Время - худший татаро-монгол: мы вечные его данники...
Изменения за прошедшие две недели произошли мизерные: Вашингтон переименовали в Содом, Нью-Йорк - в Гоморру, а в остальном всё осталось по-прежнему: Кузьмич, село Трубицыно, впадающее в летаргический сон, две книги Носовского и Фоменко - "Империя" и ещё какая-то, которые я завёз ему и оставил, не застав хозяина дома...
И потому опять иду вокруг поля к месту его постоянной дислокации. Честно говоря, соскучился я по нему, ибо люблю необычных людей. А кто не любит?..
Иду и повторяю - сам себе, вслух: "Есть в осени первоначальной короткая, но дивная пора - прозрачный воздух, день хрустальный, и лучезарны вечера... Где бодрый серп гулял и падал колос, теперь уж пусто все - простор везде, - лишь паутины тонкий волос блестит на праздной борозде..."
Вижу дым костра, а затем и самого Кузьмича и ещё одного незнакомого мне гражданина, сидящих на кругляке, очень даже вольготно. Кузьмич приветливо машет рукой, приглашая на посиделки, и я охотно присаживаюсь рядом с ним. Он благодушно подкатывает к усталым моим ногам горячую картофелину и одновременно знакомит меня со своим соседом.
- Вот, - говорит, - прошу любить и жаловать - Тахир-заде. - "Как?" - Заде, - говорит, - Тахир. - "Таджик что ли?" - спрашиваю. - Нет, не таджик, - отвечает Кузьмич, - татаро-монгол. - "Как татаро-монгол?" - удивляюсь я. - Самый, что ни на есть всамделишный, - говорит незнакомец и добавляет: - Нравится это самое кому-нибудь или не нравится.
Говорит он с лёгким непрезентабельным акцентом, неуловимым как солнечный зайчик.
- Но почему татаро-монгол?
- А кто же ещё? - отвечает Тахир-заде. И признаётся: - Я плохо знаю, это самое, русский язык. Когда-то всосал его с молоком матери, а когда она умерла, забыл. Забыл напрочь. Теперь тихо-тихо вспоминаю.
"Это самое", становится понятным, выражение-паразит, словесная аномалия.
- Нет, по паспорту - я русский, - добавляет Тахир-заде к вышесказанному, - но вот по образу мысли, это самое, - истинный татаро-монгол.
- Патентованный! - подтверждает его высказывание Кузьмич с пафосом, достойным лучшего применения.
- Однако, имя у тебя и не татарское, и не монгольское, а именно таджикское. - Я говорю с ним на "ты", потому что он намного моложе меня. А он и не протестует. - Какой твой родной язык - фарси? А по вероисповеданию ты, наверное, сунит? Так?
- Сумлеваюсь я, однако, что ты татаро-монгол, - говорит Кузьмич (вот тебе и патентованный!). - Вымерли они в доисторические времена. Нет, ну есть, наверное, на белом свете монголы, женатые на татарках или монголки, вышедшие замуж за татар. Почему нет? но к татаро-монгольскому игу отпрыски подобных симбиозов никакого отношения не имеют. Так? - спрашивает он у Тахир-заде.
- Так, - отвечает Тахир-заде, колупая грязными пальцами очередную картофелину. - Они сами - по себе, мы - сами по себе.
- И ещё, - говорит Кузьмич, - ответь, пожалуйста, на такой вопрос: наши люди построили Венецию, Санкт-Петербург и много чего ещё, а что построили ваши люди?
- Наши люди не построили ничего, но всё завоевали. Или почти всё. И не наша вина, что вы, это самое, оказались слабаками. Так было - так будет с беспомощными народами. Придёт время, мы вас опять завоюем.
- Что?! - негодуя, взрывается Кузьмич. - Что ты сказал?
- То, что слышал, - говорит истинный татаро-монгол и, хитро прищурившись, улыбается. "Где-то я уже видел и этот прищур, и эту улыбку", - думается мне в этот момент, но где именно, вспомнить не в силах.
- Да пошёл ты к чёртовой матери в таком случае! - кричит Кузьмич. - Чего расселся? Пошёл вон, идиотина!
Тахир-заде нехотя встаёт, отходит от нас шагов на десять и застывает на месте, как библейский соляной столб. Не оборачиваясь.
- Ну зачем вы так? - говорю я Кузьмичу. - Не хорошо как-то получается. Гость всё-таки, не халам-балам.
- Да какой он гость, если с российским паспортом?
- Ваш гость, а не Путина, - говорю я ему. - Понимаете?
- Да понимаю я, - вздыхая, остывает Кузьмич. - Что уж тут непонятного... Эй! - кричит он татаро-монголу. - Поди сюда - чего уж там...
Тахир-заде, не мешкая, можно сказать, поспешно подходит к нам и опять застывает, стоя напротив обидчика.
- Извини, конечно, - смущённо говорит Кузьмич, - что я вспылил, наговорил разных глупостей, но и ты следи за языком и лишнего себе не позволяй. Думать думай - этого никто не запрещает, ишак тоже думал, а вот говорить всё, что ни придёт в голову, не советую.
- А чо? Я - ничо, - говорит завоеватель, садясь на прежнее место.
- А чем ты занимаешься? - спрашиваю я у него, дабы разрядить напряжённую обстановку.
- Сторожем работаю в Трубицыно, - говорит Тахир-заде. - Охраняю пустующие дома.
- И много зарабатываешь?
- Достаточно. Москвичи, это самое, люди зажиточные. Денег у них много.
- Это да, - говорит Кузьмич, по-прежнему демонстрируя некоторое смущение. - Если б не москвичи, не знаю, как бы мы жили.
- Потому-то нас и не любят, - говорю я Кузьмичу, и он соглашается: - Поэтому...
