Два француза оказались удачливее Наполеона. Один из них убил Пушкина, другой - ославил Россию. Вот об этом, ославившем, и пойдёт речь.
Книга его "Россия в 1839 году" наделала много шуму, особенно в России, для которой она не предназначалась. Русские сочли себя оскорблёнными, а тот, кто не оскорбился, русским не был или таковым себя не считал. У всякого русского, как это ни странно в условиях хронической несвободы, всегда есть выбор: или оскорбиться, или не считать себя русским. Были, правда, периоды в истории любезного отечества, когда некоторые чудики стремились стать нами наперекор природному организму, и тогда История ненавязчиво намекала им, что быть русским - великая обуза, а не прихоть, и надо крепко подумать, прежде чем решиться на такой решительный шаг. Потомки тех, кто не прочёл вовремя исторический опус Карамзина, до сих пор мыкаются по белу свету в поисках земли обетованной.
Книгу в России, естественно, запретили, перевод - тем паче; это было проявлением официозного негодования - и не более, потому что те русские, кто умел читать, великолепно знали несколько языков, среди которых французский был наипервейшим, в чём убедились сами французы во время ответного визита русской армии в Париж.
Император, а им в то время был Николай, предпринял превентивные меры против распространения сведений, порочащих наше как всегда прекрасное отечество. Он, в отличии от дилетанта Ельцина, вознесённого на престол группой таких же неучей (один Гавриил чего стоил! москвичи подтвердят мои слова), прекрасно знал, что такое СМИ, и умел влиять не только на собственные, но и на импортные газеты - способами известными с библейских времён, ибо Ветхий Завет и есть пример такого метода. Лучшие умы российской словесности кто - по собственной инициативе, кто - из верноподданнического инстинкта, налетели на автора как саранча, но - безуспешно. Тема оказалась благодатной, книга претерпела несколько изданий. Автор, маркиз Астольф де Кюстин, негодовал на подпольные тиражи, достигшие астрономических размеров, но даже он не догадывался, что книге его предстоит долгая жизнь - до тех пор, пока будет существовать главная её тема - русские, независимо от того, какими мы будем.
Из всех откликов моих незабвенных соотечественников, которых я люблю не меньше, чем Россию, мне запомнились два - бессмертных как сама книга.
Первое принадлежит Александру Булгакову: "И чёрт его знает, какое его истинное заключение, то мы первый народ в мире, то самый гнуснейший". Так и видишь, как он чешет затылок - фантастическая примета озадаченного существа. Второе высказывание принадлежит Петру Вяземскому: "Благомыслящему русскому нельзя говорить в Европе о России и за Россию".
И никто из откликнувшихся не заметил, что книга маркиза забавна - сама по себе и по судьбе, веселящей меня и поныне. Ну, например, первый полный перевод её на русский язык вышел только в 1996 году! И издан он при поддержке Фонда "Обретённая книга", учреждённого фирмой шампанских вин Анрио (Франция), при участии Министерства иностранных дел Франции, Французского культурного центра в Москве и посольства Франции в России.
Разве не забавно?
И потому, оставив дела, я решил сопровождать маркиза в его путешествии по России с самого первого дня и до последней минуты с тем, чтобы получить удовольствие от общения с человеком, снискавшим европейскую славу на русской ниве. Редкое, надо сказать, достижение: в этом качестве он переплюнул Дантеса...
Я настиг его в Любеке. Грузный, пятидесятилетний мужчина сидел в коляске, вольно раскинувшись на сидении. Свободного места не было, да я в нём и не нуждался. Я парил в воздухе, изредка подлетая к нему. Маркиз смотрел сквозь меня скучающим взором.
