Как мы и договорились, беседуя по телефону, он встретил меня на перроне.
Тщедушный, похожий на хумарокешу сорокалетний мужичок со сморщенным личиком выглядел старше своих лет. Нас ничего не связывало кроме студенческого прошлого. Иногда мы встречались, будто бы случайно, но каждый раз оказывалось, что я ему нужен....
Хорошо или плохо быть нужным человеком? Я не знаю, но потихонечку отвыкаю от этой стойкой многолетней привычки.
Обнялись, похлопали друг друга по спине.
- Няхили?
- Ай, яваш-лаваш.
- Сколько лет мы не виделись? - спросил Мурад. - Один, два... три года, да?
Он очень любил считать. Говорил: "У нас можно две, три, четыре жены иметь". Или: "Ай, она уже давно не дэвишка. Она уже - бир, ики, уч, дорт, бяш - пят лет как женщин".
Сказал - и мы потопали к машине. Это была шестёрка баклажанного цвета с тонким никелированным пояском вокруг талии, любимая модель восточного люда, входившего некогда в состав безразмерного Советского Союза,
Родственников у Мурада было много. Это тот редкий случай, когда радуешься их изобилию. Все они стояли в очереди на получение авто, и потому Мурад каждый год менял тачку.
- Умеет жить, - говорили про него знающие люди,
- Умеет, - соглашались незнающие, и все единодушно утверждали, что новые времена как раз для таких, как Мурад, предприимчивых и находчивых иноходцев...
- Мурад, чего тебе больше всего хочется в жизни? - спросил я, сидя рядом с ним, - надо же было о чём-то говорить.
Он потянулся к бардачку, вынул страничку, вырванную из какого-то глянцевого журнала.
- Такой тачка хочу.
- Мурад, это - катафалк.
- Знаю что не "Жигули". Импорт! Хотя бы раз на такой прокатиться!..
Мурад напомнил мне наших либералов, для которых даже катафалк милее "Жигулей". Только прокатиться на этой тачке ему, конечно же, не придётся. У них хоронят по-иному: запеленают в саван, бросят на носилки - и отправят в вечность, как водится - впопыхах и вприпрыжку...
Дома нас ждала Энешка [1]. Когда-то мы учились в одной группе, и уже тогда я заметил, что она существо сбалансированное: традиции и новации смешались в ней в равных пропорциях. Цивильная девочка. Отец у неё был председателем колхоза, образцового, надо сказать, хлопкосеющего хозяйства. Я видел его пару раз, когда он приезжал в столицу - в белом полотняном костюме с золотой звёздочкой на груди и лёгкой летней шляпе, похожий на старика Хоттабыча из одноимённого художественного фильма. Он дал дочери хорошее образование - она жила у родственников в Ашхабаде и училась в русской школе.
Она засмеялась, как встарь. Никогда не встречал людей, у которых пропало бы чувство юмора, - нет таковых на белом свете...
Сегодняшняя Эне - высокая и статная женщина. Важная, вальяжная. По-туркменски неторопливая. Волосы стянуты на затылке в узел, похожий на кукиш, ямочки на щеках - и что есть женщина без ямочек? Вешалка.
Мурад заторопился: - К банкиру поеду, договорюсь о встрече... - сказал он мне. И уехал.
- Нет, я кушать не буду. - "Будешь..." - Не буду...
Невзирая на возражения, она расстелила сачак. Принесла и расставила на своеобразном столе сюзьму, красную редиску, свежую зелень, пышные лепёшки. Помидоры были горячими от солнца, только что снятыми с грядки, и комнату наполнил пьянящий запах терпких томатных веточек. На блюдечке лежала первородная брынза, не отмоченная, сухая ("Каахкинская?" - Не-а, тедженская), а к ней - вазочка оливок.
- А оливки откуда? - "Все магазины забиты. В литровые банки закатаны, представляешь? И, самое интересное, местные!"
Брынза и оливки - сказочное сочетание. Ещё бы кусочек чёрного хлеба...
Принесла на подносе чайники и суйджи - так туркмены называют смесь дешёвых конфет, драже, кусочков сахара и набата - в общем, всё сладкое. А ещё - мисочку жёлтого изюма, перемешанного с миндалём и грецким орехом.
Чай был хороший, настоящий кок-чай, самаркандский, отборный, Љ 95. Сделала кайтарму.
Кайтарма - это возврат невесты в случае неуплаты калыма [2]. Вселенский позор, кстати. А ещё это непременный атрибут заварки чая - по-русски "туда-сюда" [3]: в пиалу наливают чуток заваренного чая, а потом выливают его обратно - в чайник, чтобы утопить всплывшие чаинки, пришлёпнуть их кипятком.
Я выпил чашечку, и мне захотелось курить. Похлопал по карманам и только тут вспомнил, что сигареты кончились ещё в поезде.
