Кокоулин А. А. : другие произведения.

Проводник

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
   Ночью Пустынникова разбудил щелчок оконной ручки. Потянуло свежестью, звякнули кольца с тюлем на карнизе.
   Ветер? Грабитель?
  Пустынников открыл глаза и приподнялся, опираясь на локоть. На фоне синего, более светлого, чем квартирная темень, окна шевельнулась фигура.
  - Вы кто? - зачем-то шепнул Пустынников.
   Ему показалось, человек повернул голову и посмотрел на него. Мигнул, на мгновение осветив пальцы, сигаретный огонек.
   Затянувшись, человек как-то безрадостно выдохнул дым в оконную щель.
  - Ты как, готов? - спросил он усталым, с хрипотцой голосом.
  - К-к чему?
   Пустынникову сделалось зябко и нехорошо.
  - Пойдем на кухню.
   Человек выбросил наружу окурок и беззвучно вышел из спальни.
  Пустынников поднялся, нащупал ногами тапки. В темноте, холодея и цепляясь за косяк, вывернул в коридор, встал на кухонном пороге.
   Непонятный посетитель, включив свет, по-хозяйски рылся в холодильнике.
  - Вы кто? - спросил Пустынников.
   Человек на мгновение всплыл над дверцей.
  - Проводник, - произнес он и нырнул обратно.
  - К-какой? Куда? - удивился Пустынников, обняв себя за плечи.
   Человек выставил на узкий кухонный стол банку огурцов, бутылку водки и тарелку с нарезанными сыром и вареной колбасой.
  - Туда, - сказал он, показав глазами на потолок.
   Пустынников по стенке сполз на стул.
  - Это как, совсем?
   Человек мелко рассмеялся.
  - Нет, на время.
   Он достал из хлебницы несколько ломтей хлеба и, порывшись в подвесном шкафчике, выудил две рюмки с металлическими донцами.
  - Я не готов, - сказал Пустынников.
  - Тут уж извини, - проводник цыкнул зубом, - к этому обычно никто готовым не бывает. Срок вышел, и адъю. Давай, что ли, на посошок... Разлей-ка.
   Он сунул бутылку Пустынникову в ладонь. Пальцы у Пустынникова сами, без его воли, свинтили колпачок.
   Гость тем временем смастерил два безыскусных бутерброда и залез рукой в банку, вылавливая в мутном рассоле огурец побольше. Маленькие он выпускал, как рыбаки жалеют рыбную мелюзгу, попавшую на удочку.
  - А если... - сказал Пустынников.
   Горлышко бутылки звякнуло о край рюмки.
  - Что? - поднял глаза проводник.
   У него было худое, помятое лицо рабочего человека лет сорока, с рыжеватыми усами и въевшейся в лоб и щеки машинной смазкой.
   Пустынников протяжно сглотнул.
  - Отсрочить можно?
   Проводник наконец достал огурец нужного ему размера.
  - Что, незаконченные дела? Старые грехи?
  - Я просто не знал...
   Человек покивал.
  - Не ты первый. Лей давай.
  - Да-да.
   Пустынников, капая мимо, наполнил рюмки. Проводник, не мешкая, поднял свою.
  - Ну, за упокой!
   Он выпил и хрупнул огурцом. Зажевал, поглядывая на Пустынникова заблестевшими глазами. Качнул подбородком.
  - Ты пей, пей.
  - Я как-то... - Пустынников замялся. - Так можно отсрочку?
   Проводник усмехнулся.
  - Сколько ты хочешь?
  - Год!
  - Тю! Еще два попроси!
  - Ну, полгода.
  - Не могу.
   В ночном окне маленьким солнцем плавало отражение лампочки.
  - Три месяца, - жалобно сказал Пустынников.
   Проводник хлопнул ладонью по столу.
  - Ты со смертью не играй!
  - Сколько тогда?
   Человек потер грязную щеку.
  - Три дня. Не больше, - сказал он и принялся за бутерброд.
  - Всего три?
  - Но я при тебе буду. Чтобы чего не вышло.
  - У Веры на глазах?
   Проводник, жуя, пожал плечами.
  - А что? Скажешь, родственник, дальний. Приехал погостить.
  - То есть, она вас...
  - Угум, - кивнул гость. - И увидит, и услышит. Если у тебя, конечно, других дел не будет, как дома сидеть.
   Пустынников вздохнул и махом опрокинул в рот рюмку.
  - Вот это дело! - одобрил проводник. - Такое, мил человек, принимать на трезвую голову - свихнуться можно.
   Пустынников закусил водку ломтиком сыра.
  - А что у меня? То есть, почему я...
  - Сердце, - резко ответил человек, вновь болтая рукой в банке. - Пятьдесят четыре года работало себе, стучало, кровь перекачивало - и увы, выдохлось.
  - А если в клинику? В кардиологию? - с надеждой спросил Пустынников. - Я обзвоню знакомых.
  - Сдохнешь на столе у хирургов.
  - А вдруг?
   Проводник остро посмотрел собеседнику в лицо.
  - Ты с кем торгуешься? Какие вдруг? Мне что, отменить нашу договоренность? Сейчас хочешь прикорнуть?
   Пустынников побледнел.
  - Извините.
  - Ладно, - смягчился гость, - три дня так три дня. У вас кресло или диван, где поспать, есть?
  - В детской. Она пустая.
  - Ага, - проводник поднялся. - Я тогда прилягу. А ты помозгуй, с какими, значит, грехами тебе хочется разобраться. План что ли составь.
  - Это зачтется?
  - Откуда я знаю?
  - Но вы же...
  - Просто все полагают, что зачтется. Но как на самом деле... Спросить-то уже некого.
   Проводник, постояв, двинулся в темноту коридора.
  Пустынников посмотрел на стол, подвигал чужую рюмку, оглянулся в уже пустой проем. Так-так-так, подумалось ему. Значит, все...
   Из горла его вырвался всхлип, и он обжал ладонями нижнюю часть лица.
  Пустынникову сделалось так жалко, так больно за себя, что, зажмурившись, он несколько секунд мычал и качался на стуле.
   Все! Сколько всего хотел! Сколько всего не сделал!
  Ощущение конца, смерти, близкой катастрофы затуманило глаза. Пустынников заплакал. Слезы текли, пощипывали кожу, копились на подбородке. Он утирал их ладонью, а ладонь - о майку на груди.
   Господи-и...
  - Вова?
   Жена Вера белым неясным пятном проплыла к столу. Пустынников поспешно провел пальцами по глазам, изгоняя влагу. Рассказать ей? Нет, пусть, пусть.
  - Вова, что случилось?
  - Родственник... племянник приехал... - просипел Пустынников.
   Лицо жены надвинулось, шамкнуло обеспокоенным ртом:
  - А что это ты? Что? Умер кто-то?
   Пустынников закивал, радуясь тому, что не надо объяснять. Да и как объяснишь? Умер, да, умер. Или умрет. Но сейчас пусть так.
  - Дядя, отцов брат.
  - Господи...
   Вера села напротив, на то место, с которого только что вылавливал огурцы проводник. Пальцы ее непроизвольно прижались к губам. Несколько секунд она смотрела в стену над плечом Пустынникова остановившимся взглядом.
   Родное, казалось бы, надоевшее лицо! Родинка в уголке рта. Морщинки лучиками расходятся от глаз - никакие крема уже не спасают.
   Пустынников едва не полез с поцелуями. Господи, а ведь жене он тоже недодал! Участия, времени, любви. Любви!
  - А где он? - спросила вдруг Вера.
   Пустынников вздрогнул.
  - Кто?
  - Родственник.
  - Пустил в детскую.
  - Это ты правильно. Только поздно он что-то. Самолетом, что ли?
  - Наверное.
  - Ладно, Вов, - жена встала. - Пойду я спать. И ты долго не сиди.
  - Да-да, - закивал Пустынников. - Я еще чуть-чуть.
   В его голове вертелось: кому еще, кому должен еще?
  Какие-то малозначительные эпизоды всплывали в памяти и мельтешили, будто мошки на болоте. В школе, в техникуме, в армии. Что там? Ерунда, пустяки. Несколько синяков, чужой карандаш, беззлобные шутки. Ах! - озарило его. Родители! Лет пять уже на кладбище не был.
   Да-да-да, он постучал пальцем по столу, не забыть навестить, прибрать. Венок купить. Или букет? Это можно даже завтра с утра, с работы его отпустят, он как раз закроет отгул.
   Потом...
  Пустынников обмер, вспомнив. Майя! Ушел от нее в восемьдесят пятом. Разругались вдрызг, с душевным "мясом".
   Найти! Найти обязательно. Повиниться.
