Анна Ахматова не любила Кузмина, Ремизова ("безвкусица! чепуха!"), не любила Сергея Есенина, Джорджа Байрона ("Дон-Жуан - это плохая, даже безобразная вещь - я читала подлинник сорок раз"). Интересно, зачем столько читать, если не любишь?
Не любила Франса, да и хрен бы с ним - за что его любить?
Не любила Чехова, Бунина и Твардовского. Пришвина считала "писателем второго ряда". Подскажите, пожалуйста, сколько рядов в литературном амфитеатре?
Ну и что? Что от этого изменилось? Глупо сносить здание Рижского вокзала только потому, что оно не нравилось Ахматовой.
А Цветаева всю жизнь ненавидела Мону Лизу. "Джиоконда - мертвец!" - утверждала она. Ей, Цветаевой, можно не любить - её от этого не убудет. А на Мону Лизу идут и будут идти толпы, пока разрешён доступ к лику усопшей. Как в ленинский мавзолей, куда тоже идут, невзирая на препоны. И пусть идут, кому мешают эти произведения искусства - Мона Лиза и Ленин?
Асимметрия
Ахматова утверждала: "В искусстве должна торжествовать асимметрия".
И в жизни тоже. Она и существовала.
"Симметрия скучна".
Вкусная женщина
Познер (не этот, а его отец) заявил как-то Ахматовой:
- Литературный вкус мне дал Гумилёв.
- Откуда он его взял? - удивилась А.А.
Молочная сага
Запись в дневнике Марины Цветаевой:
- Анна Ахматова! Вы когда-нибудь вонзались, как ястреб, в грязную юбку какой-нибудь бабы - в 6 часов утра - на Богом забытом вокзале, чтобы добыть Вашему сыну - молока?!
Придёт черёд - вцепится. Всех вас жизнь поставила вне закона, так ведь и её - жизнь - осудили по канонам революционного безобразия.
Бабы
И ещё из дневника Цветаевой:
"Роднее всех (на 1 000 000 вёрст) - бабы, с которыми у меня одинаковое пристрастие к янтарю и пёстрым юбкам - и одинаковая доброта, - как колыбельная песня".
Померимся
"Шевченко - поэт ростом с Мицкевича", - утверждала Лидия Чуковская.
И кто бы спорил, кроме поляков, разумеется:
- Мицкевич ростом с Шевченко? Вы шутите?!
- Не выше.
Адам
И ещё о Мицкевиче. Ахматова:
"Звал поляков на бой, а сам сидел в Германии и разводил романы с немочками.
И это во время восстания".
Потерянный рай
Ахматова: "Пока Саша Чёрный жил в Петербурге, хуже города на свете не было. Пошлость, мещанство, смрад. Уехал. И оказалось, что Петербург - это рай. Нету ни Парижа, ни Средиземного моря - один Петербург прекрасен".
Факт.
Вот такие
Ахматова о жене Александра Блока: "Она была похожа на бегемота, поднявшегося на задние лапы. Глаза - щёлки, нос - башмак, щёки - подушки, ноги - вот такие, руки - вот такие".
Пикассо отдыхает. И Сальвадор Дали - тоже.
Сор
Анна Андреевна жила в квартире, на дверях которой значилось: "Мужская уборная".
Когда б вы знали из какого сора...
Соблазн
Из дневника Марины Цветаевой:
"В 1919 году я научилась слову "жид"...
Опричники: Рузман, Берг, Каплан, Левит..."
Зинаида Гиппиус согласна с ней:
"Кровь несчастного народа на вас, Бронштейны, Нахамкесы, Штейнберги и Кацы. На вас и на детях ваших...
Обеими руками держу себя, чтобы не стать юдофобкой. Столько евреев, что диктаторы, конечно, они. Это очень соблазнительно".
Брюки и без
Надежда Мандельштам вспоминает: "В те годы одежду не продавали - её можно было получить только по ордеру. Ордера на одежду писателям санкционировал Горький. Когда к нему обратились с просьбой выдать Мандельштаму брюки и свитер, Горький вычеркнул брюки и сказал: "Обойдётся".
До этого случая он никого не оставлял без штанов".