Две человекообразные твари носились рядом и с хохотом и глумлением пытались оттеснить меня от коляски. Нечто подобное я видел в детстве на иллюстрациях в знаменитой книге Карлейля. Там небесные создания напоминали прекрасных женщин, вооружённых атрибутами Нобелевского комитета. Эти летучие существа держали в руках инквизиционные инструменты - ножницы и ломик, напоминающий гвоздодёр. Кто они и откуда взялись - я не знал, но докучали они без меры.
Вскоре маркизу что-то привиделось. Он был безутешен и испускал вопли ужаса.
- "О! - кричал француз. - Если бы правящий нами рок был поэтом, кто захотел бы жить? Богатое воображение шутит такие жестокие шутки! К счастью, рок - орудие в руках Господа, который больше чем поэт".
Я попытался вступить с ним в разговор. Он меня, естественно, не слышал, и всё-таки нечто, похожее на диалог, получалось.
- Боже, как ты многословен! Стиль замшелого сентименталиста. Попробуй-ка покороче.
- "Воображение - умелый палач".
- Это уже лучше. А ну ещё.
- "Солнце в здешних широтах встаёт поздно, как большой барин".
- Можешь же, когда захочешь. Ай молодца!
- "Ценить природу по достоинству умеют лишь цивилизованные чужестранцы; неотёсанные местные жители не наслаждаются окружающим их миром так, как мы".
- Я теперь и не знаю, какими глазами смотреть на окружающую меня действительность.
- "Хотите ли вы, однако, знать, что такое средневековое варварство? Чтобы путешествовать по Германии, нужно как следует разбираться в значении слов: главная дорога - это ещё не шоссе; стоит свернуть с шоссе, и вы возвращаетесь на три столетия назад".
- Гм. Что-то ты скажешь, когда проедешься по нашим дорогам. Впрочем, объяснение, которое я заготовил, сгодится и для сегодняшнего времени.
- "Степи! Уже само это восточное слово вселяет в меня предчувствие природы неведомой и чудесной... Признаться ли? Быть может, я никогда бы не отправился в это путешествие, не будь в России степей!"
- Побойся Бога, маркиз, да ты и не вспомнишь о них, разве что - мельком. Да и маршрут у тебя не тот. Придумал бы что-нибудь поинтересней...
И вот коляска маркиза на корабле. Птички небесные, вечные странницы уселись на реях и плотоядно смотрели на пассажиров, снующих по палубе.
- "Пакетбот, на котором мне предстоит плыть, - одно из прекраснейших паровых судов в мире. Называется он "Николай 1". В прошлом году, во время плавания из Петербурга в Травемюнде, на нём случился пожар; наш рейс - второй после ремонта... История этого кораблекрушения делает честь французам, ибо один из находившихся на борту наших соотечественников выказал в страшный час исключительное благородство и мужество... Получив подробнейший отчет о случившемся, Император разжаловал капитана, русского по национальности, и заменил его голландцем".
- Враки, маркиз. Из-за пожара на корабле наша литература едва не лишилась разом Петра Вяземского и Ивана Тургенева. Впрочем, для тебя такая потеря большого значения не имеет. Так вот, капитан Шталь был подданным Англии, корабль принадлежал частной компании, которая его и уволила. Пакетбот не ремонтировали, но построили новый под тем же названием. Никакого француза, совершившего подвиг, на борту не было. Тем не менее, честь французам мы готовы отдать прямо сейчас. Слово император с большой буквы писать при этом не обязательно.
- "Это полярное зрелище вознаграждает меня за все тяготы путешествия".
- "Северные женщины без устали мечтают о том, что другие осуществляют; именно о них можно сказать, что жизнь - это сон тени".
- Когда ты успел узнать северных женщин, несчастный?!
- "Пробудившись от грёз, я обнаружил себя не шагающим по грешной земле, но плывущим по морю на борту "Николая 1" в окружении изысканнейшего общества. В России великосветские дамы и господа умеют вести беседу с той непринуждённой учтивостью, секрет которой мы, французы, полностью утратили".
