|
|
||
В давние времена, когда мир был теплый и мягкий, как парная глина, твердыми были лишь монолиты, хранящие собой смысл всего.
Были люди, способные лепить, называемые колдунами. Иные же люди, по случаю столкнувшиеся с твердью и уткнувшиеся в смыслы, становились богами. Ибо слепцу легче расшибить лоб, а зрячий пройдет стороной и ничего ему не будет.
Баловень случая, а не набивший руку в лепке искусный умелец, мог осилить широту смысла, одновременно и его простоту.
Смыслы, поймав жертву, уже не отпускали ее от себя, преследуя во сне, в воде и зрачках животных.
Баловни были просты и безыскусственны, колдуны же, обычные ремесленники, напротив искусно владели ремеслом, но не смели оступиться с проторенного пути из-за страха, который они называли священным. А также из-за лени, которую они называли спасительной.
Время истекало, заворачивалось вихрями, обдувало себе бока, и мир твердел, как глиняный черепок.
Колдуны изводились по ненадобности. Мало оставалось мягкого сырья. Многие из них по инерции продолжали свой труд, используя, что попало. Но труд их обращался в пошлый ритуал, как привычка в суеверие.
Баловни, наделенные смыслами и оттого по-детски беззащитные, растворились во времени. Разбазарили учеников, которые, чтобы выжить, становились колдунами, или попросту ремесленниками.
Появлялись, время от времени, новые баловни, в новом твердом, заскорузлом мире, и вселенная в такие времена походила на игрушку. Сфера в сфере, концентрические подвижные шары друг в друге.
Такая вселенная обретала подвижность, благодаря легким прикосновениям баловня и это было похоже на волшебство, как некогда, когда мир еще был мягкий и горячий.
Колдуны не любили баловней, потому что баловни были дураками, т. е. не поддавались ремеслу, делали все по-своему, хоть тресни! Привыкшие жить устойчиво, колдуны - последователи учеников древних баловней - пугались потрясений и запрещали новым баловням играть.
Искушенные твердым бытием, колдуны, ловко избавлялись от доверчивых баловней различными способами. Самый распространенный способ - обвинение в ереси и предание анафеме.
Так, как твердое бытие неизбежно подвержено логике, как скорлупа трещине, то колдунам не составляло труда осмеять баловня, используя его же, баловня, слова.
Отныне, только после смерти, баловня почитали, как светлую личность, да и то не всякого...
Костя Стельмах, в двенадцать лет, всякое чувство обрекал в слова. Заносил буквы слов на бумагу, на песок, на дерево, на все, где можно сохранить слово, словно загоняя мучащее ощущение в клетку и, таким способом укрощал его. Так он победил страх. Страх заключал в слова, а буквы ставил вместо решеток.
Много раз Костя унижал страх письмом, покуда страх не стал просто текстом. За время у него накопилась пухлая пачка таких записок. Исписанные листки он не сжигал. Чутье подсказывало, что не стоит этого делать. Тюрьма должна оставаться тюрьмой, а не горсткой пепла, развеянного по ветру, которым мы дышим. И, поэтому, Костя просто складывал исписанные листки, с песком для тяжести, в жестянку от монпансье, лудил ее и бросал в реку.
Однажды, после одного такого ритуала Костя пришел домой, достал бумагу, карандаш и написал:
Как и всякое вещество, неподвластное удержанию из-за чрезмерной текучести, страх способен лишь менять сосуды, но не выветриваться полностью. Свыкнувшись с одним страхом, особого рода, с течением времени и приложив немалое усилие, я сумел постичь изначальную природу его и выделить метод борьбы с ним до полного искоренения. Я успокоился, расслабился и довольный замер. Уснувшая бдительность не видит перемен, довольствуясь иллюзией победы.
Костя прочитал то, что написал и ничего не понял, потому что было ему двенадцать лет. Многие слова из записки были ему неизвестны и откуда они взялись это загадка. Он сжег записку и пепел развеял по ветру.
Вечером Костя поужинал и лег спать. Никто не знает, что приснилось ему. Он и сам не помнил, но, как только взошло солнце, он тут же встал и, не позавтракав и даже не умывшись, побежал на реку искать свою жестянку со страхами. Если кто-нибудь найдет ее и прочтет то, что в ней, то страх обретет свободу и вернется. Так думал Костя, ломая палкой сухие камыши.