И тут же ни к селу, ни к городу, вдруг, признаётся:
- Если б я жил во времена Ивана Грозного, то был бы опричником. При Николае Палкине служил бы под началом Бенкендорфа. При большевиках - работал бы чекистом. И всех бы негодяев гноил со страшной силой! - "Каких негодяев?" - А всех, без разбора!..
И начинает перечислять фамилии, классифицировать которые бесполезно, ибо среди названных и меньшевики, и большевики, и бундовцы - будущие интернационалисты, сиречь космополиты, и белые, и красные, и доблестные советские генералы, и власовские отщепенцы, и члены Политбюро, и заграничные супостаты - несть им числа. В общем и целом в его голове такая же мешанина, как в толстобрюхих опусах Фоменко и Носовского. Удивительно, как быстро Кузьмич ознакомился с переданными ему книгами! И не только ознакомился, но и освоил, дотошно разобравшись во многих постулатах отъявленных хронологописцев. Что и демонстрирует, задавая мне хитромудрый вопрос:
- Вы не замечали, что у всех сфинксов, даже египетских, лица русских баб? Смотрят они на нас пренебрежительней некуда и кажется, вот-вот откроют скворечник и гаркнут: "Куда нычку запсотил, придурок?"
Мы громко смеёмся, и вместе с нами ретиво делит радость татаро-монгол по имени Тахир-заде. Смеётся он отрывисто, будто икает.
- Сегодня уже никто не сомневается, что мир был создан утром в воскресенье 23 октября 4004 года до н. э., - говорю я весёлым собеседникам. - Знают даже имя создателя. А тогда об этом знала только пара гнедых - Жозеф Скалигер и Дионисий Петавиус.
- А ты согласен, что Дмитрий Донской - это Тохтамыш-хан? - обращаюсь я к Тахир-заде.
- А почему нет? - вопросом на вопрос отвечает татаро-монгол.
- Действительно, почему нет? - соглашается с ним Кузьмич. И опять взрывается негодованием: - И чего устроили эти Фоменко и Носовский! Уму не постижимо! Сорвали народы с насиженных мест, носятся они, как оглашенные, мечутся по книжным страницам - чего ищут? чего хотят? Кочевники! ей Богу, кочевники! Иллюстрированные потомки Чингиз-хана...
Помрачнение рассудка...
Бессознательные скачки...
Вздыхает, а потом продолжает:
- Мне намедни сон привиделся, будто я с какими-то длиннобородыми гогами-магогами обороняю Дербент от македонского воинства, во главе которого гарцует на несравненном Буцефале легендарный Александр.
- Ну что, гоги-магоги, - вы воины или демагоги? - кричит, подзуживая защитников города, Александр.
- Пошёл на х..! - на чистом русском языке, каким говорят в академических аудиториях, отвечают защитнички Дербента, причём хором. И я вместе с ними!
Сроду не бывал в этом городе, а вот подишь ты!..
И вообще - раньше бабы снились, а теперь гоги-магоги разные...
Я смеюсь и рассказываю Кузьмичу о своей бабушке Нине, которая в детстве какое-то время жила в Тифлисе и вывезла оттуда множество грузинских слов и выражений. Одно из них, пожалуй самое повторяемое, носило двусмысленное звучание: "Гога, подыми нога! Ах, не мога, ну, дай - помога".
- Гога по-грузински "девушка", - говорю я Кузьмичу.
- И что? - вскидывается он.
- А ничего. Не ищите излишних параллелей - это всего лишь чистое, незамутнённое разумом воспоминание.
- И ещё, - говорит Кузьмич, - путаюсь я чего-то, ибо всегда считал, что Троя и Иерусалим один и тот же город. Оказывается, нет.
- Ну, вы не одиноки. Я у одного своего знакомого как-то поинтересовался: что такое се ля ви? Он ответил: столица Израиля.
- А на самом деле что? - растерянно интересуется Кузьмич.
Я отвечаю уклончиво, щадя его тонкую вспыльчивую натуру:
- Да примерно то же самое.
- А как китайцы мирились с тем безобразием, что грозило им с севера? - опять взрывается негодованием Кузьмич.
- Безобразие - это мы? - вежливо спрашивает татаро-монгол.
- Конечно, вы, а кто же ещё?
А ещё говорят, что китайцы ранее всех изобрели бумагу и порох, хотя в Китае никогда не было и нет залежей селитры.
- А разве вы не знаете, что Америку открыли китайцы - за 70 лет до Христофора Колумба? - говорю я Кузьмичу. - Да что там Колумб! Сам вид гомо сапиенс возник именно в Китае! И компьютер изобрели они - двести лет тому назад, и радио - за триста до компьютера, а потом долгие годы скрывали эти открытия по неведомым даже самим китайцам причинам.
- А Великую китайскую стену построили во времена Мао Цзэдуна, - говорит Кузьмич.
- Ага, - соглашаюсь я, - а некоторые лихие фантазёры до глубины души уверены, что татаро-монгольское нашествие - дело рук Госдепа США...
В этой потешной беседе мы проводим день, он между тем клонится к закату. Чтобы не возвращаться в потёмках, я поспешно прощаюсь со своими знакомыми. Кузьмич и татаро-монгол тоже собираются уйти, по-пионерски тушат костёр...
Я слышу шипение за своей спиной, оглядываюсь, машу им рукой на прощание... -
и, вдруг, отчаянно понимаю, чьи прищур и усмешку напомнила мне физиогномика Тахир-заде - вождя мирового пролетариата. И как же я сразу не сообразил этого? И лишь одно мне остаётся неведомым: где скрывается ехидная сущность того и другого индивида - в закутке губ или уголке глаз.