Душою великосветского общества был князь Козловский, Рюрикович аж в двадцать восьмом колене. Маркиз стыдливо обозначил его буквой К с тремя звёздочками как низкопробный армянский коньяк, игнорируя фактическую княжескую выдержку. Князь был маленьким, толстым, с львиной головой - вылитый Людовик, последний из династии Бурбонов, которые, несмотря на свое славное прошлое, могли бы почтительно склониться перед Рюриковичами. Князь слыл либералом и значит католиком: в то время одно без другого не существовало. Впрочем, близкий друг князя Александр Тургенев наводил тень на плетень, утверждая, что он "не совсем католик". И поди-ка - проверь. "Не совсем" иудеем или мусульманином быть нельзя, потому что религии эти требуют от приверженцев некоей потаённой вивисекции. В приличном обществе, конечно, не покажешь, но... Христианство до такой самоотдачи не додумалось. Козловский скверно отзывался о стране, на содержании которой находился. Так нерадивый слуга поносит хозяина, пользуясь, тем не менее, его благодеяниями. Обычное дело.
Два аристократа быстро нашли общий язык. Маркиз был поражён "легкостью, с которой произошло знакомство". Говорили, как водится между аристократами о политике (не о бабах же лясы точить), ругали Англию, где аристократические цензы и ценности продаются направо и налево, а потомственные дворяне не ставятся ни во что. Саркастическим замечаниям подверглась английская форма правления. Маркиз назвал её "замаскированной олигархией", не подозревая, что другой конституционная монархия равно как и любые демократические установления быть не может, никогда не была и не будет. Не станете же вы утверждать, что общества равных возможностей и всеобщего равенства - это одно и то же?
Маркиз был в восторге: "Если таково действие деспотической власти, да здравствует Россия!" И тут же, испугавшись собственной непоследовательности, записал: "Автор надеется, что благосклонные читатели простят ему очевидные противоречия; учиться - значит противоречить самому себе".
- Не стоит извиняться, маркиз. Противоречить - значит учиться, какие могут быть сомнения! Я даже сделаю вид, что поверил в твою игру.
Добрались до России (пока на словах). Князь, как истый русский либерал, тут же ошарашил бедного француза своим свободомыслием. Русский либерализм - не чета французскому. Он сродни анархическому беспределу - знай наших, чудить - так чудить! "Мы, - сказал князь, - становимся космополитами, едва покидаем пределы отечества".
Каково? И тут же непоследовательно добавил: "а ведь подобный склад ума есть сатира на наше правительство", будто в правительстве сидят не русские! Такие же космополиты. Вас год смущает - 1839? Ерунда - раз книга переиздаётся, значит, она - злободневна.
- "Сколько не старайтесь, князь, уж вам-то не удастся внушить мне дурное мнение о России", - кокетничал прямодушный француз.
- "Благодетельное влияние крестоносцев, равно как и распространение католической веры, - продолжал князь, - не пошло далее Польши; русские - народ воинственный, но сражаются они ради победы".
- Неужели? - удивился я. - Вот дураки-то!
Но меня никто не услышал.
- "Польские рыцари бились из чистой любви к славе".
- Так вот зачем они пришли к нам в Смутное время. Что ж твои предки, Козловский ты эдакий, не объяснили Минину и Пожарскому истинную цель визита? Глядишь, побросал бы народ топоры и колья и в рыцарском просветлении вернулся по домам и избам.
- "Провидение неспроста копит столько бездействующих сил на востоке Европы Однажды спящий гигант проснётся, и сила положит конец царству слова", - вздохнул князь и назвал легкомысленный Париж "безумной столицей равнодушия и цинизма". Маркиз простил ему этот выпад.
Потом князь говорил о методах лечения холодной водой. Маркиз выслушал и записал: "Славяне помешаны не на одной холодной воде, но и вообще на всяких новшествах. Ум этого народа-подражателя питается чужими открытиями".