  В чем повиниться? А во всем! Дурак был, молодой, кровь играла, наговорил, наверное, сгоряча всякого, а оно как раз остро воспринимается. Где-то здесь же, в городе, и живет. Только б не переехала куда.
   Господи-и!
  Пустынников опять едва не завыл, замотал головой от жалости к себе. Три дня - и умру! И все! Забудут!
   Ему представился Бог, ослепительный старик с курчавой бородой и почему-то обычными конторскими счетами в руках. Кости на проволочках были черные и белые, и Бог, пощелкав ими, словно играясь, хмурился на Пустынникова: "Что-то вы, Владимир Алексеевич, не спешили по грехам рассчитаться!"
   И счеты гремели костями - черное к черному. Грозно гремели, страшно.
  - Вова, - сонно позвала из спальни жена.
  - Иду-иду, - сказал Пустынников.
   Он решил завтра с утра занести все в блокнот. Папу с мамой. Майю. Вадима с прошлой работы. Нехорошо тогда расстались, хоть он и пил, этот Вадим. А отчество и не вспомнится сейчас. То ли Семенович. То ли Сергеевич.
   Пустынников убрал водку и продукты в холодильник.
  В коридорном зеркале отразилось бледное, немолодое, осунувшееся лицо с безвольно отмякшей нижней губой и поблекшими глазами.
   Три дня!
  Но как, неужели ко всем являются такие вот проводники? Это не бред, не сон? С чего вдруг ему такая честь?
   Пустынников остановился напротив двери в детскую комнату. Заглянуть? А ну как там и нет никого? Вера тоже, кажется, не проверяла.
   Он наклонился к дверной ручке.
  Звонкий шлепок невидимой ладонью по щеке заставил его вытаращить глаза. Сердце оборвалось и закултыхалось где-то в животе.
   Что же это?
  Пустынников в страхе отдернул пальцы от круглой дверной ручки. Проводник! Не хочет проводник, чтоб его беспокоили. И ладно. Пусть спит.
   А я усну ли?
  В спальне под бледным светом ночника он добрался до кровати, перелез через Веру на свою половину у стены, натянул до груди одеяло. Голова слегка плыла, и как всегда после водки без плотной закуски начало покалывать в боку.
   Пустынников прижал руку к сердцу.
  Сердце билось. Ток-ток - отдавалось в подушечки пальцев. Размеренно, ровно. А ведь через три дня...
   Пустынников почувствовал, что вновь плачет.
  - Вова... - тихо сказала жена.
  - Все-все, - торопливо проговорил Пустынников, - я так...
   Но Вера больше не произнесла ни слова, и он подумал, что она, возможно, просто позвала его во сне. Бедная-бедная, не знает, что скоро не дозовется совсем!
   Пустынников повернулся и обнял, прижался к жене, пряча мокрое лицо в пахнущем свежей стиркой одеяле.
   Дети! - озарило его. Как же я детей-то забыл! Машу, Сережку. Надо бы вызвать их. Или самому? В Петербург, к Маше? Да нет, позвонить, приедут, уважат отца. Может, намекну, так приедут. Хотя да, да, неважный я был отец!
   Пустынников выдохнул боль, схватил губами пододеяльник.
  Из-за волос жены ему был виден стык стены и потолка, по которому бежал красноватый отблеск наружной рекламы. Он напоминал тревожный зигзаг кардиограммы.
   Три дня!
  Пустынников думал, что не заснет, но забылся сном быстро и легко. Сон был пустой, даже не сон, небытие. Периодически только Пустынникову казалось, что на него давят, беззастенчиво трогают или перемещают куда-то.
   Проснулся он от холода, почему-то распространившегося по комнате. Из кухни доносился звон посуды, что-то говорила жена. С кем она там? - подумал Пустынников, кутаясь в одеяло.
   И вскочил.
  С проводником! Не сон! Не блажь! Три дня! Ах, господи, господи! В одних трусах, обхватив себя за плечи, он прошлепал на кухню.
  - Здравствуй, дядя, - увидев его, с усмешкой сказал проводник.
  - Вова-а... - протянула, отвлекаясь от шипящих на сковороде оладий, Вера. - Ну ты бы хоть перед родственником не позорился.
  - Я так, я проверить, - сказал Пустынников.
  - Оденься быстро!
  - А что у нас так холод-дно? - Пустынников стукнул зубами. - Просто дубак.
  - Посмотрите на него, - обратилась к проводнику Вера, - стоит голыми ногами на холодном полу и жалуется!
  - Я просто спросил, - проворчал Пустынников.
   В ванной он ополоснул лицо и наспех почистил зубы. Дрожь бродила по телу, вызывая то подергивание руки, то короткие спазмы икроножной мышцы на правой, в детстве сильно пораненной ноге.
   Возможно, это были признаки приближающейся смерти.
  Да, вздрогнув, вспомнил Пустынников, я же хотел распланировать. Папа с мамой, Маша да Сережка. Еще Майя.
   Он одел теплые штаны, рубашку, кофту, носки и окунулся в густые кухонные запахи, кое-как согревшись.
   Проводник с аппетитом уминал оладьи.
  - Ну наконец-то! - сказала Вера, подвигая мужу стул.
  - Как хотите, а холодно, - сказал, усаживаясь, тот.
   Оладьи золотистыми лепешками лежали на двух блюдах и дышали паром. Рядом, в глубокой миске белело сгущенное молоко.
   Жена налила Пустынникову в кружку несладкого чая. Он благодарно кивнул и ухватил сразу две оладьи.
   Что что-то не так, Пустынников понял лишь, прожевав и запив лепешки одну за другой. Безвкусные! Не резиновые, нет, но совершенно без вкуса. Господи Боже! Как измельченная бумага.
   Под пристальным взглядом проводника он взял на пробу еще одну оладью и теперь уже обмакнул ее в молоке.
   Вкус не появился. Сгущенное молоко было похоже на слюну.
  - Что это? - чуть не плачуще спросил Пустынников.
  - Ты о чем? - нахмурилась Вера.
   Пустынников посмотрел в непонимающие глаза жены.
  - Какое-то...
  - Что?
   Вот оно, подумал Пустынников. Уже! Это же рецепторы, рецепторы на языке не чувствуют! Значит, скоро, скоро. Он вскочил:
  - Мне надо...
  - Куда надо? - спросила Вера.
  - Бежать! - сказал Пустынников, пропадая в спальне. Затем выглянул: - Мы на кладбище хотели сходить.
   Он шумно засобирался в комнате, сменил кофту на свитер, натянул под штаны рейтузы, достал из комода две тысячи на венок. Хватит ли? Схватил еще пятитысячную и две пятисотки.
   Жена заслонила проем.
  - Ты в своем уме?
   Пустынников приложил ладонь к груди:
  - Обещал, Верочка!
  - Кому?
  - Ему! - показал Пустынников на остановившегося у вешалки проводника. - На могилу родителей свожу.
   Вера качнула головой, но отступила.
  - Как-то ты неожиданно.
  - Времени нет! - чистую правду сказал Пустынников. - Мы еще вчера все решили.
  - Господи, да ты уже лет пять на могилках не был!
  - Три! - соврал Пустынников.
   Он стянул вязаный шарф с верхней полки и намотал его на горло. Затем влез в синтепоновое пальто. Проводник был в короткой, болотного цвета куртке, которую с момента своего появления, кажется, и не снимал. Возможно, и спал в ней. Пойми этих... провозвестников.
   Пустынников засунул ноги в теплые ботинки и, поднявшись, чмокнул Веру в щеку.
  - Все, мы пошли.
  - Рано ж еще, наверное!
  - Туда час езды.
   Пустынников выволок за собой проводника. Тот не упирался. В полутьме спустились по лестнице вниз, вышли из подъезда в промозглое осеннее утро. Каркнула ворона с березы.
  - Ты определился? - спросил проводник.
   Они зашагали по дорожке в обход дома.
  - Да, - сказал Пустынников, огибая лужи. - Сначала - родственники. Родители, дети. Потом - все остальное. Что вспомню.
   Вокруг было безлюдно. Улица тонула в дымчатой мороси.
  Все-таки рано, подумал Пустынников, ежась. Несмотря на теплую одежду, холод принялся донимать его снова.
   Мимо бесшумно проплыл автомобиль.
  - Сюда, - указал Пустынников на бетонный короб автобусной остановки. - "Семерка" как раз в ту сторону...
  - Думаешь, успеешь за три дня? - спросил проводник.
  - Не знаю, - ответил Пустынников, сунув руки в карманы. - Хоть что-то успею.
   Проводник глянул искоса.
  - Это хорошо, что ты так реагируешь.
  - А как еще?
  - Да по-разному бывает.
   Они встали под узким козырьком.
