— Дети, вы прочитали сказку «Буратино»?
— Да-а-а!
— Тогда проведем разбор действующих лиц. Сёма Шниперсон, отвечай.
— Буратино, главный герой, типичный шлеппер — тунеядец, но с претензиями; Мальвина — расфуфыренная шикса-интеллектуалка, тупая блондинка, хотя и с голубыми волосами; Пьеро — эмо-недоумок; Артемон – прибившийся к дуре хозяйке, бродячий пес, подлежит отлову и стерилизации; шарманщик Папа Карло — типичный представитель шоу-бизнеса, который и Буратино-то сделал для того, чтобы, ходить с куклой по дворам, развлекать толпу и зашибать деньгу; столяр Джузеппе Сизый Нос — единственный кустарь-артельщик, но — алкоголик и позор общины; Дуремар – трудяга, обеспечивает аптеки пиявками, зарабатывает на хлеб тяжким трудом; Базилио и Алиса – ашкенази, социально-незащищённый слой общества, хитрожопые мерзавцы, делающие долги. На фоне этого сборища шлимазлов, эффективный менеджер Карабас-Барабас выглядит симпатично. Судя по фамилии — из литовской ветви брацлавских. Озлоблен чертой оседлости и пролетарскими погромами
Адский пёс
Вдруг я что-то почувствовал. Это было так неожиданно — я даже поднял голову, принюхиваясь и прислушиваясь, перестал греть уставшее горло над котлом мелочных склочников: какие склочники, такой и котёл, только псу горло погреть…
Воспоминания — неожиданно — сдавили горло. Нам тогда было меньше месяца, мне и четверым моим братьям и сёстрам, помёту гончей, подгулявшей то ли с доберманом, то ли с догом. Нас посадили в большой полиэтиленовый кулёк и бросили в реку. Мы не сразу замёрзли, а когда разорвали кулёк изнутри и начали тонуть — рыбачок веслом выкинул наш шевелящийся кулёк на берег. Тот же оттиск души, тот же интерес пополам с брезгливостью, что и сейчас…
Вскочил на ноги — воспоминания понеслись галопом…
В другой раз тот же оттиск души и запах — да, теперь я узнаю и этот запах — был в Городе, зимой! Я был уже не щенком, но не знал ни пределов своей силы, ни правил жизни в каменных джунглях, и, когда моя территория пересеклась с территорией стаи… Я удрал, порванный и искусанный, и спрятался, истекая кровью, в колодце с трубами. Я не знал, что не все трубы тёплые, а ночью ударил мороз, и я примёрз окровавленным боком к трубе, а сил освободиться не оставалось — я тогда впервые завыл смертно, так, как сейчас вою всегда.
Ты — да, именно ты, пришёл тогда, и стал сверху, и кидал мне вниз корки хлеба, рыбьи кости, ещё какую-то еду, и хихикал, глядя, как я пытался дотянуться до еды, и не мог, а потом помочился на меня, прямо на примёрзший бок, тёплой, тогда казалось, почти горячей мочой… Не знаю, хотел ты мне зла или добра, но ты накормил меня, дал мне силы, а потом помог оттаять от трубы, и я твой запах запомнил, как оказалось, очень надолго — дольше жизни!…
Другой! Ты ведь был совсем другой, да, конечно, не такой, как я или другие собаки, ты был совсем другой даже среди людей! Я вспомнил — я многажды видел тебя, стоящего, как и другие люди — хищники улицы — на эстакаде внутри трубы перехода над большой дорогой в Городе, в четыре ряда в каждую сторону, в той трубе, в которую меня — городского пса-бродягу не пускали, и далеко не каждую ночь мне удавалось найти просвет в нескончаемом беге машин, чтобы перейти эту дорогу!
Но если другие «хищники» улицы стояли и высматривали своих жертв, чтобы уйти, чтобы напасть, поживиться; ты стоял и высматривал не жертв, но «благодарных»! Ну или неприятности, чтобы точно в них не вляпаться! Твоя не новая, но вполне приличная и чистая одежда как по мановению ока, в зависимости от твоего поведения, превращалась то в представительский костюм, то в жалкое рубище; увидев «благодарного», ты, как обычный «хищник», ловким движением выхватывал у него кошелёк, или бумажник, или документы, или ключи, но, в отличие от «хищника», не убегал с украденным, а, отойдя на пару шагов в сторону и подождав, пока от места отойдёт «благодарный», вдруг становился жалким побирушкой, плаксивым голосом вопящим:
- Мужчинка! Да не ты, олух, а вон тот, вон, вот ты! Ты, мужчинка, глянь, чего я тут подобрал — не твоё? Какая вещь — а так валялась, так валялась!! И ведь важная, и ведь стоит недёшево, а ежели копнуть, от чего она!… А мне с утра похмелиться нечем, или в обед пожевать не за что, а вечером не за что в свои Неближние Хамыри добраться… Так как, а?