- Постыдись, маркиз, это вы украли у бедных иудеев религию и теперь выдаёте её за свою. Впрочем, и мы грешны, и оправдывает нас только то, что они же сами отвергли Христа.
Князь рассказал историю барона Унгерна фон Штернберга, эстляндского помещика, который с помощью нелегитимного маяка устраивал кораблекрушения, приглашал потерпевших в гости, безбожно грабил и убивал. "Чисто русским гостеприимством" назвал его деяния маркиз. Забавно! Он именует русскими тех, кто русским никогда бы не согласился стать.
И вывод: "Куда не посмотришь, Россия во всём отстала от Европы на четыре столетия!"
- "На борту корабля мне сопутствовало такое приятное общество, которое я, пожалуй, доселе не встречал... Дамы, находящиеся на борту нашего корабля, пленяют, вовсе не прилагая к этому усилий; французская их речь, на мой вкус, правильнее, чем у большинства полячек".
- Полек, маркиз, полек. На счет языка я с тобой не согласен, хоть ни черта не понимаю на французском, но: противоречу - и учусь, учусь - и противоречу.
- "Княгиня Л*** исполнила нам несколько цыганских романсов, которые, к моему великому изумлению, напомнили мне испанское болеро... Вдруг колёса парохода прекратили вращаться, а из машинного отделения послышался страшный шум; судно остановилось в открытом море... Княгиня Л***, не отличавшаяся крепким здоровьем, разрыдалась; без сил, почти без чувств, она шептала, глотая слёзы: "Умереть вдали от мужа!" - "О, зачем мой муж здесь!" - воскликнула в ответ юная княгиня Д***, прижавшись к плечу князя... Наконец, капитан приблизился к нам и сообщил, что гайка на одном из поршней машины сломалась, но скоро её заменят, и через четверть часа мы продолжим наш путь".
- Видишь, маркиз, как увлекательно путешествовать в России - впечатлений на два письма.
- "Что же до любезного князя К***, то откровенность его суждений об отечестве доказывает мне, что и в России находятся люди, осмеливающиеся бесстрашно высказывать собственное мнение. Когда я поделился с ним этой мыслью, он отвечал мне: "Я не русский!!"
- А вот знаменитая мадам де Сталь утверждала: "Русский! И к тому же упитанный европейской цивилизацией". Но мне интересно другое: как из русского стать не русским? Поменять подданство, фамилию? И ещё любопытно, на каком таком коленце потомок Рюрика стал Козловским и почему?
- "Во время плавания некий русский учёный изо всех сил пытался сблизиться со мной. Вольность его речей насторожила меня".
- Я это понял, вы не пометили его звёздочками или крестиками - оставили инкогнито.
- "Я уверен, что учёных такого рода немало вблизи русских границ - на постоялых дворах, на борту пароходов и даже в Гавре".
- Там их называют гавриками.
Маркиз ввёл учёного в заблуждение, заявив, что не намерен публиковать рассказ о путешествии, которое будет столь коротким, что у него не достанет времени запастись любопытными для публики впечатлениями.
- "Он, кажется, успокоился. Но если его тревога улеглась, то моя пробудилась. Начни я в самом деле вести записи, я наверняка вызову подозрения у проницательнейшего правительства, располагающего превосходнейшими шпионами".
Незнакомцем был Николай Иванович Греч, "величайший русский шпион", как характеризовала его проживавшая в Париже свободоблудливая щляхта, а на самом деле - простой российский верноподданный. Граждане любой страны делятся на верноподданных и не очень. К числу первых относился Греч, ко вторым - Козловский; это обстоятельство внушило маркизу доверие к князю.
Впоследствии Греч написал обстоятельную антикюстиновскую брошюру, имевшую ярко выраженный "полицейский взгляд", ибо каким ещё может быть взгляд патриота?
Как бы то ни было, компания шпиономании, развязанная маркизом, затруднила пребывание российских аристократов за рубежом: в каждом из них иностранцы видели разведчика - обмен любезностями имеет разные формы, но не знает границ.
