриша. Женя, не отрываясь от своего занятия, кивнула в знак согласия. - Ты не против, вот умница, тогда давай приберемся, и приготовь, пожалуйста, что-нибудь быстренькое и вкусное, как ты умеешь, а я пойду на разведкe, по-моему, у нас в серванте должно было что-то остаться с пасхи, может чуток вина или ликёра. - Гриша был немного растерян, поэтому за спиртным побежал в ванную комнату, а бриться пошёл к серванту.
Через полчаса квартира блестела, шаткий сохнутовский стол в салоне был, хоть и вразнобой (столового сервиза не было), но со вкусом сервирован на три персоны. В воздухе, друг за другом, гонялись запахи: одеколон, тушёное мясо и водоросли. Занавески в салоне танцевали рок-н-ролл, в кухне, что-то мелодично шипело и урчало в маленьком чугунном казанке. Гриша надел новую голубую сорочку, купленную Женей к пасхе, которая хорошо сочеталась с холодной синевой его выбритых щёк и каскадами ёжиковатой седины. Женя тоже принарядилась, надела недавно купленное "концертное" (как рояль) платье. Эта покупка, баснословно дорогая, в рамках Гришиного бюджета, была сделана по случаю торжественного, в сравнении с обыденной Жениной жизнью, события - первого сольного выступления на "большой" сцене одного из малых "матнасов" города. (К сожалению, Женя простудилась, и концерт пришлось отменить).
Это платье, из добротной английской ткани, делало её более взрослой; оно изящно обтягивало её, почти сформировавшуюся, уже не девичью фигуру; тёмно-синий, морской цвет хорошо контрастировал с мраморной белизной, ещё детского лица. Женя, опёршись локтями о подоконник, стояла возле раскрытого, выходящего на море окна, прислушивалась к монотонной мелодии прибоя. Гриша, присев на диван в салоне, наблюдал за дочерью, любовался ею, и, в этот момент, она ему совершенно не казалась ребёнком, напоминала покойную Лилю, в её студенческие годы. Ему чуть защемило в груди, резким, словно порывы северного ветра, стало дыхание, через секунду - две отпустило, и он, вздохнув с облегчением, откинулся на спинку дивана. В это время, возле дома заскрипели тормоза. Гриша поднялся, вышел на кухню, выглянул в окно, выходящее на проезжую часть, затем, на какое-то мгновение отошёл, задумался, и, забыв о шалящем сердце, молнией бросился снова к окну...
На улице, возле дома, стоял огромный, сверкающий белый Мерседес, а рядом с ним, с букетом цветов в руках, всё такой же молодой, хотя и с редкой проседью на аккуратно подстриженных висках, всё такой же элегантный, как и в былые, советские времена - Хамза, бывший сокурсник с "физмата" Игорь. Женя, отойдя от окна, затаив дыхание, прислушивалась к лёгким шагам, тихо раздававшимся на лестничной клетке. За последние пол года это был первый их гость, конечно, если не считать врачей (Женя и Гриша болели), квартирной хозяйки, которая ежемесячно приходила за квартплатой, и почтальона, как-то раз, принесшего телеграмму - "молнию", с пасхальными поздравлениями от бабушки, с Одессы.
"Лёгкие" шаги замерли прямо возле двери. Прошло ещё около минуты, пока раздался еле слышный, робкий стук в дверь. Открыла Женя. На пороге стоял импозантный мужчина, на вид лет сорока, не больше, и озадаченно смотрел на свой указательный палец, впившийся, словно розовый шип в кожу, в "базетовый глазок" дверного звонка. - Звонок давно умер, - смущённо, еле улыбнувшись, лишь, чуть-чуть приподняв края пухлых губ, произнесла Женя. - Точно, Гриша же меня предупреждал, - сказал Игорь и отпустил бездыханную кнопку.
...Букет ярких, пурпурных роз придавал его виду праздничность, белоснежный, двубортный костюм из жатого льна - лёгкость, чёрный кожаный портфель, какими пользуются учителя и банковские клерки - некую официозность, а "тридцатидвухзубая" улыбка на его не бритом, широкоскулом лице передавала явное чувство взрослой самоуверенности, с лёгким налётом юношеской беззаботности...
- Ух, ты! Даже дыхание перехватило. Воистину - красота спасёт мир! - это были первые слова гостя, после того, как он взглянул на хозяйку. Женя растерянно обернулась назад, в сторону стоявшего посреди салона отца, ища глазами "что-то", так удивившее гостя.
- Мадмуазель, вам нечего так озираться, вы там ничего не найдёте. Вы прелесть! Вы просто грандиозно красивы! Это вам, - и он протянул растерянной Жене букет. Впервые за долгое время у Жени появилась та, по-детски открытая, но всё же застенчивая улыбка, которую она, вот уже несколько месяцев не примеряла к своему быстро повзрослевшему лицу. - Гришка! Змей! Весь седой! - скороговоркой выпалил гость и обнялся с жениным отцом. Они стояли на пороге, не давая Жене прикрыть дверь, обнимались, хлопали друг друга по спине. Гриша, как-то скованно улыбался, а Игорь громко и заразительно смеялся, да так, что соседи-марокканцы, в майках и трусах, повыскакивали на лестничную площадку, дабы самим посмотреть, что там у этих "руссим" происходит. Наконец-то, объятия разжались, и старые приятели прошли в салон, а Женя с треском захлопнула дверь прямо перед огромными носами всегда любопытных, по-детски непосредственных восточных соседей, коих, честно говоря, частенько ругала в сердцах, немного недолюбливала, но, всё же, была к ним терпима.
- Гришка, ты замечательно выглядишь. - Игорь, ты, как всегда, держишь марку.
- Горыныч, сколько ж времени мы не виделись, а? Целую вечность! - Хамза, ты до сих пор помнишь наши студенческие прозвища, не забыл, ну, ты даёшь! А я, вот, стал подзабывать. Для меня это всё как в сказке. - Какая сказка?! Вот он - ты! Вот он - я! И вот эта милая леди тоже здесь, с нами. Как звать-то её? Хоть бы представил нас, старый змей!
Так они перекидывались фразами-восклицаниями, стоя посреди комнаты, возле накрытого стола.
- Женечка, Женя, познакомься - это мой старый товарищ по институту, Игорь Хамзинер. А это моя дочь, Женечка, - таким образом, Гриша познакомил старого друга с дочерью. Женя, вновь, улыбнулась, протянув руку, сказала: - Очень приятно. Спасибо за цветы. Это прекрасные розы. - Что вы, цветы как цветы, вот вы - действительно очаровательны, моя маленькая леди, - сказав это, Игорь взял её тонкую, холодную ладонь в свои тёплые, чуть вспотевшие, руки и, каким-то резким броском, словно ловец на дичь, прикоснулся к ней губами. - Зачем это вы, ненужно! - вскрикнула Женя, одёрнув руку, при этом выронив на пол цветы. Её бледная, чуть веснушчатая кожа побагровела, грациозная осанка исчезла. Сутулясь, она попятилась назад. - Ну что ты, девочка, не пугайся! Поверь мне - старому джентльмену, что прикоснуться губами к твоей милой руке, сочтёт за счастье любой рыцарь нашего столетия, даже, если после этого его казнят, - Игорь замолчал, стал на одно колено, поднял глаза к Жене и театральным жестом, протянув к ней руку, произнёс: - О, будьте же так милосердны, моя королева, и не гоните меня прочь с глаз ваших, не казните своим ледяным взором, за этот..., да, дерзкий, но искренний поступок, - после чего, он поклонился. Женя, широко раскрыв глаза, плотно, до боли, сжав губы, стояла перед коленопреклоненным Игорем, в полном недоумении и растерянности, её тонкие пальцы боролись друг с другом. Немая сцена из этого фарса начинала затягиваться и давить. Гриша постарался снять напряжение: - Ай-яй-яй, ты, как всегда, шалишь. Прекрати, не видишь, как ребёнка напугал, и встань с колен, у нас хоть и чисто, а всё же твои "снежные" брюки могут приобрести "талый" оттенок. Ну, что же мы стоим, давай за стол. Хозяйка, неси Зразы. Это её фирменное, пальчики оближешь, - последние слова были адресованы только Игорю и сказаны полушёпотом, что бы ни смутить дочку. Женя вышла из оцепенения, неловко улыбнулась. Игорь поднял цветы и протянул их Жене. Она ещё раз поблагодарила, поставила букет в вазу и пошла на кухню, за блюдом, а Гриша с гостем сели за стол.
- Извини, понимаешь, это так неожиданно, то есть я хочу сказать - неожиданно приятно, что я даже не успел позаботиться, так что будем довольствоваться тем, что есть. Вот есть, правда уже начатое, белое полусухое и немного вишнёвого ликёра, - оправдывался Гриша, тщетно пытаясь откупорить полураспитую бутылку, дешёвого белого вина. - Это ты извини, братишка, но за такую встречу только шампанское, - весело сказал Игорь и достал из своего портфеля бутылку одесского "Золотого Остапа". - От, ты даёшь! Как всегда, в своём амплуа! Ты что же, только оттуда, с Совка?, - как пулемётчица, строчил Гриша восклицаниями и вопросами, затем крикнул дочке: - Женечка, где же ты там? Мы ждём тебя, и, пожалуйста, захвати большие фужеры, знаешь, те, синие, из маминого сервиза. Представляешь, Игорь умудрился привезти шампанское из самой Одессы. Пришла Женя, поставила в центр стола большое керамическое блюдо, полное, ещё шипящих, дымящихся Зраз. Она вновь выбежала на кухню и вскоре вернулась с тремя фужерами, из синего чешского хрусталя, что снова хорошо сочеталось с синевой её платья. - А зачем три, тебе ещё рановато пить алкоголь, для тебя, вот, кола есть. Впрочем, неважно, ведь колу тоже можно пить с фужера, - сказал Гриша, принимая у дочери драгоценный, в смысле памяти о покойной жене, хрусталь. - Гриша, ну не будь таким строгим папкой, мы же по капельке, ведь я за рулём. И ещё, шампанское - напиток натуральный и аристократический, в отличие от этой народной химии... - Игоря перебила Женя: - Пап, ну что ты, в самом деле, пожалуйста, только капельку, это ж за вашу встречу. А что касается кока-колы, то её я вообще ненавижу. Гриша сказал, что ему странно это слышать, ведь не позднее, чем вчерашним вечером, Жене, кола очень нравилась, а сегодня, спустя всего несколько часов, она её уже ненавидит. На что Игорь заметил, что современная молодёжь очень непостоянна, и что сегодня вкусы и моды меняются не ежесезонно, как в их времена, а ежечасно, так что им, старикам, за молодёжью не угнаться, даже пытаться не стоит. И кому, как не ему, Игорю, это знать, ведь у него самого сын растет, чуть постарше Жени будет, так что он в курсе. Игорь откупорил бутылку и мастерски, почти без пены, разлил по фужерам. - За встречу! - Да, за встречу! - За вас обоих, как хорошо, что вы встретились! - За тебя, дочка! - Спасибо, за тебя, Женя! - Дзинь, дзинь, дзинь, - зазвенел тонкий хрусталь. - Плюх, плюх, хлюп, ш-ш-ш,- расплескалась по накрахмаленной скатерти золотистая жидкость, шипя и урча.
- Ах, какие замечательные "Зразы". Как давно я не ел настоящей домашней пищи, - восхищаясь кулинарными способностями хозяйки, жаловался Игорь на жизнь, всё больше налегая на блюдо, - Какая же ты замечательная хозяйка, видно в маму пошла. Гриша поперхнулся, Женя погрустнела, насупилась. - О, шит, простите. Да, да, я ведь всё знаю. Как жаль, как жаль! - продолжал говорить гость, не переставая поглощать мясо, - Так вот, я случайно, проездом был в Одессе, и там, представляешь Гришка, прямо возле "Привоза" встретил твою маму, тётю Беллу. Знаешь, я её сразу узнал, а она меня нет. Видно очень постарел. А когда я сказал кто я такой, то она так обрадовалась, что чуть не задушила меня в своих объятиях. Я подхватил её сумки и проводил домой, уже там, в своей старой коммуналке, за чашкой чая она обо всём рассказала. Обо всей вашей жизни, о больницах, об отъезде, и о бедной Лиле, пусть земля ей будет пухом.
