Аннотация: Немножко о тех, кто всегда ходит рядом.
Черная шляпа.
Черная шляпа.
Полдень выдался дождливый. Нудный серый водопад начался как-то незаметно, словно вырос из порывов ветра, стучащего в окно. Мартин только что закончил мыть посуду после одинокого обеда, как зазвонил телефон. Звонок в выходной день никогда не предвещал ничего хорошего, и Мартин с целую минуту не расставался с трусливой мыслишкой попросту не брать трубку.
- Меня нет, и сегодня не будет,- бубнил он себе под нос, словно гипнотизируя противный серебристый агрегат. Но телефон трещал, и маленькая трубочка подпрыгивала на базе. Мартин вздохнул, нажал на заветную, рыжую кнопочку и фальшиво бодрым голосом воскликнул:
- Алло?
Трубка ответила шипением.
- Я вас слушаю,- так же неестественно любезно повторил Мартин.
Трубка крякнула и захрипела.
- Это Мартин Дин?
Лицо Мартина немного вытянулось.
- Он самый.
- Диллинг-стрит 11?
Мартин позеленел, голос его задрожал то ли от ярости, то ли от испуга.
- Да.
- Телефон 16-54-37?
- Если знаете, зачем спрашиваете?- вскипел парень. Капельки слюны брызнули на серебристое зеркало. Трубка дрожала в руке. Неведомо почему, Мартину вдруг стало страшно.
- Угу, значит все, - протянула трубка для себя, потом воцарилась тишина, нарушаемая только шипением коммутатора. Наконец трубка чихнула, - Будьте дома.
В комнату ворвались короткие гудки. Мартин еще долго стоял возле зеркала, из которого на него смотрел худой рыжеволосый парень с веснушчатым вздернутым носом и большими на выкате карими глазами, судорожно прижимающий к уху телефонную трубку. Мартин несколько раз моргнул, сглотнул и с видом, будто только что проглотил лесного вонючего клопа, нетвердым шагом направился на кухню. Там в спешке он заварил себе очень черный и очень крепкий кофе, а потом, все еще стуча зубами, захлебываясь выпил всю большую чашку залпом. Мартин был жутко зол на себя, за то, что испугался обычной мальчишеской глупости. Но не успел он побраниться, как следует, как резкий звонок во входную дверь заставил его подпрыгнуть на месте. Приплясывая от злости и нетерпения, он подлетел к двери и распахнул ее. К его удивлению, там не оказалось хулиганов, лишь седая миссис Флекер из соседнего дома выгуливала своего йоркширского терьера по имени Барон. Весьма странное для собаки имя, но и старая миссис то же не совсем нормальная, так что удивляться не стоит. На ступенях, бережно обернутая в целлофан, лежала воскресная газета. Мартин еще постоял на крыльце, пожалел, что за зонтиком придется возвращаться в дом, и захлопнул дверь, предвкушая тихий вечер на диване. А что еще делать в их скучной Миннесоте, когда тебе всего тридцать два года и ты работаешь клерком в местном банке?
Сквозь неуемно улучшающееся настроение прорывалась веселая песенка, которую распевал Дин, проходя в свою гостиную. Не глядя, включил телевизор, скинул тапки, сунул под мышку газету, повернулся, что бы лечь на диван и ... заверещал от испуга. Совсем рядом с диваном, в удобном, но довольно потрепанном кресле, сидел человек и ... читал воскресный выпуск Таймс. Когда крик Мартина стих в перезвоне стекла, незнакомец спокойно сложил газету, скатал ее трубочкой и посмотрел на хозяина дома. Даже испугавшись до полуобморочного состояния, Мартин заметил, что он был необыкновенно хорош собой. Длинные черные волосы небрежной волной спадали на его лицо, скрывая в полутени яркие изумруды глаз, губы скривились в приятной улыбке, длинные тонкие пальцы правой руки выбивали ритм на подлокотнике кресла. Он молча и весьма любопытно рассматривал Мартина.
- Мистер Дин, если я не ошибаюсь, а я, между прочим, ошибаюсь весьма и весьма редко, - незнакомец заговорил после нескольких минут потрясенного молчания. Мартин был удивлен его низкому, хриплому голосу, - О, вы принесли свеженькую Таймс? Что ж не советую вам пока ее читать.