И вот мы "на подступах к Кронштадту, подводной крепости, которой русские по праву гордятся".
И тут же: "Русский флот останется игрушкой императора - и не более!"
- А Гангут, маркиз, а Наварин - там мы, кажется, сражались вместе?
- "Самый грозный враг этого военного флота - лёд, почти на полгода сковывающий воды... Вид залива, превращённого в класс, внушил мне неизъяснимую печаль".
- Что - залив, маркиз! По мнению того же Козловского: "Русский флот превратил Балтику в русское озеро".
- "Эти несчастные суда - точное подобие евнухов".
- Будто повинуясь твоим замечаниям, мы наплодили их столько - и подлёдных, и надлёдных - что и не знаем куда девать. Разве Франции уступить - по долгам?
Маркиз подумал и с глубокомысленным видом выдал:
- "Финны - потомки скифов".
- Эх, куда их занесло! Скифов - я имею ввиду. А ты не путаешь, маркиз? Скифы - это мы. Некоторые, правда, утверждают, что мы - этруски, и именно мы, за тысячи лет до Рождества Христова, пройдя до Апеннинского полуострова, принесли письменность неграмотным римлянам. Забавно: этруск - это русский! Впрочем, извини, маркиз, ты говорил о финнах...
- "Они по сей день остаются язычниками в душе и полными дикарями. Нация эта безлика; физиономии у чухонцев плоские, черты бесформенные. Эти уродливые и грязные люди отличаются немалой физической силой; выглядят они, однако, хилыми, низкорослыми и чахлыми".
- Как ты всех походя, а-я-яй! Ни за что, ни про что! Видел бы ты сегодня этих чухонцев. Они вам, французам, фору дали. Четыреста лет, четыреста лет...
- "Хоть я и недавно имею дело с русскими, но опыт подсказывает мне, что не следует доверять их неумеренной похвальбе... Национальная гордость, на мой взгляд, приличествует лишь народам свободным... Во Франции, как и в России, я встречал две разновидности русских светских людей: одни из осторожности и из самолюбия без меры расхваливают свою страну, другие, желая прослыть особами изысканными и просвещёнными..."
- Да, да, маркиз, изысканными и просвещёнными!
- "... высказывают, когда речь заходит о России, глубочайшее презрение либо безмерную сдержанность. До сего дня ни тем, ни другим не удавалось меня провести, но я мечтаю отыскать третью разновидность - обыкновенных русских, и не оставил надежду найти их".
- У нас всё по-прежнему: или-или - среди светских, а остальным, в подавляющем большинстве - всё по фигу! Они и есть третья разновидность, отягощённая национальным достоинством. Они тебе такое расскажут, а потом морду набьют, если ты с ними не согласишься. А ведь ты не согласишься, я же тебя знаю.
Я решил игнорировать его повторы. Они были утомительны. Собственно говоря, все четыре тома его псевдописем составляют испражнения на заданную тему. Вензелями усеян маршрут следования. Он, подобно Наполеону, метил обратную дорогу.
- "Вначале хочу рассказать о виде на Петербург со стороны Невы. Вид этот славится во всём мире, и русские по праву им гордятся; впрочем, мне показалось, что восторги зрителей в данном случае слегка преувеличены. Кажется, будто видишь линию, проведённую неуверенной рукой ребёнка, обучающегося геометрии... Уже в самом городе вы проплываете мимо сфинксов, высеченных из гранита; размеры их колоссальны, облик величествен. Как произведения искусства эти копии античных творений не стоят ровно ничего".
- Обижаешь, маркиз. Сфинксы - натуральные, египетские и к тому же купленные, а не уворованные по примеру некоторых цивилизованных народов. И что у тебя за привычка - начинаешь во здравие, кончаешь - за упокой?