На глазах у Жени выступили слезы...
Хотя блюдо уже успело остыть, Игорь не прекращал его атаковать, и уши хозяев тоже: - Тётя Белла дала мне ваш телефон. Я пытался дозвониться ещё с Украины, но вы же знаете, что там всегда бардак, и, увы, служба связи не исключение. Это было неделю назад, а вчера я прилетел, передохнул, уладил все срочные дела и сразу позвонил. Ну и вот он я. Давайте ещё по глоточку, не чокаясь, - все пригубили шампанское, - Гришка, чем ты занимаешься, что делаешь, чем занимается милая Женя? Рассказывайте, всё-всё рассказывайте! - настойчиво просил гость. Гриша, вкратце, описал нелёгкую жизнь нового репатрианта, поведал о превратности судьбы, о злом роке, небесной несправедливости и о том, что сегодня он, прежде всего - отец.
Гриша, не то чтобы жаловался, но красной нитью его рассказа проходила Женина жизнь, и всё, что её касается, как, например: Женин голос и его, Гришины, "мизерные" возможности дать ей приличное музыкальное и общее образование. В продолжение Гриша сказал, что хотя всё так трудно и запутанно, в этой стране, но он будет не он, если не сможет дать дочери всего самого лучшего, в этой, и так не райской жизни, и что он хоть душу дьяволу продаст, лишь бы его дитя было счастливо. Конечно, к этому времени, он уже не раз подливал в свой фужер. Гриша давно столько не пил, разве что по праздникам мог пригубить немного ликёра, а так, в повседневной жизни - ни-ни.
"Сухой" закон он соблюдал с давних пор. Когда-то, много лет назад, когда они с Лилей только поженились, она сильно простудилась, и последствием этой простуды, как утверждали врачи, стало заболевание придатков, что привело к бесплодию. Лиля долго лечилась, профессора брали огромные взятки, но всё без толку. Гриша очень переживал, стал понемногу выпивать, сначала только дома, по вечерам, затем и днём чуть-чуть. Вскоре трезвым его никто не видел, ни ночью, ни днём. Хроническим алкоголиком он не стал только потому, что как-то раз его сильно скрутило, заболела печень. Маленький лысоватый профессор, в то время их сосед, обследовав Гришу, вечерком, на кухне, за чашкой чая, по-соседски сообщил, что у Гриши есть выбор - либо водка и, в ближайшем будущем, цирроз печени, либо "сухая", и тогда, может быть, длинная жизнь. Гриша хорошо знал, как умирают циррозники, и как тяжёл уход за ними, его отец скончался от той же болезни.... Он любил Лилю, жалел её, и поэтому трезвость, как казённо выражались, стала для него нормой жизни.
В умных книжках сказано, что для всего на свете есть своё время и место. Так и у Лили с Гришей. Прошло ещё десять лет совместной жизни, прежде чем Лиля зачала, ей тогда было уже за тридцать. Врачи были категорически против родов, предупреждая о возможных проблемах в послеродовой период, но Лиля и слушать не хотела об аборте, она родила. Сегодня сложно сказать был ли её рак последствием, кстати, довольно тяжёлых, с кесаревым сечением, родов. Сложно, да и незачем. Давайте оставим её в покое. Пусть будет память о ней благословенна...
Алкоголь подействовал быстро, Гриша стал весел и сентиментален. Он целовал дочь, она смущалась, обнимал старого товарища, тот, в свою очередь, тоже изрядно захмелев, постоянно смеялся и хлопал его по плечу. - И что это я всё о нас, да о нас. Я же тысячу лет тебя не видел. Так расскажи что-нибудь о себе! Где? Что? Когда? С кем видишься? Семья, дети..., - Гриша теребил за руку гостя и завалил его грудой вопросов. Игорь не заставил долго себя ждать. Он спросил разрешения закурить и, получив "добро", достал из портфеля два алюминиевых футляра, чем-то схожих с немецкими "цепеллинами". Одну из сигар он предложил Грише, но тот отказался, сказав что давненько бросил, так как это экономно, и, к тому же, здорово. Игорь настаивать не стал. Задымила "Гавана", сизый дым пеленой стелился над столом, клубами поднимался к потолку, нежно окутывая нагую, одиноко висящую стоваттку. Игорь вобрал в себя дым, задержал во рту, медленно, тонкой струйкой выпустил вверх, задумался, улыбнулся и начал рассказывать:
- Ну, как известно, я вместе с тобой закончил институт. Помнишь, у меня там были связи, блат, так что по распределению остался в Киеве. Столичный учитель, так вот. Первые пять лет после окончания института я преподавал математику в обычной средней школе. Был классным руководителем и председателем команды КВН. В самом начале преподавательской карьеры я принял пятый класс, и почти невылазно из Киева довёл его до десятого. Приняв у них госэкзамены, отвальсировав со всеми подряд на выпускном вечере, я решил отдохнуть, но не как обычно - пару недель в лесу, под Киевом, на турбазе от министерства просвещения, а целое лето, и где-нибудь на море. Я поехал в Сочи. Классно там было, я тебе скажу. Загорал, купался, танцевал, короче - отрывался. Там, на пляже я встретился со своей ученицей, литовкой, переехавшей в Киев из Вильнюса Юной Гличкавичус. Разница в возрасте, конечно, была огромной, но это не помешало решительному началу и бурному развитию нашего курортного романа. Мне, сегодня, даже сложно сказать, кто кого обольстил и соблазнил. И я тебе скажу, что не все курортные романы заканчиваются с отпуском. С Крыма мы вернулись четой Хамзинер, официально оформив в Сочи, может быть, достойные порицания и осуждения, наши отношения. Через год у нас родился Влад. Десять лет мы прожили, как говориться: "рука об руку, душа в душу", а потом, вдруг, как гром средь ясного неба, как кирпич на голову, с небес свалился какой-то Янис, выгнанный за драку с Киевского авиаотряда, вильнюсский соученик Юны. Короче говоря, он, козёл, увёл у меня жену. Падла! Извини, Женя, но ты понимаешь, что я чувствую, когда вспоминаю о нём. Юна уехала с ним в Вильнюс и забрала с собой Владьку, - Игорь ещё раз вобрал в себя дым, сделал паузу, выпустил дым и продолжил: - Как бы это банально не звучало, но я начал понемногу выпивать. Из школы меня быстро попёрли, кому нужен учитель подрастающего поколения - пьянчуга. Вскоре умерла мать. Оставшееся наследство, каких-нибудь пару тысяч, я просаживал в барах и ресторанах. Так, в одном из кабаков, ко мне подсел некий Яша, который был связан с израильским Сохнутом и американской Наяной. Уже через год я гулял по Вене, чуть позже протирал штаны на шершавых римских скамейках, а ещё через пол года благополучно осел на одной из выходящих к океану улочек "русского" Бруклина. Послушай, Гриша, знаменитый Брайтон-Бич - это такая "биич", такая клоака, такой гадюшник, такой клоповник, что вашим Молдаванке и Пересыпи, вместе взятым, до него не доплюнуть, впрочем, и они уже все там. Меня долго швыряло по всей бурной Америке, пока ни вышвырнуло оттуда к едрени-фени, сорри-простите, сюда, на тихие и тёплые дюны Тель-Авивских пляжей. - Он опять замолчал, но в этот раз не затянулся, а лишь стряхнул розоватый пепел с потухшей сигары. Вновь подкурил, зачем-то ещё раз спросив разрешения хозяев, и, как будто, не останавливал свой рассказ, продолжил дальше: - Лишь здесь, в Израиле, я вновь приобрёл былое самообладание, уверенность в себе, и, быть может, душевный покой. Здесь говорят, что иврит - язык логики, математический язык, и это не далеко от истины. Мне, как математику, не стоило больших трудов освоить этот язык, да и вообще у меня всегда было хорошо с языками, я даже, перед поступлением в институт, сомневался что выбрать - физмат или иняз. Так что иврит, инглиш, дойч, итальяно, русский, конечно, и украинский со словарём - по-моему, неплохой запас для интеллигента конца двадцатого столетия. Поначалу давал уроки физики и математики русскоязычным детям, готовил их к экзаменам на аттестат зрелости, затем устроился в школу для "тяжёлых" подростков. И честно скажу - они действительно были тяжёлыми, по центнеру каждый, не меньше, зажравшиеся мажоры. Постепенно я обзавёлся квартирой, знакомыми, соседями, даже раввином. Одно время в ермолке ходил, тогда ученики были из прозелитов-хабадников. Со временем сдружился с несколькими, близкими мне по возрасту и интересам людьми. С их помощью я начал пробовать себя в незнакомой мне сфере - на территории бизнеса. И ты знаешь - у меня получилось! Через некоторое время я совсем забросил школу и окунулся в бизнес с головой. Дела шли неплохо, а когда вновь открылась Россия, и нахлынула новая, ваша, волна эмиграции, то бизнес просто стал процветать. Начали появляться всякие совместные предприятия, так называемые "ЭС.ПЭ.". Открылись просторы России, начались бизнес-туры в Союз. Налаживая деловые контакты в Прибалтике, я нашёл Юну с Владом. Я стараюсь их поддерживать. Уже дважды они приезжали сюда, в гости. Владька совсем взрослый, мужик! Красавец-атлет. Между прочим, завидный жених. Ну ладно, Женя, не красней, это я так, в шутку. Хотя кто знает, что судьба нам уготовит. Тётю Беллу я тоже встретил в одной из таких деловых поездок. Что ж, если вкратце, то это всё. А теперь, после столь длинного и скучного рассказа, может ещё шампанского, заслуженно - вам за внимание, мне за прилежность...
Последние капли выдавили поровну, на троих. Игорь продолжал дымить "Гаваной", Женя сидела рядом с отцом и, не отрывая глаз, следила за траекторией полёта серых сбитых облачков, Гриша, опустив на руки голову, хихикал и, что-то, неразборчиво бубнил себе под нос.
- А в какой области вы специализируетесь, что представляет собой ваш бизнес? - смело спросила застенчивая девочка. - Гм-м-м, ну как тебе сказать, - как будто бы продумывая ответ, медленно начал Игорь - Если коротко, то мой бизнес связан с сервисом и медициной. - Вот как, а именно? - выражая заинтересованность, спросила Женя. - Да, с нетрадиционной медициной, - добавил гость, немного ухмыльнувшись, - Знаете ли, работа с людьми очень тонкая и кропотливая вещь, требующая больших затрат физических и душевных сил, жизнерессурсов, так сказать. Но затраты себя окупают с лихвой, благо больной люд сознательный нынче пошёл, знает что по чём, за зря не торгуется. Да и наличность в народе крутится астрономическая, а избыток всегда найдётся куда деть. Игорь замолчал, улыбнулся и посмотрел Жене прямо в глаза. Она стушевалась, опустила взгляд, встала из-за стола и предложила чай-кофе. Отец выбрал чай, а гость, как он попросил, чашечку очень крепкого кофе. Гриша встал, походил взад-вперёд по комнате, хитро улыбнулся, его, до того, осоловевший взгляд вдруг прояснился и он сказал: - А, нетрадиционная, говоришь, медицина, альтернативная...знаю..., слышал... Шиатсу, су-джок, экстросенсорика, гипноз, акупунктура. Да, но ведь этого здесь навалом. Возьмёшь любую газетёнку, а там кучи магов-чародеев и колдунов-прорицателей, и будущее узнать сможешь, и панацею от всех недугов найдёшь, от Лилиного, правда, не нашлось. Но неужели на всей этой фигне можно заработать на Мерседес? - Можно, всё можно, если осторожно! - снова ухмыльнувшись, сказал Игорь, и бросил кусочек сахара в только что принесенный Женей дымящийся кофе. - Да, кстати, я совсем забыл! Не хотел с пустыми руками в гости идти, так что у меня для вас есть маленькие сувениры, - и он снова потянулся за своим портфелем. - Ты прямо как Дед Мороз, - пошутил вновь осоловевший Гриша. А Игорь, тем временем, достал из портфеля два небольших, матовых пакета. Оба положил на стол перед собой, возле кофе. С пол минуты он их разглядывал, как будто видел впервые, наверное, выбирал с какого из них начать. Потом взял один, тот, что поменьше и достал оттуда небольшой кожаный футляр, внутри которого оказались, в то время, модные, спортивного стиля, механические часы марки "Seiko". - Ну, зачем, ненужно, это лишнее, - начал отказываться от подарка, к тому времени, уже совсем захмелевший хозяин дома. - Папа, ну почему, это ж на память, от старого друга. Неудобно, возьми, красивые часы, и Игорю будет приятно, - вдруг, без тени смущения, довольно настойчиво, не оставляя отцу выбора, Женя начала уговаривать его принять подарок. - Действительно, Женя права. Ведь это всего лишь пустяк, хотя часы и вправду хорошие. Возьми, пожалуйста, - настаивал на своём гость, и Гриша, под натиском дочери и друга, сдался, защёлкнув на запястье серебристо-голубой браслет. Свои старые пластмасски он небрежно бросил на диван. - А это вам, моя милая леди, сказал Игорь и вынул из второго пакета ещё один футляр, в этот раз деревянный, с матовой стеклянной крышкой, на внешней стороне которой было выгравировано - "Cartier". Он открыл футляр. В нём оказался очень тонкий, ручной работы браслет из трёхцветного золота, что было "писком" моды в последнем сезоне.
