Аннотация: Если читать цитаты их философского текста как произведения художественной литературы
_Предисловие_.
Всё началось тогда, когда посреди нехудожественного, философского по сути своей текста, мне встретилась цитата. Вначале даже не посмотрел чья, откуда -- меня как читателя сразу резанула её выморочная искусственность. Задним числом, конечно, понятно: "текст в тексте", персонализация под речь, речь литературного героя -- чем не привычное поле деятельности литературного критика? Почему бы к этой речи не применить привычные литературоведческие методы анализа?
Разобравшись, но поразмыслив, всё же прихожу, что к _любому_ тексту, претендующему на правдоподобие, методы литературоведческого анализа, как минимум, в области фабульного правдоподобия и в области композиции сюжета, то есть того, как и что отобралось из действий реальности в речь повествователя, и того, как и почему рассказ о событии построен, применять _обязательно_. Потому что, иначе, и литературное письмо, и создание любых вне-литературных "воздействующих" текстов становится настолько же безответственным хулиганством, как и акционизм, переходящий в перформанс "нагадить под дверью, позвонить и попросить бумажки"...
Вот этот "встроенный" текст, его автор -- австро-американский психолог и психиатр Бруно Беттельхейм, цитируется его текст "Люди в концлагере":
«Однажды эсэсовец, надзиравший за командой заключенных-евреев, обратил внимание на двоих, которые, по его мнению, «сачковали». Он приказал им лечь в канаву, вызвал заключенного из работавшей неподалеку команды поляков и приказал ему закопать провинившихся живьем. Стшаска (так звали поляка), окаменев от ужаса, отказался подчиниться. Эсэсовец принялся его избивать, но Стшаска упорно отказывался. Тогда в бешенстве эсэсовец приказал им поменяться местами. Теперь те двое получили приказ закопать поляка. В смертельном страхе, надеясь избежать своей участи, они стали бросать землю на своего товарища. Когда голова Стшаски уже была еле видна, эсэсовец приказал им остановиться и выкопать его обратно. Евреям снова было приказано лечь в канаву, и на этот раз Стшаска подчинился, – возможно, из-за того, что они согласились его закопать, а, может быть, надеясь, что их тоже пощадят в последнюю минуту. Но на этот раз помилования не последовало, и эсэсовец притоптал сапогами землю над головами жертв. Когда пять минут спустя он приказал их отрыть, один был уже мертв, а другой умирал, и обоих отправили в крематорий».
_Введение_.
Ну, ни для кого не секрет, что "словом мiр сотворён", что не только мышление, но и распознание, различение всегда осуществляется в материи языка. И "помыслить" что-то "вне языка" можно только эстетически-художественным образом, но вот воплотить этот образ можно исключительно в формах того или иного языка, вплоть до языка музыки или живописи. Сгодится за аксиому?
А если предыдущий пассаж доказывать не надо, то предлагаю задуматься, насколько два основных способа бытия смыслов в языке -- (1) синтагматика, рядо-положение, нанизывание смыслов друг за другом, ну, например, как слов в предложении, в синтаксисе, и (2) парадигматика, выбор одного сущешь из жёстко ограниченного, но всё же разновариантного подмножества возможных, тот же набор возможных окончаний в системах склонения и спряжения -- трансформируются, видоизменяются в речи. В речи и в конкретных текстах, как актах фиксации речи.
О чём я здесь говорю: среди парадигм встречаются дихотомии, то есть те "системы выбора", которые и выбора-то не оставляют, квантируют его. Квантируют - это как с носками. Когда перед каждым из нас лежит пара носков, то это просто два носка. Оба одинаковые. Но как только один из носков надет на правую ногу, второй тут же стал левым! Хотел ли он этого, даже не задаваясь вопросом, как носок может чего-то хотеть? Хотел ли человек, надевающий носки, сделать именно этот носок не правым, а левым?
Вот то же самое происходит в квантированных дихотомиях, как только сказана одна половинка дихотомии, то выбора, по сути дела уже и нет. Хотя в реальности -- как и в обыденной реальности, так и в реальности языка -- всё может быть совсем по-другому, и не только два носка на один и тот же смартфон.
Одна из таких квантированных дихотомий - "палач / жертва". Забывая о том, что "палач" это, исторически, прежде всего профессия, это, прежде всего, специалист _допросных_ дел, и отнюдь не каждый допрос сопровождается пыткой или вообще испугом членовредительства. Аналогично "жертва" может быть не только "палача", но и "дружеского розыгрыша", и "ошибки пьяного акушера", и "собственной жадности / глупости / доверчивости / т.п." Но, помыслив "жертва" в реальности дихотомии, мы тут же этой пассивной, страдательной форме бытия противопоставили активную и действующую, палача. И тут же обвинили его во всех проблемах и страданиях жертвы. Даже если это "жертва собственной мнительности".
И это мы ещё только смотрим на когнитивный процесс, на ловушки ложного мышления познающего и распознающего, это мы ещё не забрались внутрь самой роли, роли палача и роли жертвы! Почему? Хотя бы потому, что, чтобы в действительности почувстовать именно себя жертвой, нужно именно не пассивно и страдательно, но активно и действенно, пусть и не до конца осознанно, но принести себя, своё тело и саму жизнь, в Жертву. Без этого -- без жертвенности жертвы -- для страдательно-пассивного в квантированной дихотомии собственно-дихотомии ещё не состоялось. Он ещё вполне может переживать состояние парадигмы, где рядом с пассивной жертвой не менее пассивный зритель, чуть более активные провокатор, комментатор, с иной степенью пассивности резонёр - их много вокруг жертвы, если в парадигме, если не в дихотомии, если не задаваться вопросом, кто и почему палач...
Однако сузив количество членов парадигмы до двух, ограничив выбор лишь жертвой и палачом, мы порождаем трагедию. Ну или наше когнитивное поле выстраиваем исключительно в трагическом ключе, просто неспособном увидеть, распознать, понять и познать что-то "третье", что-то парадигматическое, не дихотомическое. И осознанная жертвенность жертвы в этом случае для "познающего со стороны" уже не нужна, уже и так подразумевается, самой квантированной дихотомией.
Остановимся на минутку.
ОсознАем.