Мартин только сейчас вспомнил, что держит в руках газету - и к его потрясению - вторую, полученную в этот день. Да, да, он уже получал ранним утром один экземпляр, а вот теперь перед ним второй, почему-то не похожий на первый. Вместо белозубо скалящегося сенатора, на него с передовицы смотрела Миранда Стоукер, нынешний президент феминистского общества " Женщины Америки против расовой дискриминации в Большой политике ".
- АА? ООО? УУУ? - Мартин вроде потерял дар речи. Он тупо таращился на незнакомца, даже не чувствуя как оледенели его босые ноги.
- А, это? Так это ж завтрашний номер. Жаль, вам бы он показался сейчас забавным, - человек просиял добродетельной гримасой, - О, как ты вот в этот момент похож на своего прапрадеда Арчибальда. Те же лиловые уши, потная шея и бессмысленность во взгляде. Потрясающее сходство! Даже твои торчащие костлявые коленки - и те копия!
Мартин подавился своим же языком.
- Кто вы? - едва просипел он.
- Да какая, в сущности, разница кто я? Главное я тут, не секундой позже положенного срока.
- Какого срока? Да что все это, черт возьми, значит?!
Но незнакомец уже вскочил и теперь возвышался над ярко бордовым Дином.
- О, именно этих слов я ждал от вас, и теперь мне ничего не остается, как откланяться и покинуть ваше скромное жилище.
Он протянул свою узкую ладонь Мартину, и тот автоматически пожал ее. Этого хватило для того, что б Дин захрипел и мешком повалился на пол. Его лицо отражало безграничное удивление. В столовой стукнули настенные часы и остановились. Незнакомец заглянул в стеклянные глаза Мартина, бросил новую газету рядом с телом.
- Итак, время смерти - 12.57. Как и было записано.
Он широкими шагами пересек комнату и вышел за дверь. Сквозняк шевельнул страничкой и на Мартина лег его же некролог. "...Вчера при невыясненных обстоятельствах в своей квартире скончался Мартин Ролан Дин...".
Убийца шел по улице, засунув руки в задние карманы джинс. Шел и весело улыбался серой завесе дождя. Мокрые волосы хлестали по щекам, оставляли темные подтеки на синем свитере. Обычный человек для тихой Миннесоты.
- Здравствуйте, миссис Флекер. Как поживает Барон? Надеюсь, не болеет? Сегодня такая дождливая погода.
Старая леди долго следила выцветшими глазами за вежливым молодым человеком, который поприветствовал ее старомодным поклоном, приподняв с головы черную широкополую шляпу.
- Вот, говорила же я Молли, что и в наше время есть приличные люди, - проскрежетала она, - Ну пойдем Барон. Пойдем домой. Я налью тебе молочка...
Белые перчатки.
Ах, Париж, Париж! Тончайший шелк очарования, бархат соблазна. Великолепие дворцов и соборов. Версаль! Лувр! Нотр-Дам! Руины Бастилии! Изящество фонтанов и парков, аллей и прудов. Ах, Париж, Париж! Хмельная модница Европы. Кто хоть раз познал переплетение ювелирных салонов и колыбелей красоты, сквозь которые проложено километры подиумов, навсегда потеряет связь с разумом. Ах, Париж, Париж! Цветник буржуазных революций. Кардинал Ришелье, Мария Антуаннета, Мазарини, Наполеон! Ах, Париж, Париж! Виноградная кровь течет в твоих жилах. И кому, какое дело до великих детей Парижа!
Панорама ночного Парижа лежит перед ней. С высоты Эйфелевой башни простирается сизая даль Ламанша. Лучики прожекторного света играют в ее седых волосах, скользят по тонкой коже, теряются в волнах легкого шарфика. Под коварно изогнутыми седыми бровями лукаво смеются глубокие сапфиры глаз. Ах, как давно она не была здесь, как давно не слышала шарманку. Воздушное пирожное тает на языке, бордо зажигает огонь в сердце. Как хорошо ей было одной за своим столиком, как торжественно расстилались пред ней огни Парижа. Но одиночество когда-нибудь заканчивается. Вы сели перед ней. Вы восхищены. Да, она молода, да, розовеет юностью щека, да, серебряные локоны ее смутили вас. Ах, как идет Вам эта благородная седина в виске, как лукав Ваш бес в ребре. А Вы опутываете ее ажурной паутинной комплиментов, ласкаете ее слух остроумной речью. Да, Вы уже не молоды, уже вдовец, и даже дважды, но до старости Вам так далеко. А она смотрит Вам в глаза, но от мыслей о Вас она так же далека. Вы не интересуете ее как таковой, она смотрит на Вас как на всех мужчин в целом. Ах, Париж, ты знаменит холодностью своих красавиц и галантностью своих кавалеров. Галантность... Она дана французам взамен на красоту, которую видимо полностью впитали ваши женщины.