- Вот это уж точно слишком, - вмиг протрезвев, сказал Гриша. - Конечно, спасибо, но абсолютно не нужно! - твёрдо сказала Женя, уверенным движением отодвинув своими тонкими пальцами раскрытую коробочку в сторону дарителя. Её глаза горели каким-то диким огнём. - Вот те на! Как же это называется?! Здрасте - приехали! Пожалуйста, не обижайте меня. Примите эту скромную безделушку, в память о нашем знакомстве, и в знак моей искренней дружбы, - немного с пафосом, чуть-чуть привстав, пробасил Игорь, причём обращаясь не к Жене, а к её отцу. - Ладно, Женька, возьми и поцелуй дядю Игоря. Ты в этом браслете будешь как принцесса, - сказал Гриша, смотря на Женю таким взглядом, каким может смотреть только любящий человек, отец на своё чадо, вдовец на сироту. Женины глаза ещё сильнее запылали. Она надела браслет и чмокнула дядю Игоря в небритую щёку, от чего зарделась пуще прежнего и выбежала на кухню, якобы выключить чайник. Игорь с Гришей рассмеялись, и сели допивать уже остывшие чай и кофе.
- Ну всё, леди энд джентльмены, мне пора ехать! - где-то к полуночи сказал гость, резко
встав из-за стола. Он только было начал идти в сторону двери, как вдруг его качнуло влево, затем вправо, и ещё раз... Он присел на пол. - Вот те на! Вот вам ещё раз - "здрасте-приехали". Штормит, - смеясь, сидя на полу, захрипел Игорь, - вроде бы и выпил вот столечко, - и он пальцами показал пару сантиметров, - а ноги не держат. Котелок варит, - он щёлкнул пальцем себя по макушке, - а ноги не ходють, - он помял свои колени. Эка невидаль скажите, а ведь я..., - его истерический смех поглотил окончание фразы.
Хозяева были людьми добрыми и гостеприимными. Не могли они отпустить вновь обретённого друга в таком, так сказать, непотребном виде - в смятении духа и тела, дать уехать, сесть за руль; во-первых, это опасно, а во-вторых, они переживали, как бы Игорь не пострадал как бизнесмен, то есть, как бы его имидж не пошатнулся, а то, как же это - альтернативная медицина и пьянство. Вдруг кто-либо из деловых партнёров или клиентов увидит его в таком вот "не деловом" состоянии.
В жениной спальне, на большой двуспальной кровати громко и протяжно, как старый заезженный паровоз, сопел Игорь, прямо в костюме раскинувшись поперёк накрахмаленной постели. В салоне, на хромом диване, запрокинув назад голову, раскатисто и громоподобно храпел Гриша. На кухне, возле открытого окна, сидя на продавленной раскладушке, с маленьким фонариком в руке рассматривала свою новую, и, по сути, единственную драгоценность Евгения Григорьевна.
Следующее утро выдалось солнечным и тёплым. - Женька, беги в школу, опоздаешь! - кричал Гриша из ванной, нанося помазком "жиллеттную" пену на, за ночь, ощетинившийся подбородок. - Зачем бежать? Я могу её подвезти, - сказал Игорь, допивая кофе, любезно предложенный ему расторопной Женей. - Не надо! Ей всего минут пятнадцать ходьбы, пусть пройдётся, подышит свежим воздухом, после твоего "острова Свободы" это ей не повредит, - начал было отказываться Гриша, но потом подумал: - И действительно, зачем ей бежать? Ещё под колёса угодит из-за этой спешки, а тут Игорь, с машиной, говорит, что это ему не в тягость, даже наоборот, доставит удовольствие, да и по дороге ему, как он сам сказал. Пусть проедутся, а я пока приберусь, вишь, как насорили, вчера и не заметил. Да и на смену мне только с вечера..., - такие мысли крутились у него в голове, и он отпустил дочь с другом юности.
Девчонки и мальчишки, женины соученики, широко разинув рты и дружно выпучив глаза, смотрели на лихо подкативший к самым воротам школы новенький, шикарный автомобиль, и на Женьку, вальяжно расположившуюся на белом кожаном сидении, рядом с водителем. Машина остановилась. Вышел шофёр, обошёл спереди авто, открыл переднюю дверь и элегантно протянул улыбающейся Жене руку. Дама, небрежно вытянув свою тонкую ручку, изящно, самыми кончиками пальцев взялась за ладонь кавалера и плавным движением лёгкого тела покинула машину. Женя была в своём синем вечернем платье, глубокий вырез на спине которого, ни глубиной, ни смелостью не уступал стильному декольте. На её тонком, с золотистым пушком, запястье, под натиском игривых лучей утреннего солнца, сверкал своей трёхцветной палитрой золотой браслет. На остром плече вилась тонкая золоченая змейка - ремешок театральной сумочки чёрного лака, в которую не то что учебники, даже тетрадка и та вряд ли бы поместилась.
- Дядя Игорь, а можно я вас поцелую, в щёку, на прощание? - спросила Женя, вновь сменив свою полупрозрачную бледность на плотный розоватый румянец. - Конечно, малышка! Что за вопрос! - ответил Игорь и ловко подставил свою скуластую небритую щёку. Женя крепко прижалась, напомаженными, в этот день, губами к его смоляной и колючей щетине. Затем она рассмеялась, как-то игриво и неловко оттолкнула Игоря, развернулась и лёгкой походкой направилась в школу. К тому времени, окружившая машину, толпа любопытных школьников разразилась громовым "ржаньем", после чего прозвенел звонок, и все ринулись, сбивая друг друга с ног, к школьным воротам. Игорь ещё с минуту простоял напротив школьных окон, почёсывая свою щёку, тем самым, растирая на ней густой отпечаток алых губ.
Об этом поцелуе Гриша узнал вечером, перед работой, когда Женя рассказала, как она пошутила с дядей Игорем, и как вся школа смеялась. Гриша был недоволен, но строгости к дочери, за такую проделку, не проявил (честно говоря - вообще никогда не проявлял). Добрый отец.
В следующую субботу дядя Игорь вновь посетил своего старого приятеля и его дочь. Втроём они ездили в старый Яффо, бродили по рыбацкой набережной, гуляли в порту, катались на прогулочном катере вдоль побережья, до Герцелии и обратно. Днём пообедали в старом, находящимся в бывшем наполеоновском госпитале, ресторане "Ля Т`ажен", ели фаршированный локус в винном соусе. Расходы взял на себя Игорь, объяснив, что это ему не в наклад, а в удовольствие, и попросил к этой теме больше не возвращаться. В Бат-Ям вернулись, когда уже стемнело. К ночи, после обильного кофе-чаепития, когда Женя, сославшись на переутомлённость, ушла отдыхать Игорь и Гриша, по старой русской традиции, устроились на кухне, поболтать за жизнь, как сказала бы тётя Белла, Гришина мама, выросшая на Молдаванке.
- Послушай, Горыныч, - начал Хамза, задымив смуглой сигарой, - по старой дружбе, ведь ей богу, я тебя люблю, и горько мне видеть, вернее, слышать, как ты впахиваешь по шестнадцать часов в сутки на этих черномазых, да ещё и за такие гроши. Суки, как я их ненавижу! Дочь подолгу не видишь, а она в таком возрасте, что..., в общем, ей необходимо общение, отцовское внимание, и не только по выходным. Да и барышня она уже, ей наряды нужны, украшения, плюс, ведь ты сам говорил, ей голосом нужно заниматься, профессура нужна, на уровне... Горыныч всё кивал, а Хамза не останавливался: - И квартира ваша... маленькая, холодная зимой, раскалённая летом, это ж "Амидар" вонючий, а чего стоят одни ваши соседи - козлы низкие, марокканьё дранное. Я же их видел, от них чего угодно ожидать можно, а как они паскуды на Женю пялятся, я б им зенки повыковыривал, да и ещё кое-чего лишил бы. Гриша молчал, немного насупился, но продолжал кивать, то ли в знак согласия, то ли от того, что время от времени впадал в дрёму. - Ну что ты всё башкой трясёшь. Я прав или не прав?! - чуть ли не криком, спросил раздражённый Игорь, с явным нажимом в голосе, с каким может разговаривать строгий учитель с нерадивым учеником. - Прав, конечно, прав! А что я могу сделать?! Такая уж наша "се ля ви", как говорят лягушатники. И не кричи, не на уроке. Женьку разбудишь, да и соседей тоже, сам же говоришь..., ну так зачем зазря на скандал нарываться, - почти с обидой в сонном голосе, полушёпотом, резко жестикулируя и странно гримасничая, сказал Горыныч. - Что ж ты обижаешься, я ж не тебя виню, сам прошёл всю эту дрянь, ни так уж давно сам ел это дерьмо - абсорбцию. Ладно, подожди, я не собирался давать сохнутовскую лекцию, ты меня совсем сбил с толку, - Гриша хотел что-то сказать в своё оправдание, уже открыл рот, но Хамза жестом его остановил, - В конце-то-концов, не перебивай меня. Я ведь к чему всё это? - Не знаю, - сказал Гриша. - У чёрт, дай же мне закончить, это был риторический вопрос. Так вот - бросай ты всё это на хрен! И свою золотоносную шмиру, и эту вшивую стройку! Подожди, дай же договорить, вот нетерпеливый. Конечно, я не хочу, чтобы ты остался без работы! Совсем наоборот, хочу, что б ты работал, но не там, не в этом аду! - А что, может, ты знаешь, где есть рай на земле, Земле Обетованной, где нужны сторожа и дворники, или, может быть, литературоведы-пушкинисты? - начал ехидничать Гриша, но Хамза, не смотря на Гришин сарказм, продолжал гнуть свою линию: - Не знаю как на счёт рая, но работа не пыльная, не тяжёлая, с весёлым коллективом и неплохим окладом имеется. Ведь пять штук в месяц - это вдвое больше чем две с половиной, это я тебе как математик говорю, как бизнесмен же, скажу, что это только для начала, а как друг, шепну, что глядишь, со временем, ещё что-нибудь придумаем. - Это что ж за работа такая - не пыльная, не тяжёлая, да ещё и прибыльная? Министром что ли? - с некоторой насмешкой, во вдруг осипшем голосе, спросил Горыныч. - Если хочешь смеяться - то смейся, не возбраняется, только, по-моему, сподручней веселиться с "жирным" банковским счётом, в хорошей квартире, в шёлковом домашнем халате, а не голодранцем в халупе. Короче говоря - переходи ко мне в фирму! Все вышеперечисленные условия не пустая болтовня, а реальные возможности. Я не шучу! Ты только подумай, не торопись, - Хамза замолчал, встал, подошёл к окну, взглянул на свой Мерседес и вернулся за стол. Вновь подкурил потухшую сигару. - Это всё как-то чересчур..., ум...м..., чересчур заманчиво, слишком всё гладко, и поэтому не выглядит реальным. Что же ты хочешь - чтоб я учил русской литературе каких-нибудь выродков-мажоров, из нуворишей? - скривившись в язвительной улыбке, спросил Горыныч. Хамза не обратил внимания на очередную Гришину эскападу, и продолжил: - Нет, великая русская литература пока, и я надеюсь, что это только пока, останется невостребованной, а вот твой иврит, К.М.