Мы ещё не начали ни анализ текста, ни даже рассмотрение лежащей в основе текста бытийно-жизненной ситуации, говоря литературоведческим языком, фабулы. Мы ещё только во введении, мы ещё только "вводимся в предмет речи" -- и уже видим недостатки, недочёты, условности и неполноту того знания, которое возможно будет получено. Мы уже видим, как _избранный_взгляд_выхолащивает_контексты_. То есть ещё ДО анализа просто за счёт ограничения квантированной дихотомии мы ЗАРАНЕЕ оставили поле значений опустошённым. Выхолощенным. Кастрированным.
А если мы добавим ещё и слово "фашизм", что произойдёт с возможными смыслами, значащими контекстами? Усугубим кастрацию по самые бакенбарды? Или, наоборот, мифологизируем синтагматически рядом-положённое, заменим "после не значит вследствие" на мифологическое "рядом значит одно и то же"?
Кажется, мифологизировать, "опускать" фашизм "куда уж ниже", но -- наоборот? Не происходит ли "пандемия фашизма в сознании", если из рядоположенных фашизма, палача и жертвы рождается единство? Если "палач", "жертва" и "фашизм" становятся для нас единством? Даже если это и не всегда так, а то и "зачастую не так"?
Я принципиально не даю ответа на эти вопросы, я принципиально прошу читателя самостоятельно подумать над этими вопросами ещё ДО того, как продолжить. Продолжить как чтение данного текста, в котором пересказ и осмысление-отражение текста Бруно Беттельхейма, за счёт чего и образ Бруно становится аналогом литературного героя, так и вообще рассмотрение Бруно Беттельхеймовских образов -- как в анализируемом тексте, так и в тексте самого Бруно. Не осознав, где на этих "минных полях" ловушки, фугасы или ямы с дерьмом и ядом очень просто поверить, поддаться и вляпаться. И хорошо, если только в дерьмо...
Часть 1. Фабульный контекст. Жертвенность жертвы и жертва без жертвенности.
Оставим на минутку в стороне фигуру палача. Задумаемся о жертве. Что делает этого индивида жертвой? Страдания? Смерть? Но ведь страдают и умирают и по решению суда, и просто по случайности, упавший на голову кирпич тому подтверждением, и даже по собственной глупости: сломать палец, ковыряясь в носу, это ведь и больно, и стыдно, то есть сразу даже двойное страдание! И если говорить о "жертве случайного кирпича" ещё можно, то "о жертве приговора суда" или "жертве собственной глупости" уже как-то не очень.
А что позволит говорить о "жертве приговора"? Да только одно - невинность! Если пострадал безвинно -- жертва, иначе -- ну только в сатирическом ключе, в случае "жертвы собственной глупости".
Таким образом, жерва -- всегда без вины. И в случае безвинности, жертвенность жертве вроде как и не нужна. А жертвенной жертве? Когда человек сам, добровольно жертвует собой?
Жертвенная жертва нас буквально ввергает в хтонически-религиозный контекст, в контекст жертвоприношения. Что есть жертвоприношение для племени, для рабовладения? Что есть жертва в жертвоприношении? И если вспомнить весь контекст учений о первобытно-религиозных верованиях, становится ясно, что невинность жертвенной жертве уже и не нужна: становясь искупительным символом, жертва приобретает невинность именно тем, что служит целям космогоническим и хтоническим, является замещением не своей собственной судьбы и жизни, но судьбы, жизни целого племени, народа, государства перед непознаваемыми и неуправляемыми грозными силами. Даже если это жертвенный агнец в иудаизме, а не кровавая жертва на алтаре атцеков, в любом случае, жертва жертвуется слабым сильному, ничтожным могущественному, страдательным активному. И цель жертвоприношения одна -- благо. Общее, привычное, даже календарное: приход дождей, конец зимы и заморозков, плодородие и процветание.
А персональная жертва? Не всего племени, а одного отдельно взятого, жертвующего себя? Племя, община, общество -- они ведь долгоживущи, они ведь не заканчиваются со смертью кого-то одного, они длятся во времени, именно потому и могут воспользоваться плодами жертвоприношения даже тогда, когда жертвы уже не будет, а -- один? Жертвующий не сына своего единокровного, не первенца от каждого зверя в стаде, а -- себя?
За что достойно одному пожертвовать свою жизнь? За что и жизнь свою отдать не жалко? Ватсон, ведь это же элементарно, оставьте в покое палатку, зачем она Вам в тронном зале Вестминстера? Жизнью согласны жертвовать только за то, без чего и сама жизнь перестаёт иметь смысл жизни, перестаёт быть жизнью. То есть за то, без чего этой своей жизни просто не представляют!
Таким образом, мы приходим к тому, что жертва всегда или безвинна, или жертвенна за то, что представляет для неё смысл жизни!
Я даже не буду забираться в парадигматику смыслов жизни: кто-то не видит смысла в жизни без родных и близких, без родителей, без любимых, без детей; кто-то без "садка вишнёвого вокруг привычного и тёплого сортира", это будет опять парадигматика разностей. Почувствуем общее: каждый раз это -- уже сущее. То, что есть. И за сохранность того, что есть, но вопреки тому, что ещё только может быть, но без этого. И, естественно, анти-присутствие: за будущее без чего-то отвратительного, анти-жизненного, того, что появилось в обозримом прошлом: "за мир без буржуев", "за мир без коричневой чумы", "за мир без укропского бандеро-фашизма" и т.д.
Нет, возможно ещё и "за светлое будущее", как, например, погибшие космонавты, тот же Комаров, но... Но будут ли "за светлое будущее" жертвами -- или Героями? В том ещё, эпическом, архаично-античном понимании, ровня Ахиллу и Гераклу? Так что жертвенная жертва, по законам языка и мышления, тяготеет и врывается в случае "неизвестной", "непонятной" или "несуществующей" цели жертвенности в сонм эпических Героев, которые на века.
А невинная жертва? А невинная жертва так же! Как жертвенная жертва по мере ослабления понимания целей жертвенности становится из жертвы Героем, так и невинная жертва по мере ослабевания понимания причин становится из просто невинной жертвы Святым: вспомнить тех же Бориса и Глеба, насколько понятна причина их убиения Святополком Окаянным -- права наследования по Лествице на Киевский престол -- простым сермяжным верующим? Особенно если они после смерти отца и слова о своём праве наследовать ещё заявить не успели?
Резюме: жертва по своей сути есть вполне двойственный онтос. Жертва вбирает в себя как ореол Святости, так и ореол Героизма, где Святость является крайней степенью выражения невинности, а Героизм - жертвенности.
