Никто не сидел - все стояли в проходах и у дверей - в вечерних платьях и строгих костюмах. Шумно галдели на иноземном языке.
"Я! Я! Я!" - слышалось вокруг.
Надо мной возвышался военный в сером гэдэровском кителе. Руки, воздетые вверх, грели отполированный никель. Нижняя губа выпячена, веки опущены.
Рядом стояла высокая старуха в декольтированном прикиде. Тощие руки, раздельно - кожа, мышцы и кости. Всё это препарированное изобилие свисало над моей головой. Что-то щебетала непонятное. "Я! Я! Я!" - отвечал военный отрывисто, будто расстреливал её импортными словами.
"А в сорок первом метро уже было?" - подумалось мне, и я и начал пробиваться к выходу.
Станция "Маяковская". Синий вагон туго набит вопящими бело-голубыми фанатами.
По пустому перрону бежит девица.
Прыгает -
- двери закрываются.
Девица повисает в воздухе. Делает нелепые телодвижения, пытаясь обрести под ногами вожделенную твердь. Здоровенный бугай торпедовской выделки (в то время в этой команде играл легендарный Стрельцов) хмуро смотрит на неё сверху вниз и говорит, разумеется, басом:
Олигофрен сидел наскально как колос Абу-Симбел. Или даже наскальней.
Грудь пересекали зелёные ленты. Брюки цвета хаки, на голове лыжная шапочка. На коленях широкая, как масленица, бумажная распашонка из серии "Моя первая книжка". На страницах гигантскими буквами выпирал текст о двух строчках. Олигофрен буравил его косым орлиным взором. Между ним и поручнем оставалось мизерное пространство, не стоившее упоминания, если бы...
Если бы на станции "Киевская" в него не втиснулась безразмерная тётка. Олигофрен недовольно дёрнулся и долго, очень долго - сорок тактов колёсной чечётки - взирал на неё в первородном изумлении. Потом запал иссяк, и он вернулся к прерванному занятию.
Справа от олигофрена кемарил бомж в пятнистых брюках и шапочке спартаковской выделки. На запястье красовалась наколка "Олег". Может к нему взывали горластые фаны?
На "Краснопресненской" тётка вышла. Её место тут же заняла мамаша с шумной стайкой бойких детишек. Их было больше, чем грудей у Артемиды Эфесской. Они тут же расползлись по коленям доблестной мамаши, общими усилиями сдвинули олигофрена к одичавшему Агасферу и, словно по команде, уставились в блюдечко раскрытой книги. Олигофрен заёрзал, засучил ручками, ревниво оберегая интимное чтиво от несанкционированного внимания.
Вспотел, вытер лицо шапочкой и подсунул её под собственную ягодицу.
Бомж тревожно зачмокал замшелыми губами, а потом доверчиво склонил бурую голову на зелёное плечо соседа. Олигофрен напрягся, недоумённо выкатил глаза и в очередной раз окаменел - Абу-Симбелом...
Станция "Белорусская".
"Олег! Олег! Олег! Олег!" - прощаясь, прокричали футбольные фанаты и гурьбой покинули вагон.
Олегов френд недовольно покосился в их сторону...
И тут бомж проснулся, с презрением оглядел сомлевшую публику.
Отклонился назад.
Навел глаза на резкость - и подался вперед. Вторя ему, птенцы, вытянув головки из гнезда, уставились в червивые буковки. Бомж, продолжая движение к знаниям, уткнулся лицом в раскрытую книжку и захрапел - громко и со вкусом.
Олигофрен взвыл от возмущения.
Выхватил, захлопнул свою разъездную библию и сквозь людские заросли рванул на волю.
Пробежал до дверей. Зелёные ленты оказались помочами, крестообразно рассекавшими спину.
Вернулся назад. Схватил забытую шапочку. С негодованием смерил взглядом бомжа. Тот лежал щекой на заплатанной коже вагонного сиденья и благостно пускал пузыри.
- Вы беременны? Нет? Какая жалость...
А вы? Беременны! О-о-о! садитесь, пожалуйста!..