Крест
Цветаева пишет:
"Антокольский читает мне стихи - "Пролог моей жизни", которые я бы назвала "Оправдание всего".
Но так как мне этого нельзя, так как у меня слишком чёткий хребет, так как я люблю одних и ненавижу других, так как я русская - и так как я понимаю, что Антокольскому это можно, что у него масштаб мировой - и так как я всё же хочу сказать нет, я знаю, что не скажу - молчу молчанием резче всяких слов.
И мучусь этим молчанием".
Молчать - можно. И мучиться тоже никто не запрещает.
Воланы
В десятых годах прошлого столетия у Сологуба был вечер в пользу ссыльных большевиков. За билет брали 100 рублей.
- И я участвовала, - призналась Ахматова. - В белом платье с большими-большими воланами.
Утро в Вильно
Анна Андреевна вспоминала: "Подхожу к окошку гостиницы и вижу: вся улица на коленях. Все люди ползут на коленях в гору - оказалось, что у них такой обычай: на коленях ползти к иконе в день святого этой иконы".
Борьба
Ахматова уверяла: футуристы (Маяковский и иже с ним) "боролись со всеми известными тогда людьми, чтобы место расчистить".
Большевистскими методами.
Не верю
Надежда Мандельштам: "Не верю Маяковскому, когда он говорит, что наступил на горло собственной песне. Как он это сделал?"
ЛЕФы
Ахматова говорит: "Шкловский дружит с Асеевым, но тот уже совсем падший...
Шкловского ненавидят в Москве до кровомщения <не путать с кровосмешением>. Он всё обмусоливает, слюнявит..."
Веское слово
Ахматова: "В 29-м, 30-м году было такое поколение, которое меня и знать не желало... Все ждали, что явится новый поэт, который скажет новое слово, и прочили в эти поэты Джека Алтаузена".
Яков Моисеевич, проще говоря Джек, предлагал расплавить памятник Минину и Пожарскому: "Подумаешь, они спасли Россию! А может, лучше б было не спасать?"
О, у России прожорливое брюхо - что ей Алтаузен?..
Перемолотит и свеженьких - нынешних...
Перечислить?
Соломинка
Когда в 1935 году был арестован сын Ахматовой Лев Гумилёв, она исхитрилась и передала письмо Сталину. В тот же день Гумилёв вернулся домой. "Это был единственный хороший поступок Иосифа Виссарионовича за всю его жизнь", - утверждала А.А., примеряя судейскую мантию.
Причина и следственная часть
Ахматову ни разу не арестовывали.
"Срезневский говорил: такие маленькие ручки, что на них нельзя надеть наручники".
Дегенерат
Льва Гумилёва Надежда Мандельштам называла дегенератом (Герштейн).
И всё же он попал в список интеллигентов. Да, были такие. Их составляли Н.Я. и её верное окружение. Попасть в списки было сложно, очень сложно - очередь занимали загодя. Где они теперь - эти очередники?
Национализация
Кстати, о списках. Надежда Мандельштам утверждала: "Всякий настоящий интеллигент всегда немного еврей". Совсем немного, чуть-чуть, сразу и не заметишь. А если нет, то он не настоящий. Или не русский.
Антисемитское высказывание Цветаевой: "Не люблю интеллигенции, не причисляю себя к ней. Люблю дворянство и народ, цветение и корни".
Мера и точки
Ахматова: "Кузмин всегда был гомосексуален в поэзии, но тут уж выше всякой меры... Во многих местах мне хотелось точек".
В каждой строчке только точки...
Интересно, как и чем определяется глубина педерастических стихов? Щупом?
А точки - самый либеральный знак в русской пунктуации - всё стерпят.
Катать шары
Ахматова: "Однажды, когда в Клубе писателей я прошла через бильярдную, все со страху перестали катать шары. По-моему в этом есть что-то обидное".
Красные перчатки
Лидия Чуковская записала: "Заговорили о деревне, потом о крестьянах, украинских и русских.
- Униженно держались только украинские крестьяне, - сказала А.А. - Они были развращены польскими помещиками. Я сама видела там, как идёт управляющий в красных перчатках и семидесятилетние старухи его в эти перчатки целуют. Омерзительно! А в Тверской губернии совсем не то - полное достоинство".