- Прелестно, - вырывается из ее груди, и при первых звуках ее голоса Вы понимаете, что сражены, что она - единственная.
Вы подарили ей розу. Прекрасную желтую розу на длинной ноге. Но старение уже тронуло ее лепестки, как тонкие морщинки вкруг Ваших глаз, и аромат, последний свой аромат, выдавливая из себя, цветок дарит Ей. Она вдыхает его, и сапфиры глаз печалятся. Улыбка таится в уголках ее губ. Вы воспеваете ее красоту, а она целует желтые лепестки. Ночной ветер шевелит кружево скатерти, а она держит в смуглых ладонях желтый бутон, поддернутый искристою росой. Она могла бы подарить поцелуй и Вам, но это не приходит ей на ум. Она оставляет на столике Вашу розу, берет сумочку и, не прощаясь, уходит. Перестук ее каблучков уводит Вас к лифту.
Ах, Париж, Париж. Твои улочки и кофейни. Пароходик под мостом, и изумительный памятник человеческого вандализма над природой из чугуна и стали, стрелой взмывает вверх, где на смотровой площадке, на угловом столике, повернутом к Ламаншу, рядом с бокалом красного вина, едва касаясь желтого бутона, лежат сплетенные длинными пальцами две белые дамские перчатки.
Александриты в запонке.
" Что это, эпидемия или новые разработки Пентагона? Новый вид вируса, убивающий без последствий на клетки, усиленные лучи Икс или происки серийного убийцы? Что бы это ни было, но на счету этого коварного хищника уже более сотни жертв. Америка в панике..."
- Одно и то же, вот уже целый месяц подряд. Им не надоело обсасывать эту сказочку? Тоже мне, свободная пресса!
Это его сосед. Очень раздражительный, ворчливый субъект, с широким масленым лицом и необъемным животом, добрую половину которого, вероятно, занимает желудок. Фредерик Бурс, владелец трех бензоколонок на севере Техаса и одного паба там же. Считает себя преуспевающим и перспективным человеком. Пятьдесят четыре года, женат, двое детей, дом в Огайо (каким ветром его туда занесло?) и татуировка в виде бульдога на левом плече. Летит во Францию на похороны двоюродной сестры матери, баронессы (по слухам). Обладает феноменальной болтливостью, страдает ишемией и периодическим несварением главного органа - головы. Бычья шея, узкий, низкий лоб, обрубки сарделек вместо пальцев, которые кто-то по ошибке украсил массивными кольцами, короткие кривые ноги, подверженные целлюлиту и венозному расширению сосудов, сальный ершик волос, глаза ... глаз за складками век просто не видно, и всего на всего три подбородка - вот одни из наиболее броских его достоинств.
- Ну, кто будет верить всей этой чепухе? Таинственные смерти, исчезновения, и никто ничего не видел, врачи в панике, свидетелей нет. Люди умирают в своих домах в обнимку со своим же некрологом! Сюжет для фильма ужасов! Сажать надо таких писак! Тоже мне, повышают тираж своих листовок! Фи-г-ня!
Осталось всего семнадцать часов полета. Внизу ровной скатертью стелятся розоватые облака, а еще ниже бушуют волны Атлантики. Первый класс. Третьи сидения по левому борту. Мимо каждые полчаса проходят проводницы, иногда предлагают напитки. Место у иллюминатора занято Фредериком, а рядом с ним сидит человек, на которого почти все женщины их салона периодически бросают любопытно-кокетливые взгляды. И их не смущает, что черные волосы скрывают его лицо, что острый подбородок неподвижно покоится на переплетенных пальцах, что иногда, выпав из своей дремы, он обводит презрительным взглядом своих попутчиков.
- Так что вы об это скажете?
Мужчина вздрогнул, поднял голову, расправляя плечи. Фредерик впервые за десять часов полета обратился конкретно к нему. Это и удивило и обрадовало незнакомца, кажется.
- Каждый зарабатывает себе на хлеб с маслом по мере своих способностей. А ведь согласитесь, фантазия то же должна оплачиваться, - ответил он, но этот ответ распылил собеседника еще больше.
- Хм, да, - промычал Фредерик, потом оглушительно фыркнул и продолжил, - Так как вы сказали, вас зовут?