- Чилим барми? - спросил у Энешки.
- Не-а, - ответила она. - Насвай есть, а курева - ёк - И засмеялась...
Магазин оказался универсальным во всех смыслах - и чего только в нём не было! Современные супермаркеты позавидуют - ничего подобного там не увидишь.
И длинные железные цепи, и ржавые замки, и какие-то колья, лопаты, чёрное хозяйственное мыло, серая мука, топлёное масло, баллоны с кабачковой икрой, вздутые банки рыбных консервов, махорка по три копейки пачка, пыльные книги, засиженные мухами портреты членов Политбюро, разноцветные флаги спортивных обществ "Колхозчи" и "Трудовые резервы", конфеты и печенье россыпью. И очень много гвоздей - ящиками.
Высоко, под потолком висел транспарант на красном полотнище: "Яша сын Коммунистик партиясы!" А на самом видном месте лежали "Капитал" Карла Маркса на туркменском языке и серп без молота. На той же полке плотными рядами теснились бутылки вина "Ак" [4], а под ними, в таком же тесном изобилии, - стеклянные банки с оливками.
Я взял баночку оливок и пару бутылок белого вина. Вино, кстати, великолепное, рекомендую моим читателям: по вкусовым качествам и цене оно превосходит все знакомые мне аналоги.
Сигареты продавались из-под полы, и стоили они вдвое дороже, чем в Ашхабаде. Зато это была "Варна" - мои любимые.
Я вышел из магазина.
Закурил.
К моим ногам подошла и легла собака. Вывалила язык и часто-часто задрожала брюхом - жарко.
Через дорогу я увидел чайхану. Располагалась она под раскидистым карагачом с изъеденными, словно битыми молью листьями. Гудел титан. На длинном столе громоздился немудрёный фарфор. На грязных кошмах лежали ветхие аксакалы - чаёвничали или дрыхли. Изредка к ним подходил чайнчи и забирал пустые чайники. Тут же шипел мангал на рахитичных ножках. Над ним колдовал чучмек в засаленном халате и белоснежном колпаке.
Захотелось жареного мяса.
- Няче? - спросил у шашлычника. - "Рубиль", - ответил он. Везде одна и та же цена. Твёрже доллара был "рубиль".
Получив порцию на картонной тарелке, отошёл в сторону и расположился на длинной и скрипучей скамейке. Шашлык был хороший - на тонких рёбрышках, с угольком. И лепёшки были свежие, и зелёный лучок скрипел на зубах.
Поодаль, в кустах жасмина, стоял шаткий столик и пара алюминиевых стульев - для европейски вышколенных граждан. И на этих стульях сидели молодые люди, русские, парень и девушка, и безбоязненно, как в России, влюблёнными глазами смотрели друг на друга. Она ела с жадностью, широко раздвигая губы, и он любил её в этот момент безмятежно и трепетно.
Что чувствует женщина, когда её любят? Голод - к жизни, мясу и белому хлебу. И кружечка пива не помешает, и бутылочка вина - ак - сиома. Женщине нужно много сил, чтобы вынести изнуряющую любовную эпопею.
Когда я вернулся, они почему-то ругались - по-русски. Эне назвала его ишаком ("ищек" сказала она), а он её - шестивёсельной. Потом Мурад выскочил из дома и, проскочив мимо, даже не заметил меня. Сел на приталенную тачку и укатил в неизвестном направлении.
- Что случилось? - спросил я у Энеши.
- Ай, - махнула она рукой, - молодую жену решил взять. - "Деньги завелись?" - Откуда знаешь? - "Русские, когда у них появляются лишние деньги, заводят себе любовницу или уходят к новой женщине. Вы покупаете вторую". - Завелись, - сказала она. - Завелись. И не малые. Он теперь насом торгует. Знаешь об этом? - "Мурад? Насом?"
Для меня это сообщение стало откровением.
- Сам выращивает, сам развозит, мешками - и в Теджен, и в Мары, и в Ашхабад на Русский и Текинский базары, на толкучку. Крупно торгует...
Есть табак курительный, есть нюхательный (занюханный - он уже после употребления), а есть жевательный. Нас в этом ряду.
Помню анекдот пятидесятых годов. "Хрущёв не пьёт и не курит. Он нас кушает".
В Туркмении его употребляют испокон века. А производится он из высушенных и растолчённых листьев теммяки и бакджи. В измельчённый порошок добавляют крупицы гашёной извести, золу от саксаула, чуток растительного масла - до революции кунжутного, теперь - хлопкового. Всё это мешают и получают настоящий нас.
Ходит молва, что в состав наса добавляют ещё и птичий помёт, а кроме него - кизяки и навозный перегной. Эти добавки, дескать, и придают жевательному табаку дурманящую силу. Впрочем, ни один уважающий себя насчы не признается в подобном ухищрениях.