  Пустынников начал притоптывать на месте. Проводник, отвернувшись, смотрел в сторону далеких высоток.
   Кто он? - вдруг подумал Пустынников. Ангел? Бес?
  - А как вас, извините... - спросил он. - Имя у вас есть?
  - Зачем тебе?
  - Все-таки мы с вами три дня будем в тесном контакте.
   Проводник сплюнул.
  - Марком зови.
   Пустынников кашлянул.
  - Это библейское?
  - Императорское, - повернувшись, ухмыльнулся проводник.
   Разговор зачах.
  Через пять минут к остановке белым пятном выдвинулся из мороси автобус, фыркнул, мазнул светом фар. С шипением разошлись двери.
  - Наш, - сказал Пустынников.
   Они сели по разные стороны от прохода. Кроме них в салоне был только кондуктор - немолодая, полная женщина в темном пальто и платке, с сумкой через плечо. Пустынников заплатил за два билета.
   Автобус тронулся. Едва угадываемые силуэты домов поплыли справа и слева, перемежаясь с пустотами и дымными зарослями кустов. То ли от мороси, то ли от общей зыбкости мира на душе у Пустынникова сделалось тяжело. Сердце дернуло.
   Он зашарил во внутренних карманах в поисках нитроглицерина, нащупал где-то под свитером, в кармане рубашки обломок в две таблетки. Через ворот достать не смог, пришлось у кондуктора на глазах чуть ли не стриптиз показывать, расстегивая пальто и задирая свитер к груди. Он выломал таблетку из пластикового квадратика, морщась, положил под язык, чувствуя, как в левую половину груди изнутри толчками бьет боль.
   Давай же! Мне еще три дня!
  Проводник посмотрел на него, но ничего не сказал. Зато кондуктор подсела ближе.
  - Что, - сочувственно спросила женщина, - сердце?
   Пустынников кивнул. Таблетка растворялась под языком, потихоньку унимая острое дерганье.
  - Сейчас у всех так, - вздохнув, сказала кондуктор. - Мрут вокруг, даже удивляешься, чего мрут-то? Один от сердца, другой от рака. Третий с почками. У меня вон, у родственников... - она раздраженно махнула рукой. - Сорок семь лет мужик, здоровый, под сотню кило - утонул. Напился и утоп!
   Автобус остановился. В салон, толкаясь, влетели два школьника и устремились на задние сиденья.
  - Я первый!
  - Фиг тебе!
  - Мое место!
   Кондуктор с неодобрением качнула головой.
  - А еще было - племянник... - продолжила она.
  - Извините, устал, - Пустынников прикрыл глаза.
  - Ну-ну, - сказала женщина, поднимаясь. - Бледноваты вы. Может, скорую?
  - Нет, не надо, уже почти улеглось.
  - Смотрите. А ну-ка! - кондуктор двинулась в конец автобуса. - Мальчики! Предъявляем ученические билеты!
   Проводник наклонился к Пустынникову через проход.
  - Слышишь? Все мрут.
  - Отстань.
   Морось утихла. Небо посветлело, хоть солнце так и осталось невидимым за облачной пеленой. Как на пленочных фотоснимках при проявке за стеклами возникла вдруг даль, холмы и дома, и ломаная линия столбов, и далекая, неровная полоса леса.
   Сошли на остановке у поликлиники.
  Автобус укатил на кольцо. Пустынников несколько секунд вспоминал маршрут.
  - Сюда, - сказал он, спускаясь по тропке в низинку, заросшую ивняком.
   Кое-где лежал снег. Порывами налетал ветер, и ивы стучали мерзлыми ветвями, но Пустынникову слышался лишь стук костей.
   За низинкой через насыпь с заброшенной одноколейкой уже пошло кладбище, именовавшееся вторым городским. Синяя ограда тянулась где-то с пол-километра. Впереди темнели домики мастерских, делающих надгробия, и кладбищенская сторожка. Там был и вход.
   Проводник, ежась, топал чуть позади.
  - А вот что бы не раньше, - произнес он. - Где ты был, Вова, раньше? Неужели времени не было?
  - Не знаю, - Пустынников оступился, и вымочил ботинок. - Как-то день за днем... Вы, Марк, вряд ли знаете, что такое жизнь. Круговорот.
   Проводник фыркнул.
  - Зато я хорошо знаю, что такое предсмертная суета.
   За оградой темнели кресты, где-то трепетали ленты с припорошенного венка.
  Домики быстро надвинулись. У самых ворот на кладбище коротким рядком, кутаясь, сидели на ящиках тетки с куцыми букетами.
  - Молодые люди, что ж вы с пустыми-то руками? - выговорила одна. - Купите цветочки.
  - Сколько? - спросил Пустынников.
  - Пятьсот.
   Эх, папа-мама.
  - Давайте, - Пустынников достал бумажник и выловил из него купюру.
  - Вот какой молодец! - обрадовалась женщина, обменивая букет на деньги. - Это ж, простите, первое дело! Положите букетик на могилку, помянете дорогих вам людей. А как без этого, с пустыми руками? Не по-божески.
  - Спасибо, - сказал Пустынников.
   Они прошли за ворота, мимо косой будки смотрителя, мимо сидящих на лавочке и смолящих папиросы мужиков в ватниках, видимо, копателей, сошли с дороги и углубились в могилки.
   Было тихо, лишь грязь чавкала под ногами.
  Оградки большие, где двое, трое похоронено разом, оградки малые, надгробия с датами, поблекшие фотографии на жестяных табличках. Цветы и хвойные лапы. Редкие указатели.
  - Знаешь, - произнес проводник, цепляясь за прутья случайной ограды, - я вот чего не пойму. Если ты так разбираешься в жизни, скажи: почему вы вспоминаете о самом важном в самый последний момент? Куда вы живете, зачем вы живете, если самое важное оставляете напоследок?
   Пустынников посмотрел на застывшую в стороне группу - женщина, мальчик, девочка. Он не сразу понял, что это скульптурная группа.
  - Вы были человеком, Марк?
   Проводник молчал долго.
  - Был. Когда-то, - наконец сказал он глухо.
  - Вы все успели в той жизни?
  - Не помню.
   Сердце у Пустынникова заныло, и он поднял руку к груди.
  - Так я вам скажу, Марк, это плохо, но это есть - мы многое забываем, самое важное забываем, потому что мы, люди, являемся пленниками обыденности. Каждый день вываливает на нас ворох забот, проблем, сиюминутных желаний. Работа, дети, кефир, давление в магистральной трубе, дача, праздники, подарки, обиды, новости, синяки, цены, деньги, отлетевшая подошва... И важное, оно глохнет под этим ворохом. Отступает, отодвигается на завтра, на послезавтра, еще дальше. Мы даже с совестью научились договариваться. Мол, обязательно, но позже.
   Проводник хмыкнул.
  - Ты меня что, жизни учишь, Вова?
  - Объясняю. Стараюсь объяснить.
  - Не поздновато прозрел?
   Они пересекли канаву.
  Могилки потянулись старые, неухоженные, в окаймлении ржавых оград, с покосившимися крестами. Побродив, Пустынников кое-как нашел родительскую.
   Алексей Федорович. Татьяна Николаевна.
  Два холмика. Два надгробия. Отец смотрел строго, а мама, казалось, улыбалась уголками губ. Ни цветочка, ни порядка.
   Пустынников прослезился, очистил место от липкого снега, положил букет. Нет, все плохо, надо все обновлять. А кому?
  - Теперь ты понял, что важно? - спросил проводник.
  - Прошу вас! - повысил голос Пустынников. - Уйдите! Дайте мне одному... Это личное, в конце концов!
   Проводник качнулся на носках.
  - Да пожалуйста! - сказал он и удалился к скоплению крестов под березой, а затем пошел между оградками, разглядывая фамилии и даты.
   Пустынников сел на низкую лавочку.
  - Здравствуйте, - сказал он родителям, собравшись с духом. - Хорошо, хоть выбрался к вам. Ну да ничего. Скоро встретимся.
   Он всхлипнул, убрал снег с холмиков.
  - Вы уж простите меня. За все, - Пустынников ссутулился. От слез поплыли, размазались портреты, земля, букет. - Простите.
   Он неловко мазнул ладонью по глазам. Вторая рука скрючилась - не разогнуть, так и прилипла к сердцу.
   Вспомнился день из детства, когда лист железа краем раскроил ему ногу, и как мама плакала, а отец тащил его на себе два километра до медпункта. След кровавый стелется...
   Нет бы что другое вспомнилось. Но, наверное, в том был момент острого сыновнего счастья - меня любят, меня спасают.
   Мы стареем, меняемся, вокруг нас что-то происходит, а помнится только детство, и молодые родители, которым еще жить да жить.