- "Религию свою русские получили от греков; с Византией их связывают национальный характер, образование, история, поэтому заимствовать что-либо у Византии для них совершенно естественно..."
- Естественно, сударь.
- "Что ж, - смилостивился маркиз, - пусть берут за образец архитектуру Константинополя... - И тут же запретил: - Но не Афин. Этой стране под стать не колоннада Парфенона и не купол Пантеона, но пекинская пагода".
- Нужен нам твой Пантеон! Мы свой построили - в авангардном стиле, посреди площади, и кумира положили - чуть тёпленького. Да что там кумир - божество. Святое писание - в пятидесяти пяти томах! И поклонение устроили - на весь мир. И приобщились, и приобщили, да так, что все прогрессивные французы коммунистами заделались. А мы сверкнули хитрыми очами и выбросили его писание на свалку истории - место у нас такое есть, вроде Аида у древних: никто не знает - где, но то, что есть - точно. И вообще, отречение от старого мира - наше любимое занятие... Кумир, кстати, так и лежит в Пантеоне, всё ещё тёпленький, с подогревом. Выбросить его ЮНЕСКО не разрешает, чтобы нас подольше варварами считали. А я так думаю, что если без святого писания, то он уже не кумир, а предмет наглядной агитации - пусть лежит.
Маркиз не слушал меня. Он продолжал свои речи. Я поймал окончание его очередного тавтологического пассажа:
- "Петербург основан и выстроен людьми, имеющими вкус к безвкусице".
Я промолчал, зная, что он изменит своё мнение, дабы в пылу полемики с самим собой разведать истину. Столицу Российской империи он знал лучше меня, и погоду тоже - подготовился основательно. Взглянул на небо и с видом знатока заявил:
- "От силы три дня в году петербургское солнце палит нещадно: вчера, когда я прибыл в Петербург, был как раз один из таких дней".
В наказание за самонадеянность жара будет преследовать нас на протяжении всего пути.
Мы предстали перед таможенным "трибуналом". На меня и птеродактилей никто не обратил внимания, остальным пришлось несладко.
- "Итальянского негоцианта обыскивали безжалостно, хочется сказать - до крови".
- До крови, сударь?
- "Его заставили открыть бумажник, заглянули ему за пазуху и в карманы".
- Знал бы ты куда сегодня заглядывают.
- "Они не стали обыскивать меня самого, зато проявили живой интерес к моим чемоданам. Они изучали их нестерпимо долго и, наконец, конфисковали всё без исключения, держась при этом необычайно любезно... У меня отобрали пару пистолетов".
- Фью, сударь! У меня на французской таможне по нынешним временам отобрали бы не только пистолеты, но и свободу - лет эдак на десять.
- "Итак, мне остаётся повторить вслед за русскими аристократами, что Россия - страна ненужных формальностей".
- Не получал ты Шенгенской визы. В очереди за нею можно выучить наизусть четыре тома твоих записок и священное писание - то самое, что мы выбросили на свалку истории. И ещё не факт, что ты её получишь.
Кстати:
- "В России, куда ни кинь, везде одни князья".
- Да, я ещё на корабле обратил внимание. И все почему-то трехзвёздочные - ни одного ОС. Но теперь их нет. Они в большинстве своём в Париже. Живут, не тужат, потихонечку ассимилируются и сюда возвращаться не спешат. Россия, изнеможённая в свободном падении, их не прельщает. И что им здесь делать, сударь? Быть просто гражданами - с именем, но без имений? Не велика честь. Они недавно приезжали сюда - хоронили мощи последнего российского самодержца. Нашего президента едва уговорили предать земле эти косточки - так он дорожил ими. Всё по сейфам прятал да по столам, никак расстаться не хотел. Приехала эта романовская и не очень фамилия, поглазела на Питер иноземным взором и уехала. Помянула - и бай-бай. Как на кладбище. Да мы их и не ждём - иных варягов хватает.