Увлечение насом - не безобидное занятие. Жёлтые зубы, запах изо рта, онкология, гепатит, глисты - последствия заражённых компонентов из компостных ям - вот краткий перечень заболеваний, к которым может привести употребление НАСА [5].
Я - не Минздрав и, тем не менее, предупреждаю...
Только наса нам и не хватает для полного счастья! Надеюсь, что мы в России обойдёмся как-нибудь без него. К слову сказать, в двухтысячные годы великий и неповторимый Сапармурад запретил употребление наса в общественных местах. "Всю страну заплевали, блин, - сказал он, выступая на телевидении. - Перед соседями неудобно". Соседи, впрочем, плюют не меньше туркмен, и тоже насом - срать они хотели на мировое общественное мнение...
Главный компонент наса - листья бакджи. И тут я вспомнил, что видел под навесом сухие связки этого растения - типа наших берёзовых веничков.
- Он и дома бакджи выращивает, - словно прочитав мои мысли, сказала Эне. - Прячет посевы в зарослях джугары, словно соседи глупые и слепые, ничего не видят и не понимают.
- А дома-то зачем? - удивился я. - "Жадный - он", - ответила она.
И тут внезапно вернулся Мурад и, не глядя на Энешку, обратился ко мне со словами: - Бумажка давай - яшули покажу. Потом в банк юрисконсульту отвезу...
"Яшули" он назвал отца Энеши, "бумажкой" - проект контракта, который я привёз ему из Ашхабада. Собственно, этот контракт и был целью моего приезда в маленький туркменский город...
Перестроечное время диктовало новые правила. Все, вдруг, разом ошалев, бросились в предпринимательскую деятельность. Я тоже, волей обстоятельств, был погружён в эту рыночную стихию. Время было дикое. Новые термины входили в обиход, и новоявленные бизнесмены повторяли кружащие головы слова, зачастую не понимая их смысл: маркетинг, коносамент, реквизиты...
Мурад решил торговать отходами обработки хлопка. Линт и улюк выбил ему тесть - по сотне тонн и того и другого товара, для пробы.
- Ай, получится - ещё отгрузим... - сказал Мурад, разговаривая со мной по телефону. - За нами не заржавеет. У нас и покупатель есть. Нам бы с банком договориться о кредите. Ты там договор набросай - и приезжай.
И вот теперь он читал мои "наброски". Долго шелестел губами (губы тоже издают шелест - вы не замечали?), вполголоса произнося лакомые слова. Некоторые из них он выкрикивал с каким-то даже ему непонятным восторгом: форс-мажор, фумигация, сертификат...
- Якши, - наконец, сказал он. - Хорошо написано. - И, аккуратно сложив бумаги, сунул их в разворот газеты "Совет Туркменистаны". - Жди, через час поедем. - И в очередной раз исчез, испарился.
- Кто она эта женщина, которую он хочет купить? - спросил я. - "Проститутка", - ответила Эне. - Да кто же на проститутках женится? - "Мурад", - сказала она...
Помолчали.
- Она в банке юрисконсультом работает, - сказала Эне. - А ну её! Давай я покажу тебе своё богатство.
И исчезла в соседней комнате. Через минуту принесла белый с незабудками платок, развернула и начала выкладывать украшения - красивые, старинные.
- У меня несколько дагданов, - сказала Эне, - большие и маленький, вот этот дагданчик - с камушками сердолика и бирюзы. А ещё гюльяк размером с блюдце - да! серебро с позолотой. Два асыка - этот и этот, мы их на спине носим - мама подарила на свадьбу, тоже большие - с ладонь. Ильдиргич и эгме - на голову. Подвески - кекелик и тенегир. Серебряный держатель для платка - яшмак-ууджи. А в детстве отец подарил мне серебряную шапочку тахья. У меня красивая тахья, правда? ни у кого такой нет, я, по крайней мере, не видела, и чапраз-чанга - лучше всех. Серьги разные, белезик - браслеты, массивные, текинские - да! А ещё перстни - йузик на пять пальцев сразу! - соединённые между собой серебряной цепочкой - не потеряешь! - на обе руки - правую и левую...
Слеза капнула на дагдан. Она подняла лицо - глаза были сухие.
- Если получится подписать контракт, в чём я не сомневаюсь, расскажи всё отцу - он мигом загонит его частную инициативу в семейное русло. Или такой форс-мажор устроит, что ему не поздоровится - реквизиты забудет. Поняла?
Моргнула, и часто-часто, как та собака брюхом, закивала головой...
- Торгую насом - а что? нельзя? У меня белент нас - зелье высшей пробы. Главное в этом деле - дозировка извести и масла. Во всём нужна мера, - говорил Мурад с убеждённостью греческих мудрецов.
Мы ехали в автомобиле, и он так размахивал руками, будто был и шофером, и гаишником одновременно.