С. по борьбе и внешний вид, внушающий трепетное уважение, как раз эти твои качества сегодня более ценны, так сказать - имеют рыночную стоимость. - Ну ты и хохмач, как я погляжу. Тебя послушать, так и в зеркало не захочешь смотреться, - произнёс Горыныч и начал громко смеяться, позабыв о спящей Жене и о соседях-скандалистах, - Ну уважил, ну рассмешил, ты что ж, хочешь из меня киллера сделать, ха-ха, или, может быть, своим телохранителем? - Ты чего кричишь, сам же сказал, что Женю можем разбудить, да и марокканцев твоих, - сказал Хамза и перешёл на шёпот, - Нет, не моим, я, слава богу, ещё сам могу за себя постоять, всё-таки "первый взрослый" по боксу, да и вообще не телохранителем, а скажем так - хозяином-распорядителем в одном скрытом, от пытливых глаз общества, заведении. - Ты что, в какой-то мафиозной структуре держишь свой бизнес?! - тоже перейдя на шёпот, спросил Горыныч, голос его чуть дрожал. С ответом Хамза помедлил, он ещё раз встал из-за стола и подошёл к окну. Внизу, на улице, стояло несколько молодых людей, говорили они тихо, но обрывки фраз, приглушённо, долетали до второго этажа, разговор вёлся на русском, и касался припаркованного вблизи новенького Мерседеса. - Эй, ребята, там установлена сигнализация "Кобра", последней модификации. Будьте осторожны - она сенсорная, разбудите весь город, - высунувшись в окно, сказал Хамза, обращаясь к жуликоватым парням внизу, те не замедлили ретироваться. Он прикрыл окно и пошёл обратно к столу. - Зачем, и так душно?! - спросил, чуть заторможенный Горыныч, но Хамза не услышал вопроса, он был задумчив. Сев за стол, он оставил дотлевающую "Гавану" в пепельнице, откинулся на спинку стула, заложил ногу за ногу и спокойно продолжил прерванный разговор: - Ты, наверное, слышал что-нибудь о станциях? О станциях обслуживания, я имею в виду. Не понимаешь? Совсем? Хорошо, начнём с букваря, как любила говорить моя покойная мама, когда я что-либо не понимал. Итак, ведь ты уже взрослый мальчик, ведь ты, наверное, уже знаешь, конечно, только понаслышке, о существовании "махонов", массажных кабинетов, институтов здоровья? Гм-гм, не понимаешь! О.К. Ну а о борделях ты уж точно должен был слышать! Ведь литература это, я бы сказал - социальное явление, не обошла стороной, ну вспомни, вспомни: Катулл, Вийон, Мопассан, Миллер, Набоков, идём ещё ближе - Куприн, Савицкий... Библия, в конце концов, или в начале начал, как пожелаешь. Зачем ты на меня так смотришь? Не надо! А то боязливо становится, боязливо за твой рассудок и за нашу дружбу. Да, да, не удивляйся, у меня именно такой бизнес. Я владею и руковожу целой сетью заведений такого рода. Это места для отдыха и развлечений людей с тугриками. Сегодня это в моде точно так, как и тысячи лет назад, даже на Святой Земле, помнишь, кем была Мария-Магдалина - Иерусалимской блудницей, а история с Томар и Игудой - Тора, так-то.
Горыныч был больше озадачен, чем шокирован. Он сидел, упёршись подбородком в ладонь, смотрел куда-то в даль, словно сквозь напротив сидящего студенческого товарища, его губы шевелились, рот то открывался, то закрывался, но звуков он не издавал, так, наверное, ведёт себя карась, выброшенный внезапно накатившей волной на горячий берег, а ещё это напоминало немое кино, не хватало только седенького тапёра и титров с комментариями.
Хамза пощёлкал пальцами перед Гришиным лицом, тем самым, пытаясь вывести его из оцепенения: - Не валяй дурака, брось! Ты ещё проповедовать начни, мол, крах идеалов, грязный бизнес, торговля живым товаром, или, что там ещё пишут в ваших вшивых газетёнках по этому поводу. А я тебе скажу: бизнес как бизнес, работа как работа, и ничего зазорного в этом нет! Вспомни, как нас учили - всякий труд должен быть оплачен, вот он и оплачен и, между прочим, налогом облажён. Это тебе ни тунеядство с высшим образованием, паразитирующее на нашем обществе и, между нами, санкционированное государством... Я, когда об этом говорю, конечно, не имею в виду тебя, ты-то у нас пчёлка-трудяжка. У меня двадцатилетние девчонки не "бейбиситорствуют", и на "никайонах" не горбятся, они знаешь, как живут, они..., они..., да они по пятнадцать штук загребают, и это в месяц, а не в год, как некоторые. Они на кожаных сидениях собственных БээМВэ свои джинсовые Версачи и Габбаны протирают, в отпуске в швейцарских Альпах лыжи и ноги ломают, родителям, на дни ангела, такие тачки покупают, что с теми инфаркты случаются, это с папами, а мамы слепнут от блеска подаренных им брюлликов. Ладно, об инфарктах, ногах и слепоте - это я шуткую, а всё остальное чистая правда. - Тише ты! Разорался! Альпы, БеЕмВе, бирюльки всякие. Ребёнка разбудишь! Ей-то, завтра в школу, а не в горы, и слава Б-у. У неё же экзамены на носу, а она, по болезни - у неё слабые лёгкие, много пропустила, сильно отстала. Ей репетитор нужен. А где сейчас хорошего преподавателя математики найдёшь, понимаешь, учителя по призванию, а не по.... Впрочем, может сутенёрство тоже может быть призванием, как блядство, например, или разврат вообще. Были же когда-то всякие храмовые проститутки, и прочие.... Мне нужно подумать, я к этому не был готов. У меня это возьмёт какое-то время. И подгонять меня незачем, я разберусь. А пока не приезжай, я тебе сам позвоню. Ну, давай, бай! - и Гриша тихонько выпроводил гостя из квартиры.
Прошёл ещё месяц. Начались летние каникулы. Гришу уволили со стройки. В то время в Израиле появилось полно дешёвой рабочей силы; подрядчики понавозили работяг из Румынии, Польши, Украины, причём многие из них оказались не плохими специалистами. Эти изголодавшиеся, после падения большевиков, люди готовы были за три шекеля в час, что на то время равнялось одному американскому доллару, не то, что убирать мусор со стройки по двадцать пять часов в сутки, они были бы готовы даже сожрать его, мусор, лишь бы почасовая оплата не останавливалась. Где уж с ними конкурировать таким, как Гриша. Нельзя не отметить, что его подрядчик оказался просто "святым", уволив Гришу с уборки, он, всё же, оставил за ним место на ночной охране, а ведь мог и этого лишить, скотина. Нет, он действительно святой! Мать его так и этак!
На одной "шмире" Гриша все выплаты не тянул, другой работы, кроме ещё одной охраны он не нашёл. Охранять же одновременно два объекта, находящихся в разных концах города он физически не мог, так как не был ни суперменом, ни мошенником. Женя, успешно сдав последний экзамен, решила помочь отцу, внести свою лепту в поддержку их экономического положения, которое она оценивала, как "аль апаним", если на иврите, а на русском - "хуже некуда". Она устроилась пляжной разносчицей мороженого. Гриша, изредка, и как бы случайно, встречая Женю на её работе, сильно страдал, видя как она, обливаясь потом ходит под палящим и, как утверждают израильские медики, радиоактивным солнцем по переполненным её сверстниками пляжам, надрывая свой прекрасный голос выкриками торгашей, типа: "артик, глида, айс крим, штия кара", и всё это за какие-то несчастные пятьдесят шекелей за полный световой день. Как-то он даже хотел её заменить, ведь днём он не работал, но здоровенный хозяин лавки с мороженым, сказал, что стариков он не берёт, даже таких крепышей, как Гриша, мотивировав это тем, что - "у жэншина марожина купят просто так, толко чоб с блызы рассматрэт ыё фыгура. А ти уже старык, чо на тэбэ сматрэт...?!". Если бы Гришу вовремя не оттащили, вероятней всего Женя бы лишилась заработка, он свободы, а барыга зубов, глаз, ушей, носа..., в общем, всего того, что легко было оторвать, выбить и откусить. На валерьяне Гриша продержался ещё неделю, но после того, как Женя получила солнечный удар и неотложка забрала её с работы, прямо с пляжа в больницу, откуда ему и позвонили сообщить о случившемся - он сломался, а правильней сказать - решился.
На что может решиться загнанная живодёрами в тупик "уставшая от такой" жизни собака? - На лобовую атаку, на резкий, быть может из последних сил, боевой бросок с открытой пастью на сети, крюки и удавки.
Что сделает в такой ситуации человек? - Если это японец, то, наверное, сипоку, хотя, поговаривают, что поизвились самураи в Стране Восходящего Солнца; если русский, то будет ждать в обороне, а потом драться, драться, драться, надеясь на русский "Авось"; а если это русский еврей, то..., то сложно точно предсказать, всё зависит, наверное, от того, какой русский еврей. Горыныч, например, выйдя из больницы, проведав Женю, которой полегчало, но которую врачи отказались выписывать на ночь глядя, подошёл к ближайшему телефону-автомату, позвонил своему старому товарищу по педину - Хамзе, и договорился о встрече. В девять часов, того же вечера, Гриша сидел в уютном маленьком ресторанчике на одной из центральных Тель-Авивских улиц, поджидая своего будущего или, как он его про себя прозвал - "блудящего" работодателя. Приехал Хамза, собеседование было коротким и не тягостным, так как оба, и нанимаемый и наниматель точно знали, что они хотят друг от друга - Грише срочно нужен был заработок, Хамзе хорошая "спина". Старые друзья выпили по чашечке "эспрессо", Хамза расплатился и они, оба, покинули ресторан. Прогулка была пешей и недолгой. Они молча шли по направлению к ближайшему магазину оптики. Оставив чуть позади "Оптику" и не дойдя несколько метров до маленького итальянского ресторанчика, расположившегося на первом этаже того же дома, они остановились напротив грязной, выгоревшей на солнце двери, со странной вывеской в виде двух небольших красных сердец, соединённых между собой и насквозь пробитых длинной зелёной стрелой...
Горыныч довольно быстро освоился на новой должности, "шмиру" и мелкие подработки забросил совсем, теперь они были ни к чему. Женя бросила свой "отмороженный" пляж, смогла продолжить занятия вокалом. Вскоре они переехали на новую квартиру, более просторную и благоустроенную, чем была прошлая, с красивым видом из окон - на море и крыши большого Тель-Авива. Для них началась новая, до сих пор незнакомая жизнь - жизнь, когда возможности почти совпадают с желаниями. Гриша даже пообещал Жене, что в ближайшие ханукальные каникулы они смогут поехать к бабушке Белле, в Одессу. Женя, конечно, не была в курсе профессиональной занятости отца, но она была рада, что он нашёл своего давнего товарища, и что дядя Игорь оказался таким порядочным человеком и преданным другом. У Жени появились модные наряды, красивые украшения, современная радиоаппаратура, новые друзья и знакомые, она медленно, но верно начала выходить из своей депрессии, в её лексиконе вновь появилось слово "Счастье"....
...Так Гриша из учителей, грузчиков, дворников и охранников переквалифицировался, в станционного смотрителя Горыныча, и уже полгода работает в "махоне", на одной из маленьких улочек в самом сердце фривольного Тель-Авива.