   Пустынников вздохнул.
  Теперь я уже сам - старый родитель. Что вспомнят обо мне Машка с Сережкой? Я был, кажется, неплохой отец. Правда, когда это было? Сережке уже за тридцать. Машке - двадцать шесть, два внука подрастают.
   Что один, что другая - быстро как-то упорхнули. Детская пустая стоит.
  - Сейчас вот понимаю, - сказал Пустынников родителям, - что мало думал о вас раньше, мало навещал. Но это ж сейчас, когда самому за полтинник стукнуло... Во многом не прав был, молодой идиот.
   Он поправил бумажные лепестки.
  - Как-то все... Пустые заботы, своя жизнь... Понимание позже приходит. Скорее, даже поздно. Вы уж простите... - Пустынников закусил губу. - Я сейчас думаю, о чем Сережке со мной говорить? Встретимся, у него все впереди еще, а тут я со своими тревогами, со своими советами, со своей смертью. Ему, наверное, не до того будет...
   Он поднялся, не зная, что сказать больше. Сожаление и невозможность вернуть прошлое обжигали изнутри.
  - Все? - тут же возник за спиной проводник.
  - Все, - кивнул Пустынников.
  - Сбросил груз с души?
  - Злости в вас много, Марк.
  - А если я твоя злая совесть и есть? Три дня - и в дамки? Выгорела доброта за долгие годы, а желчь осталась.
   Пустынников вышел за оградку.
  - Что вы ерунду мелете? Какое отношение вы можете иметь к моей совести?
  - Ладно, - сказал проводник. - Куда дальше?
  - На вокзал.
  - Вот так сразу?
  - В Петербург, кажется, в полдень поезд.
  - А перекусить?
  - На вокзале есть кафе, - недружелюбно сказал Пустынников.
   Они зашагали от оградок к чуть приподнятой дорожной насыпи. Пустынников достал мобильный телефон и, путаясь в кнопках, набрал номер дочери. После пяти долгих гудков сонный голос Маши сказал:
  - Алло, пап. Что случилось?
  - Прости, что рано...
  - Да нет, я уже не сплю, Димка температурит. Поспишь с ним!
  - А я к тебе собрался, - сказал Пустынников.
  - В Питер?
  - Ага, на день.
   Дочь, кажется, подобралась.
  - Пап, точно ничего не произошло?
  - Да нет, ну что со мной может произойти? Соскучился, повидаться хочется.
  - Я из-за Димки с работы отпросилась, так что застанешь дома. Ты утром будешь?
   Пустынников подскользнулся и едва не упал, но проводник оказался рядом, подхватил, дал выпрямиться.
  - Утром, как всегда.
  - У тебя точно все хорошо? А у мамы?
  - Нормально все! - Пустынников даже разозлился. - Я вот на кладбище к деду с бабкой твоим сходил, подумал, что редко видимся.
   Дочь посопела в трубку.
  - Просто ты не любишь спонтанные решения, - произнесла она. - У тебя все должно быть железобетонно. Ты сначала все обдумаешь...
  - Старею, - сказал Пустынников. - Думалка прохудилась. Ты не сердись, я приеду, посидим, почаевничаем.
  - А мама?
  - Я ее на хозяйстве оставил. Да, - опомнился Пустынников, - племянник со мной будет, Марк, от дяди Федора.
  - Ой, не знаю, - сказала Маша, - темнишь ты что-то, пап.
   Пустынников фыркнул.
  - Где мне! Ну, все.
   Он отключился. Проводник посмотрел насмешливо, но ничего не сказал. Небо хмурилось, с него сеялись ледяные крапины, кусали щеки. Пальцы впились в ткань пальто. Выгребая обратно к остановке, в ворота, мимо теток, Пустынников снова достал телефон. Уж и не верится, что раньше были только стационарные, домашние, с дырчатыми дисками аппараты. Кошмар.
  - Вера, - сказал Пустынников в трубку, - я к дочери на денек съезжу, племянника отвезу, у него какие-то дела.
  - Какие у него дела? - забеспокоилась жена.
  - Что-то по наследству там...
   Проводник показательно вывернул пустые карманы.
  - И когда ты обратно?
  - Завтра к вечеру обернусь, - сказал Пустынников. - Это срочно. Ты прости, что так, с бухты-барахты.
  - Ох, варенья что ли б Машке увез.
  - Времени нет. Ни у него, ни у меня.
  - Странные у вас дела, - вздохнула Вера.
  - Я позвоню еще, - пообещал Пустынников.
   Они подошли к остановке. Полный людей похоронный автобус в черных лентах, с табличкой "В последний путь" притормозил перед ними.
  - Садитесь, - сказал водитель, - подбросим до центра.
   Проводник забрался в салон первым. Пустынников же помедлил. Сердце стиснуло - ни ступить, ни взяться за поручень. Хорошо, пассажиры подобрались понимающие, чуткие. Пустынникова подняли, обмахнули венком, дали нюхнуть нашатыря и, когда он заворочался, вращая глазами, усадили на сиденье.
   Автобус потряхивало. Рядом обнаружилась молодая женщина в шубе. Лицо ее казалось алебастровым. Проводник, уцепившись за петлю, качался рядом.
  - Все же, - шепнул он Пустынникову, когда тот слегка обмяк, - оканчивать жизнь враньем - не самая лучшая идея.
  - Вера поймет, - выдохнул Пустынников.
  - А там? - завел глаза к потолку проводник.
  - Зубоскальство вам не идет, Марк.
  - Возможно. Но мне за него и не отвечать.
   На вокзале они разделились.
  Проводник двинулся в кафе, взяв у Пустынникова в долг тысячу. Хотя какой мог быть возврат, было совершенно не понятно. Сам Пустынников направился к кассам.
   Два окошка были закрыты табличками. Перерыв. Перерыв. В третьем окошке толстощекая, томно накрашенная женщина вылупилась на него, как на мертвеца.
  - Вам чего, мужчина?
  - Билет, - сказал Пустынников.
  - Куда?
  - В Петербург. Два.
  - Так один или два? - в голосе кассирши прорезались визгливые нотки.
  - Два. И обратно.
  - Паспорт.
  - Пожалуйста, - Пустынников выложил документ на стойку.
  - А второй?
  - Чего?
  - Второй паспорт! Вы же не один едете, если вам нужно два билета!
   Пустынников кивнул.
  - Извините, я сейчас.
   Он отступил от окошка, но задумался. Ерунда какая-то. Какой это документ может быть у его спутника? На римского императора Марка Аврелия? Или на ангела? Или на потустороннего посредника в предсмертных делах? Подписанный Самим? У него денег-то нет, а тут вдруг - паспорт!
   Пустынников беспомощно оглянулся на пустые ряды кресел зала ожидания. В кафе бежать?
  - Извините, - вновь сунулся он к окошку, - один билет. Туда и обратно.
   Взгляд кассирши мог бы, наверное, убить, будь она мифической Медузой Горгоной.
  - Вы определились? - щурясь, спросила она. - Точно один? Второго пассажира не будет?
  - Да.
  - Плацкарт? Купе?
  - Что есть.
  - Все есть.
   Пустынников решил не экономить.
  - Купе.
   Поезд объявили через полчаса.
  Проводник нашел мерзнущего Пустынникова на перроне, вытер салфеткой жирные губы, скомкал и швырнул ее в урну.
  - Значит, едем?
  - Едем, - сказал Пустынников, стукнув зубами. - Только я на вас билет не брал.
  - А у меня есть, - сказал проводник, показав золотой жетончик на цепочке. - Завидуй, универсальный проездной.
  - Зачем же я за вас в автобусе платил?
  - Ты меня спрашиваешь?
  - Сказали бы, я бы не платил.
   Проводник улыбнулся.
  - Тебе не все равно, Вова?
   Пустынников отвернулся.
  Народу к питерскому поезду набралось на удивление немного, человек двадцать на десять вагонов. Хотя, помнилось, желающих всегда было хоть отбавляй. С путей поволокло паром. Простучал колесами длинный товарный состав, вызвав легкое содрогание земли. Цистерны, цистерны, цистерны. Сквозь пар мутно светили фонари.
   Все внезапно сделалось нереальным, зыбким, проступающим будто через папиросную бумагу, едва угадываемым, и Пустынникова охватило жуткое ощущение последнего, безвозвратного путешествия. Господи, никогда он не увидит уже этот маленький, синий вокзал, женщину в кассе, родные улицы и площади, ограды и столбы! Сядет в вагон - и земные связи прервутся, распустятся, исчезнет Пустынников, весь, умрет.
   Сгибаясь, он издал горловой звук. Какой-то мальчишка, взобравшийся на платформу, поспешил отодвинуться подальше.