Часть 2. Фабула в контексте. Ближе к тексту. Стшаска и жертва.
Мы переходим к фабуле, к анализу событийного ряда. Того, что было ДО рассказанного, до текста. И здесь нет случайностей, здесь важна каждая деталь, потому что, с одной стороны, как известно, "дьявол порылся в мелочах", а с другой, именно анализ деталей, мелочей позволяет вскрыть в дискурсе привнесённое, "пере-акцентированное", то есть то, что идёт не от логики событий, не от логики повествования (которая, как речь, тоже аппелирует к своей традиции, а значит, строится по собственной речевой логике), а от логики того, кто эту речь говорит, кто её выстраивает, видоизменяет её сообразно собственным целям и задачам, своему личному взгляду на мир, своей позиции, своему нарративу.
Прежде всего, позволим себе "фе", возмущение и недоверие Бруно Беттельхейму: очень хреново он знал о том, о чём писал. Стшаска - нет такого имени в польском языке, нет и быть не может, потому что в праславянском языке действовал закон открытого слога (все слоги заканчивались на гласную), и все славянские языки унаследовали от праславянского закон восходящей звучности групп согласных в начале слога. То есть звучность "ш" такова же как "с", звучность "т" гораздо выше (взрывной, а не шипящий), а значит, или "Ста.." и потом согласные, или "шта" и потом согласные. То есть из заявленного Бруно "Стшаска" восстанавливается "Сташеска", наиболее похоже на женский род звательный падеж праславянского, но, даже не как мужское, как женское, и такого имени просто нету!
В чешском языке есть фамилия Сташек и её сходные Сташев (писатель Кристофер Сташев), в румынском Сташеску, у восточных славян Сташенко, Сташенков, Сташенюк и т.д., и т.п. Ещё есть польское имя Стас, сокращение от Станислав, и его просторечная форма, возможно, омоформа Стах или Сташ, возможно, где-то и когда-то было уменьшительно-ласкательное в аналог к "Стасик" как "Сташек", но тогда это должен быть совсем ребёнок, даже не подросток! Есть аналогичный женский инвариант "Станислава" - "Стася" - "Сташа", но не "Сташеска"!. Причём производят "Стах" от редуцированного крестильного греческого Евстахий.
Резюме: Бруно соврал! Или он не видел, а только слышал звон, не зная где, с кем, почему и как он вызванивался (и это наиболее вероятно), или он всё выдумал в соответствие к собственной концепции, но не продумал, ибо не знал, всех деталей. Достаточно трудно, но можно спутать поляка с чехом (хотя бы из-за привилегированного положения многих чехов в гитлеровском Рейхе и поляков в безоговорочно уничтожаемом состоянии), но спутать заключённого мужчину с заключённой женщиной, более того, переврать имя с фамилией, тем более другой национальности...
Назовём нашего пОляка по-человечески, Станиславом. Эмулируем ситуацию. Ну или восстановим событие по следам. С точки зрения Станислава. Охранник-эсесовец требует, чтобы заключённый Станислав закопал двух других заключённых живьём. Один. Двоих. Закопал, а не просто засыпал. Это важно, потому что человеческое тело имеет объём, и чтоб его закопать, необходимо выложить сверху минимум четыре-пять таких же объёмов земли. То есть на двоих потребуется минимум десять объёмов тела. Которую, в случае "закопал", нужно ещё выкопать.
Даже этот маленький штришок показывает, что эсесовец обращается не к ребёнку или подростку (с именем "Сташек"), а к взрослому мужчине, способному ворочать тяжёлой лопатой с солидным весом земли на ней (ребёнок совочком двоих взрослых заключённых вполне бы мог закапывать ну если не до морковкина заговенья, то до освобождения концлагеря советскими войсками точно).
Ладно, спишем простоты ради "закопал" вместо "засЫпал" на неточности перевода, пусть эту землю не нужно выкапывать, нужно просто взять в рыхлом виде с вала рядом со рвом и бросить вниз. Максимальный объём рыхлой земли на угольной совковой лопате (самая большая совковая лопата) -- 20 на 10 на 10 см, два литра, остальное просто ссыпется. Земля тяжелее воды, значит, вес земли на лопате будет не меньше пяти килограммов, а ещё и вес самой лопаты, да ещё на длинной лопатной ручке...
И дальше - выбор. Как одному закопать двоих, а двоим одного? Рассмотрим физику процесса. Исходя из объёма тела одного измождённого заключённого в 60 литров (принимая плотность человеческого тела приблизительно равной плотности воды, при весе в 60 кг для мужчины как минимум на грани дистрофии, получаем 60 литров), даже для того, чтобы просто присыпать землёй необходимо поднять и перекинуть минимум 300 литров земли на одно тело. То есть сделать не меньше 150 копательных движений, то есть воткнуть, набрать, переместить, высыпать. Даже в случае, если просто "засЫпать", одно копательное движение не меньше четырёх секунд (а то и больше, исходя из того, что и засыпает такой же лагерный доходяга). Считаем по времени: 150 движений умножить на 4 секунды и разделить на 60 секунд в минуте, итого, это минимум 10 минут адской работы одного засыпающего на каждое тело. А с учётом всевозможнейших ошибок -- "неполная лопата", "просыпалось", "не туда упало", т.п. -- считай, все 15 минут. И это в том случае, если закапываемый лежит просто тушкой.
А теперь...
А теперь представьте самого себя, лежащим несвязанным и с незаткнутым ртом на комковатой земле, когда вас сверху засыпают -- представили? Тут колет, там пустота, тут чихнуть, там зачесалось, пыль в нос, песок в глаза, просто повернуться -- а каждое движение это что? Да, правильно, каждое движение -- это земля просыпалась, то есть часть работы пошла насмарку, нужно доделывать или переделывать заново.
А теперь представьте, что вы всерьёз поверили в то, что вас закапывают заживо. Вы таки будете молчать и не двигаться? Ни последнего прости-прощай, ни завещания, ни передайте, ни "победа будет за нами"? А руками-ногами двигать, шевелиться и извиваться - не?