Он закидывал палки в воду, булыжниками пугал лягушек, но ничего не всплыло, не сверкнуло в иле, не вспенилось пузырьками.
- Ну, что ж, если ты на дне, то я неуязвим. Если на устах, то гореть тебе в огне, - сказал Костя и отправился восвояси.
Шли годы. Костя Стельмах взрослел. Опасаясь дурных шалостей сверстников, он, по возможности, избегал их. Он избрал себе одиночество, как уютную часть жизни, где не бывает посторонних аудиторов.
И снова, как раньше, исписывал мелким почерком страницы и складывал аккуратные стопочки в толстые словари. Словарей было пять, пяти различных языков, и каждый, уже плотно нашпигованный дразнящими Костю текстами, еле втискивался на полку.
По традиции использовались в записях только печатные буквы, больше всего похожие на решетки. Костя сожжет словари, когда ему исполнится шестнадцать лет.
Косте восемнадцать лет от роду или два года от сожжения словарей.
Забавы ради, он почитает этот день, как День рождения, и празднует веселым костерком на берегу реки, у края камышовых зарослей. Костя что-то пишет на бумажках. Пока горит костер ему нужно успеть написать как можно больше. Так он задумал давным-давно, еще когда сгорели пять словарей. Каждый год он будет отмечать сожжение словарей, и пока хватает света от костра, он пишет, а когда костер потухнет он перестает писать и второй костер не разжигает.
День уходит на официальный День рождения в кругу семьи. Вечер, полный одиночества, пива, табака и комариных писков, уходит на, почти языческий ритуал, почти ностальгическую дань прошлому, готовую перерасти в суеверие.
Костерок радостно трепыхается в ворохе бумажек и быстро затухает, уступая сумеркам, непригодным для письма. То, что Костя успел накропать на случайных листках, освещенных случайными бликами от костра, он назвал "стечением обстоятельств".
Костя, вопреки традиции, сложившейся за два года, зажег второй огонь после первого.
При свете нового костра, из вонючих камышей, он перечитал записку и насторожился.
Когда огонь погас, Костя решил не уничтожать записку. Ему захотелось ее сохранить, чтобы перечитывать вновь и вновь, исправлять ошибки, развивать и приумножать.
Отныне буквы перестали быть решетками. Буквы стали якорями.
Косте такая вдруг перемена понравилась. Он думал об этом часто. И ничего не мог с этим поделать. Потому, что Костя был падок до особенных эстетических удовольствий.
В давние времена, когда мир был теплый и мягкий, как парная глина, твердыми были лишь монолиты, хранящие собой смысл всего...
Свое двадцатилетие Костя отметил в тюрьме.
Костю посадили в одиночную камеру и отобрали все мелкие предметы, ручки и карандаши. Разрешили пользоваться только мелками не длиннее двух сантиметров.
Буквы из-под мелков получались жирными, и тетрадной страницы едва хватало на пару фраз.
Костя оставлял основу. То, что оставалось было похоже на заглавия параграфов. Так Костя экономил бумагу.
Бывали дни, когда Костя думал только о решетке. Решетка на окне - предмет из детства. Тогда решетка была метафорой, а теперь паранойей. Дни и недели размышлений о роковом предмете отразились лишь пятью строчками угольком на клетчатом листке тетради.
Сплетение букв или стальных прутьев.
Метафора заточения.
Повторение успокаивает.
Повторение - доказательство цельности.
Повторение - признак вечности.
Как же Костя оказался в тюрьме? Об этом расскажет одна из его записей в стиле "дом-улица-фонарь-аптека". Если ее расшифровать, то получится история.
Костю призвали в армию. В армии Костя подружился с оружием. Холодного оттенка. Ножи привлекали блеском и остротой. Прикасаться к ним было и приятно, и опасно. Особенно нравились боевые ножи. Гладкие, как леденцы и текучие, как ртуть. Особенно штык-ножи. Широкие лезвия и зазубренная кромка, как у стрелы. Но, такие ножи в армии недосягаемы - всегда под замком.
У Кости тайно хранился перочинный ножик, острый, как бритва. Этот ножик и заменял ему все ножики на свете. Ночью ножик дремал в подушке, а по утрам под койкой валялись перья. Днем - бодрствовал, задыхаясь в голенище сапога.