На Хануку он так и не поехал с дочкой в Одессу, так как Хамза оказался не только, как Женя полагала, верным другом, но и строгим боссом - не отпустил с работы, сказав, что отпуск Гриша ещё не заработал. Поездку пришлось отложить на несколько месяцев.
- К Пасхе обязательно поедем, - сказал Горыныч, когда в разговоре со мной вспомнил город нашего, моего и его детства, - Скажи мне, Артур, - продолжил он, - вот у тебя, с чем ассоциируется слово ностальгия, что в сознании появляется, слышится, видится, при упоминании этого, я бы сказал - магического слова? Я, например, сразу вижу прибой, но наш, черноморский, успокаивающий, а не этот, местный, нервирующий. Представляешь - я вижу его, прибой, но не слышу, полная тишина, и лишь где-то далеко-далеко, где-то за морем отголоски песен старых хриплых рыбаков, что-нибудь про рыбачку Соню, про цветущие каштаны, про плакучие ивы и водяные лилии.... Ох, лилии, лилии, бедная Лиля..., - так грустно закончил Гриша и замолк. - Я даже не знаю, что сказать. Как-то не задумывался об этом, но могу сейчас попробовать, - сказал я и зажмурился, начав, про себя, словно мантру, повторять: - Ностальгия, ностальгия, ностальгия.... - Послушай, Горыныч, - очнувшись, начал я говорить, почему-то перейдя на ты, - у меня, что-то не получается. Я так же, как и ты, вижу море, а слышу, сам не знаю почему, "собачий" вальс. Помнишь - "ти-ди-ти, там-там, ти-ди-ти, там-там", - как мог, напел я мелодию "собачьего" вальса. - Просто у каждого своё глубинное "Я" - у меня растения, у тебя животные, но есть у нас и общеё - это море, - закончив философствовать, сказал Горыныч и пошёл прикрикнуть на расшумевшихся блядей.
Хамзу я видел всего один раз, но и этого было достаточно для того, чтобы понять, что он полный ублюдок и законченная скотина. На его скуластой, вечно ухмыляющейся физиономии написано, что он прирождённый сводник и сутенёр, что он низкая тварь, каких немного на свете. В общем я не нахожу приличных слов, подходящих для описания моего личного экспириенса знакомства с Игорем Хамзинером - с Хамзой. Кстати, он действительно очень похож, как две капли воды, на узбекского поэта-революционера Хамзу Ниязи.
Мы с Лёвой сделали ещё много "халтур" в районе большого Тель-Авива, работали на разных "станциях", к Хамзе больше не возвращались, но Горыныча я не забывал. Когда бывало, что мы работали поблизости от Горыныча, я всегда к нему заходил, либо до, либо после трудового вечера. Постепенно мы, можно сказать, сдружились, причём на столько, что как-то он даже пригласил меня на концерт в музыкальную школу, где должна была выступать его дочь. Она исполняла что-то опереточное, по-моему, что-то из Кальмана. Я, конечно, профан в этом деле, но, всё же, я был восхищён её голосом, манерой исполнения, восхищён её, я бы сказал - девственной красотой, её грацией, восхищён её кроткой улыбкой, глубокими аквамариновыми глазами; да, раньше со мной редко такое случалось, я действительно был восхищён.... После концерта Горыныч пригласил меня пообедать с ними в "Аладдине", маленьком арабском ресторанчике, нависшем, своим грузным, грубо отесанным телом, над заброшенным монастырём, в старом яффском порту. Обед был по-восточному обильным и по-еврейски шумным. Каждый из нас, восторженно, почти криком, хотел первым поделиться своими впечатлениями после концерта. Наш обед плавно перешёл в ужин: кофе, чай, соки, пирожные, конфеты и ликёр, но уже не в "Аладдине", а у Горыныча дома. В барах и кафе мы, я и Горыныч, уже бывали, то он меня пригласит, то я его, а дома у него я был впервые.
Женька оказалась во много раз прекрасней, чем я мог её себе представить по рассказам её отца, конечно, я не был влюблён, считая её совсем ещё ребёнком, но, все же, не смотря на разницу в возрасте, мы быстро нашли общий язык, с ней было легко, впрочем, как и с её отцом. У нас было много общего: и она и я провели своё детство на берегу Чёрного моря, мы оба рано потеряли своих матерей, обоим нравилась одна и та же музыка, ни у Жени, ни у меня не было знакомых людей, которых мы бы смогли назвать друзьями, а ещё нам обоим страшно нравилось кататься на всяких качелях-каруселях, американских горках и прочих аттракционах с "острыми ощущениями".
Однажды, это было перед самым началом войны в Персидском заливе, в Тель-Авиве, на набережной, напротив дельфинария открыли новый аттракцион, привезённый в Израиль из Греции, из самих Афин, какими-то "новыми русскими", или старыми еврейскими, как говорят сегодня. Это были две полосатые мачты, метров по сорок пять, в высоту, каждая. К их верхушкам, на резиновых тросах была прикреплена клетка-кабина с двумя металлическими креслами, чем-то напоминающими сидения в "Багги" или современный электрический стул. Кабинка в виде шара была сделана из крепкой металлической конструкции, внутри полой, и конечно не застеклённой. Сев в шар и пристегнувшись, как астронавт перед стартом, несколькими ремнями со всех сторон, всё равно ощущаешь себя свободно, открыто и незащищено. Перед креслами, а их два, установлена портативная видеокамера, фиксирующая на плёнку наши физиономии на протяжении всего времени, что длится "катание". На счёт "раз" - шар чуть перекатывается, так что теперь не сидишь, а полулежишь к небу лицом; на счёт "два" - до "стона" натягиваются резиновые тросы; на счет "три" - кабинка начинает дрожать, под ней что-то поскрипывает, и вот - р..р..раз, и с невероятной скоростью нас "выстреливают" вверх, к небесам, на высоту свыше чем..., короче говоря, крыши десятиэтажных домов оказываются где-то позади, внизу под нашими, иногда уже мокрыми, сидениями. Я думаю, что такой полёт продолжается не более двух, максимум трёх секунд, но даже за это короткое время начинаешь понимать, что уже умер, вся земная тяжесть осталась где-то внизу, а мы, словно невесомы, зависаем в другой плоскости, в новом для нас измерении. (Но, конечно, это всё нам только кажется, и то не всем, а лишь тем, у кого больное воображение, тем, кто вообще может что-либо вообразить). Итак, когда тросы достигли максимума своего натяжения кабинка на мгновение замирает в воздухе, затем медленно (пару мгновений) переворачивается на сто восемьдесят градусов, так, что пассажиры, то есть мы, оказываемся лицом вниз. Повиснув на своих ремнях безопасности, мы себе и представить не можем, что, буквально через долю секунды, эта "адская" штуковина, с ещё большей, чем во время взлёта, скоростью провалится вниз - жух..х..х, и в тартарары. Говорят, что такое падение в шесть, а то и более, раз превышает ускорение свободного падения. А?! Вот это здорово! Бж..ж..жик, и мы умерли опять, причём это совсем не было больно, так как душа покинула тело ещё за пару метров до земли. Море, небо, земля, море, небо, земля, море, небо, земля - мы всё ещё кувыркаемся где-то между "этим" и "тем" светом, и лишь душераздирающий вопль с соседнего кресла вновь возвращает нас в наш бренный и надоевший мир. В такой момент очень хочется закричать, как новорожденному, но горло наполняет клубок из гланд, слюны, языка, так что выходит лишь низкий гортанный рык, постепенно переходящий в страшное шипение, подобно опустевшему огнетушителю, разве что пена из сопла, то есть на губах не белая, а розоватая, с кровавой кислинкой на вкус.
Женька была в восторге, я в столбняке, да в таком, что ей пришлось попотеть, помогая билетеру вытащить меня из этой " инфернмашин", как позже я прочёл в одном рекламном проспекте об этих качелях-каруселях. Только при просмотре видеозаписи нашего "полёта", когда мы увидели наши искажённые лица и услышали те нечленораздельные звуки, которые мы издавали, лишь тогда я окончательно пришёл в себя, вышел из оцепенения и громко рассмеялся. Кассету я подарил Жене, на память.
...А потом была война...
Это было очень смешно видеть "девочек" в их мини нарядах, иногда и без них, но зато в противогазах, во время воздушных тревог. Ещё смешнее выглядели их клиенты, без штанов выбегающие из кабинетов и, с ужасом в глазах, кричащие о том, что дома они позабыли свои противогазы. Конечно, это было ужасно - газовая атака (?), а они без средств защиты, но ещё больший ужас у них вызывали ехидные предложения девчонок - позвонить их жёнам, чтобы те, немедленно, принесли противогазы, атропин и хлорку. Да, весёлое это было время - война!?!...
Хамза продолжал делать Жене дорогие подарки, Гришу это нервировало, он горячо спорил с другом юности, но тот, со свойственным ему темпераментом, успокаивал Горыныча, то есть старался поставить его на место. Со временем и понемногу он начал повышать Грише зарплату, выплачивать бонусы, что ставило последнего в положение, если не должника, то, как человека порядочного, каким Гриша себя считал, человека обязанного своим благополучием своему благодетелю - другу - работодателю, тем самым, превращая его в исполнительного служащего, то есть в слугу. Показаться неблагодарным Горыныч не хотел, и поэтому позволял дяде Игорю баловать Женьку.
С Божьей помощью война закончилась быстро и почти без потерь, а с ней, к сожалению, халтуры в "махонах", и вообще работа, в стране начался послевоенный кризис, что, в принципе, обычно для нашего государства, я имею в виду кризис..., да и войну тоже.
На ашдодском нефтеперерабатывающем заводе тоже было сокращение кадров, и было бы очень удивительно, если б я, с моим-то везением, не попал под эту "косу". Работы не было, денег тоже, а кушать всё ещё хотелось. Как-то, в одном из городских сквериков, я встретил старого знакомого, который в разговоре упомянул о том, что собирается перебраться жить на север страны, что, якобы, там, на севере жизнь дешевле, да и веселей, там, мол, можно нищенствовать с набитым брюхом, он уже пробовал. Тогда, в сквере, мне вся эта болтовня о "чудесной" северной стране показалась полной чушью, однако, через день, с большим баулом за спиной я стоял на трассе Тель-Авив - Хайфа и старался найти попутку в сторону севера, даже лучше крайнего севера, как я тогда думал...
С севером мой роман не сложился, как говорится - не сошлись характерами, впрочем, с югом и западом страны сложилась та же ситуация, восток я не любил с детства, поэтому о столице даже и не задумывался...
Вскоре я вообще покинул Святую Землю...
Лишь в середине девяностых я снова ступил на Землю Обетованную. На этот раз я не должен был абсорбироваться в новой стране, интегрироваться в новом обществе, я не нуждался в чёрной работе за гроши и в съёмной квартире за "миллионы". Всё это для меня уже не было актуальным, да и в Израиль я приехал только на несколько дней, по делу, можно сказать - в командировку, хотя мысль о том, чтобы когда-нибудь бросить якорь именно здесь, на своей земле, меня никогда не покидала, тем более теперь, когда в карманах, как говорили "девчонки", постоянно слышны шуршание и звон...
Случай завёл меня на центральную автостанцию в Тель-Авиве, я прошёлся по её окрестностям и был поражён тем количеством сексиндустрии, которая, как раковая опухоль по уже гниющему телу, расползлась по всем улочкам, тупикам и проулкам этого района. Это был город внутри города, подобно "Лав-виллю" в Луизиане. Раньше, конечно, всего этого дерьма тоже хватало, в любом ассортименте и под любым "соусом", так как спрос, как известно, рождает предложение, но, всё же, это не было так вульгарно-броско, так нагло-открыто и так фарсово-нелегально, как в этот раз. А ведь прошло всего несколько лет. Блуждать по "ближневосточному Амстердаму", как когда-то назвал "тахану мерказит" один мой знакомый, мне быстро наскучило, и я отправился на набережную, желая побродить вдоль поющего моря, послушать блюз прибоя, вдохнуть свежего морского, на вкус солоноватого воздуха. Так, не спеша, я добрёл до старого дельфинария, который уже несколько лет как находился на капремонте, а вот греческий аттракцион для любителей острых ощущений по-прежнему функционировал, но, как видно, уже всем поднадоел, так как ни у кассы, ни в самой "адской" машине не было ни души. Я был единственным потребителем этого развлечения за этот день, то есть первым, и поэтому по старой русской традиции - "на почин" - мне предложили прокатиться бесплатно. Мне их предложение пришлось по душе, и не из-за денег - денег хватило бы, чтоб кататься с утра до вечера без перерыва, а из-за того, что кому-то, совсем чужому, просто захотелось меня угостить, то есть прокатить, и пусть это не по доброте душевной, а из-за каких-то старинных суеверий, и всё же - приятно. В этот раз, взлетая и падая, как Икар, я не думал о жизни и смерти, меня совершенно не интересовало на каком я свете, и в каком измерении, и в столбняк я не входил, а лишь вспоминал весёлого Горыныча и его милую дочь, Женьку.