- Так ли важно имя для умного человека? Я не люблю свое имя и предпочитаю его не произносить. Ведь не каждый родитель называет своего ребенка традиционно. Причуды семидесятых и гринписовского движения.
Фредерик поджал губы, пробормотал что-то про себя, от чего затрепетали все его многочисленные подбородки. Бурс не любил ничего, что бы отклонялось от нормы, но все же нашел приемлемым такое объяснение. В конце концов, имя дело каждого.
- Значит, вы считаете, что это допустимо морочить всякой ерундой головы честным людям? Что возносимая вами фантазия достаточный повод для того, чтоб портить нервы читателям? Мы платим за эту чушь деньги, и желаем помимо выдумок видеть еще и факты!
Длинноволосый мужчина видел, как горячится его сосед, как с низкого лба струится липкий пот, слышал, как рокочет ожиревшее сердце в его мясистой грудине. Он позволил себе лишь коснуться кончиком острого носа до крепко прижатых друг к другу пальцев, спрятав за ладонями полуулыбку.
- А на основании чего, мне хотелось бы знать, вы пришли к такому выводу. Неужели за горами досужих домыслов не кроится крупица истины? - казалось, что обращается он не к Фредерику, а к блестящим острым носам своих ботинок. Тем не менее, вопрос был задан, и продолжительное молчание говорило о том, что он ожидает ответа.
- Бросьте, разве в этой белиберде есть хоть намек на истину? - Фред фыркнул как мерин на водопое, - Полно вам, россказням верить! Не может быть такого и точка.
Сосед спорить не стал. Он с кривой, злой полуулыбкой смотрел в иллюминатор на пену розовых облаков. А Фред смотрел на своего собеседника, на его лицо, застывшее словно маска, на широкие плечи под тонким и, несомненно, дорогим шелком белой сорочки, на яркие, прикрытые густыми ресницами, глаза. Если бы преуспевающий торговец из Техаса отличался знанием в искусстве мимикрии и психологии, он не мог бы не заметить, насколько ненавидящими были эти глаза, устремленные в далекое пустое небо. Но если быть до конца честным, то Фреда в слепоте винить нельзя. Ведь что такое "говорящие глаза"? Как говаривал один герой произведения девятнадцатого века " изучи строение глазного яблока, откуда тут взяться загадочному взгляду"? Тем не менее, к нему другого определения подобрать было невозможно. Злой была его изумрудная радужка. Ненавидящими - невидимые морщинки вокруг глаз. Ядовитым - прищур, отвратной - тонкая кривая изломина крепко сжатых губ. Впрочем, это выражение хранилось на каменной маске лица лишь доли мгновения. Наипаскуднейшая мина его сменилась столь же равнодушной ухмылкой. Потом его губы разжались, блеснули острые клыки в ряду идеальных с точки зрения дантиста зубов. А еще мгновение спустя он произнес то, что поставило его в глазах разумного, рационального и во всех отношениях правильного Фредерика на целую ступень ниже газетных писак, к которым (о! весь салон в этом уже убедился) он относился с презрением в наивысшей степени. Сосед произнес свою реплику глухим, рокочущим, даже несколько завораживающим, и без сомнения ледяным голосом, и к неприязни мистера Бурса прибавилось еще и непонятное препротивное чувство страха. Потому как в голосе его соседа было то немногое, что могло заставить ожить и затрястись его успокоившиеся в неге поджилки, покрытые многолетними слоями холестерина. Дословно его высказывание переводилось как:
- Черти что! На дворе двадцать первый век, а они по-прежнему считают актуальным развлечением гоняться на перегонки с самолетом, восседая верхом на метле! Маразм!
Не стоит удивляться тому, что Фред его не понял. А мужчина равнодушно передернул плечами. На запястье сверкнуло синим. Он повернул голову, посмотрел на Бурса так, будто видел в первые, а потом добавил к потрясению Фреда последнюю каплю:
- Фред, вам нужно в туалет. Иначе ваш мочевик разорвется, и вы затопите наши сидения. К тому же на борту нет хирурга, а лететь еще три с гаком часа. Вас спасти не успеют и вы не получите наследство баронессы, - вещун тяжело вздохнул, задвинул ноги под сиденье, чуть привстал, - Так что идите Фред, идите...
Фредерик Бурс, досточтимый владелец двух бензоколонок и одного паба в Техасе, с ревом, которому позавидовал бы и раненый буйвол, сметая хрупкую стюардессу со своего пути, рванул в хвост самолета искать туалет.
