Митинг коррупционной оппозиции проходил под лозунгом "Век свободы не видать". На длинном алюминиевом флагштоке развевалась арестантская роба. Светило солнце - и плавал в воздухе наполненный гелием земной шарик из латекса. Зарешеченный параллелями и меридианами, он страсть как походил на весёлого, толстопузого арестанта.
"Коррупция! Коррупция!" - каркала ручная ворона.
- Уже век, как мы живём в условиях хронической несвободы... - сказал первый выступающий, задавая тон дальнейшему мероприятию. - Уже век, как вихри враждебные веют над нами, тёмные силы нас злобно гнетут... И потому - в бой роковой мы вступили с врагами - у, суки! - Он грозно потряс кулаком и, насупившись, продолжил: - Нас ещё судьбы безвестные ждут. Мрёт в наши дни с голодухи рабочий... - Поднял глаза от бумажки: - Да и хрен бы с ним! Ещё проверить надо - с голодухи ли? Так?
- Так! - закричала толпа.
- Станем ли, братцы, мы дальше молчать? Станем?
- Нет! - ответил праздный по обыкновению люд.
- Наших сподвижников грозные очи может ли вид полицейских пугать? - Сложил бумажку. - Ну и так далее... Всё понятно?
- Всё! - воскликнул народ, считавшийся долгие годы светочем цивилизованного человечества...
Прекраснозадый либерал, командующий парадом, пригласил к микрофону следующего демагога. Так и сказал:
- В Древней Греции демагогами назывались лучшие ораторы, умевшие пускать пыль в глаза любому полноценному афинскому гражданину, метеку и даже рабу с проколотыми ушами - такому, например, как Эзоп. Рекомендую!..
Морда матёрого российского демагога была расцвечена криминальными красками. Отличалась она и другими специфическими нюансами, присущими уголовному кодексу, постатейное изложение которого таилось в уголках губ, глаз, переносице, ушных раковинах, подбородке и мягко - по шее - нисходило к плечам и груди выступающего.
Демагог говорил правду, но не всю, а никому ненужную, например, что земля круглая, что ночи тёмные, что волки серы, и что по Антарктиде, сломя голову, носятся пингвины. Сказав, что волки серы, он показал ворот своей некогда белой рубахи, а пингвинов изобразил столь удачно, что толпа с гоготом повторила его движения. А потом ещё раз. И ещё...
У входа на площадь, возле ажурной подковки, поставленной, видимо, "на счастье", стояли бравые молодцы и, не спеша, пропускали митингующих товарищей: "Ты кто? Алкаш или латыш? Ах, эсэстонец... Ну, проходи. Ваши - вон там - рядом с нашими нациками стоят".
По ту сторону сцены завзятый политикан обращал в свою веру зелёного юнца - не токмо для текущих битв и сражений, но и для всего воинствующего и безбожного тысячелетия.
- И что я должен делать? - спрашивал новобранец. - "Ты должен с пеной у рта повторять, как попка-дурак, что у нас нет демократии и никогда не было, особенно в местах отбывания наказания". - И всё? - "И всё". - А они? - "А они будут доказывать то, что доказать невозможно. Понятно?" - Не совсем, - сказал обращаемый, - но я постараюсь...
Тут же распределяли гранты. Это был первый, прикидычный делёж, отправная точка которого покоилась на клетчатом листе. Лист, в свою очередь, держал индивид, по лицу которого прошлись фотошопом незадолго до начала митинга. Изъяснялся он с акцентом, с которым говорят в Краснозавзятом и Малом-Прикольном переулках столицы.
- Так ведь сложности какие! - осторожно, вполголоса, восклицал оппонент, озираясь и трепеща. - По сегодняшним временам недолго и на нары загреметь.
- Уверяю тебя: преград для нас не существует, - говорил индивид и тоже зыркал по сторонам шустрыми зенками. Ну, шустер...
Препирательства длились минуты две, не более. Наконец, они пришли к согласию. Интеллигент наклонился, чмокнул запястье индивида и восторженным голосом, наполненным благодатью, промолвил: "Не оскудеет рука дающего..."
- И берущего - соответственно, - ответил индивид...
Потная группа оголтелых мессалинок требовала всеобщего и бесплатного профессионального образования.
Представители партии сексменов в майках, цветов на которых было больше, чем в радуге и дисперсионной колоде спектрального толка, безмятежно взирали на сцену, пока на ней не появилась активистка левого фронта, похожая на Арманд.
- Горе-то какое, - сказала она. - Я только сейчас узнала, что Пётр Ильич Чайковский, его брат и даже племянник были голубыми...
Партия сексменов, состоящая из обиженных и опущенных, не разобрав поначалу, куда клонит выступающая, настороженно загудела.
- Доколе? - я спрашиваю? - закричала женщина похожая на Арманд. - Доколе от нас будут скрывать правду о наших великих соотечественниках?! ("Позор! Позор!" - начали скандировать сексмены). Для искоренения этого вопиющего безобразия предлагаю назвать главную улицу нашего города именем великого педераста России Петра Ильича Чайковского!