Сидя в маленьком, унылом и абсолютно пустом пабе я пил кофе, смотрел на уже успевшее надоесть море и, вдруг, так тоскливо стало, так грустно, что, выбежав оттуда, я сел в первое попавшееся такси и попросил водителя как можно быстрее доставить меня на одну из маленьких зелёных улочек, в самом центре Тель-Авива, в тот самый "махон", на ту самую "станцию", в гости к своему старому смотрителю...
Перекрёсток совсем не изменился, разве что стал грязней. Жухлая листва, окурки, пустые банки из-под кока-колы, подгоняемые прокисшим морским ветерком, кружились в каком-то странном и диком танце по безлюдным щербатым тротуарам. Та же "оптика", та же итальянская кухня, всё те же пробитые зелёной стрелой два красных сердечка, но такая мигающая вывеска уже не редкость на этой улочке, на одном только квартале я насчитал, как минимум пять. Залапанная зеркальная дверь была открыта, стекло дало трещину, амальгама обсыпалась. Я постучал, но, так как ответа не последовало, вошёл без спроса. Помещение было задымлено, гадко чадило квази-индийское благовоние, охрипшие динамики подвывали каким-то рэпом. На потертых велюровых диванчиках, вразвалку, сидело несколько невзрачных, неопрятно одетых, немного подвыпивших девиц, судя по лицам, явно славянского происхождения. Их разговор был скучен и однообразен - в основном о ежедневно растущем курсе доллара, и о неслыханной дороговизне услуг компании "Вестерн Юнион". От тех колоритных евреек-веселушек, кокеток и насмешниц, которые сидели на этих диванчиках раньше, и следа не осталось.
- Эй, сладкий! Заходи, выбирай любую, а если силён, то можешь и двоих сразу, - игриво приподняв свои тонкие брови и короткую юбку, обратилась ко мне одна из гетер.
- Посмотри на этого болвана, он же ни бум-бум по-русски. Ну, хамуди, бой на, ата роце штей паргиёт аль аэш? - обратилась ко мне коллега первой девушки, на иврите, причём с сильным малоросским акцентом. - Дамы, я ищу Горыныча, не подскажите где он? - улыбнувшись, спросил я, пройдя в центр салона. - Ты что?! Мы змеев не держим, здесь не только гадов, но и кошечек и собачек тоже нету, небось, ни в зоопарк пришёл, голубчик, тута во - бабы одни, но бабы хоть куда, да, и туда и сюда. Так что, может, ты переориентируешься? Или ты, всё-таки, со змеёй предпочитаешь, Чочоллину какую-нибудь, так чем я не Чочоллина? - спросила одна из сотрудниц этого заведения, судя по акценту со средней полосы России. - Я нэ змия, но эсли хочэш, то во врэмя акта могу пошипэть - ш..ш..ш..ш..., - зашипела грудастая блондинка, скорее всего с Прибалтики. Вдруг, из-за красной грязной портьеры вышла ярко-накрашенная дама лет тридцати, поверх обнажённого, хорошо сложенного тела была накинута цветастая сибирская шаль.
- Может быть, я смогу вам помочь, молодой и оч..чень симпатичный человек? - спросила "шаль", подойдя почти вплотную ко мне, так близко, что я кожей почувствовал тот жар, который источало её молодое тело. Шаль распахнулась и пышная, белая, с синими прожилками вен и розовыми бутонами сосцов, грудь уставилась на меня, так же, как и два больших карих глаза, на чуть потасканном, но всё же красивом женском лице. В этот момент из-за портьеры вынырнул маленький, юркий, седенький дедуля. Он силой протиснулся между мной и "шалью", галантно склонив свою маленькую головку, громко поцеловал её бледную, тонкую ладонь, и попрощался: - Благослови тебя господь, Катюша, ты сегодня, впрочем, как и всегда, просто чудо. Благодарю тебя! Итак, до следующей среды. Бай, бай, - и он ещё раз приложился к её руке, при этом чуть толкнув меня своим костлявым задом, обтянутым в кожаные "Армани", этакий дизенгофский плейбой времён британского мандата. Ах, как же я сразу её не узнал, это же первая леди этого заведения - "Примадонна Катюша", подумал я и сказал: - Катюша, здравствуй! Как поживаешь? Она вновь прикрыла шалью наготу. - Мы знакомы?! Ну-ка, погоди, погоди... Арту..ур?! Ты, что ли? Вот это да! - с явным волнением в чуть осипшем голосе, сказала она. - Я, Катюша, я. Привет! Ты как всегда замечательно выглядишь! - сказал я, и мы отошли к пыльной, проломанной с края доске, некогда служившей стойкой бара, в те, скажем так - лучшие, времена этого борделя. Долго мы не беседовали, конечно, мы поговорили, что называется - "за жизнь" с четверть часа, выпили по рюмке коньяку, выкурили по сигарете, она меня даже в кабинет пригласила, на халяву, как "старого друга", но, поблагодарив, я отказался, ибо, в этот момент меня интересовал Горыныч, а не "это".
А с Горынычем всё оказалось банально, просто и грустно - он, постепенно, начал спиваться, часто ссорился с Хамзой, вплоть до мордобоя, и тот, конечно, его выгнал, ещё в прошлом году. Поэтому новые "девчонки" не знают кто такой Горыныч, ведь они всего по нескольку месяцев "трудятся" здесь, да и все они, так называемые, "перелётные птахи". Сюда на полгода - год, по контракту, а потом назад в свои Бобруйски, Жмеринки, Набережные Челны, Клайпеды.... Где находился Горыныч, Катюша не знала, как найти Хамзу - сказать отказалась. Огорчившись, что ухожу ни с чем, я покинул эту "скорбную обитель", как называл это место Лёня Мюллер, местный врач - трипперолог, как, за глаза, его называл Горыныч.
На улице, в раздумье, я простоял минут десять, после чего взял такси и поехал в Бат-Ям.
В знакомой мне квартире теперь жила молодая русская пара, приехавшая всего полгода назад в Израиль, и ни о каком Грише с дочкой Женей никогда не слышавшая. Телефон хозяев квартиры они тоже не знали, сказали лишь то, что те, сейчас, в Англии, и вернутся не раньше чем через несколько месяцев. В этот раз я долго не раздумывал и поехал на Герцеля 10, на старую квартиру Горыныча, о которой он мне рассказывал. Конечно, я не тешил себя надеждой найти его там, а лишь хотел поговорить с противными, но всезнающими соседями-сплетниками, и я не ошибся. Говорили они много, быстро и громко, выставляя на всеобщее обозрение свои "аин", "хетт", волосатые поясницы и желтизну гнилых зубов. Из всего этого лепета я смог уяснить лишь то, что Горыныч начал пить, что я уже знал от Катюши, и что он где-то ошивается с русскими пьяницами и проститутками в "олимовском парке", что дало мне силы на дальнейшие поиски. Почти в каждом городе Израиля есть такой парк, в основном названный в честь дня Независимости, в котором собирается русскоязычная молодёжь, пенсионеры-шахматисты и тунеядцы-алкаши. Первый же попавшийся на глаза таксист, за двадцать шекелей, отвёз меня к такому вот, "олимовскому", парку, по дороге всё расспрашивая еду ли я искать пятишекелевую проститутку или дорогой порошок на одну "понюшку". Я ничего не ответил праздно любопытному шофёру. Расплатившись, я направился в большой зелёный парк, неказисто раскинувшийся на самой окраине города, где повсюду небольшими группками тусовались русские ребята, на вид, от пятнадцати до двадцати пяти лет, где за низкими деревянными столиками стучали "рыбу" и высчитывали мат в три хода ветераны - пенсионеры, опрятно и чистенько одетые в одинаковые сандалии, спортивные штаны с подтяжками на ярких, рекламирующих "Ликуд" футболках, а так же в панамках с надписями, типа: "Перестройка!" или "I love N.Y.". Я долго бродил по парку, и лишь в самом конце, там, где его зелень граничит с бетоном автомагистрали, возле полуразрушенной общественной уборной, я увидел, ещё с России знакомую мне картину - нескольких пьяных, сидящих на скамье стариков, бессвязно болтавших между собой на какой-то тарабарщине - смеси русского, идиша и, наверное, парси. Каждый из них сжимал в руке по бутылке дешёвого крепленого пойла и медленно, в промежутках между фразами, посасывал его прямо с горла. Я подошёл поближе, выбирая на вид самого трезвого, чтобы справиться у него о Горыныче. Я, уж было, хотел начать расспрос, как вдруг, один здоровенный старик, сидевший на корточках напротив скамейки, ко мне спиной, повернулся в мою сторону и громко отрыгнул. Его рука дёрнулась, несколько капель вина выплеснулось из бутылки на его старые, порванные джинсы. Он неприлично, я бы даже сказал - очень грязно, выругался. Морщинистое желтоватое лицо, впалые тонкие губы почти беззубого рта, лиловый угристуй нос, косой рваный шрам на правой щеке, седая плешь и залысины, пустые, водянистые глаза, очки с треснувшими линзами и погнутыми дужками, мощные руки, длинные пальцы, грязные, нестриженные ногти, потрёпанный, облёванный пиджак..., и, не смотря на все эти преобразования, так сильно изменившие его облик, я, всё-таки, его узнал - это был станционный смотритель, учитель русского языка и литературы, знаток-пушкинист, борец, отец, вдовец - Григорий ..., а фамилии и отчества его я не знаю. Итак, это был Горыныч.
- Гриша, здравствуй, - как-то неуверенно обратился я к пьяному старику. - Здорово, барин, коль не шутишь, - ответил тот, рассматривая меня сквозь треснувшие стёкла очков, прищурив свои чуть окосевшие глаза. Этот пристальный взгляд, с шаловливой, еле заметной хитрецой, был абсолютно мне не знаком. В меня даже закралось сомнение - По-адресу ли я обратился: - Гриша, ты ли это??? - Ну я, а те чо?! - грубо ответил он, всё так же продолжая меня рассматривать, с некой подозрительностью, или, даже, враждебностью в его пьяном, затуманенном взоре. - Гриш, это ж я, Артур! Ты что меня не узнаёшь?! - спросил я с придыханием, еле сдерживая волнение, вызванное жалким видом, как мне показалось, полубезумного старика. - А, это ты. То-то я гляжу знакомая физия. Ну да, теперь узнаю. Чё-то тя давно не видать? Хворал, что ли? - взгляд его стал менее подозрительным, перестали бегать туда-сюда до предела расширившиеся зрачки. - Можно и так сказать, ведь эмиграция это и есть болезнь, иногда даже смертельная. Недуг наш, еврейский. Все эти несколько лет я прожил заграницей, в Европе, - ответил я, удивившись такой точности, или, скорее, такой трезвой актуальности вопроса, заданного человеком под "мухой". Ведь там, в Европе, я действительно считал, что я болен, болен страшной, и часто неизлечимой, у нас, у "русских" болезнью - ностальгией по нелюбимой родине.