Служил Костя, как все. Физическая боль не тяготила его. Но, однажды, нашлись такие люди, которым захотелось укротить его свободную волю. В свое время, их свободная воля прошла сквозь надругательства, и теперь, угнетенная, жаждала отмщения.
Они обступили Костю, загородив ему выход из туалета. После выбитого зуба, Косте указали на грязное корыто, тряпку, зубную щетку и бритвенное лезвие на веревочке. При помощи этих приборов ему велели почистить весь туалет. Для наглядности, один из них показал, как это делается. Взял в руку лезвие, а веревочку зажал зубами. Склонил голову ниже колен над унитазом и притворился, будто бреет его.
"Понял, как это делается? Я только притворился, потому, что я главный, а ты будешь чистить, душара". И заулыбался.
"Хорошо". Костя кивнул и они ушли.
"Когда мы вернемся, чтобы все блестело. Если блестеть не будет, заставим вылизывать".
Сначала Костя честно занялся уборкой. Потом лезвие выпало из рук и утонуло в унитазе. Костя достал из сапога перочинный ножик, выпрямился и больше ничего не чистил.
Сидя на раковине и разглядывая в зеркале разбитые губы, он воображал, как выглядит его недалекое будущее. Вот как Костя изобразил на бумаге кульминацию того, за что его посадили в тюрьму. На сей раз, Костю не заботила экономия бумаги.
Красные зигзаги. Красные вопли красных глоток, за красными деснами, над прокуренными зубами. Красные зигзаги, брызжущие сгущенными искрами, плавно с легким треском, рассекающие покров плоти.
И ни разу коса не встретила твердь. За три взмаха покос завершился. Три взмаха. Три тени на полу подхватили свих хозяев и превратились в три отражения в лужах крови.
Их кровь ненадолго сохранила спелый блеск. Яркое и сочное зрелище, но имевшее место в тусклых, черно-белых тонах казарменной упаковки.
Алые кляксы, оживившие зашарпанную стену хаки-колора, остались блестеть эмалевым глянцем, так и неразбавленные пенным утробным нечто, изрыгнутым, угоревшим в эйфории юнцом...(юнец - это я).
Пальцы облепили лаковую рукоятку ножа в тугой комок, накрепко стянутый спекшейся кровью. А нож, цепко прикипев к ладони, надежно сохранял боевое положение: смотрящее вперед жало, с переполненным, рубиновой каплей, кровостоком.
Потом прибежали люди в пятнистых одеждах и черных масках. Пристрелили Костю, но не насмерть. Отобрали ножик и заперли в одинокой комнате без окон и штукатурки.
Суд был как суд.
Трое раненых много ругались на букву "Б". Словами "они полезли первыми", Костя признал за собой вину. Костю не расстреляли, ему повезло. Судья забрал ножик себе; уж очень он был хорош. А Костю приговорил сидеть взаперти на сквозняке ровно шесть лет. В тюрьме ему дали другую одежду и заставили работать в свинарнике.
Костя - молодец.
Ему исполнилось двадцать четыре года. Он отбыл срок в армии и теперь возвращается домой в маленький городок на камышовой речке. Он едет в поезде, в купе. Ему так захотелось. Он купил дорогой билет в дорогой вагон, где едут богачи. Откуда деньги? Последний год заключения не прошел даром. Он сумел немного разбогатеть торговлей мясом и говном.
Костя волнуется и кусает губы.
В белом купе есть зеркало. Это зеркало чересчур правдивое. Отображает все шесть лет тюремного заключения. Зубов не хватает и кожа в дырках от прыщей. Вдобавок, купе делится на две части и вторую половину занимает роскошная женщина.
Роскошную женщину привел проводник. Оправдался перед ней за временные неудобства: "Этот молодой человек сходит в Бряшвицах, а это близко. Буквально через час купе будет полностью Ваше, мадам".
Сидя напротив дамы и рассматривая свои ногти, Костя жалеет, что не оделся по-военному. И оттого он придумывает способы улучить минутку, чтобы незаметно переодеться в мундир и сделать это естественно, как выйти покурить.
"В форме я бы выглядел спокойней. А ноги мои в сапогах казались бы толще".
Костя не смотрел на даму, боялся схлестнуться с ней взглядом. Костя перекинул ногу на ногу. Снова посмотрел в зеркало и тут же отвернулся. Он сжал ладонь в кулак. Короткое нервозное движение. Зато кулак - мужская игрушка.