Плюхнувшись на кожаное сиденье, она услышала непонятную тишину.
Огляделась.
Вокруг - куда ни глянь - отчаянно жестикулировали глухонемые.
Руки плавали, губы тягуче растягивались и округлялись.
Напротив сидели двое влюблённых и яростно, можно сказать остервенело, объяснялись в любви. Их жесты были откровенны до непристойности, особенно у него, впрочем, и она не отставала. Если любишь, зачем долбить ладонью по сжатому кулачку?
Уже через минуту она ощутила собственную неполноценность и закрыла глаза: "Только этого мне и не хватало для полного счастья, - подумала она. - Хорошо, что я не сурдопереводчица - попробуй, переведи на нормальный язык эту матершину!"
Потом её толкнули. Сосед справа в красной майке под номером "10" что-то яростно объяснял соседу слева - без номера. Тот априори с ним не соглашался и апеллировал нецензурными жестами. Сосед справа упорствовал. Казалось, ещё немного, и они расквасят ей нос.
- Эй-эй, осторожней, - сказала она червонцу и отвела его руку. - Отдохни, да. - И склонила голову на сложенные ладошки: - Бай-бай...
Брови глухонемого поползли вверх. Он покрутил перстом у своего виска, потом тем же пальцем постучал по её лбу.
- Ну, это уж слишком! - возмутилась она. Вскочила и пошла к выходу.
Поезд замедлил ход.
Обернулась, оглядела немую публику, застывшую в специфическом изумлении, сказала: "Дирижёры, блин!" и зацокала по звонкому перрону.
На стенке вагона висит реклама курсов изучения иностранных языков: "Будущее принадлежит тем, кто говорит по-английски!"
Последнее слово зачеркнуто и красным фломастером вписано: "по-руски".
Именно так - с одной буквой "с".
Не дай нам Бог таких патриотов.
Последний вагон на станции "Киевская - Кольцевая" всегда пуст. И сорок лет назад, и тридцать, и двадцать...
В любое время работы подземки.
Даже в часы пик.
Свободные места остаются до станции "Белорусская" и даже до "Новослободской". Никто не может объяснить этот казус, большинство даже не замечает его. Только не бомжи. Вольготно устроившись на мягких сидениях, они катятся по часовой стрелке неспешного метрового кольца. Брезгливые москвичи садятся поодаль, отгораживаются газетками и принципиально не замечают праздно сопящих сограждан...
Но эта респектабельная дама, по виду ярко выраженная активистка, считает излишним церемониться с расположившимся рядом изгоем. Всем своим существом она выражает презрение и испепеляет его негодующим взглядом. Даже сквозь сон он чувствует опасность. Открывает глаза, чешет пегую щетину на щеке и, наконец, обнаруживает источник излучения. Долго изучает, потом наклоняется и очень вежливо спрашивает:
- Мадам, вы - свободны?
Активистка задыхается от возмущения:
- Да как ты смеешь! Ничтожество! Голь перекатная! Хам!..
- Пардон, мадам, - говорит бомж, устраиваясь поудобнее, и, засыпая, добавляет: - А я - свободен...
В одном из переходов, бросив на мраморный пол бушлат, сидит и тренькает на гитаре подросток... Я пользуюсь классификацией титана Фёдора, но, может быть, вам нравится другое определение - "тинэйджер"? Пусть будет тинэйджер - я не против. В конце концов, ему выбирать - не мне.
А поёт он, ни на кого не глядя, вроде как для себя. И никакой фуражки (бейсболки) на полу или картонной коробочки, и люди мнутся, не знают куда кинуть мелочь, и надо ли...
Разверсто жерло. Ухает вулкан. Ты не гляди, прошу, по сторонам. Ценя мгновенья, на прощанье оглянись, я по ступеням буду падать вниз. Ступени скользкие. Покатятся года. Метро московское - разлучница-беда. Сверкнут вагонные оконные огни, мелькнут огромные глаза твои...
Что - это? городской романс или какой иной жанр? - я не знаю, но мне нравится...