- Так и назвать?! Может как-нибудь помягче... - замялся прекраснозадый либерал. - Композитор всё-таки...
- А причём здесь композитор? - удивилась ветхая лефовка. - То, что он композитор, знает весь цивилизованный мир. Надо чтоб каждый школьник, как таблицу умножения, усвоил истинную ориентацию Петра Ильича. Да и не был бы он великим композитором, если б не эта его отличительная особенность. Ведь свой, в ж... свой! - закончила она под оглушительный вой радужного люда...
В некотором отдалении от митингующих давал интервью представительный сибарит ("Сибирь по нему плачет", - говорили знающие люди). Возглавлял он ещё совсем недавно неликвидный кабинет министров. Теперь пребывал не у дел и потому маялся дурью. Интервьюировал его руководитель уголовной редакции радиостанции "Сэм-эфэм" Фима Удальцофф. Когда-то он был типичным совковым евреем, потом заделался ревностным американом, по сути своей оставаясь всё тем же самым Фимой. "Я из Одес", - говорил Удальцофф. Это редкое из немногих русских выражений, которые он применяет в свободное от эфира время.
- Лакеи в Англии берут 10 % чаевых, а я - всего лишь два, - сказал бывший премьер. - Так стоит ли подымать бучу из-за такой мелочи? Несправедливо как-то...
Голос его дрожал от обиды, но он всё равно был хорош, как в былые насыщенные валютой времена. О том периоде нашей истории бывший премьер вспоминал с ностальгией.
- Не журчи, премьерушка, - сказал Фима и сочувственно потрепал его по щеке.
Рядом, буквально в нескольких шагах, на вопросы "Интимного радио" отвечал известный писатель, классик французской словесности, можно сказать, мэтр. Русский, но мэтр. Когда-то он написал несколько порнографических произведений, "Интим-эфэм" взял его на заметку и потом уже не выпускал из сферы своего внимания. Эта радиостанция, кстати, приобрела известность, благодаря нескольким шансонам, среди которых особенной популярностью пользуется "Песенка о любви". Напевает её каждая школьница, преподавательницы и даже завучи женского пола: "Об одном только дева молила в незнакомом и диком лесу: "Изнасилуй меня, изнасилуй, я о прочем уже не просю".
- Революционером я стал сидя на горшке, не позволяя никому вытирать себе задницу, - сказал несостоявшийся лауреат Гонкуровской премии. - Вытирал ли сам - неизвестно, потому как папку моего и мамку, а также деда и бабку расстрелял в 37 году знаменитый красноармеец Сухов...
На сцене в это время витийствовала новая демагогица - женщина злоязычная и злокозненная. Долгие годы она защищала русское поле или русский лес - теперь уже точно не скажешь, что именно она защищала, потому что место это зияет многочисленными воронками от разорвавшихся информационных снарядов и бомб.
- У меня, - честно призналась она, - все мысли еретические, другие - просто-напросто - не приходят в голову.
После неё к микрофону подошёл ведущий, громко потянул носом воздух...
- Серой попахивает... - сказал он, приравняв тем самым следующего выступающего к президенту Соединённых Штатов Америки. - Князь Долбоёбов-Осьмушкин! - объявил прекраснозадый либерал. - Встречайте!
В восьмидесятые годы этот князь основал газету "Гражданин", жена его - в пику ему - издавала газету "Гражданка". Потом они помирились, объединили усилия и начали издавать журнал "Гражданин начальничек", имеющий свободное хождение во всех исправительных учреждениях России и Белоруссии...
Князь Долбоёбов-Осьмушкин вышел на подмостки и долго объяснял присутствующим разницу между феней и среднерусским блатным языком. Путался, привирал, а потом зачем-то, то ли декламируя, то ли рекламируя, с поэтическим завыванием читал стихи ещё одного Фимы - Фимы Жиганца: "Мой дядя, честный вор в законе..."
А ещё он косил под Лермонтова. "Не вы ль, гандоны, беса гнали..." - разносилось по площади через мощные громкоговорители. В конце своего выступления предложил ввести спецобучение: для детей - на английском языке, для взрослых - на фене...
Митинг коррупционной оппозиции транслировало центральное телевидение. За всеми перипетиями этого увлекательного действа, сидя в загородной резиденции, внимательно наблюдал президент. Пил апельсиновый сок и краем уха прислушивался к пояснениям помощника.
- Воры в законе, - говорил помощник, - открыто посещают эти мероприятия. Походят они на маленьких, тщедушных - соплёй перешибёшь - субъектов, но вони от них...
- Чего они добиваются? - спросил президент.
- Уголовники и иже с ними - свободы, то бишь воли и демократии во всех пенитенциарных учреждениях России.
- А остальные?
- Мечтают, чтобы верхний эшелон государственной власти располагался в подвале одноэтажного домика. Желательно - рядом с посольством Соединённых Штатов Америки.
- А ху-ху не хо-хо? - поинтересовался президент.