Вы когда-нибудь на пляже с детьми до шести лет в "мумию" играли? Прекрасный способ занять детей надолго: сначала дети копают яму в песке по размеру папыного тела, до глубины воды, на азовском побережьи это где-то до метра глубиной. Потом папа укладывается внутрь ямы, сцепив ладони, а мама и дети с присказкой "сдох фараон, сейчас будет мумия" начинают засыпать его в четыре руки. Песок легче земли и на пляже повсюду валяется, и даже в шесть рук (четыре детские и две женские) с совочками и ведёрками, не расцепляя ладоней, просто извиваясь всем телом, среднестатистический папа всегда из ямы выберется: скорость закапывания равна скорости выкапывания, это я вам на своём личном опыте говорю! Лишь бы в глаза песком не сыпали -- такая весёлая игра получается!
А теперь представьте, что двоим нужно сделать 150 копательных движений, потратить 5-7 минут и засыпать одного. Ну или одному сделать 300 копательных движений, потратить 20-30 минут, и засыпать двоих. А засыпаемые -- активно сопротивляются. А исходя из того, что их двое, то варианты сопротивления множатся неимоверно, от ссоры и взаимных упрёков с имитацией драки до хорового пения с имитацией бурных плясок в лежачем в яме положении, исступлённых молитв и стенаний, и вплоть до попыток в последний момент с кем-нибудь договориться и чего-нибудь выторговать...
Как вы думаете, у двоих засыпать одного получится? А у одного двоих? А эсесовец, с немецким отношением к труду, он психически нормальный, чтобы дать приказ одному засыпать живых и несвязанных двоих и рассчитывать на результат?
В принципе, уже даже сейчас видно, насколько фабульное действие фантасмагорично, нереально и невозможно, насколько этот текст врёт. Но я рискну продолжить: единственный случай, в котором эсесовец действительно может дать такой приказ Станиславу, только тот, когда он был заранее уверен в результате, в том, что Станислав откажется! И наступит "вторая часть запланированного действия": двое засыпают -- и засыпят! -- одного.
Остановимся, это очень важно! Весь цирк с засыпать землёй одному двоих был изначально рассчитан именно на этого персонажа, на Станислава! То есть сама ситуация с "наказать нерадивых" не настолько важна, насколько важно именно так воздействовать именно на этого заключённого! Настолько именно этого, что кто-то весьма неглупый -- может, именно этот эсесовец, может, кто-то другой -- заранее просчитал психологический портрет и варианты поступков и реакций Станислава.
Вдумаемся. Для "наказать нерадивых" вполне можно было взять любых других зеков, даже тех, кто с радостью выполнит приказ, примкнёт к охране, станет капо. Однако берётся в разработку именно Станислав -- чем он так ценен, в чём сущностное отличие его от тех, кто мечтает стать капо?
Может, тем, что он не только не хочет, но и не может стать капо? Тем, что он в Сопротивлении? И в этом случае жертвенность жертвы вполне соответствует и духу, и букве не только интернационального характера Сопротивления, но и пословице "на миру и смерть красна"?
Не будем спешить, хотя психологический ход вполне фашистский: "смотри, ты за вот этих собираешься погибать, а они тебя, не моргнув, сами зароют", то есть внести разлом в то морально-этическое и иделогическое ядро личности, которое, собственно, и делало героев Сопротивления Героями.
Продолжим анализ альтернатив (и безальтернативности квантированной дихотомии) и мотивировок Станислава. Он заключённый, то есть повиноваться приказам -- его привычное состояние. Как и других заключённых. А вот надзирать за порядком, раздавать задания, равно как и наказывать или поощрять за их исполнение, -- это уже привычные функции охранника, эсесовца, причём всё так же по всему тому тексту Бруно Беттельхейма, откуда этот кусочек цитирован. И вот эсесовец требует от Станислава, чтобы тот сделал никогда не бывшее, чтобы он, зека, наказал двух других зека. То есть взял на себя функции охранника, капо.
С одной стороны, как уже предполагалось, это против норм Сопротивления. С другой стороны, эта новизна противна всей традиционной консервативности героической жертвы, прото-Героя. С третьей стороны, он готов пострадать за то, чего, собственно, делать и не должен, и не обязан, то есть виновен без вины, как самый настоящий религиозный Святой.
В одном Станиславе в одной ситуации столкнулись сразу три интенции. Какая доминирует -- Герой, Святой или Подпольщик?
Для того, чтобы ответить точно, зададимся вопросом "почему не...", отказывая каждой интенции в истинности. Первый и самый простой ответ -- на вопрос "почему не Герой". Потому что Герою свойственно сопротивляться до самого конца. Герой кинулся бы на эсесовца и погиб с гордо поднятой головой, как и положено Герою. Станислав же лёг в яму.
Но "лечь в яму" могут и Святой, и Подпольщик, кто из них? Вот и вторая стадия недоверия цитированного текста: как бы повели себя Святой и Подпольщик в продолжении фабульного действия? После того, как его откопали? Кто из них стал бы закапывать, хорошо, пусть засыпать тех, кто только что закапывал его?
А ведь правильный ответ только один: скурвившийся до капо! Хотя бы потому, что одному двоих живых закопать точно не получится (ну, не привлекая землеройную технику, конечно), а значит, этих двоих сначала нужно было _убить_.
Кто мог скурвиться до капо? Святой или Подпольщик? Если брать "по самому серьёзному гамбургскому счёту", по предельным выражениям личности, то ни тот и ни другой: Святой должен был бы лечь в яму вместе с этими двумя, Подпольщик всё равно отказаться, смеяться в лицо и отказываться. Но дело в том, что предельные выражения личности всегда лишь идеал, а не жизнь, то есть каждый из живых людей "чуточку герой, местами святой, иногда даже почти подпольщик, но в общем и целом такая отвратительная серость".
И дальше -- тот самый личностный выбор читателя, то самое провокационное ядро художественной литературы и, шире, искусства, где реципиент "вдумывает" своё нутро в образ, проявляет свои личностные качества, свои идеалы и запреты, свои "нравится" и "не нравится", свои "хочется" и "не хочется". И хоть лично мне очень не хочется, чтобы Станислав скурвился до капо ещё и потому, что он мой (или я его) тёзка, важно не это.
Важно то, что мы добрались до ядра Бруновского "насилия над речью и фабулой", добрались до целей, интенций самого автора дискурса. Мы можем сформулировать вопрос. Достаточно простой и глобальный:
"Зачем Бруно Беттельхейм преднамеренно исказил речь и фабулу так, чтобы несуществующее, невозможное по самой сути события стало не только возможным, но единственно сущим?" Какие цели при этом он преследовал?
