Аллах всемилостивейший разрешает правоверным иметь несколько жён. Милостей его, однако, на всех не хватает, да и те, что есть, он раздаёт до обидного неравномерно: кому - всё, а кому - ничего.
Сеид-хан, у которого четыре жены, говорит: "Всемилостивейший - справедлив". Шукур-бахши, холостой как карабин без патрона, сомневается в этом утверждении, и потому песни его тоскливы как вой шакала в пустыне.
У всесильного Сеид-хана столько наложниц, что можно осчастливить всех соплеменников, раздай он малую толику своих гурий. Мог бы, да не хочет Сеид-хан подобно всевышнему раздавать свои милости равномерно, дабы не портились гордый характер и образ мыслей его подданных.
Да и какой Сеид будет хан, если раздаст всех женщин своего гарема?
Кто будет уважать его и пресмыкаться, ибо соплеменники не видит разницы в этих понятиях и определяют своё отношение к хану числом наложниц в его гареме, баранов в отаре и гуламов в охране?
Так было и так будет, поёт Шукур, покуда ханы всесильны, а народ преклоняется перед ними и связывает своё будущее с количеством объедков, падающих к ногам.
И люди вздыхают, внимая его словам, и глядят себе под ноги...
Так было и так будет, пел Шукур в гостях у Сеид-хана, пока люди стоят в очередь за подаянием и покорно ловят взгляды всесильных.
Так было и так будет, думал хан, пока бахши неволил дутар, словно гурию из ханского гарема.
И лоснились бока, и вздымался гриф, и звенели струны у чёрной дыры, к которой припадал бесстрашный бахши.
Потом он замолк, уронил обессиленный дутар на колени и налил чай в пиалу расцвеченную узором, за который не рубят голову и не отсекают яйца.
- Сладкозвучный, - сказал хан на манер Омера, о котором понятия не имел, - глупо считать невольниц в чужом гареме, если, конечно, ты не кастрат. Но так и быть, я подарю тебе красавицу из собственной коллекции, если ты сочинишь песню и прославишь мудрую силу любви, от которой люди почему-то слабеют.
- О, всесильный, - ответил Шукур, потому что не знал, как именовать хана по-другому. - Я не могу принять от тебя подарок, ибо не смею поступиться принципами и отказаться от правды, которую призван нести моему народу.
- А кто сказал, - рассмеялся Сеид-хан, - что я запрещаю тебе рассказывать правду, с которой ты не смеешь расстаться, потому что больше у тебя ничего нет? Я хочу, чтобы сквозь вой шакала в твоих песнях пробивались истошные вопли неистовой гурии, когда она из возвышенной пери превращается в блудливую тварь. Ибо в этой метаморфозе и скрыто истинное наслаждение. Обращать пери в шлюху, и шлюху в пери - разве не есть назначение поэта? Если ты этого не знаешь, грош тебе цена. Я отвращаю от тебя свои взоры и освобождаю от данного мной поручения. Забирай подарок и убирайся с глаз долой!
- Я не смею... - начал было Шукур, но хан прервал его и закричал:
- Эй, стража! Вытолкайте его вон...
Первые радости, обращающие пери в блудливую тварь, вкусил Шукур в низине между барханами.
Была неистова бывшая наложница ханского гарема. Так неистова, что вздрагивал ишак, стоящий в двух шагах от счастливых любовников и, сопричастный радостям плоти, выпускал пятую, царапающую песок, ногу.
А когда наступила ночь, вой шакалов утонул в истошных криках иступлённой красавицы.
И подумал Шукур, что хан был прав: в воплях гурии пряталась истина, недоступная смертному, обделённому милостью аллаха.
Но не понял Шукур, почему истина должна выть и стенать, и недоумение своё излил в песнях, которые нёс из аула в аул, щедро раздаривая хмурым людям в чёрных тельпеках.
Со всех сторон сбегались они, чтобы увидать бахши.
И сворачивали караваны с пути, чтобы услышать правду, вопившую голосом шакалов и шлюх.
А ещё всем хотелось взглянуть на гурию из ханского гарема, которая сопровождала бахши в его скитаниях, и во время выступлений сидела в сторонке. И не важно, что гурия напоминала русскую матрёшку с занавешенным личиком - каждый угадывал формы, спрятанные под одеждами, и завидовал бахши, сорвавшему куш в ханских покоях.
Целый год ездил Шукур-бахши по аулам.