- Надо было его убить еще позавчера, - проскрежетал оставшийся один мужчина с веселой улыбкой, - Но с другой стороны, кто бы тогда меня так рьяно уверял, что я всего лишь газетная утка?
Остаток пути он провел в одиночестве. Фред так и не решился покинуть гигиеническую кабинку, твердо уверенный в том, что его мочевой пузырь не выдержит нового предсказания соседа. А странный черноволосый мужчина вновь замер, положив острый подбородок на кончики пальцев. На его запястьях искрились синим фамильные александриты, оправленные в золото запонок.
Инклюз.
Скрипнули давно проржавевшие петли калитки. В вышине шумели темно-зелеными кронами каменные сосны. Пахло прелой листвой и мокрой хвоей, тронутой морозцем землей, запустением и одиночеством. Аромат поздней осени витал в этом забытом парке, с побитыми временем каменными дорожками, где через каждый второй отшлифованный булыжник пробивается молодой побег. Аллея утратила свою первоначальную прямоту, потерялась в зарослях оголенных лип и дубов. В темно-зеленом, прозрачном месиве ярким огнем вспыхивают золотистые кудри берез, багровым пламенем озаряют пущу рябины. То тут то там мелькают прикоснувшиеся к вечности каменные обелиски, встревоженные потемневшим мрамором статуи, застывшие в засухе оттиски прекрасных некогда фонтанов. Быстрые крылатые шаги не нарушают покой свернувшихся кленовых листьев на земле, дыхание не касается покрытую бисером дождя серебристую паутину. Пленка тумана без остатка поглощает осторожного посетителя этого храма тишины и умиротворения.
Он как всегда точен. Ни одной лишней крупицы не уронили песочные часы вечности, ни одна лишняя капля не перетекла в океан времени. Он возник из тумана, словно его породили это серое молоко, повисшее над землей, словно он явился с этого напоенного водой и грустью неба. Она уже была там. Как всегда явилась раньше, там и тогда, где и когда ее никто не ждал...кроме него. Она выросла на покрытом мхом и пожелтевшей травой мосту, мелькая серебристым лучиком в черной воде озера. Ветер играл подолом ее платья, мокрая трава касалась ее лодыжек. Она кормила лебедей. Широким, резким, и, тем не менее, изящным движением бросала в холодный деготь душистый мякиш и румяную корку. Камешек выскользнул из-под его ноги, и тень досады тронула его губы. Он не хотел ей мешать, хотел как можно дольше любоваться ей. Камешек выскользнул из-под ноги, запрыгал по граниту мостика и упал в воду, оставив после себя быстрые ровные круги. Она замерла, застыла с отведенной для броска рукой. Она ждала его, ждала, но не ожидала. Медленно опустила руку, повернулась. Ветер рванул ее волосы, они скрыли глаза и часть лица, серебристыми шелковыми змеями оплели тонкую шею. Шпильки посыпались в траву и воду, где-то на глубине с мелодичным, приглушенным толщей, звоном ударяясь о давно потонувшие ажурные перила моста. С плеч сорвался белый, расшитый серебряными розами шарфик и, пугая лебедей, помчался по воде. Она подарила ему цветы. Она всегда приносила ему цветы. Две снежно белые лилии. Как всегда две и как всегда лилии. И как всегда он не принял их, как всегда уронив в темную холодную воду. Ветер нес по воде белый шарф, кружил сухие желтые и багряные листья. Ее белые перчатки - его черная извечная шляпа.
Они встретились спустя бесчисленное количество лет, на протяжении которых они стремились друг к другу, копили чувства и слова. Как много всего они хотели сказать друг другу, как сильно переживали отсутствие прикосновения друг друга. Но вот настал этот миг. Протяну руку и ты рядом, разомкну схваченные сухостью губы, и ты запоешь вместе со мной. Как долго они ждали этого мига. И вот теперь стояли и просто смотрели друг на друга. Они не могли говорить. Не могли и не хотели рушить то, что связало их ... немых.
Как долго, как безуспешно я тебя искал, оставлял за собой следы, в надежде, что ты придешь. Но ты не видела или не хотела видеть моего мертвого следа. Как ты была жестока. Я ждал тебя, ждал всегда, не теряя веры. Но дыхание прерывалось, кровь хладела, застывала в жилах, а ты не приходила. Безропотно отдавала их мне. Всех, всех до одного. Ты пряталась от меня? Если да, то ты жестока в двойне. Но я нашел тебя. Тебя выдала роза, обыкновенная желтая роза...