Часть 3. Фабула внутри текста. Бруно, эсесовец и риторика.
Для ответа на вопрос, заданный в конце предыдущей части, давайте посмотрим на представителя второй стороны оппозиции той самой Бруновской квантованной дихотомии, эсесовца. Выстроим его парадигматический ряд, исходя из заявленной цели -- именно так воздействовать именно на Станислава -- и разберёмся, что в квантованной дихотомии дискурса риторически отброшено, исключено из рассмотрения, а что оставлено, и почему.
Итак, эсесовец, его роли. Ни "надзиратель", ни "конвойный", ни "охранник", ни "надсмотрщик", ни "кадровик", ни даже "участник расстрельной команды" не требуют ни анализа психотипа Станислава, ни расчёта и воплощения конкретного воздействия именно на него. Даже в случае твёрдой уверенности, а не подозрения, что Станислав суть Подпольщик из Сопротивления, единственный возможный вариант действия -- нейтрализация (арест, одиночное заключение, казнь, т.п.). Но не проведение действий, меняющих психологию.
Проведение действий, меняющих психологию, свойственно прежде всего, разведке и контрразведке, то есть разным аспектам действий служб безопасности, и, как ни странно, педагогам-воспитателям! Цели, конечно, кардинально разные: в первом случае -- получить доступ к скрываемым (секретным) данным и разрушить оппонирующие организации (оппозицию, подполье, Сопротивление) изнутри, то есть через одного произвести коллективное воздействие; во втором случае -- перевоспитать одного конкретного индивида, сменить его "социализацию", изменить его личные интенции в сторону большей гармонизации с целями и ценностями выстраиваемого СС "лагерного социума". В первом случае "забота" идёт прежде всего о "социуме", его целях и ценностях, во втором -- о конкретном единичном индивиде.
Либо возможен третий вариант, психопатологический до безумия, но и распространённый до полного неразличения его маньячества; аналог того, как садист-ребёнок мучает беззащитное животное просто ради собственного удовольствия. Производит компенсаторный перенос, сублимацию собственных комплексов во внешний и от него беззащитный мир, в котором он -- главный.
В реальности, конечно, мы столкнёмся с бесконечным множеством переходных между тремя "идейными ипостасями" полюсов, но для понимания парадигмы можно использовать именно эти три максимы: Безопасник, Воспитатель и Садист.
Внимательно перечитаем анализируемый текст. Углубимся в полный, в исходный текст самого Бруно Беттельхейма. Убедимся.
Убедимся в том, что, хоть в начале "Люди в концлагере" (откуда, собственно, весь эпизод о Стшаске - Станиславе) Бруно Беттельхейм немало рассуждает о коллективной стороне жизни в концлагере и о воздействии эсесовцев на коллективный уровень, хоть в качестве вывода из этого эпизода он рассуждает о том, что коллектив заключённых вынужден был быть заинтересован в том, чтобы не раздражать эсесовцев, а значит, соответствовать их правилам и требованиям к "лагерному социуму"; но!
Но именно в эпизоде о Стшаске-Станиславе всё коллективное отсутствует напрочь! Бруно просто _изъял_ социальную компоненту из возможных причинно-следственных связей для этого эпизода, он _принципиально_ рассматривает историю "эсесовец -- Станислав -- два еврея" в ключе сугубо-индивидуальных причинно-следственных отношений! Причём, поскольку до этого эпизода и после него про "социальное" сказано немало, это "зияние отсутствия социального" сделано преднамеренно, специально!
А ведь это -- это уже риторический приём! Та самая античная риторика, которая, совокупно с логикой и средневековой герменевтикой, позже ляжет в основу будущего нейро-лингвистического программирования, НЛП! А если так, то мы вправе озаботиться вопросами, зачем он здесь, зачем именно такой взгляд на эту проблему Бруно нужен.
Чего Бруно достигает с помощью такого риторического приёма, особенно в поле вышеобозначенных парадигм? Да единственного: ни парадигматическая "жертва-Герой", ни парадигматический "палач-Безопасник" в анализе ситуации просто не рассматриваются! А в плане поставленной в этой части текста проблемы эсесовца, весь антагонизм квантованной дихотомии "палач / жертва" сдвигаются в область индивидуального, то есть парадигма эсесовца приобретает вместо трёх возможных полюсов только два: "Садист" и "Воспитатель".
Мы даже не будем здесь и сейчас анализировать к кому -- к "Садисту" или к "Воспитателю" -- эсесовец ближе. Мы просто заметим, что перед этим из триады "Герой / Подпольщик / Святой" был по-живому вырезан "Героя", а в дихотомии к "Садист / Воспитатель" отсеивается, гибнет как невостребованная, ещё одна ипостась: "Подпольщик" не может противопоставляться ни "Садисту", ни "Воспитателю", они "разного смыслового поля ягоды". То есть образ Станислава съёживается, скукоживается до однозначного "Святого", невинной жертвы. Даже в том случае, если поведение его явно не от "святого", а от капо: не лёг в яму с двумя, а стал засыпать. Но в данном тексте -- без вариантов. И сделано это просто строением речи, риторикой.
И, коль уж мы заговорили о строении речи, то дальше разговор о голом событийном плане, о фабуле, "о том, что было", просто бессмыссленен. Нам предстоит говорить о том, как об этом событии рассказано, о "композиции сюжета". То есть о том, как построена речь, как парадигматические оппозиции меняются в искусственной синтагматике, как в речи слеплены и разъединены фабульные события, и как построен сюжет, то есть событие рассказа о фабульном событии.
Часть 4. Композиция сюжета. Фашизм, палач без жертвы, цели квантования дихотомии и "зачем ты был, Бруно"...
Перечитаем малый, цитируемый и анализируемый текст Бруно Беттельхейма, обращая внимание не на то, *что* рассказывается, а на то, *как* рассказывается. Комментируем после каждого предложения текста:
«Однажды эсэсовец, надзиравший за командой заключенных-евреев, обратил внимание на двоих, которые, по его мнению, «сачковали».