  - Ну-ну, - хлопнул Пустынникова по плечу проводник, - не время, Вова. Чего ты? Да и поезд, слышишь?
   Долгий гудок взмыл над стуками колес и карканьем ворон. Забубнила в громкоговоритель диктор:
  - Поезд номер... прибывает на второй... будьте осторожны... Повторяю: поезд номер...
   Пустынников нашел в себе силы выпрямиться.
  - Я нормально, отстаньте, Марк.
   Он сбросил руку.
  Состав наплыл красным пятном, замелькали вагонные окна. Поезд со скрежетом замедлился, открылись двери тамбуров, какой-то проводник, не дожидаясь остановки, принялся тряпочкой протирать поручни.
   Пустынников предъявил билет и забрался в вагон. Первое, второе, третье купе. Он потянул дверь за ручку.
  - Здравствуйте.
  - А день добрый.
   Оказалось, в купе уже имелся пассажир - невысокого роста седенькая старушка. Пуховый платок, кофта, простое, в цветочек, платье, вязаные носки.
  - Значит, вместе едем? - спросил Пустынников, занимая свободную нижнюю полку.
  - Получается, так, - кивнула соседка. - К внукам вот собралась.
  - А я к дочке.
  - Ну и правильно.
  - А вот и я, - возник в двери проводник.
   Он скинул обувь, подтянувшись, перекинул себя на верхнюю полку, отвернулся к стенке и даже деланно захрапел.
  - Ваш приятель? - спросила у Пустынникова старушка.
  - Спутник.
   Соседка по купе кивнула. Она уютно сложила ручки на животе.
  - Я вот тоже много с кем ездила. Киргизию объездила, на Иссык-Куле была, комсомолкой и по Сибири, и по Уралу намотала не одну сотню километров. Разные спутники попадались, но чаще веселые и надежные. Хоть в огонь и в воду. Судьба разбросала потом, уж и не найти. Но таких, чтоб, значит, себе на уме, как ваш этот, мало было.
  - Я все слышу, - буркнул сверху проводник.
   Старушка на мгновение глянула на его спину. Лицо у нее было морщинистое и очень живое, а глаза казались ясными, светлыми камешками.
  - Я вот уже восьмой десяток живу, я что поняла, - поправив платок на голове, чуть наклонилась она к Пустынникову, - душа в человеке должна быть открытая. В ней и свет, и любовь тогда зарождаются сами собой. Уж не знаю, когда умру, а умру спокойно. Хоть и много всякого было, и два дитенка моих погибли, а нет во мне зла ни на Бога, ни на судьбу. Каждый день что-то новое мне приносит, внуки шебутные, люди в городе и в деревне, были бы силы.
  - А если груз на душе? - спросил Пустынников.
  - А сними груз-то, покайся, - улыбнулась старушка. - Повинись да исправь.
   Поезд тронулся.
  Уплыл вокзал, уплыла платформа, скрылись дома и мост. Потянулись перелески с просеками, мелькнул длинный кирпичный склад, проскакали рогатые опоры линии электропередач. Березы да ели то подступали к железнодорожной насыпи вплотную, то разбегались по сторонам, выставляя вместо себя тоскливую, запорошенную пустоту полей или зеленоватый ледок болотин с редкими промоинами.
   Пустынников подумал, что за стеклом, может, и нет ничего, как за экраном телевизора - комнатный угол, а не продолжение изображения.
   Три дня. Нет, меньше, меньше уже.
  - А что в жизни важно, как думаете? - спросил он старушку.
   Проводник шевельнулся на полке.
  - Неправильно, - сказал он, не поворачиваясь. - Что перед смертью важно? Вот какой вопрос. Перед смертью.
  - А какая разница? - не согласилась старушка. - Никакой разницы и нет, если с Богом в сердце живешь, зла не делаешь да к людям относишься по-человечески.
  - И все же, - сказал Пустынников, - если б вам жить осталось три дня, день, что бы вы делали?
  - Я-то? - старушка улыбнулась. - А что кажный день делаю, то б и делала. Милай мой, куды мне от судьбы? Блинчиков бы напекла, подружек остатних своих пригласила чаю попить да в церквушку сходила б исповедаться.
  - А родных навестить?
  - А чего их пугать?
  - Прощения попросить...
  - Милай, я давно со всеми в мире. И с невестками, и с сыновьями. Встретит Господь меня в нужный срок, спросит: "Не обидели ли кого, Настасья Степановна?", так и отвечу, что чиста и ни перед кем вины не знаю.
  - Ну, это-то уж Он проверит, - прокомментировал проводник.
  - Марк, ну что вы! - скривился Пустынников.
  - Сплю я, сплю.
   Вагон покачивало. За окном бежали, провисая, провода. Мелькали столбики. Проводница принесла Пустынникову комплект постельного белья.
   Старушка вытянула сбоку кулек, достала из него недовязанный, серый с желтым носок гигантских размеров не понятно на чью лапу, и, водрузив на нос очки, заработала пластиковыми спицами.
   Сердце у Пустынникова заглохло, перестало чувствоваться. Он пощупал - слабо-слабо бьется, но не болит. Передышку взяло? А может перед смертью как раз и не должно ничего болеть? Все ж таки последние дни.
  - А я вот еду повиниться, - сказал Пустынников. - Пока могу.
  - Хорошее дело, - кивнула старушка, на мгновение оторвавшись от вязания.
  - Я мало говорил детям, что люблю их.
  - Милай, они это чувствуют.
  - Все равно.
  - Ну так кто ж тебя неволит? Едь.
  - Вот и еду.
   В глазах у Пустынникова вдруг поплыло. В пейзаже за окном возникли неожиданно дыры, наполненные слепящим светом, что-то холодное, острое словно коснулось живота. Он закричал бы, но обнаружил, что совершенно не может ни пошевелить языком, ни напрячь легкие и горло. А в следующее мгновение ощущение схлынуло, и кричать стало незачем.
   Он сглотнул вязкую, накопившуюся во рту слюну.
  - Я думаю, - сказал Пустынников, - самое важное - это семья.
   Старушка покивала.
  - А как же? Понимаю, милай, близкие люди. Только другие-то люди, что? Али тебе до них дела нет? Не ждать им от тебя добра?
   Пустынников растерялся.
  - Какие другие?
  - А что вокруг тебя живут. Много ты им чего сделал?
  - Не знаю, - сказал Пустынников.
  - То-то. А это быстро и не поправишь.
  - Слышал? - свесился с верхней полки проводник. - Разумные, между прочим, речи у Натальи Степановны.
   Пустынников нахмурился.
  - И что мне теперь?
  - А ничего, - сказала старушка. - Хочешь, милай, хлебушка с колбаской?
   Пустынников поднялся.
  - Я тогда чай закажу.
   В проходе тускло светили плафоны.
  За стенками соседних купе было тихо. Не слышалось ни голосов, ни звона стаканов в подстаканниках, ни храпа какого-нибудь спящего.
   Пустынников подергал ручку одной двери, другой, но обе они оказались заперты.
  Девушка-проводница дремала за столиком, подперев кулачком щеку. Даже будить ее было жалко. Пустынников покашлял.
  - Извините, - сказал он, когда девушка, веснушчатая, рыженькая, сфокусировала на нем взгляд, - Мне бы чаю.
  - С сахаром?
  - Да, пожалуйста.
  - Что ж вы не спите-то?
  - Так день.
  - А какая разница? В дороге не убаюкивает? - девушка потянулась к полке со стаканами.
   Пустынников отодвинулся с ее пути. За окном кружил снег. Показалось вдруг, что поезд давно стоит, а иллюзию движения создают ветер и снежинки. Порывы еще и раскачивают вагон.
  - Пассажир!
   Пустынников, отвлекшись, и не заметил, что каждому стакану досталось по чайному пакетику, а проводница уже несколько секунд протягивает ему сахар.
  - Спасибо.
   Он положил сахар в карман, взял стаканы и наполнил их кипятком из бака, пошел было обратно, но остановился.
  - Извините, - поинтересовался он у вновь прикорнувшей девушки, - в этом вагоне только мы едем?
   Проводница зевнула.
  - Еще двое в дальнем купе, - качнула головой она. - Не любит народ купе. Дорого.
  - Спасибо.
   Поезд издал протяжный гудок и замедлил ход. Навстречу с шорохом, скрежетом, воем по соседним путям пролетела электричка - овалы желтых окон пронеслись будто световая азбука Морзе. Точка, точка, точка. Три тире. Еще точки. Наверное, можно было бы разглядеть в этом мелькании знак "sоs".
   Пустынников добрался до своего купе, осторожно вошел боком.