Квартиры - всем!
Надежда Мандельштам: "Старый остряк Шкловский, получив ордер на новую квартиру, сказал, обращаясь к другим счастливцам, заезжавшим в тот же дом <писателей>: "Теперь надо молить Бога, чтобы не было революции".
Смена
Эмма Герштейн о жизни осуждённых эсеров: "В тюрьме они сидели по двое в камерах. Они так надоедали друг другу, что подавали просьбы о переводе в одиночку".
Или смене партийной принадлежности.
Долги
Герштейн отмечает разницу в отношении писателей к Мандельштаму и Ахматовой: "Там чувство долга по отношению к замечательному поэту, здесь тот же долг, но согретый непосредственным чувством любви".
Объяснение в любви
Ахматова: "А ко мне поклонники подходят объясняться <в любви>, когда я стою в очереди к уборной".
Дура
Надежда Мандельштам об Анне Ахматовой: "Она такая дура! Она не знает, как жить втроём".
И просто Федин
Осип Мандельштам в очередной раз решил слиться с советской властью - в единое целое.
Надежда Мандельштам вспоминает: "Каждое утро О.М. садился к столу и брал в руки карандаш: писатель как писатель. Просто Федин какой-то".
Сессия
Ахматова: "В 37 году был людям великий экзамен".
Семнадцатый год, надо понимать, начало экзаменационной сессии.
Предчувствие
Мандельштам любил русские каторжные песни.
Его жена пишет: "Среди народных песен только их и любил О.М."
Ну как тут не вспомнить "Собачье сердце"?
Ещё один
Герштейн вспоминает разговор с родственником. Год 1937.
"Ты бываешь в Шереметьевском переулке? Там живут черносотенцы. А ты у кого бываешь? У Ахматовой? О, избегай её сына".
Лев Гумилёв настаивал, чтобы Эмма, его (или её?) "лишняя любовь", приняла православие.
И ничего не вышло из этой затеи.
Знаете, кто организовал покушение Николая I на Лермонтова? Эта самая Эмма - через много-много лет после злополучной дуэли.
Старание
Герштейн: "Мой отец старается не понимать сущности происходящего - полного перерождения той системы, которой он сознательно и идейно служил с 1918 года".
Смешанный брак
Лев Гумилёв со слов Герштейн говорил: "Как глупо делают люди, которые рожают детей от смешанных браков. Через какие-нибудь восемь лет, когда в России будет фашизм, детей от евреев нигде не будут принимать, в общество не будут пускать, как метисов или мулатов".
- Он таким не был, - заявила Ахматова. - Это мне его таким сделали.
Всё равно
Ахматова о пристававших к ней мужчинах: "Им ведь всё равно: от шестнадцати до шестидесяти пяти все годятся".
Было ей о ту пору пятьдесят лет.
Потрясение
18 сентября 1941 года. Герштейн пишет: "В женских парикмахерских не хватало места для клиентов, "дамы" выстраивали очередь на тротуарах. Немцы идут - надо причёски делать".
В этот день Сталин, потрясённый увиденным, объявил соратникам: я остаюсь в Москве.
Отец
Татьяна Валлах-Литвинова: "Единственный раз видела и слышала Сталина, выступавшего на съезде (1936?) по поводу конституции. Я его обожала! Власть - всевластие - желание броситься под колесницу Джаггернаута! Отец, бог - помоги мне!"
В 1942 году её отца - Валлаха - вывели из состава ЦК.
Отдать и оставить
Ахматова о Ленинградской блокаде: "Для спасения людей, Царского села, Павловска - город надо было отдать. Тогда не умерли бы сотни тысяч... Версаль сохранился, Париж не вымер - и снова он французский, а не германский".
И Москву отдать, и Сталинград. Владивосток оставить - японцам.
Увы, мы, к сожалению, не французы, чтобы за девять дней просрать отечество. Хотя...
Был грех. И не единожды.
Лежбище
Надежда Мандельштам: "Все колхозники почему-то лежат. Лежали и лежат студенты в своих общежитиях, лежат служащие, вернувшись с работы. Все мы лежим. И я пролежала всю свою жизнь".