Очень удобные и псевдо-нейтральные слова "однажды" и "по его мнению". "Однажды" содержит в себе некий элемент случайности, неопределённости, мол, это могло произойти и тогда, и тогда, а могло и не произойти. Таким же образом "по его мнению" снимает объективность приговора "сачковали", не даёт понять однозначно, сачковали или нет, потому что только "по его мнению", которое именно его, а не автора текста, не самого Бруно. Тем самым эсесовец из обязательного и карательного действующего лица концлагеря, вопреки логике самого Бруно в "Люди в концлагере" до и после эпизода со Стшаской / Станиславом, становится чем-то случайным и крайне субъективным. Не роком фашизма, а чем-то вроде летней тучки, которая может разразиться дождиком, а может и мимо пролететь, может пролиться на жаждущие влагой поля, а может и в реку или море... Вся ситуация принимает оттенок "лайт", необязательности и случайности. Я даже не буду заострять внимание на том, что о преступлениях и страданиях психически-нормальные люди так, вообще-то, не пишут...
«Он приказал им лечь в канаву, вызвал заключенного из работавшей неподалеку команды поляков и приказал ему закопать провинившихся живьем.»
Ну, дважды "приказал" в "приказал-вызвал-приказал" спишем на кривизну перевода, думаю, что заменить первое из "приказал" на "скомандовал" было бы ближе к тексту, но суть не в том. Суть в том, что вслед за "лайт" первого предложения осуществляется такой же лёгкий, незаметный, случайный и ненавязчивый переход к глобальным ужасам фашизма, к "закопать живьём": и "вызвал из работавшей неподалёку команды" тоже вроде бы случайность.
Но мы-то искушённые предварительным анализом фабулы, видим, что здесь не было и не могло быть случайностей, что и сама физически невыполнимая задача, и сам персонаж Станислав -- "заключённый из работавшей неподалёку команды поляков", -- все они весьма неслучайны и заранее спланированы! А Бруно Беттельхейм эту всю трагическую предопределённость снимает! Снимает именно для того, чтобы получить бОльший контраст между "лайт" и "закопать живьём", чтобы эмоциональная компонента "закопать живьём" била сильнее!
Далее. Эсесовец из первого предложения надзирал за работой группы заключённых евреев. Во втором предложении он занимается "сачковавшими", а... остальные? Он передал надзор другому эсесовцу или бросил всю группу ради двоих безнадзорными? "Кто в лавке остался?"
К тому же. У группы заключённых поляков есть свой надзиратель, но есть и свой фронт работы. "Этот" эсесовец вызывает работника из группы "другого" эсесовца -- а как реагирует этот "другой"? Что с планами работы группы поляков? Или "этот" эсесовец настолько выше по званию и должности "другого", что "другой" просто не смеет возразить, но тогда, простите, кто же генерал-майора командиром отделения салаг поставил?
Конечно, современный фольклорный контекст очень сильно давит, сам собой на ум приходит анекдот, где есть тот же самый жуткий контекст, да-да, я про девочку в беленьком платьице с невинными бантиками, гуляющую по лесу, к которой обращается упырь "Девочка, жить хочешь?". Но если в анекдоте реально есть только и сугубо индивидуальный план -- с одной стороны упырь, с другой стороны девочка с бессмертным "С кем, с тобой что ли, коз-зёл?", то у Бруно Беттельхейма всё же через эту нарочитую псевдо-индивидуалистичность просвечивается, не может не просвечиваться даже без погружения в лагерную фабулу настоящее коллективное и народное горе... Потому -- не смешно, но противно, так же противно, когда чувствуешь, что тебя обманывают.
«Стшаска (так звали поляка), окаменев от ужаса, отказался подчиниться.»
Нагнетание -- "окаменев от ужаса". Кто окаменел от ужаса, Подпольщик или Герой, заранее настроенный на противостояние? Невинная жертва, Святой, лагерный зека "окаменел от ужаса", наблюдавший вещи и похуже? Или "окаменел от ужаса" и "отказался подчиняться" именно потому, что этот ужас "приложился к нему", к его белым одеждам и невинным бантикам, как в анекдоте про девочку и козла? Единственный вариант, когда можно было бы поверить этому "окаменел от ужаса" лишь тот, если бы на месте Стшаски-Станислава оказался обычный сытый и мирно дремлющий европейский обыватель, абсолютно далёкий от всех глобальных проблем и общечеловеческих трагедий, спрятавшийся от мира и окружающих людей за кружкой с пивом и "садком вишнёвым коло хаты". Нагнетание продолжается сверх всяких мер правдоподобия и читательского доверия.
«Эсэсовец принялся его избивать, но Стшаска упорно отказывался.»
Ещё одна неправдоподобность, уже в изменении образа эсесовца: до этого он был был "однажды" и "по его мнению", потом, через "приказал" -- "вызвал" -- "приказал" характеристики поведения меняются, но не так, как здесь: взрывное "принялся его избивать" противоречит всем речевым характеристикам и сложившимся в этом тексте речевым ожиданиям. Образ эсесовца резко сдвигается с "невыясненного между Воспитателем и Садистом" в однозначную сторону "Садиста", образ Стшаска -- Станислава -- в сторону "невинного Святого", "его избивать, но ... упорно отказывался". Формируется новое речевое ожидание, аналог истории про Святополка с Борисом и Глебом.
«Тогда в бешенстве эсэсовец приказал им поменяться местами.»
И новая фальшь: "в бешенстве приказал". В бешенстве можно сломать руку, ногу, выбить глаз, вообще застрелить, убить, "и вырвать грешный мой язык", но приказать... Приказывают осмысленное, чаще заранее продуманное, то есть то, к чему мы уже готовы после анализа фабулы, но что резко противоречит композиции сюжета: "в бешенстве приказал" аналогично "истерично высморкался"...
«Теперь те двое получили приказ закопать поляка.»
"Те двое", надеюсь, это были вышеупомянутые два еврея? Которых заподозрили в том, что они "сачкуют"? И как, снова сачковали? Если "да", то не должны ли появиться подозрения, что "это жжж неспроста", если "нет", не стремились ли они, сачкуя там и не сачкуя здесь, добровольно стать капо?
«В смертельном страхе, надеясь избежать своей участи, они стали бросать землю на своего товарища.»
Стоп!
Стоп-стоп-стоп, ручаюсь, за один раз столько эмоциональных соплей не выпьет никто! Даже под самогон, запивон и хороший закусон! Не верите? Тогда сами дайте ответы на вопросы, причём вот в именно таком порядке, напротив риторического построения:
(1) "своего товарища" -- это как? Ведь только что они были из разных команд (и мы знаем из истории, что и в Дахау, и в Бухенвальде лагерные бараки комплектовались по национальному признаку, а команды всегда набирались из одного барака), а значит, знать друг друга до уровня "товарища" могли очень даже вряд ли! Тем более, если "команда поляков" просто "работала неподалёку" и к этим двоим из "еврейской команды" не имела никакого отношения?