  - Вот чай.
  - Хорошее дело, - кивнула старушка.
   На постеленной газетке уже были разложены бутерброды, несколько очищенных яиц синели изнутри белком. В пластиковой таре из-под маргарина мешались ломтики сыра с дольками помидоров.
  - Я, честно говоря, с утра ничего не ел, - признался Пустынников, добавляя к чаю пакетики сахара. - Замотался.
  - А друг ваш?
  - Он перекусил, - сказал Пустынников.
  - Неразговорчивый, - тихо пожаловалась на проводника старушка. - И не спит, дышит себе, фыркает.
  - Не в настроении, наверное.
   Пустынников потянулся к бутерброду, но неожиданно обнаружил, что есть ему совсем не хочется. Да и пить по большому счету тоже. Хлеб с ломтиком вареной колбасы он все же надкусил, но прожевал, еле ворочая челюстями. Опять бумага!
  - Вы ешьте, ешьте, - сказала старушка.
   Пустынников кивнул. Обхватив стакан, он погрел на граненом стекле озябшие пальцы.
  - Не замечаете, что здесь холодно?
  - Что ты, милай! Жарко.
   Старушка распустила платок. Пустынников наблюдал, как она с аппетитом заглатывает одно за другим: яйцо, бутерброд, сыр, помидор, опять сыр, опять бутерброд, как хлюпает чаем и скрюченным пальцем собирает крошки с подбородка.
   Поезд набрал ход.
  - Я, наверное, посплю, - сказал Пустынников, чувствуя, как почему-то все плывет перед глазами. - Находился, устал.
   Он спустил матрас с полки над дверью.
  - А поспи, милай, поспи, - согласилась старушка.
   Пустынников сбросил туфли и забрался на полку с ногами. От окна веяло. Он обнял себя, незаметно погружаясь в забытье, полное теней и вязкой, разлитой в воздухе обреченности. Холодно, так можно и околеть.
   Колеса выстукивали ритм, и Пустынникову чудились сначала рабочие с киянками да зубилами, потом - неутомимые кузнецы, а потом - цапля, звонко бьющая клювом по железной лягушке. Глупая, глупая цапля!
  - Вова, ну же, Вова, открой глаза! - откуда-то издалека приложился к стуку резкий окрик. - Очнись уже!
   От хлопка ладонью по щеке Пустынников вскинулся.
  - Что? Чего?
  - Приехали, - сказал проводник.
   Пустынников с удивлением обнаружил, что стоит на платформе, сбоку темнеет вагон, а впереди поднимается в вокзальные недра пологая лестница.
  - Петербург?
  - Он самый.
  - Как же мы приехали?
  - По рельсам!
   Проводник потянул спутника к лестнице. Пустынникову же казалось, что тело во сне онемело и замерзло, ни шевельнуть ни рукой, ни шеей. Ноги еще как-никак...
  - Что? - всмотрелся ему в лицо проводник. - Сердце?
  - Неважно себя чувствую, - промямлил Пустынников, кое-как поднимаясь за Марком. - Возможно, вы правы, и мне осталось всего три дня.
  - Два, Вова, два!
  - Два, - обреченно повторил Пустынников.
  - И что? - остановился проводник. - Ты к дочери едешь?
  - Еду.
  - Ну и передвигай ходулями, Вова!
   Проводник, не оглядываясь, пошел вперед и остановился лишь на самом верху, у стеклянных вокзальных дверей.
  - Да, - прошептал самому себе Пустынников.
   Пропуская фигуры торопящихся к выходу, он медленно, прихрамывая, кое-как одолел подъем. Сердце не стучало, не подпрыгивало к горлу, возможно, тоже замерзло.
  - Такси, - выдохнул Пустынников, поймав у дверей проводника за рукав, - закажите такси.
  - А адрес?
   Пустынников сказал адрес.
  Видимо, после этого он выпал из жизни на несколько минут, потому что очнулся в салоне автомобиля, бодро катившем по серому утреннему проспекту. Тусклое солнце висело в бледном, с дымом из одинокой трубы небе.
  - Где мы? - спросил Пустынников.
  - Подъезжаем, - повернулся с переднего сиденья проводник. - Я у тебя, извини, еще две тысячи на водителя одолжил.
  - Пустое.
   Одни высотки уступали место другим, прорастая понизу, по первым этажам, канвой вывесок, подмигивали светофоры. Утренний Петербург был пуст, редкие автомобили, словно прячась, сворачивали в отнорки улиц.
   Пустынников завозился на сиденье, застегнул пальто, тяжело перевалился к окну. Скоро, Маша, скоро.
   Знакомое здание выглянуло из-за супермаркета, округлое, с вынесенным в сторону крылом, и он обрадовался. Пустынникова здесь как-то вез зять, комментируя, что сейчас, через пятьдесят метров, поворот - и во двор.
   Скоро!
  Мелькнула автостоянка, такси ожидаемо свернуло, свет фар мазнул по торцевой стене многоэтажки и размазался по голым веткам кустарника. Качели, горка. Новый поворот.
  - Напротив какого подъезда? - повернул голову водитель.
  - Не знаю, - растерялся Пустынников. - Напротив второго или третьего.
  - Останавливай здесь, - сказал проводник.
   Таксомотор остановился.
  Пустынников отщелкнул дверную ручку и выбрался наружу, на бордюрный камень, в сырость и трепыхание кустов.
   Сердце кольнуло, как иглой, резко. Пустынников присел, но не упал, поймал в пальцы ненадежную, ломкую ветку.
  - Идем? - спросил проводник, проводив такси задумчивым взглядом.
  - Сейчас.
   Пустынников согнулся, пережидая приступ.
  - Дочь ждет, - сказал проводник.
  - Да-да.
   Отпущенная ветка не больно стегнула по тыльной стороне ладони.
  - Квартира семьдесят... семьдесят вторая...
   Проводник чуть ли не волоком потащил Пустынникова к подъездной двери.
  - Вызывай по домофону.
  - Может быть ты здесь подождешь? - посмотрел на Марка Пустынников.
  - Таблеточку прими, Вова.
  - Кончились.
  - А я не могу "здесь".
   Пустынников скривил губы.
  - Будешь слушать, как я объясняюсь с дочерью?
  - Нет, посижу отдельно.
  - Да уж, будь добр.
   Пустынников нащупал кнопки на домофоне. Семь. Два. Кнопка "В". Мелодичная трель вызова ударила по ушам.
  - Кто там? - после шума помех раздался Машин голос.
  - Я, дочка, - сказал Пустынников.
  - Открываю, пап.
  - Пошли, - проводник попытался подхватить Пустынникова на плечо, но тот решительно отверг его помощь.
  - Я сам.
  - Прошу, - проводник открыл дверь.
   Пустынников заполз внутрь.
  Расклеился, подумалось ему. Перед самым важным событием - расклеился. Как так? Можно же было как-то приостановить это дурацкое сердце!
   Проводник вызвал лифт.
  Тускло светила лампочка. Серые стены понизу были облицованы плиткой под мрамор.
  - Я опять племянник? - насмешливо спросил проводник.
  - Да, я же предупредил, - кивнул Пустынников.
   Лифт со звоном разлепил створки.
  - Какой этаж?
  - Третий, Марк, третий. Это я помню.
   Створки захлопнулись.
  Пустынников потер левую сторону груди.
  - Папа!
   Машка, оказалась, ждала его на лифтовой площадке. Пустынникова обожгло теплом ее голоса, тревогой за него, радостью. Он обнял худенькую, в простом платьице, дочь. Нет, она совсем не изменилась.
  - Здравствуй, Маша.
   От волос ее пахло шампунем.
  - А это родственник? - спросила дочь, кося глазом.
   Проводник сказал:
  - Здравствуйте. Я - Марк.
  - Он самый, - сказал Пустынников. - Я взял его познакомиться с вами.
  - Ну, пошли?
   Машка выскользнула из его объятий.
  - Конечно.
  - Праздничного стола не обещаю, - улыбнулась дочь, - но твою солянку, папа, любимую сделаю. И рыба красная есть.
  - А как Димка? - спросил Пустынников.
  - Ничего.
   Они гуртом ввалились в прихожую. Пустынников завозился с пальто. Проводник, сбросив ботинки, в синих носках прошлепал за Машкой в гостиную. Димка в светло-зеленой, "армейской" пижаме выглянул из своей комнатки:
  - Здравствуй, деда!
  - Ну-ка! - шикнула на него Машка. - Ложись в кровать!
  - Ну, ма-ам!
  - Ложись, ложись, - мягко сказал Пустынников, - я к тебе зайду.
  - А ты мне привез подарки? - требовательно спросил внук.
  - Я себя привез, - сказал Пустынников.