Он стоял и смотрел на нее, храня полное, гробовое молчание. Слушал ветер и ее молчаливую исповедь. Смотрел и впитывал ее.
Напрасно, напрасно ты винишь меня. Меня не было здесь, я была далеко, очень далеко отсюда. Я не знала, что ты страдаешь. Я думала, что тебе все равно. Что ты как всегда холоден. Прости...
Она смотрела на него. Смотрела и восхищалась им: его силой, его слабостью, его аристократичной до кончика смоляных волос натурой, его простотой, независимостью, его скучающей гордостью, его презрительным нравом и живым текучим умом...
Никогда, слышишь, никогда не проси меня о прощении. Зачем ты здесь? Что ты здесь ищешь? Что потеряла?
Холодный, дерзкий огонек мелькнул в его глазах. Ветер завыл, захватил его не послушную гриву, скрыл от нее его взгляд.
Я пришла за тобой. Настало время вернуться, вернуться домой, туда, где тебя ждут. Слышишь, тебя простили, хоть ты и не вымаливал прощение. Я хочу увести тебя с собой.... Слышишь, там твоя могила, там я навещала тебя, а теперь я хочу увести тебя с собой, доказать всем, что ты жив, потому что я верила в это...
Она смотрела на него и не ожидала ответа. Знала, что не услышит. Ей этого и не нужно было. Она любовалась им, вдыхала его запах, приносимый ей ветром. И просто радовалась, что он есть.
Пустое. Ты же знаешь, что я не вернусь. Ты ошибаешься, ведь я действительно умер...для них. Я остаюсь, и не проси. Там меня никто не ждет. Чем же то лучше чем это?
Он улыбался ей. Горечь уходила потому, что она была рядом.
Там есть я! Тебе этого мало?
Она в отчаянье поджала губы. В ее глазах светилась мольба. Но она молчала.
Этого много. Этого очень много. Там есть ты и там есть твой муж. Этого достаточно.
Он снова улыбнулся, его улыбка стала еще теплее, она даже затронула глаза. Ветер ревел. Первые капли наступающего дождя взрыхлили воду, заставили нахохлиться лебедей.
И поэтому...?
Она в растерянности опустила так и не поднятые для прикосновения руки.
Именно.... К тому же, расстояние не мешает мне любить, помнить и скучать. Разве так важно где мы? Если ты иногда будешь навещать меня здесь, то я предпочитаю оставаться мертвым.... Прости, я прошу слишком многого?
Он нерешительно сжал кулак, скрыл в тени шляпы растерянность.
Никогда, слышишь, никогда ты не просил меньшего. Ты вообще никогда ни о чем меня не просил. Я благодарю тебя за твою просьбу и клянусь выполнять ее всегда, если...если ты будешь ждать. Ждать и искать.
Она протянула ему руку. Коснулась его щеки, губ, и из множества слов произнесла только одно, самое главное, самое нужное, не теряющееся во времени, никогда.
- Люблю!
Он мягко, осторожно, нежно перехватил ее руку, опустил, спрятал в своих ладонях, задержал. Он смотрел в ее глаза, долго, пристально запоминал ее. Ее седые локоны, глубокие глаза вечного ребенка, ее смуглую, пахнущую родником кожу, ее хрупкую и сильную, ее дерзкую и непредсказуемую, ее всю, такую разную и всегда одинаковую. Он ответил ей:
- Люблю!
Сжал ее маленькую ладонь в невинных белых перчатках, переиграл в себе порыв обнять. Отпустил, повернулся, и быстро, не теряя времени, ушел на теряющуюся в деревьях аллею. Она разжала ладонь. Посмотрела на оправленный в белое серебро инклюз. На схваченный цепкими серебряными когтями темно-синий сапфир, в котором навечно застыл воздушный пузырек. Пузырек так явно похожий на сердце.
Когда на заброшенный парк налетел дождь, лебеди спрятались под опустевшим мостом. Спрятались, ожидая тот миг, когда пройдет дождь, когда наступит новая осень, потом еще одна и еще множество, когда наконец-то наступит весна, и они встретятся вновь, не постаревшие ни на миг. Потому что они вечные, потому что, не смотря на время и пространство, они всегда идут ... рука в руку.
Жизнь всегда любуется великолепной смертью - смерть всегда отчаянно запоминает жизнь.