"Наверное, дамочка ждет, когда я удалюсь, чтобы раздеться, привести себя в порядок и все такое".
Костя, не поднимая глаз, встал и покинул купе: "Думаю, десяти минут ей хватит".
Выйдя в коридор, Костя отправился в конец вагона, в багажный отсек. Он, действительно, решил переодеться в униформу и щеголем заявиться в купе. Он заглянул к проводнику. Тот спал, опрокинув голову на спинку кушетки...
Костя, несмотря на дрожь в руках, быстро справился с замком багажного отсека. Ключ с желтой меткой легко вошел в скважину. Это был единственный ключ из связки проводника, имевший вид настоящего ключа. Остальные просто походили на разнокалиберные трехгранные отвертки.
- Зачем Вам в Берн?
- Куда?
- В Берн.
- Я не еду в Берн, я еду в Киев.
- Зачем?
- Я еду к сыну, - сказал Костя.
Они сидели за столиком, в конце вагона-ресторана. Ели крабов и пили красное вино. Костя - симпатичный молодой человек во френче, золотистые эполеты, пробор на голове, белый в иссиня-черных волосах. Бледное лицо, голубые глаза. Костя воспользовался пудрой. Дама любезно предложила свою косметику, и Костя обманул правдивое зеркало.
- Да Вы совсем взрослый. Никогда бы не подумала, что у такого славного мальчика уже есть собственный сын.
Он не смотрел в ее глаза. Странно, но что-то мешало видеть ее лицо, словно отсвечивало.
Рядом окно, как черное зеркало. Разбей его и черное хлынет внутрь. Костя сделал движение пальцами. Подскочил официант. Рыжий и худой. Тоже с пробором. Рассекающий стежок делил прическу на две равные части, как поросшее место перед вагиной, жутко волосистое, зато хорошо причесанное. Каждое утро он напомаживал волосы и укладывал перед зеркалом. Потом, целый день только и думал, что о своих волосах. Мешало жить, зато доставляло удовольствие.
- Чего изволите?
Костя отвлекся от своего отражения и посмотрел официанту на шею. Официант два раза заметно глотнул.
- Два кофе.
- Это все? - официант покосился на даму.
- А чего еще надо, халдей? - Костя тоже взглянул на нее, но опять не выше подбородка.
Вечер был похож на джаз. И дело не в музыке. Из граммофона вялой струйкой прорывался Том Уэйтс. Подстать музыке менялись темы для беседы, а мысли, разбавленные коньячными парами, просачивались на язык легко и непринужденно. Все с ленцой. Куплеты пьяного шансонье из Нью-Орлеана, лучший фон для таких вечеров.
Он наблюдал за ней. Как она держит чашечку, как пьет кофе, будто закрытым ртом. Руки ее, гладкие пальчики, словно из розового воска, неразличимая текстура кожи.
- Я разбираюсь в хиромантии, - Костя взял ее за руку.
- А Вы умеете?
- Могу... Я знал одного гадателя. Он меня научил.
- Как интересно.
- Вот смотрите. Это пятно похоже на букет цветов. В точности такой я Вам подарю.
- Ай... лав... ю...
- Что?
- ВставАЙ! С ЛАВки! Мать твоЮ! Бряшвицы солдатик! Стоянка две минуты!
- Что? - Костя открыл глаза. Кусок грязной тряпки. Проводник в грязном фартуке будил Костю, ругаясь матом.
- Давай, вставай, на выход. Иди в тамбур, не то милицию позову.
Пока проводник разговаривал, Костя оглядывался по сторонам, узнавая, сквозь сонные пятна грязный плацкарт. Ага, узнал. Достал из-под лавки вещь-мешок и развязал его. Проводник замолчал. Сейчас будет фокус.
Костя извлек из мешка большой сверток вощеной бумаги, густо пахнущий копченым мясом.
- Щедро, - сказал проводник, как отрыгнул.
- Вот. До конечной хватит?
Следующие часа четыре до большого города Киева Костя засыпал несколько раз, но сон бежал от него, словно скрывал в себе что-то. Косте сон понравился. Хотел его повторить, да бестолку. Вонючка-проводник все испортил.
Мина Зельданек с острыми брюшными болями попал в больницу. Там под общим наркозом ему отрезали аппендикс. Через неделю его выписали из больницы.