  - Да какой же ты подарок! - рассмеялся Димка. - Ты - дедушка!
  - Я тебе потом посылку отправлю.
   Пустынников расправился наконец с пальто. Руки действовали плохо, каждой пуговицей приходилось заниматься со всем тщанием.
  - А это Димка маленький.
   Машка, видимо, показывала проводнику фотоальбом. Хотя на что проводнику снимки чужой жизни? Он и свою-то не помнит.
  - Вот и я, - Пустынников вошел в гостиную. Осмотрелся. Люстра, кажется, новая. И обои. - Смотрю, поменяли тут все.
  - Не все, - сказала дочь. - В углу Лешке кабинет сделали.
   Пустынников заглянул за стеллаж, заставленный книгами и скоросшивателями. Стол. Монитор. Изогнутая, лупоглазая, вся из себя лампа.
  - Ну, ничего, - оценил он. - И компьютер тебе тут, и калькулятор смотрю...
  - Вы смотрите, смотрите, - сказала Машка проводнику и подошла к Пустынникову. - Пап, точно ничего не случилось? - тихо спросила она.
  - Ну что ты!
   Пустынников по старой памяти хотел щелкнуть ее по носу, но дочка среагировала быстрее и отклонилась назад.
  - Папа!
  - Все такая же шустрая.
  - А можно мне попить? - закричал из детской внук.
  - Там у тебя горячее молоко, - сказала Машка.
  - Я уже выпил!
  - Ты налей, а я отнесу, - предложил Пустынников дочери.
  - Сейчас дедушка тебе отнесет.
  - Деда, неси быстрее!
   Нетерпеливость Димки была забавной.
  За дочкой Пустынников прошел на кухню. Сел на стул, собрался с силами. Глаза защипало.
  - Маша.
  - Да, пап, - Машка вскинула голову и остановилась. Озадаченно причмокнул дверцей холодильник. - Что-то все-таки случилось?
  - Маша, я давно хотел тебе сказать...
   Пустынников поймал руку дочери, прижал к груди, заставляя Машку подступить ближе.
  - Пап, ты плачешь?
  - Погоди! - сказал Пустынников, глядя дочке в глаза. - Я хотел сказать тебе, что я очень тебя люблю. Очень-очень сильно.
  - Папа...
   Нижняя губа у Машки дрогнула.
  - Ты только не перебивай, - заторопился Пустынников. - Я лишь вчера понял, как я тебя люблю. И Сережку, и маму, и Димку, и всех вас. Понимаешь, я все время забывал вам об этом говорить. А это важно.
   Он притянул Машку к себе.
  - Вы, все что есть... Ты прости, прости меня, что я Сережку больше любил. Отцы в сыновьях продолжателей видят. Но я и тебя очень люблю.
  - Папа...
  - Еще немного, - сказал Пустынников. - Я хочу попросить у тебя прощения, дочка. Не знаю, помнишь ты или нет... За порку ремнем прости, когда ты из дома убежала. Помнишь? За блондина того прости, что я выгнал вечером. Он хамил. Может, и не стоило, крутовато я, но ведь не вернешь уже. Ты его вроде любила. И за пощечину прости, когда ты курить выучилась... За день рождения испорченный...
  - Господи, папа! - рыдающим голосом сказала Машка. - Ты будто помирать собрался!
  - Это в голове у меня щелкнуло, - улыбнулся Пустынников. - Сколько-то еще проживу, а важных слов сказать не успею.
  - Ну, ты и глупый, папа!
   Дочь, присев, расцеловала его мокрыми губами.
  - Ну, ладно, ладно! Все в порядке.
  - И ты меня за все прости!
   Она прижалась своей мягкой щекой к его морщинистой и грубой щеке.
  - Простил, - Пустынников огладил ее по плечо. - Все. Давай, что там Димке нужно.
  - Ой! - спохватилась Машка и крикнула в дверной проем: - Сынок, тебе чай с медом или со сгущенкой?
  - С дедой! - крикнул в ответ внук.
  - Да я так приду.
   Пустынников поднялся и прошаркал в комнатку внука.
  В ней было светло и цветно. На стенках, прикнопленные, висели рисунки - танки, самолеты, взрывы и какие-то летающие чуды-юды. Два гимнастических кольца на тросах свисали с потолка в углу. На полу валялись кубики, детальки от конструктора и оловянные солдатики.
   Пустынников присел на маленький стульчик у кровати.
  - Болеешь, Димка?
   Мальчишка сморщил нос. Глаза у него были большие, ясные. От Машки в нем было больше, чем от отца. Пустынниковская порода.
  - Без шапки ходил!
  - Зачем же? - удивился Пустынников.
  - Закалялся!
  - Эх, Димка!
   Пустынников взвихрил темные волосы на макушке у внука.
  - А еще я снег ел, - шепотом признался Димка.
  - Так нету же у вас снега.
  - Это не сейчас, это раньше.
  - Ну, теперь лежи, ни прогулок тебе, ни друзей.
  - А у меня планшет есть!
   Димка вытянул из-под одеяла небольшой пластиковый прямоугольник с экраном, потыкал в кнопки сбоку, протянул Пустынникову:
  - Вот, деда, смотри!
   Планшет осветился, показывая застывшую картинку с каким-то супергероем. Их сейчас столько развелось, что не рискнешь и угадывать. Плащ. Трико. Маска.
   Во времена Пустынникова это мог бы быть только Зорро или Фантомас.
  - Смотри!
   Супергерой задвигался, ловко уворачиваясь от языков огня и рушащихся конструкций.
  - У меня все серии есть! - сказал Димка, смотря на экран.
  - Дима, - позвал Пустынников.
  - Да, деда, - внук на секунду поднял глаза.
   Пустынников вздохнул. У каждого свои заботы, свои важные дела, свои супергерои. Разные поколения.
  - Ты помни меня, Димка.
   Внук кивнул.
  - Ага. Ты смотри, деда, он сейчас драться будет!
  - Что ж он такой драчун?
  - Ну ты совсем, деда! Он же против злодея!
  - А-а!
   Пустынников несколько секунд изображал интерес к меняющимся картинкам.
  - А вот и чай! - заглянула в комнатку Машка. - Ну-ка, Дима!
   Димка отложил планшет и принял полосатую, как зебра, кружку. Понюхал, гримасничая.
  - Фу, с медом!
  - Пей и не разговаривай!
  - Все супергерои пьют чай с медом, - сказал Пустынников.
   Внук, смеясь, забрызгал чаем подушку.
  - Деда, они же не болеют!
  - А вдруг?
  - Пап, я там солянку поставила, - сказала дочь.
  - А пошли.
   Перед кухней Пустынников заглянул в гостиную.
  - Как вы смотрите на солянку, Марк?
   Проводник оторвал взгляд от фотоальбома.
  - Ты уже поговорил?
  - Да.
  - Второй день пошел.
  - Я знаю, - сказал Пустынников.
   Потом они ели солянку, и он опять не чувствовал вкуса, но притворялся, кажется, вдохновенно. Машка налила им по рюмке водки, и Пустынников выпил ее как воду. Ему все равно было хорошо. Глаза дочери искрились.
   Проводник, наворачивая солянку, припоминал смешные кулинарные случаи, и Машка хохотала, утыкаясь лбом Пустынникову в плечо.
   Пустынников, глуповато улыбаясь, вполуха слушал про Домициана, Веспасиана, Траяна, пиры олимпийцев и восточных владык, закусывающих халву рахат-лукумом.
   Дочь была рядом, все остальное его не интересовало.
  - Ну, я поеду теперь, - сказал он через час.
  - Куда? - удивилась Машка.
  - Домой, - Пустынников поцеловал ее в щеку. - Вера ждет.
  - Ты вот приезжал...
  - Да, чтобы сказать тебе, как я тебя люблю. При нынешнем развитии железнодорожного транспорта я могу себе это позволить.
  - И все ради этого?
   Вид у дочери сделался донельзя растерянный.
  - Да. Все хорошо.
   Пустынников обнял ее, огладил волосы и, чувствуя, как дрожит в ней невысказанный вопрос, торопливо отстранился.
  - Мы пойдем.
  - Спасибо, - сказал проводник, застегивая куртку, - было очень вкусно. И фотографии хорошие. У вас замечательная семья.
  - Ты позвони, когда приедешь, - сказала Машка, следуя за Пустынниковым в прихожую. - Ты слышишь, пап? Обязательно.
  - Обязательно, - кивнул Пустынников, впихивая руки в рукава пальто.
  - Я все равно не понимаю...
   Пустынников улыбнулся.
  - И не надо, доча. Это стариковское.
  - Ну какой ты старик!?