- Ах, вот оно что, значит - иностранец, ясно, ну а здесь-то чо ищешь? - спросил он, на этот раз как-то отстранённо, как бы из праздного любопытства, а не из заинтересованности. - Что значит - "чо ищешь?"... - Тебя ищу, Женьку твою. Мать твою! - не выдержал я и выругался - Гриш, а Гриш, ты точно меня узнал? Это же я, Артур! Ну, постарайся, припомни: Лёвчик, "девчонки", Хамза, Пушкин, "Станционный смотритель", Мюллер, - начал я напоминать Грише первое, что приходило в голову из нашего общего, не такого уж далёкого прошлого. - А, это ты?! Узнал, узнал, как же не узнать, а что? - он снова прищурился, зрачки сузились, мутные глаза увлажнились и заблестели благодаря солнечным лучам-пронырам, ловко пробивающимся сквозь густую листву эвкалиптов. - Да, кстати, а Женька-то моя того, тютю..., - и он махнул своей огромной ладонью в даль,
- ...Барыней стала. В Мерседесах разъезжает, бренди через соломинку потягивает, да сигары шмалит, - он замолк, приподнял очки и грязной ладонью протёр, теперь совсем мокрые глаза. - Какое бренди?! Какие сигары?! Ты что - спятил?! Бредишь?! Нет, ты просто пьян! Скажи мне, где она? - я уже не расспрашивал его, как старого друга, а, крича, вёл допрос, разве что до рукоприкладства не дошло. - А ты не кричи, ещё горло надорвёшь. Как же ты там, в заграницах шпрехать будешь, засмеют иноверцы. Вот, а что касается Женьки, то хто ж её дитятю знаеть?! Мож у Париже, а мож у Лондоне (с ударением на вторую о)? Знамо - дело-то молодое! А мож и на "тахане амерзит" ошивается, в конце концов, все туда попадают, знаешь ведь - они, пути-то, неисповедимы, и все ведут в..., одному лукавому известно куда. Да, я всё же думаю, что она там, если вообще до сих пор дышит?! - к концу своей квази-философской тирады он перестал паясничать, прекратил искажать на псевдо старорусский манер свою, итак, запутанную речь, и заметно погрустнел. Я уже было, отчаялся что-либо толком узнать о Жене, но дал ему, или себе, ещё один шанс: - Послушай, Гриша, я совершенно ничего не понимаю, но хочу понять. Здесь как-то неуютно и шумно (его кореша продолжали галдеть и выпивать).
Пойдём отсюда, сядем где-нибудь в тишине, поговорим по-человечески. Пойдём, а? - А нальёшь? - спросил он. - Что уж там, налью! - нехотя ответил я. - Коль нальёшь, то чего б и не пойти! - сказал Горыныч и резко встал на ноги. Хотя он и был изрядно пьян, всё же, шёл ровно, крепкой, тяжёлой поступью.
Разговорчивый таксист отвёз нас на окраину яффского порта, в один из рыбацких ресторанчиков, расположившийся в старом ремонтном ангаре, возле, так называемого "Кладбища кораблей", где мы, когда-то, в той, довоенной жизни любили бывать. В гурманстве не изощрялись, заказали: питы, салаты, простое рыбное ассорти, бутылку белого сухого вина и сто пятьдесят коньяку, по личной просьбе Горыныча.
Лишь покончив с коньяком, отхлебнув немного вина и основательно закусив, Горыныч начал свой рассказ. Если из этого повествования изъять все его хмельные хитросплетения сюжетных линий, скабрезные шуточки, витиеватые и колкие намёки, дурацкие недомолвки и дефекты дикции, то понять можно было следующее:
- После моего, как он назвал "таинственного исчезновения", он продолжал работать в "махоне", старался держать в чистоте и порядке вверенный ему объект - одну из станций Хамзы. Последний же, в свою очередь, продолжал заваливать Женю дорогими подарками, катать на своём Мерседесе, возить в Луна-парк, кормить в шикарных ресторанах. И всё это, якобы, из-за дружеских побуждений, Гриша, мол, пока не мог себе этого позволить, а ребёнок чахнет без развлечений, но это только пока, как часто любил подчёркивать Хамза. Как-то раз, в один тёплый и солнечный день, то была суббота, он увёз Женю в "Супер - Ленд", куда завезли новые аттракционы "с риском", как ей нравилось. Когда в одиннадцать вечера Гриша по новостям услышал, что где-то в районе большого Тель-Авива была изнасилована молодая девушка, а Жени всё ещё не было дома, он очень разнервничался и позвонил Хамзе на сотовый телефон, что делал крайне редко, так как босс этого не любил. Трубку сняла Женя. Гриша, от возмущения, даже стал материться и кричать на неё, он настаивал, чтоб она, где бы сейчас не находилась, немедленно брала такси и возвращалась домой, но Женя ему ответила, что она уже взрослый, свободный человек, и сама в состоянии правильно распорядиться своим личным временем, своей жизнью, если надо, то и своей смертью, и, вообще, ему, то есть Грише, пора понять, что она уже выросла, уже не маленькая девочка-сиротка, а молодая женщина, и..., и, короче говоря, она остаётся ночевать у Игоря. Гриша, конечно, был вне себя от злости и обиды, он чуть ли не рычал и плакал, требуя, чтоб она немедленно передала трубку дяде Игорю, после чего, Женя, тяжело и насмешливо вздохнув, произнесла: - Па, ну не нужно, не начинай, прошу тебя..., - и отключила телефон. Больше, в этот вечер, дозвониться к Хамзе Горыныч не смог, да и найти его в офисе, в "махоне" и на его вилле не удалось. С тех пор Женя поселилась у "гостеприимного" дяди Игоря. Горыныч, естественно, не отступался, и всеми силами, неоднократно пытался вернуть "заБЛУДшую" дочь в родные пенаты, но потерпел полное фиаско - Женя, даже по телефону, перестала с ним общаться. Раз, будучи "навеселе", он подрался с Хамзой, вернее избил того до полусмерти, за что верные "гориллы" босса живого места на нём не оставили. Через неделю после потасовки, когда Гришу перевели из реанимации в обычную палату в "травматологии", его пришли "проведать" те же "мальчики". Они поставили Гришу в известность, что на "службе" ему больше нечего появляться, ибо он уволен из-за служебной несостоятельности и профессиональной непригодности. Выписавшись из лазарета, Гриша запил, запил по-настоящему, как когда-то в молодости из-за бесплодия жены...
Дальше он нёс такую околесицу, что я совершенно не смог разобрать, что к чему. Затем его разум, видно, совсем помутился - он замолчал, уронив голову в тарелку с объедками. Я попытался его растормошить, привести в чувство, но своими действиями добился лишь того, что его вырвало прямо на стол, да и мне досталось. Услужливый официант, получив хорошие чаевые, помог мне вынести этого многопудового верзилу на улицу, на свежий морской воздух. Немного посидев на скамье возле самого берега, он пришёл в себя и заговорил: - Послушай, в жизни есть два главных правила - первое из них гласит о том, что человеку нужно научиться прощать. Всё, Всем и Всегда! Только так, он, человек, может приобрести благоденствие и отдохновение. Соблюдая второе правило, Свыше ему, человеку, не дадут низко пасть - человек должен знать, что не всё в жизни прощается, да и после неё тоже. Не Всё, Не Всем и Не Всегда! Это было очередное пьяно-философское отступление Горыныча. Я, честно говоря, не очень-то вник в глубину его хмельных мыслей, но понимающе кивнул и, по-дружески, похлопал его по плечу, заметив, что ему полегчало, затем спросил, чем я мог бы ему помочь, имея в виду сию секунду - может стакан холодной воды или какое-нибудь лекарство - на что он сухо и совсем трезво сказал: - Сто шекелей! Вытряхнув из бумажника всю наличность, я вывалил всё в его, сложенные лодочкой, руки, включая медяки и телефонные жетоны, оставив себе только двадцатку, на такси. Он медленно, и как-то скрупулезно, как в сберкассе, пересчитал все купюры, затем всю мелочь, аккуратно сложил ассигнации, положив их во внутренний карман облеванного пиджака, мелочь со звоном скинул в джинсы, поблагодарил: - Спасибо, барин! - развернулся и побрёл по набережной в сторону тускло-светящегося, как первая "лампочка Ильича", мрачного Бат-Яма, я же пошёл в противоположную сторону, туда, где тысячью разноцветных огней сверкали фешенебельные гостиницы гуляющего Тель-Авива.
В последующие несколько дней я тщетно пытался найти Женю. Так же безуспешно закончились мои поиски Горыныча, когда, прямо перед отъездом, я хотел с ним попрощаться. Вскоре я снова покинул историческую родину, и в этот раз надолго - до конца второго тысячелетия...
Совсем недавно, в канун нового года, миллениума, судьба вновь забросила меня в Израиль. Сегодня, работая в одном международном агентстве, в частном агентстве, по долгу службы, на короткий срок, я был откомандирован на Ближний Восток. Агентство это сыскное, и поэтому в мои обязанности входит - искать и находить, в данном случае моей задачей было выяснение местонахождения конкретного человека - одного еврейского ребёнка, а именно двадцатилетней девушки по имени Лиза, которая два года назад покинула богатеньких предков в Москве и приехала в Израиль по программе Еврейского Агентства под романтическим названием "Холом", что переводится как "Мечта" или "Сон". Эта программа обеспечивала еврейской молодёжи из стран СНГ бесплатное обучение в Тель-Авивском университете Бар-илан. Лиза, желавшая начать, так сказать, новую жизнь, без постоянных упрёков и понуканий отчима-нувориша, приехала в Израиль, немного и весело поучилась, о чём неоднократно писала маме, а потом пропала, то есть исчезла вообще, бесследно. "Бедные" еврейские родители в России очень переживают, но сами, по причинам бизнеса, сюда прилететь не смогли, вот и обратились за помощью в частное сыскное агентство, так как к властям обращаться - посчитали излишним и довольно хлопотным делом. А вдруг это "киднепинг" или ещё что-нибудь в этом же роде! Переговоры начнутся, выкупы там всякие и прочее, что обычно сопутствует таким делам, спецназовский штурм, например. Русские бизнесмены, а таковыми и являются родители "бедной" Лизы, подобные дела пытаются решать по-свойски, без штурмов и без прессы, без лишних, как они считают, слёз и эмоций.
На деле всё оказалось гораздо проще и банальней, а эти поиски меня вновь привели в Тель-Авив, и, не знаю, к сожалению или к счастью, снова на "станции", что и всколыхнуло в толще сонного сознания волны, ранее всегда бушующего, а ныне штильного океана памяти...
Воспоминания меня всегда преследовали и очень утомляли!
Да, я действительно чувствовал себя переутомлённым, после тех нескольких дней, которые я провёл в предновогоднем Тель-Авиве, выясняя кое-какие подробности, касающиеся интересующего меня дела. Придя к мысли, что мне, просто как воздух, необходим небольшой отпуск, хотя бы на денёк, тем более что за всё платит агентство, я решил его, этот денёк, спланировать.