Или вдруг становился благородным рыцарем, без сверкающих лат, но в настоящей рыцарской робе:
- Эй, дочка! Красивая на шпильках, волосы рыжие, глаз озорной, обернись-ка! Да-да, я Вам, гляньте, это — не ваше? Вот, подобрал — заберите! Ну откуда я знаю, видно, как оказалось, сумка незакрытой была! Да не надо мне ничего, мне тут ещё долго стоять, берите и бегите, куда Вы там так спешите…
Ты не выпрашивал и не вымогал, ты никогда не ошибался и всегда говорил только с «благодарными», и только теми словами, которые им были нужны. Ты действовал наверняка — и неизменно успешно; любой городской «хищник» с добычей должен был исчезнуть, чтобы появиться снова не меньше, чем через полдня; ты оставался на месте и, хоть каждый «благодарный» давал тебе гораздо меньше, чем ты мог бы у него украсть, но каждый день ты «помогал» двум-трём десяткам «благодарных», и люди сами делились с тобой, и запоминали тебя добром, и получал ты не меньше, а то и больше, чем «хищники».
Я подпрыгнул от переизбытка чувств. Ты не хотел — но научил меня тогда. Научил тому, что добро помнят дольше и лучше, что ради добра могут многое простить, что силой и злом можно решить проблемы один раз, а добром — добром проблемы не решаются, но с добром они перестают быть проблемами!
Ты научил меня дружить! Я попытался перестать быть хищником — и я собрал свою стаю. Я перестал угрожать, нападать, требовать, мы стали дружить и охранять — и нашу стаю «приняли на довольство» большим дачным посёлком. Ах, если бы я знал тогда, что тот, который показал мне, как нужно жить, он тот же, кто накормил меня слабого и падшего и вытащил из воды, из смерти, меня несмышлёного! Я ещё раз подпрыгнул и радостно, призывно взрыкнул!
Впрочем… А что было бы? Что бы изменилось, если бы я знал, что образ мыслей спасителя из воды пахнет так же, как и избавителя от льда и учителя жить в стае людей? Стал бы я искать его, избавителя и спасителя? Не помешал бы я ему?
Ведь даже тогда, когда благоденствию кормящего посёлка угрожали, и мы, стаей, вышли защищать его от кучи людей в сферах и брониках с надписями СОБР и ОМОН, и нас всех расстреляли, быстро и безжалостно, что бы тогда изменилось, знай мы, что защищаем не кормильцев, а тех, кто делает и продаёт жуткую смерть, наркотик? Перестали бы мы дружить с ними, защищать их? Или нам было бы всё равно, потому что эти, наши друзья — они нас любили, и мы их — тоже, потому что любовь начинается с дружбы и помощи и не бывает любви без желания помочь и дружить…
Я вспомнил смерть. Я вспомнил, как пах морозный воздух тем ранним утром — порохом, смертью и страхом.
Нет! Страхом пахнет сейчас! Пахнет — от него! Он — боится! Его — гонят! А он — душа его — убегает, прячется, и боится, боится потому, что выхода — нет, а силы уже кончаются!
Так-так-так! Становится всё интереснее! Кто-то посмел выполнять мои функции, функции адской гончей? И где?! Здесь! В аду!! А ещё и не поставив меня в известность!!!
Кто?!
Кто рискнул захотеть сделать мою работу, занять моё место?! Моё место на моей территории — ну-ну! Да будь он хоть бес, хоть ангел, ему немного осталось — я почуял, я взял след, я начал свою гончую охоту.
Нет, нападающий не один, их много, но всех их уже почти что и нет! Я начал охоту на уже исчезающих и из мира покойников, пусть они пока этого и не знают! Пусть они ещё не понимают, что перестали существовать! Существовать вообще ещё тогда, когда посмели напасть на него.
Моего Избавителя.
Моего Спасителя.
Моего Друга.
А вот ему от моей дружбы — адской дружбы адского пса — теперь точно никуда не деться!