Моя тёща, донская казачка, из раскулаченных, до восьмидесяти пяти лет ни разу не прилегла. Заставить было невозможно. И один ответ: - Ещё належусь...
Складка
Анна Андреевна: "Если видите складку на брюках - не верьте, что поэт".
Ширинка у поэта должна быть расстёгнута - да так, чтоб амфибрахий выглядывал, а вместе с ним анапест и хорей. Поэтическое трио.
И приехал в Союз Исайя Берлин, и провёл ночь с Анной Ахматовой, и узнал об этом Иосиф Виссарионович, и начал он холодную войну. "Из-за нас" - не теряя достоинства, уверяла соотечественников Анна Андреевна.
Коломенское
Ахматова: "Поехала смотреть Коломенское. Ничего похожего я в жизни не видывала, это прекраснее Notre Dame de Paris".
И кто бы сомневался!
Акума
Ардов называл Ахматову "мадам Цигельперчик". А ещё с его лёгкой руки окружающие прозвали её Акумой, что в переводе с древнееврейского - животное с человеческим лицом.
"Акумочка! Акума - где ты?""
А.А. так и не узнала истинного значения этого слова.
Заведение
Щедрая хрущёвская оттепель (какой, однако, щедрый товарищ!)...
Так вот, щедрая хрущёвская оттепель Лидию Чуковскую не устраивала. Ей хотелось "общим манифестом реабилитировать всех зараз живых и мёртвых, или, точнее, разоблачить самоё заведение, фабрикующее "врагов народа".
Чтобы - раз! - и навсегда! Всё население Союза - гамузом. И тех, кто творил беззаконие, и тех, кто это беззаконие утверждал. Какая, однако, добрая бабёнка - под стать Никите Сергеевичу...
Первое свидание
Ариадна Эфрон наконец-то познакомилась с Надеждой Мандельштам. Четыре часа они ехали в одной машине.
"Она сидела - шерсть дыбом - в одном углу, со своим Мандельштамом, а я в другом - тоже шерсть дыбом - со своей Цветаевой, и обе шипели и плевались".
Расстались оплёванные, но весьма довольные собой.
Механизм
Надежда Мандельштам о Пастернаке: "Он интересуется только Симоновым и Твардовским, потому что ему хочется понять механизм славы".
Кто там?
Ахматова побывала в гостях у Пастернака в посёлке с многозначительным названием - Переделкино.
Рассказывает: "Мне там было неприятно, тяжко. Устала от того, что никак было не догадаться, кто здесь сегодня стучит".
На даче, кроме хозяев и Анны Андреевны никого не было. Впрочем, играли Рихтер и Юдина.
Соавтор
Ахматова: "Прочитала до конца роман Бориса Леонидовича. Встречаются страницы совершенно непрофессиональные. Полагаю их писала Ольга".
Она же:
- Я не узнаю свою эпоху и своих современников. Роман - гениальная неудача.
Неудачи тоже бывают гениальными. Как оборона Парижа в 1940 году.
хемингуэи
Иное мнение у Эммы Герштейн:
- Все хемингуэи существовали для того, чтобы их находки пошли в дело в новом русском романе.
- Неужели все?
- Все!
Третьего дня
Лидия Чуковская: "Я была третьего дня у А.А. Она сказала мне, что те итальянские коммунисты, которым Пастернак передал свой роман, вышли из коммунистической партии".
А вступили они в неё, прочитав его же поэму "Девятьсот пятый год".
До того
Прочитав воспоминания Эренбурга, Ахматова подвела итог: - Ни слова правды - ценное качество для мемуариста. Обо мне: у меня стены не пустые, и я отлично знала, кто такой Модильяни.
Эренбург писал: "в 1911 г. Ахматова ещё не была Ахматовой, да и Модильяни ещё не был Модильяни".
А кем же они были?
Две и одна
Ахматова о Зощенко: "мания преследования и мания величия".
Две мании и одна Зина (жена) - с ума сойти!
Наглость
Лидия Чуковская: "Я свернула на шоссе, потом на улицу Пастернака, имеющую наглость именоваться улицей Павленко".
Удовлетворение
Ахматова: "Меня пастернаковские стихи о природе с некоторого времени перестали удовлетворять".