- Если с хлопком получится, я продам этот бизнес. Выгодно продам. Один, два, три миллиона дадут... Знаю кому и за сколько.
Банк располагался в старом дореволюционном здании, построенном из тонкого и звонкого восточного кирпича. Я очень люблю старые здания. Можно долго и нудно рассказывать о своей тысячелетней истории, но если в городе, в котором ты живёшь, нет здания старше ста лет, все эти разговоры - примитивные байки, и не более того. И многочисленные развалины не в счёт, если ты не смог сохранить даже ближайшее прошлое.
Теперь этого здания нет, я почти не сомневаюсь в этом, ибо новодел правит бал в сегодняшней Туркмении.
Большой Ёллы нас принял не сразу, помурыжил чуток - как же без этого?
Мурад куда-то исчез. Я сидел в приёмной, клевал носом и разве что не кемарил.
Гудел и кашлял кондиционер, раздувая лёгкие тонкие шторы. Солнце золотило пыль на стёклах окон...
Потом всё сразу определилось - и Мурад нашёлся, и юрисконсульт пожаловала, и двери к башлыку распахнулись...
Улы Ёллы действительно оказался большим человеком. Сидел, возвышаясь над столом, на котором видное место занимали медная пепельница на курьих ножках и бюстик какого-то советского деятеля в образе фавна. Край стола прикрывало полотенце - это, чтобы руки не липли к стеклу. Без стекла и полотенца не обходился ни один местный администратор.
Юрисконсульт сидела - нога на ногу - и курила длинное загорелое More. Была она высокая и костлявая, наглая и раскрашенная - тут тебе и импортная косметика, и восточная экзотика - сурьма и басма, в общем, жуткое зрелище. Примитивная женщина. Единственное измерение, которое интересует таких гюзелей - длина, а рубль это или манат, или что-нибудь иное уже не имеет значения.
- Ну и что скажешь? - спросил Улы Ёллы у юрисконсульта.
- Можно подписывать, - ответила та.
- Можно, значит, подпишем, - сказал Ёллы, взял ручку, и она исчезла в его толстых как сарделька пальцах. Парафируя страницы, он жаловался на клиентов: дикие, дескать, необразованные люди, сберкассы не уважали, теперь банки не признают, держат деньги под кошмой. Олухи...
- Деньги надо хранить в золотых монетах, - с важным видом заявил Мурад. - Спрятать в кумган и закопать в саду. И пусть лежат год, два, три... десять, а, когда понадобятся, выкопать.
- А из кувшина вылетит джин и скажет: "А денежки-то - тю-тю. Нэту!"
Банкиру моя шуточка понравилась. Он колыхал излишками, переспрашивал: - Как ты сказал? Тю-тю? - и смеялся.
А Мурад недоумевал: а куда же они, монеты, исчезли?
- Соседский джин стырил...
И опять Ёллы Атаевич смеялся и по-детски - запястьем - вытирал нос...
Мурад отвёз меня на вокзал
- Сколько я тебе должен? - спросил он.
- Ай, болья-да. Рад был помочь. Удачи.
Я до последнего тянул, не заходя в огнедышащий вагон, а потом всё-таки юркнул, и меня обдало таким жаром, что перехватило дыхание. Состав дёрнулся, заскрипел и пошёл вразвалочку, взвизгивая на стрелках и грохоча над праздно пустыми руслами рек. Ветер свистал в открытые окна, горячей самума казались его порывы. Лакированные полки накалились добела. Весь перегон до ближайшей станции я простоял в коридоре...
Никого из действующих лиц этого рассказа я больше никогда не видел и ничего не знал до тех пор, пока не прочитал в интернете о печальной судьбе Мурада, который в длинном перечне высокопоставленных чиновников отправлен на принудительные работы в сельскую местность - на сколько? на одиннадцать лет [6]. Как он попал в этот номенклатурный список, где, что ни имя, то светоч туркменской демократии, для меня остаётся загадкой.
1. Звали её Эне. Туркмены, однако, охотно добавляли к собственным именам (и именам собственным) русские суффиксы, расцвечивая прозвища многочисленными нюансами и оттенками. Боже мой, какой щедрый инструментарий наши суффиксы!
2. Калым, Калыма и калымить - есть ли связь между этими понятиями?
3. Загадка: "Туда-сюда - обратно, тебе и мне приятно. Бу няме? Качели, дорогой. А ты что подумал?"
4. Не путать с автоматом Калашникова: "Ак" по-туркменски "белый".
5. Пишу "наса", и компьютер упорно поправляет меня - "НАСА" пишет он. Да плевать хотели они на вашу космическую программу. На нашу, кстати, тоже. Им канклы дороже...
6. Остракизмом по-туркменски называю я эту сугубо демократическую забаву. И срок почти что афинский...