- Если бы... - ответил помощник. - Если бы... Они Кремль хотят в концессию сдать - на 1001 год.
- Кому?
- Кому-кому - да всё тем же американам...
- Да, - тяжко вздохнул президент, - интеллигенция у нас заёмная. Странно, что никто не требует вернуть её обратно.
- Да кому она на... нужна эта перемещённая ценность! - в сердцах воскликнул помощник.
- Ну не скажи, - не согласился с ним президент. - Каждому нашему интеллигенту, сиречь казнокраду, ужас как хочется стать импортным аристократом. Так ведь не дано... - И засомневался собственным словам, и потому спросил у помощника:
- Не дано?
- Не дано, - ответил помощник. - Воруй - не воруй, аристократом не станешь... Вон того в толпе видите?.. Да-да-да, в лыжной шапочке... Бывший крадун. За деньги купил дворянское звание и теперь именуется просто и со вкусом - де Билл... Имеет цельное наднациональное мировоззрение.
- Да, - сказал президент, - либерал по призванию - то же самое, что дурак за рулём...
- Вот я и говорю, - сказал помощник, - пусть уж лучше в пробках стоят... Дураки - то есть... ну и либералы - за компанию...
Мэр и его заместитель Аспид Петрович пили пиво в одном из банных заведений города Эн, рукавами махровых халатов вытирали вспотевшие лица и смотрели местные новости. Напротив них сидели столь же местные дивы - Кулькова Юнона Петровна, проститутка со стажем, Симка-Анонимка, которую совсем недавно мэр назначил своей секретаршей, и Львица Шестова, выпускница журфака МГУ. Она в своё время уехала на Запад за свободой, приехала с опытом и теперь делилась им направо и налево, зачастую не спрашивая разрешения.
- Таким образом, - произнесла дикторша провинциального вида, - на пост мэра нашего города баллотируются одиннадцать представителей свободных профессий: пять проституток, три педераста, два парикмахера и один польский сантехник - из бывших. Все они представляют одну и ту же политическую силу - правее некуда.
- Эти - тебе не соперники, - сказал Аспид Петрович. - Шушера... Зря ты отказался участвовать в выборах.
- Противно мне участвовать в подобном мероприятии, да ещё и в такой компании! - сказал Иван Ильич. - С души воротит.
Когда-то Юнона Петровна ходила по подиуму с такой постной мордой, словно была зачата в пост, в пост родилась и девственность потеряла - тоже в пост, прямо на помосте. Ничего скоромного в её естестве не было.
- Симка, неси ещё пива, - скомандовал Иван Ильич.
- Слушай, а почему у неё такое странное прозвище? - спросил мэра Аспид Петрович.
- Фамилия у неё Аноним.
- А ты не боишься инсинуаций на предмет того, что ты из проститутки секретаршу сделал?
- Не будь ханжой, Аспид Петрович! - воскликнул мэр. Подумал и добавил: - Вот если б я из секретарши проститутку вылепил, тогда иное дело...
- Мамам полагалось бы водить сыновей-тинэйджеров к своим лучшим подругам, а иначе, что же они за подруги такие, тем более лучшие? - сказала Кульковой Львица Шестова.
- Слушай, переключи на другой канал, - попросил мэр своего заместителя, и тот не замедлил исполнить просимое. По другому каналу транслировали заседание Государственной Думы, где Генрих Перикл, лидер любовно-демократической партии "Офелия и сорок тысяч братьев", бегал по залу, держа в руках искусственный фаллос гигантского размера. Время от времени он дёргал его за верёвочку, отчего тот совершал непристойные возвратно-поступательные движения.
- Вот вам! - кричал Перикл. - Вот!
Гетера Анестезия Петрова, возлюбленная этого самого Перикла, сидела на гостевой трибуне и бесшумно - чтобы не выгнали - имитировала аплодисменты...
Офелия, в свою очередь, сидела в тюрьме за предосудительное поведение с отягчающими нравственность обстоятельствами, и народ ломал голову над этой туманной формулировкой, ибо понятие "нравственность" давно уже вышло из обихода.
- Каждый народ имеет то правительство, которое ему подложат, - говорил, стоя на трибуне, спикер - лидер партии большинства. - Это и есть демократия - когда имеют...
- Козёл! - прокомментировал этот выпад спикер и, как ни в чём не бывало, продолжил: - Не будем забывать, коллеги, что более всего о нецелевом использовании денег налогоплательщиков беспокоятся граждане, которые налогоплательщиками не являются...
- Охренеть! - воскликнул мэр, внимательно наблюдая за происходящим по телевизору.
- Никогда не отдавайся за деньги, говорила мне мать, - это, в конечном счёте, неприлично, - сказала Юнона Петровна.
- А ты? - спросила Львица Шестова - только для того, чтобы поддержать разговор.
- А я - отдаюсь...
- Охренеть, - повторил Иван Ильич - теперь уже потухшим, как сигарета, голосом. - И что же это деется, люди добрые?! А?..