И были у него радости - ишак, возивший гурию, сама гурия и дутар с потёртыми боками.
Устраиваясь на ночлег, клал Шукур дутар слева от себя, а гурию - справа, и было ему весело в этой компании. Женщина и песня - что ещё нужно бездомному гуляке, мерившему свет в поисках истины?
А у гурии, кроме ишака, бахши и его песен были ещё воспоминания. Вкусив радостей плоти, она долго лежала без сна и вспоминала праздную жизнь в ханском гареме, щедрого Сеида, подруг и забавного хадима, тешившего её удовольствиями, к которым прибегают несчастные, потерявшие уд...
Если б не эти воспоминания, она, может быть, нашла смысл жизни в скитаниях и песнях бахши, тем более, что он учил её игре на этом несносном инструменте и по-детски радовался, когда у неё что-то получалось...
Ах, если бы не воспоминания!
Ах, если бы он умер, мечтала гурия, ворочаясь на хлебных крошках бессонницы. Если бы он умер, и я стала законной наследницей его творчества! Я распорядилась бы им совершенно иначе. Забыла бы песни, напоминающие вой шакала, и исполняла мелодии страсти шаху и другим всесильным, понимающим толк в музыке.
Ах, если бы он умер!
Она прислушалась к храпу Шукура и подумала: когда?.. когда?..
Пусть напишет ещё несколько песен, решила она.
А там - посмотрим....
Осенним утром проснулся Шукур, протянул руку вправо и - нащупал пустое место. Сел озадаченный, посмотрел влево и увидел, что дутар тоже исчез. И ишака не было. Всех радостей разом лишился несчастный.
И понял Шукур, хоть и был бахши, что любимая его бросила.
И пошёл Шукур к хану - не для того, чтоб вернуть любимую, но ради истины, ибо верил в неё безусловно, не раздумывая, как же она соотносится с творчеством, в основе которого - тайна.
И мерил мир крепкими ногами, а навстречу ему бежала молва и устами всякого встречного рассказывала, что у хана появилась наложница, которая поёт песни. И прекрасней этих песен не знает человеческая память.
Странно, но Шукура никто не узнавал. Наверное, потому, что не было с ним дутара и матрёшки, личико которой занавешено полосатой тканью...
Сеид-хан принял Шукура немедленно, как только доложили о нём.
- Рад видеть тебя, сладкозвучный, - сказал хан. - Знаю, зачем ты пришёл ко мне - за истиной, которая бежит от нас, прихватывая чужое добро. Вот твой дутар, а ишака ты найдёшь в конюшне. Что касается гурии... Я готов вернуть её по первой твоей просьбе.
- Не надо, - сказал гордый Шукур. - Но скажи мне, всесильный, правда ли что она поёт мои песни, и эти песни прекрасней тех, что знает человеческая память?
- Правда, - сказал Сеид-хан. - Только она утверждает, что эти песни её. И все верят ей. Все, только не я. Хочешь, я лишу обманщицу жизни?
- Зачем? - пожал плечами Шукур. - Теперь мне никто не поверит, а, если ты лишишь её жизни, тем более.
Хан рассмеялся и сказал:
- Ты становишься мудрым. Смотри, чтобы разум не помешал тебе сочинять песни. Хочешь, я дам тебе другую женщину? Впрочем, она всё равно убежит от тебя. Женщины, как собаки, помнят первого хозяина, если, конечно, он был добрым. Хочешь, я дам тебе денег, и ты купишь любую другую красавицу, на которую положишь чуткое ухо, ибо мы, правоверные, выбираем женщин по слуху?
- Не хочу, - ответил Шукур.
И опять рассмеялся хан:
- Странное дело, сладкозвучный. Ты единственный из людей искусства, кто не просит милостей и покровительства, и первый, кто отказался от денег. Неужели ты так и не понял, что путь к истине - деньги? Имея их, ты найдешь и её.
- Как знать! - сказал Шукур. - Мне остаётся одно: написать новые песни, которые будут прекраснее прежних.
- Я ошибся в тебе: ты - глуп. Эта женщина умнее тебя. Ты никогда не напишешь песен прекраснее прежних. Это обещаю тебя я - Сеид-хан. Иди, и когда ты поймёшь это, возвращайся. И не забудь прихватить свою гордость. Без неё я не дам тебе ни копейки...
