Я боялась, что мне станет дурно, и вокруг забегают люди, благоухая нашатырным спиртом. Что забьюсь в истерике, как Люба, тридцатилетняя Зинина дочь. Или начну причитать, как мать, младшая сводная сестра Зины.
Но ничего подобного не произошло. Была только лёгкая оторопь от нахождения рядом. То ли заинтересованное, то ли брезгливое безразличие. Жалость к Любе, к маме, к ничего не понимающему пятилетнему внуку. А ещё было ужасно холодно, ветер дрожью забирался под пальто, красил в синий губы и пальцы.
Тётя Зина лежала в обитом фиолетовым бархатом гробу. Лицо её казалось гораздо более смуглым, чем при жизни, торчал в небо чуть искривлённый, заострившийся болезненно нос. Она выглядела абсолютно незнакомой, не родной тётушкой, гостящей у нас по несколько дней каждый месяц, а чужой некрасивой тёткой из не принадлежащего мне мира. Может быть, во всём виноватым был шёлковый платок, завязанный, по христианской традиции, под подбородком и прячущий седые кудряшки, - при мне Зина никогда платков не носила. А может, меняло лицо отсутствие привычного макияжа.
Впрочем, всё было куда проще. Бальзамировщики, мастерски подлатавшие для погребения тело после вскрытия, изменили лицо до неузнаваемости. И такую, неузнанную, хоронить было легче.
Родственники мужского пола отвели в сторону плачущих женщин, сотрудники похоронной службы, крякнув, подняли на плечи гроб, и вся чёрная процессия двинулась по кладбищенской дороге.
Мне ещё ни разу не приходилось бывать на этом кладбище. Я знала, что где-то здесь, уснувший много лет назад, покоится мамин отчим, а Зинин отец, Сергей Константинович. Но мать ни разу не брала меня с собой навестить его, а я, занятая учёбой, особого желания не проявляла. Теперь его постаревшая дочь должна будет быть похороненной где-то неподалёку.
Над головой шумели деревья. Кладбище оказалось на удивление красивым. Несмотря на позднюю осеннюю пору, на недавний дождь, размывший земляные тропы, на редкую зелёную листву и множество изорванных ветром коричневых листьев... Я бы даже не смогла назвать это место мрачным. Вокруг царила какая-то особенная, полуживая гармония. Высоких древесных стволов было так много, что казалось, что идёшь по лесу. И надгробия из чёрного мрамора, присыпанные еловой крошкой, дружелюбно, хоть и выжидательно, смотрят тебе вслед.
Распорядитель, тощий русый мужичок с извиняющейся улыбкой, остановился около свежевырытой ямы. Побежал по редкой толпе шепоток: запаздывают землекопы. Гроб поставили на новенькие зелёные табуретки, поправили на мёртвой саван, прислонили к металлической оградке крышку.
- Прощайтесь! - с неловкой торжественностью воскликнул мужичок, и безутешная родня выстроилась в продуктовую очередь.
Люба, рыдая, осенила чело матери крестом и прислонилась к её лбу шепчущим ртом, не в силах оторваться. Руки её комкали белое кружево погребальной ткани, пробегали по сухим щекам мёртвой, и меня невольно передёргивало от отвращения, когда я представляла, как сама прикасаюсь губами к пергаментной коже, пахнущей как-то странно, ЖЁЛТО, - если можно запах обозначить цветом.
Когда пришла моя очередь прощаться с покойной, я лишь сделала вид, что целую тётино лицо.
Маленького Ваню подвели к гробу. Люба прорыдала, теребя ребёнка за руку:
- Обними бабу, сынок!.. Она тебя так любила, так любила!..
Мальчик, испуганный, вырвался из материнской хватки и спрятался за спинами гостей. Моя мама, сочувствуя, прижала его к своей груди.
Наконец подъехали землекопы. Протарахтели на ржавом Жигулёнке прямо к могиле, но вылезли из него с подобающе мрачными лицами, и никто не упрекнул их за опоздание.
Распорядитель с извиняющейся своей улыбкой подмигнул Любе и прошептал:
- Надо забивать?..
В четыре руки к гробу приладили крышку. Землекопы навалились на неё, русый мужичок зажмурил один глаз, примерился - и стукнул по первому гвоздю. Мы не успели оглянуться, как гроб уже был заколочен.
Люба рванулась к нему:
- Мама!..
Но её оттащили в сторону. Под деревянным ящиком продели верёвки и ловко, словно нитку в игольное ушко, опустили его в свежую яму. Кладбищенский "тамада" вынес из машины едва помещающуюся в руках охапку еловых ветвей.
- Это нужно, - извиняясь, бормотал он и раздавал их родственникам. - Ёлочка - она на себя все грехи забирает, и душа, чистенькая, к Боженьке прямо летит, радуется...
Мы стали бросать ветви в яму. Они падали с лёгким шорохом - на стенках могилы висела тёмно-бордовая ткань, нужная, видимо, чтобы не осыпалась земля.
Люба заставила сына кинуть одну ветвь вниз. И первым бросить горсть землицы в темень.
- Стойте! - закричала вдруг страшно Люба и вытолкнула вперёд сына. В его дрожащих от плача ручках колыхалась огромная чёрная лента, на которой огненно-красными буквами было написано следующее: "Милый друг, ты очень далеко. Но придёт время, и мы обязательно встретимся".
- Бросай! - истерически выкрикнула Люба.
Я в досаде отвернулась.
Вдруг послышался резкий взвизг. Все вокруг зашумели, выкрикнула что-то паническое мама, подалась вперёд разодетая в чёрное толпа, беснующаяся, рыдающая, молящаяся...
Ваня упал в яму.
Вокруг провала металась обезумевшая вконец Люба, выла что-то нечленораздельное и рвала на голове волосы. Я со всеми устремилась к могиле...
...когда раздался страшный треск. Я не успела даже заглянуть внутрь, увидела только, как бледнеют видавшие всякое землекопы, отшатываясь от ограды, почувствовала странный, червивый запах, который исходит от земли после многодневных дождей...
Завизжала одна из престарелых Зининых подруг.
Треск прекратился. Мы, окаменевшие от сверхъестественного ужаса, пожирали глазами чёрную яму. Наконец над ней показалась светлая Ванина макушка. Потом поднялась над землёй его круглая голова с выпученными от страха глазами. За нею выплыла деревянная какая-то рука с бледными пальцами, поднимающая ребёнка за воротничок рубашки. И чёрное бескровное лицо в синем платке, с искорёженными яростью губами...
- Сволочи! - проскрипело-прогрохотало чудовище, и я узнала наконец тётю Зину. - Ребёнка-то, ироды, за что?!
Нечеловечески сильные руки швырнули лёгкое тельце внука в мои объятия, и я опрокинулась назад, скользя по мокрой грязи...
Что дальше было - помню весьма смутно.
Вот только до конца жизни зареклась ходить на кладбища.