(2) "бросать землю" - это зарывать, засыпать или просто бросать землю руками? Не спорю, вдвоём одного засыпать можно и руками, но только в том случае, если он не сопротивляется, а как вёл себя поляк -- Станислав?
(3) "надеясь избежать своей участи" -- простите, но только что их участь была гораздо хуже: это их должны были "закопать живьём"; чем участь закапывающего хуже, чем участь закапываемого живьём? Нет, с моральной точки зрения, с точки зрения "перед лицом своих товарищей", с точки зрения "Подпольщик в Сопротивлении", но... Но ведь об этом нет ни слова в тексте!
(4) "в смертельном страхе" -- это кто их испугал так смертельно? Эсесовец, который надзирал за работами именно их группы задолго до описываемого в тексте эпизода, настолько задолго, что даже заподозрил этих двоих в том, что они под его надзором "сачкуют"? Так почему же не боялись раньше, настолько не боялись, что даже "сачковали"? Или поляка, Станислава, который только что отказался закапывать этих двоих?
То есть эта доминанта риторического в построении предложения служит единственной цели: сдвинуть эмоциональный фон читателя, надавить двумя растоптанными и подкованными эсесовскими сапогами на слезоточивую железу, добиться реакции без размышления и анализа, ибо любой анализ, любое размышление именно этому предложению просто противопоказаны! Чистое и беспримесно-гадкое НЛП, даже не маскирующееся под правдоподобие!
«Когда голова Стшаски уже была еле видна, эсэсовец приказал им остановиться и выкопать его обратно.»
"Когда голова уже была еле видна". Кому еле видна? Стшаску -- Станиславу? Нет, "лицом к лицу лица не увидать", а зеркала концлагерным зека... Двум евреям, закапывающим поляка? Который, конечно, смотрит на них -- а куда ему ещё смотреть, не на эсесовца же? -- а перед этим отказался их закапывать? И что они во взгляде "невинного Святого", кроме укора, могут прочесть? Они, наверное, мазохисты, потому что сначала закопали молчаливые ноги и не укоряющее туловище, и продолжали с наслаждением любоваться всей глубиной низости собственного падения в глазах ими закапываемого, в глазах собственной жертвы, являясь палачами? Или Станислав усиленно сопротивлялся (что, в принципе, вполне нормально), выкапываясь из насыпаемой земли, поднимая из неё то ноги, то руки, но чаще всего -- голову, чтобы можно было дышать и смотреть? А два его "палача по приказу", хоть и в "смертельном страхе", продолжали втихаря помогать поляку не погибать, усиленно не замечали, что бросай-не бросай землю, голова на поверхности, смотрит, дышит, да ещё, скорее всего, и не молчит?
А "выкопать его обратно" -- это вообще песня! Кто-нибудь ящик из земли пытался выкапывать? Хотя бы ящик, не гроб? Сколько ударов и скольжений лопатой по доскам ящика? А по телу, живому телу? Да самим выкапыванием живого тела из земли этому телу можно нанести повреждений -- ударов, порезов, разрубов -- гораздо больше и опаснее для жизни, чем при простом засыпании землёй! Ведь гораздо проще просто подать ему руку и помочь подняться, отряхнуться от земли! Или вот в этот момент, когда уже и "голова была еле видна", у двоих закончился мазохизм и они решились-таки наконец "уконтропупить" взирающего на них с укором, мол, уж если ты "невинный Святой" то и того, уже "со Святыми упокойся", и побыстрее? А эсесовец помешал?
Нет, тут даже риторика не может скрыть всей надуманности, выморочности, нежизненности ситуации, того, что с этими аспектами Бруно Беттельхейм как автор "лагерного текста" просто незнаком, никогда не видел, не слышал, не принимал участия. И, заодно, как меняется образ эсесовца: если до этого он сдвинулся в сторону Садиста, то здесь, если следовать правде фабулы, он именно что перестаёт быть Садистом, перестаёт получать удовольствие от ударов лопатами по живому телу! Или, наоборот, приказывает "откапывать, чтобы насладиться порезами и разрубами"? Автор не проясняет этого момента, автору, по большому счёту, не нужны ни эсесовец, ни поляк, ни даже два еврея -- автора ведёт риторика, автора ведёт логика раздуваемой эмоциональной реакции, хотя того, что "это пламя не горит, эта вода не мочит" он не видит...
«Евреям снова было приказано лечь в канаву, и на этот раз Стшаска подчинился, – возможно, из-за того, что они согласились его закопать, а, может быть, надеясь, что их тоже пощадят в последнюю минуту.»
Эмоциональная кульминация: ходульные евреи беспрекословно -- и, самое главное, не сачкуя! -- подчиняются повторному приказу; ходульный Стшаска тоже подчиняется, поступая и против правды "невинного Святого", и против "Подпольщика / Героя", и даже против собственных и совсем недавних "окаменев от ужаса" и "упорно отказывался". Что-то произошло в герое? Он привык? За несколько минут, хотя перед этим гораздо дольше пробыл в концлагере и не мог привыкнуть? Однозначно, и после анализа фабулы мы уже знаем, что: он скурвился до капо. А ритор-повествователь -- Бруно Биттельхейм -- "подсовывает" свои два варианта, предлагая читателю выбирать между его двумя краплёными картами: "из-за того, что они согласились его закопать", то есть месть двоим евреям, и второе, полностью противоположное предыдущему: "надеясь, что их тоже пощадят в последнюю минуту", то есть непроходимая и непробиваемая "наивная инфантильная невинность Святого" в условиях какой-то "школы дрессировки собачек анти-Павлова с памятью как у золотой рыбки, ровно на три минуты": если только что было страшно, но попустило, то не сможет не попустить снова, хотя это и против инстинкта самосохранения.
Но ведь ни месть, ни инфантильность, ни предательство не являются признаками "невинного Святого"? Не для того ли и месть, и инфантильность "всунуты" сюда, чтобы замаскировать, спрятать за риторикой факт гнусного предательства?