Ни крика, ни вздоха не слышал Шукур, когда, прижимая к чреслам дутар, исполнял свои песни. С непроницаемыми лицами расходились люди после его выступлений.
И бросался Шукур к слушателям:
- Разве плохи мои песни?
- Слов нет - хороши, - отвечали ценители, - но у шахской невольницы - лучше.
- Но вы же не слышали её? - изумлялся Шукур.
- Ну и что? - отвечали знатоки. - Всё равно - лучше.
- О-о-о! - кричал бахши и готов был лупить бестолковые головы, ибо знал, что новые песни прекрасны. В них слышались скрипы арбы и ветхой старушки, лепет арыка и годовалого малыша, свист ветра и пастуха, упустившего стадо. Тихая грусть была в его песнях и светлая радость, шелест листвы и шёпот песка, уносящего время.
Всё было в его песнях, но, может быть, в них не было главного?
И пошёл Шукур к хану и насиловал дутар, надеясь извлечь звуки, от которых лопалась голова.
И слушал хан, затаив дыхание, и хлопал в ладоши, пока усталый бахши вытирал платком влажный затылок.
- Я рад, что ты избежал соперничества с жалкой тварью, укравшей твою радость, - сказал Сеид-хан. - Песни твои выше всяких похвал. Я не слышал ничего лучше и наверно уже не услышу. Да только знаем об этом я и ты. Людям они непонятны, ибо нет в них воя шакалов и воплей блудницы. Но хочешь, я прославлю тебя? Я разнесу весть о тебе по аулам, и каждый смертный будет повторять твоё имя и встречать тебя с почестями достойными всесильного хана. Да, это дорого, но тебе не будет стоить ломаного гроша. Скажи только "да".
- Нет, - сказал Шукур. - Мне достаточно твоего восхищения. Остальное придёт само, если песни мои истинные.
И горько рассмеялся хан:
- Уйди с глаз долой, глупец - сын глупца. И эта истина будет терзать мне грудь до скончания века, ибо только ты был достоин того, чтобы запечатлеть моё время...
Быстрые кони примчали умирающего Шукура. Выскочил хан навстречу ему и приказал отнести в свои покои.
Лежал Шукур, задыхаясь от недостатка воздуха в груди. И развёл руками русский доктор в военном мундире и хмурый вышел из комнаты.
- Эх, Шукур! - сказал всесильный. - Я всю жизнь торговал тем, в чём видел толк, и только тщеславие казалось мне негодным товаром. Теперь я уступил бы его тебе, выменяв капельку на все радости рая, если, конечно, всевышний захочет меня видеть.
- А зачем? - спросил упрямый Шукур. - Зачем мне тщеславие, если песни мои прекрасны?
- Песни твои - вода. От неё остаётся соль на земле, когда припечёт солнце. Несчастный, ты так и не понял главного. Я всю жизнь следовал наставлениям всевышнего, черпая в них силу. Не совершал набегов на соседние области, не грабил, не убивал, не насиловал. Не строил помпезные памятники и мечети, не печатал монеты со своим изображением. Не воевал с русскими, когда они пришли в наши земли, считая приход этот благом. Даже в песнях не заставлял славить меня или ругать. В общем, не совершил ничего такого, что приносит славу всесильному. И что же? Ты думаешь, кто-нибудь скажет обо мне доброе слово? Вспомнит, пожалеет, заплачет?
- Никто, - сказал Шукур.
- Так почему же ты не хочешь оставить свои песни людям? Быть может, когда-нибудь люди поймут, как они прекрасны. Не об имени твоём прошу - о песнях. Пусть они будут безымянны!
- Зачем? - спросил упрямый Шукур. - Настанет время, и эти слова, и эти звуки нашепчет всевышний кому-то другому. Надеюсь, тогда они кому-нибудь пригодятся. Тебе в твоей жизни помогали наставления всевышнего, мне - мои песни. Какое мне дело до людей, если всевышний лишил их чувства прекрасного? А теперь оставь меня, яшули. Я хочу напоследок сочинить ещё одну песню...
Когда гулам сообщил о смерти Шукура, хан заплакал.
- Какой бахши умер! И никто и никогда не узнает, каким было это удивительное творение всевышнего! Какая жалость - только я...
И велел насыпать высокий депе за старой крепостью и поставить надпись: "Гордому без тщеславия".
- На каком языке, всесильный? - спросил сердар.
И расхохотался хан, ибо народ его был безграмотным.