  - Ну, не старик, - согласился Пустынников. - Пожилой человек, но годы-то идут.
   Они вышли.
  Проводник засвистел что-то веселое, перескакивая через ступеньки. Пустынникова этот свист своей неуместностью обидно царапнул. К чему это он? Словно и человеком не был. Свистит. А люди прощаются навсегда.
   Пустынников чуть не повернул обратно, но подумал, что остаться при Машке будет еще больнее. Сердце, предупреждая, закололо, и он заковылял вниз, к выходу.
   Затем снова был вокзал, большой, просторный и шумный, с толпами людей, перетекающими через зал к платформам или с платформ в город, с большими табло под потолком и выгородкой для касс. Пустынников без труда приобрел плацкарту на отправляющийся через час поезд, в аптечном киоске купил нитроглицерин, в кафе - бутылку минеральной воды.
   Проводник сходил в туалет, но денег не спросил, видимо, прошел по универсальному пропуску на цепочке.
   Вагон в этот раз был заполнен. В проходе бегали дети, за стенкой громко играли в карты, звенело радио, вокруг творилась суета с размещением вещей и переодеваниями, обустройством полок, перекусами и хождениями к тамбуру.
   Пустынников, скрючившись у окна, незаметно задремал. Свет уплывающих назад фонарей пятнами вспыхивал за веками. Ему думалось: еще Сережка и Вера. К остальным не успею. Впрочем, Бог с ними. Майя, наверное, простила его, беспутного. Собственно, не такая уж и прочная была у них связь.
   А так - Сережка и Вера.
  В дремоте Пустынникову почудился вдруг траурный звон рюмок и бокалов, тихие голоса вокруг, шаркающие, медленные шаги и одетые в темное, склонившиеся над ним фигуры.
   "Спи спокойно, Владимир Алексеевич. Земля - пухом".
  Вздрогнув, Пустынников разлепил глаза - за окном клубилось тучами небо, отскакивали назад елки, напротив женщина лет сорока, расстелив матрас, читала книжку. На боковом сиденье с интересом смотрел в телефон мальчишка.
   Пустынников выдохнул, привстал, чтобы убедиться, что проводник никуда не делся, а лежит на полке над ним.
  - Марк, - сказал он.
   Проводник повернул голову.
  - Нет, Вова, даже не проси.
  - Может, еще день?
  - Знаешь, я когда-то выпрашивал даже не дни, а часы и минуты. Увы, все равно сдох. От чумы.
  - Я просто...
   Пустынников вздохнул и опустился на место. Провел ладонью по лбу. Лоб был холодный, влажный.
  - Все, что ты не сделал, ты уже не сделал, - сказал проводник.
   Женщина напротив Пустынникова заложила разворот книги пальцем.
  - Это заблуждение, - произнесла она важно. - Все, что нельзя сделать сегодня, можно сделать завтра. Все дело вообще в правильном планировании.
  - Убит! - расхохотался проводник, вызвав непонимание во взгляде соседки.
  - Мало того, - сказала женщина, - как бы вам не хотелось, мозг сначала должен проанализировать входящую информацию, а затем синтезировать решение. Эту работу - анализ-синтез - мозг лучше всего производит во сне. Помните - утро вечера мудренее?
  - Это если утро есть.
  - Что?
  - Утра может и не быть, - сказал проводник. - Допустим, вы по обыкновению вечером легли, наметили что-то на завтра, а утром - раз! - и не встали. Умерли.
   Женщина фыркнула и уткнулась обратно в книжку, посчитав аргумент сомнительным.
  - Вот что для вас в жизни важно? - не успокоившись, свесился с полки проводник.
  - Накопить денег на достойную старость, - сказала женщина быстро. - И не говорите мне, что это чушь. Насмотрелась я на стариков в коммуналках.
  - А дети? - спросил Пустынников.
  - И детей, знаете, я видела всяких! - ответила соседка. - Иных в колыбели удавить хочется. Как-нибудь давайте обойдемся без них.
  - Вы безнадежны, - сказал проводник.
  - Ха!
   Спустя час или два Пустынникову показалось, что поезд специально замедлился, увяз в пейзаже из перелесков и полей, скованных вечерней мглой.
   Ах, мало времени! - чуть не крикнул он. Вперед, вперед!
  Он всматривался в темень до рези в глазах, подозревая, что состав не то что стоит, а медленно движется назад.
   Я опаздываю! - с ледяным страхом подумалось ему. Я могу не успеть! А если авария? А если впереди сошел с рельсов товарный?
   Пустынников закутался в пальто.
  Нетерпение бродило в нем, заставляя нервно кусать губы. В памяти закрутились события прошлых лет, разные случаи, в которых он проявил себя не лучшим образом. Много их, как оказалось! Не один десяток. Подвел, ударил, подумал плохо. Мальчика с качелей уронил. Кому-то зуб по пьяни выбил. Все помнится.
   Господи, и всего день!
  Пустынников раз и другой приложился затылком о стенку, но под взглядом соседки увял.
  - Извините.
   Скоро он забылся прерывистым, мутным сном, в котором под перестук колес скользили чужие люди, вспыхивал и гас свет и откуда-то издалека, разносясь эхом, женский голос объявлял: "В последний путь отправляется... повторяю для Владимира Алексеевича... В последний путь отправляется..."
  - Не хочу! - вскинулся Пустынников.
  - Выходить не хочешь? - спросили его.
  - Что?
   Пустынников, оглянувшись, обнаружил себя в тамбуре перед дверью. За стеклом сыпал снежок. За спиной толпились на выход пассажиры. Сбоку, подпирая стену, с грустью смотрел проводник.
  - Мы уже приехали? - обратился к нему Пустынников.
  - Почти.
  - Сколько еще?
  - Пять минут.
  - Сначала - к сыну, потом - домой. Я думаю, что больше и не нужно. То есть, остальное - не так важно.
   Проводник промолчал.
  - Я слишком спокойно реагирую, да? - проговорил Пустынников. - Мне самому кажется, что я чересчур спокоен. Это нормально? Вроде бы день до смерти остался, а я хоть бы хны. Время только чувствуется, как уходит.
   Проводник качнул головой.
  - Дело в другом.
  - В чем же?
   Поезд со скрежетом остановился. Они вышли на перрон. Вокруг было белым-бело и пусто. Ни следов, ни зданий.
  - Где мы? - спросил Пустынников.
   Куда-то исчезли жаждущие выбраться из вагона пассажиры, пропал вагон. Не было даже рельсового пути.
   Пустынников обмер.
  - Вы куда меня...
   Проводник закурил папироску. Прищурился на огонек.
  - Все дело в том, Вова, что сейчас тебя хоронят.
  - К-как? Я же... - Пустынников с испугом заповорачивался, стараясь разглядеть сквозь часто падающие хлопья снега хоть какой-то ориентир. - Мы же ехали...
  - Ты умер три дня назад, минут десять не дотянув до полуночи.
  - Но я...
  - Ты подумай, Вова, подумай, - мягко сказал проводник.
   От этих слов внутри Пустынникова екнуло. Ему вспомнились толчки, угасающий голос жены: "Вова" и постоянный, пробирающий до костей холод.
  - Ночь и день ты лежал в морге. Тебя вскрыл патологоанатом, потом тебя обмыли и одели в чистое. Помнишь?
   Ослепительной вспышкой в Пустынникова ударило ощущение скальпеля, взрезающего живот. Господи! В поезде, когда он ехал...
   Ехал ли?
  - Потом были проводы.
   Звон рюмок!
  Пустынников затрясся.
  - А это-то что!? - закричал он, указывая на хлопья снега. - Это-то где? Я же был у дочери. Был! Своими глазами! И у родителей был. Ты врешь, да?
  - Нет, - проводник пыхнул папироской, - ты умер. А это... - он посмотрел в белую пустоту. - Это уже конец. Я дал тебе время собраться с мыслями, с грузом ошибок и грехов. Осознать, для чего и зачем ты жил. Теперь время вышло.
   Пустынников упал на колени.
  - Дай мне час! Пожалуйста! Тридцать минут!
  - Ты хочешь восстать из гроба?
  - Я хочу сказать жене и детям, как я их люблю! Разве это много, Марк? Я не успел, да. Я идиот, я глупый человек и не понимал...
   Пустынников всхлипнул и опустил голову, видя, что Марк остается непреклонен.
  - Хотя бы в виде исключения.
  - Беспечная душа! Я же говорил тебе, - с болью произнес проводник, - раньше надо было думать о том, что в жизни важно. Это очень просто - остановиться и подумать, что для тебя важно, просто же.
   Он выбросил папироску.
  - Прощай.
   Мир вокруг Пустынникова погас.
   А во тьме проросла горечь.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"