И оборотная сторона вопроса: сначала усиленно создавая один-единственный, безальтернативный образ "невинного Святого", а потом провоцируя, логически подводя его к "скурвиться до капо" и подсовывая вместо "капо" альтернативы "месть" и "инфантильность", не добивается ли Бруно Беттельхейм синтагматической рядоположенности понятий "фашизм", "месть", "инфантильность", "невинный Святой"? Не размазывает ли он "фашизм" по рядоположенным, а значит, уравненным с ним "местью", "инфантильностью" и "невинностью Святого"? Не делает ли любую месть, любую инфантильность и любую "невинность Святого" соучастниками преступления "фашизм"?
«Но на этот раз помилования не последовало, и эсэсовец притоптал сапогами землю над головами жертв.»
Эмоциональная развязка, и образ притаптываемой сапогами земли над головами ещё живых жертв -- тому подтверждение. Конец света, закат цивилизации, финиш всех надежд -- но это только если не вспоминать, что при живых и несвязанных закапываемых физически это просто невозможно. Что сначала жертв нужно было умертвить, ну или хотя бы связать, то есть сделать невозможным самооткапывание. Что тоже равносильно убийству.
Важный момент. Если убийство совершал "скурвившийся до капо" -- это логично с фашистской точки зрения, это закономерно по любым людоедским правилам, это называется "замарать кровью", хоть возрастной инициации воина в первобытных сообществах, хоть в любой банде, хоть в бандеровских укро-карательных батальонах сейчас. Если убийство совершал эсесовец, то сам акт "закапывания живьём" не значит ничего: "невинный Святой" сам ещё не убивал, и без вмешательства сапога эсесовца жертвы вроде как вполне могли бы и выжить?
Зачем Бруно нужно это, настолько эмоциональное разночтение? Конечно, у меня есть ответ, но давайте сначала завершим текст, посмотрим, к какому риторическому приёму Беттельхейм прибегает в финале, глянем на всю композицию сюжета целиком.
«Когда пять минут спустя он приказал их отрыть, один был уже мертв, а другой умирал, и обоих отправили в крематорий».
Абсолютно обезличенные, даже безэмоциональные "один был уже мёртв, а другой умирал, и обоих отправили..." Круг завершился, всё, что начиналось "версией лайт", той же самой "версией лайт", взглядом со стороны, извне, как будто с облака на грешную землю, и завершилось.
Иными словами, композиция речи выстроена так, будто бы читатель вслед за повествователем сначала парит где-то на воздусях, потом вдруг проваливается в эмоциональный страх и ужас, в беспредел, в насилие, в садизм, в слезодавильно, в ужас до онемения; резко противопоставленные ходульным безответным двум евреям и вроде как "невинному Святому", и неважно, что он вовсе не свят, очень ненужные подробности, что он совершает убийство, важно, что у него есть прямо противоположные мотивы, от мести до бездумного инфантилизма, и вообще "ведь не его сапоги", а того, кто или Воспитатель, или Садист, а как только вдруг полностью Садист, то тут же ещё и всё-таки Воспитатель... - и опять наверх, на воздуся, в детале-неразличительное для этого жуткого и бренного мира далёко.
И вот теперь, только теперь мы можем увидеть, какой цели добивался Бруно Беттельхейм таким строением сюжета. Преступление и трагедия -- безусловно есть. Но виноватых в ней -- нет! Потому что виноваты вроде бы изначально и все, и в то же время никто: если бы два еврея не сачковали, если бы поляк не отказывался, если бы евреи не согласились, если бы эсесовец не топтался... Это "потому что в кузнице не было гвоздя" вывернутое наизнанку, это "в общем все умерли" и "лёгкость неимоверная в мыслях"! Это _оправдание_фашизма_через_неразличение_как_вины_преступников_так_и_мотивов_его_жертв_!
Да-да, сугубо-психологически Бруно Беттельхейм перераскладывает вину за концлагеря с эсесовцев и на евреев, и на поляка, и на тех, кто хотел быть капо, и на тех, кто был в Сопротивлении, и на тех, кто не хотел, но всё же скурвился до капо! Же суи, "сегодня все мы чуточку фашисты", вся мразь и мерзость реваншизма и жлобского хатаскрайничества в этом коротеньком кусочке текста! Все последующие преступления хоть во Вьетнаме, хоть в Ливии, хоть в Ираке, хоть в Египте, хоть в Сербии, хоть в Донбассе, весь жлобски-звериный оскал удивления "а меня за что".
А _зачем_ это узнику Дахау и Бухенвальда Бруно Беттельхейму? Даже в далёкой и сытной американской эмиграции?
Для ответа на этот вопрос необходимо вспомнить о другой логике, о другой риторике и о другой мере ответственности. О "если не я, то кто", о "раньше думай о Родине", о "изблюю тёпленьких из уст своих", о "не сотвори другому ничего, чего бы ты не хотел себе" и о "у каждой неприятности есть фамилия, имя и отчество". О древней, ещё древнеиудейской, времён от Иисуса Навина до Соломона, а позже и первохристианской православной этике, о мужестве и ответственности и первых Святых, и мусульманских Пророков, о древнерусской форме причастности к мiру и к победам в нём.
И окажется, что вот то, и древнее, и нынешнее донбассовское яростное горение, это стремление к окончательной правде и бесконечной ответственности, оно... Оно не для Бруно Беттельхейма. Почему?
Не потому ли, что не вымышленный поляк Стшаска, а реальный австрийский еврей Бруно если не оказался в подобной ситуации (тогда не было бы фактических ляпсусов хотя бы про физическую невозможность), но мысленно уже примерял её на себя, в переживаниях, в страх и мечтах? Не он ли оказался слаб и грешен в ситуации выбора между возможной смертью и сотрудничеством с фашизмом? Не является ли эта его история специфической сублимацией вины и ответственности, перенос "на всех и не на кого, а значит, и не на себя"? Попытка оправдаться? Пусть не в том, что он совершил (такие вещи нужно доказывать с фактами в руках, фактов у нас нету), но в том, что он уже морально был готов совершить? В том, что он сломался и готов был скурвиться?
Ответа на этот вопрос мы уже не узнаем никогда. Но образец текста, логики и риторики, как пример ублюдочного оправдания предательства, фашизма, людоедства -- запомним. Запомним, и будем клеймить и истреблять всегда. Чтобы вдруг неопытные и доверчивые не попались в ловушку будущих своих палачей, не стали частью фашизма...