Рано утром, предпочтя общественный транспорт частному, то есть, оставив на гостиничной стоянке взятый в аренду Фиат, я сел в переполненный солдатами, обоих полов, и ешиботниками, на первый взгляд однополыми, или, вернее бесполыми, красный ЭГЕДовский автобус, следующий из Тель-Авива в столицу. В Иерусалиме я долго гулял по Старому городу, "плакал" у стены Плача и смеялся над шутками уличных клоунов в еврейском квартале, затем одиноко бродил по узким улочкам в центре города, возле русского подворья, в районе новой мэрии. Так, на одной из таких улочек, кажется, это было на улице "Эфиопия", я услышал, как кто-то настойчиво сигналит мне в спину. Места для проезда, даже грузовика, вроде бы было достаточно, но, на всякий случай, я обернулся. На самом деле, улочка, действительно была слишком узка, чтоб с лёгкостью, присущей проспектам и бульварам, могли, без лишнего травматизма разойтись такой неудобный для водителей пешеход, как я, идущий, за неимением тротуара, почти по самому центру проезжей части и новехонький, грузный и, "в плечах", очень широкий "шестисотый" Мерседес. Увидев за рулём даму, что сегодня не удивительно, я, как истинный джентльмен решил уступить дорогу, отошёл в сторону и прижался светлым костюмом к грязной белокаменной стене. Когда автомобиль поравнялся со мной, я смог увидеть, что дама за рулём оказалась совсем молоденькой девушкой, почти дитя, но довольно приятной наружности (я с детства не очень жалую детей). Вальяжно усевшись на проглатывающем белокожаном сидении, она вела одной рукой, в другой, на половину высунутой из окна, дымилась тонкая дамская сигарета, типа "Ив" или "Картье". Девчушка, видать, была тугоуха, так как децибелы, извергающиеся из суперсовременного нутра автомобиля, со свистом пронзали пространство всего сонного квартала, и вряд ли были любы редким прохожим. Песня была не только на понятном мне языке, но и сама была мне знакома, разве что, уже лет десять её не слышал: - "...Амэрикэн бой возьми меня с собой...". Возле меня машина чуть притормозила, водитель взглянула в мою сторону, наши взгляды встретились, она, очень мягко, улыбнулась, кокетливо подмигнула, нажала на газ и была такова. Немного тоскливо мне стало после этой улыбки, и я ещё долго смотрел вслед, обдавшему меня выхлопными газами, уносящемуся автомобилю. Поначалу я даже не мог понять, откуда вдруг взялась эта грусть-тоска, но позже до меня дошло - эта молоденькая кокотка, уж очень, напомнила мне Женьку, конечно, это была не она, но сильно, почти как зеркальное отражение, похожа.
Я продолжал гулять по Иерусалиму, но ни его белокаменных стен, ни его разношерстных прохожих, горожан и туристов, ни старинных, помнящих расцветы и падения, улиц я больше не видел. Я вспоминал Женьку и Гришу, и лишь их расплывчатые, в моём возбуждённом сознании, лица наползали, словно быстро тасующиеся карты, одно на другое перед моими, от сухости, сощуренными глазами. На землю меня вернул постовой полицейский, когда я слепо пытался перейти дорогу на красный свет. Причём мое "невиденье" окружавшего меня мира, видно, выглядело до того правдоподобно, что страж порядка благородно помог мне пересечь злосчастный перекрёсток и попросил, впредь, быть осторожней; о штрафе или ещё каком-нибудь наказании речь даже не зашла. После этого эксцесса я понял, что дальше так продолжаться не может, либо, это станет опасным для меня и окружающих. И поэтому, буквально через несколько минут, после напутствий, на редкость, вежливого регулировщика, иерусалимский таксист, мчал меня подальше от Иерусалимских гор в сторону средиземноморской равнины, в маленький, по сравнению со столицей, и угрюмый Бат-Ям.
Около часу дня я уже был в парке, и быстрым шагом, почти бегом направлялся к окраине, туда, где заканчивались зелёные насаждения, и начиналась серая бетонка. Довольно быстро я нашёл кучку алкашей, сидящих на их привычном месте - на скамейке возле, теперь совсем развалившейся, общественной уборной, и занятых своим обычным делом - посасывающих с горла дешёвое крепленое винцо. Я подошел к самой скамейке и в свойственной мне манере, подобно допросу, начал выпытывать информацию о Горыныче, чем добился "указания" на длинную дорогу и напутствий на три "весёленькие" буквы, которым меня снарядили эти "добряки". Как говориться - сам нарвался - сам и выпутывайся, что я и сделал. Быстро сориентировавшись в сложившейся ситуации, я предпринял другую тактику - вытащил из портмоне стодолларовую бумажку, и, помахав ею в воздухе, перед лиловыми носами "зрителей", небрежно смял в кулаке. Затем отступил на несколько шагов, так, на всякий случай, для, в случае необходимости, удобного отступления. Проявлять свои "бойцовские" качества мне не пришлось. От пославшей меня нах компании отделилась женщина лет пятидесяти, моложавая, неопрятная, с синим фингалом под безбровым глазом. В руках она держала авоську с позвякивающими бутылками из-под портвейна. - Маша. Сначала баксы - потом стулья! Нет нынче веры в людей, век другой, - так она представилась, взяла сотню, проверила её на свет, свернула трубочкой и втиснула в туго сидевший на обширной груди лифчик, который выглядывал из полурасстёгнутой и чем-то заляпанной кофты. Она медленно отошла в сторону и поманила меня, своей грязной, но, до сих пор красивой, длиннопалой ладонью, за собой.
- Мы с Горынычем были неплохой парочкой. Он парень хоть куда, да и я тоже не дура.
Два высших образования - это тебе не хрен собачий. Но "горькая" подвела его под монастырь, печень сдала, медики называют это циррозом, а по мне хоть цирроз, хоть шмироз, какая разница, если человек уже помер. Так что, теперь, ищи его на холонском кладбище. Седьмая линия, могила номер сто тридцать три, пятый участок. Будешь там - положи цветочек от меня, а то самой мне некогда, видишь дел сколько, - и она потрясла звенящей авоськой, - да и кладбищ я не переношу, если Гришку считать, то я уже трижды вдова, - на её рыбьих глазах навернулись слёзы, шмыгнув носом в рукав, она развернулась и ушла, позвякивая своей стеклотарой.
На кладбище я добирался долго, так как у таксистов, вдруг, началась двухчасовая забастовка, якобы из-за повышения цен на горючее, каким автобусом туда можно доехать я не знал, а язык, как известно, только до Киева довести может, в Холоне же с этим проблема. Возле центрального входа я встретил женщину лет двадцати пяти, в чёрном расклешённом пальто, в старомодной шляпке с совсем уж позабытой всеми модницами газовой вуалью. Она шла довольно быстро, крепко держа за руку маленького мальчика, который то и дело спотыкался, не поспевая за ней. Я, было, хотел спросить дорогу, но они стремительно прошмыгнули мимо меня, и направились к запаркованному на стоянке красному "Роверу" - кабриолету, по сезону одетому в кожаный капюшон. Дама села за руль, мальчонка рядом, небольшая перегазовка и машина вихрем умчалась в сторону Тель-Авива. Я долго смотрел им вслед, наверное, потому, что эта женщина кого-то мне напомнила, но кого именно я вспомнить не смог. Могилу, в отличие от кладбища, я нашёл быстро, Маша оказалась очень толковым гидом. Могила была запущена, не прибрана, без памятника - только бетонная могильная плита, но на ней, в красивом глиняном вазоне, стояли совсем свежие полевые цветы, что меня удивило, зима всё-таки. Я постоял, продрог, вспоминая былое, всплакнуть, не удалось, хотя очень хотелось, положил на могилу пару камешков, один от себя, другой за "бескорыстную" Машу и отправился в Тель-Авив.
Выходной всё равно не удался, и, чтоб времени зря не терять, я решил продолжить поиски "потерянной" Лизы. Поздно вечером, узнав некоторые подробности по делу Лизы, я договорился встретиться и побеседовать, естественно на ту же тему, с хозяйкой одного из самых престижных массажных салонов Тель-Авива - с хозяйкой "махона" "Джина". Из такси я вышел за несколько кварталов до нужного мне адреса, дальнейший путь проделал пеше, таково правило конспирации, хотя все эти казённые указания и яйца выеденного не стоят. Подмигивающую вывеску "станции" я заметил ещё издали, а возле самого входа узнал виденный мной днём красный "Ровер" - кабриолет. Я вспомнил, кого мне напоминала госпожа Джина - Чочару, но не Альберто Моравиа, а Чочару Виторио де Сики. Ещё она мне напоминала Женьку, повзрослевшую, немного уставшую, но всё же ту самую, весёлую Гришину дочку.
Женька меня сразу узнала, сказала, что ещё днём, возле кладбища поняла кто я такой, но потом подумала что обозналась, всё-таки прошло десять лет. Мы болтали часа три к ряду, что называется - в захлёб, без передышки, разве что, изредка, нас прерывал своими дурацкими приколами и шуточками какой-то великовозрастный болван, точь-в-точь похожий на Хамзу, по имени Влад, или, как его называла Женя - "Сынок".
О разыскиваемой Лизе я узнал немногое - одно время она тусовалась на Дизенгофф - центр, возле фонтана, в так называемой "дизенгоффской тусовке"; её настоящее имя мало кто знал, в основном пользовались прозвищем "Аль тига би", что означает "недотрога"; за глаза её называли "последней девственницей Тель-Авива"; она считалась доброй, компанейской, хорошо танцевала, ведь когда-то закончила балетную школу при "Большом"; девчонок недолюбливала, в основном дружила с парнями, но для них считалась "неприступной крепостью", поэтому за ней и закрепились все эти прозвища; в "махоне" "Джина" она проработала недолго, со временем, набрав свою клиентуру, она от Жени ушла и открыла свой маленький бизнес....
Теперь найти её не составляло большого труда. Худощавая, высокая, грациозная, всё-таки бывшая балерина, зелёноглазая, с большой копной рыжих волос на точеной головке, Лиза резко выделялась и бросалась в глаза среди блеклых и невзрачных сотрудниц заведения, хозяйкой которого она являлась.
Что ж, я своё дело сделал, и пусть теперь богатенькие родители сами разбираются со своей "бедной" мажорицей.
Да, что касается Жени, то тут рассказывать почти нечего: сначала - любовница Хамзы, так сказать, на добровольных началах - "по любви", потом - его содержанка, что уже ни так бескорыстно, затем, после неких принципиальных, как она выразилась, разногласий - "сотрудница" на одной из его "станций", после "успешного" дебюта - компаньёнша в двух, хорошо поставленных, офисах по сопровождению, хорошо поставленных Хамзой, любовь прошла, а бизнес - есть бизнес; Сегодня она сама "Мадам", и ни от кого не зависит, очень профессионально ведёт свой бизнес, преуспевает, довольна жизнью. Говорит, что всего один раз, за то время, что она сама ведёт бизнес - фраернулась, и то, не по глупости, а по доброте душевной. Отпустила эту молоденькую сучку, Лизу "Аль тига би" за три месяца до окончания контракта, без "отступных" и штрафов, положенных в таких случаях, просто жаль стало сиротку (Лиза всем рассказывала вызывающие слезу, истории о страшной и трагической гибели родителей), ведь Женя сама, на своей шкуре, как она выразилась, испытала участь сироты..., а она, Лиза, дрянь малолетняя, взяла да и увела лучших, всего пять - шесть, но всё-таки очень перспективных клиентов. Это были не мужики, а мешки полные денег и дерьма, и то и другое с них сыпалось с избытком, примерно в таких словах Женя описала "любимых" мужчин "недотроги". Итак, сегодня Женька - "мадам", у неё есть дорогостоящий кабриолет, двухэтажная вилла в престижном районе северного Тель-Авива, довольно "жирненький" банковский счёт, ценные бумаги, сын, "пасынок", любовник, ещё один любовник, могила отца, могила матери и дюжина девчонок, каждая из которых, где-то в глубине души, никому об этом не рассказывая, мечтает о "heppy end" из старой комедии "Pretty woman"...
"...Touch me now; I close my eyes..., ля-ля-ля-ля... ".
Белокрылый "Боинг - 747" компании "Люфтганза" набирал высоту, оставляя позади ночные огни большого Тель-Авива. Молодой, белобрысый и веснушчатый пилот держал курс на запад, в заснеженный новогодний Франкфурт. Громоздкие стюардессы готовились к раздаче скромного позднего ужина, под крыльями простиралась невидимая, с высоты одиннадцати тысяч метров, чёрная бездна Средиземного моря. Меня сильно знобило, от еды я отказался, попросил лишь виски и плед. Сделав несколько глотков скотча я опустил спинку кресла, устроился поудобней, достал из сумки потрёпанный томик Пушкина и начал бесцельно листать...
"...Кто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался? Кто в минуту гнева не требовал от них...".
Всю повесть я прочёл что называется - на одном дыхании. Упустив когда-то в школе, я вновь знакомился с Пушкиным. Если подумать, то покойный Горыныч действительно был прав - всё, или почти всё, как у Пушкина...
Разве в жизни такое случается?!? - Со мной и не такое случается!
P.S. - За исключением мистера "Х" и миссис "У", все герои этого правдивого
повествования уже почили, либо находятся по дороге туда, где всем нам быть. Аминь!