Дома никого не было: ни мамы, ни папы, ни сестры, ни ее мужа. Без ключей зайти в пустую квартиру он не умел, а потому пошел шляться по улицам.
Рядом, заняв широкое, километра в два, русло, протекала река Днепр. Волны подгоняли мягкий ветерок на бережок. Ранней осенью ветерок был еще теплым. Он дул отовсюду и у Мины в ушах шумело, как в камышах, оттого немного кружилась голова, как от слабости.
Он вышел на набережную и, напротив Гидропарка, его застала непогода. Пробегавший мимо мужчина без зонтика потерял газету, а Мина ее нашел. Газета называлась "Телеграфъ". Мине нравились такие газеты, как "Телеграфъ". Больше, чем другие. Потому что в них разрешалось печатать дурацкие объявления.
Не имея ни копейки, Мина не захотел спасаться от ливня в кафе, до которого было рукой подать. Он никогда не заходил в заведения без гроша в кармане. Крытая троллейбусная остановка чуть дальше, чем кафе, как раз то, что нужно. Мина прошел мимо нее, и сквозь дождь побрел дальше. Он ускорил шаги и догнал влюбленную парочку. Мужчина и женщина с тяжелыми сумками, шли медленно, не замечая дождя, но осторожно огибая лужи. Мужчина, то и дело, порывался вперед, и тут же оборачивался, терпеливо дожидаясь спутницу.
В женщине Мина узнал свою младшую сестру и опять прошел мимо. То была не сестра, а просто похожая женщина. Много похожих на сестру женщин он встречал в последнее время.
Дверь отворил отец. Мина с порога сказал "привет" и, не глядя отцу в глаза, вошел.
Отец Мины, еще молодой с грустными глазами мужчина, заваривал на кухне чай.
- Что теперь делать будешь, Мина?
- Не знаю еще. - Мина уже разулся и босиком прошлепал в ванную. - Я тебе там газету принес.
Чай настоялся, и отец разлил его в кружки из толстого фарфора, себе и Мине. Отец поделился с сыном и газетой. Половину газеты и кружку крепкого чая, черного, как кофе, Мина унес в комнату сестры, необитаемую уже два года.
На столе было мало свободного места. Никто так и не решился навести здесь порядок, словно опасаясь совершить святотатство. А давным-давно разобранную постель хватило духу только прикрыть покрывалом.
Он осторожно поставил горячую кружку на стол. Под столом стояла картонная коробка с игрушками. Это игрушки сестры. Куклы, мягкие медведи, кубики и погремушки. Она сумела сохранить все, что у нее когда-либо было. Картонную коробку он неизменно задевал ногой, когда садился за стол. Будто невзначай.
Помниться, он рыскал в ее вещах и в старых игрушках, тех, что в коробке. Если бы сестра захотела оставить послание, то спрятала бы его в игрушках. Так он думал. Мина все надеялся найти от сестры сообщение. Не могла же она так вот уйти? Не оставив напоследок ничего. Последняя воля. Последнее желание. Было же у нее предчувствие, которого Мина не разглядел? Мама говорила, что у сестры было предчувствие. Будто сестра делала такие вещи, какие делают многие старики перед смертью. "Уладить дела" это называется. Но, Мина ничего такого не заметил. В последний раз, когда он ее видел, она была худой и бледной, а он грубо с ней разговаривал, а, уходя, не попрощался, хоть она и махала ему рукой "до свидания". Он тогда жил отдельно. А через два дня сестра умерла. Разглядывая игрушки сестры, он находил маленькие записки. Помниться, в детстве они писали друг другу записки. Когда сестра только-только научилась читать и писать. Ей было интересно так вот общаться. Напишешь, что-нибудь на бумажке, протянешь брату, а он молча прочтет или вслух и ему станет известно то, что возникло у тебя в голове, и ты при этом даже рта не раскрыла, ни одного звука не издала. Сестра была бережливой и сохранила даже эти маленькие бумажки. Вот тебе и предчувствие. Будто бы знала, что умрет и ничего не останется, кроме игрушек и вот этих записок. Теперь Мина их находил и думал, что они что-то означают: "Мина давай писать письмо", "Мина! Мина давай посмотрим".
Мина пил чай и читал газету. Рядом, на столе и на стене кое-что находилось. Кое-что, среди вороха предметов, что, казалось, смотрело на Мину и иной раз заставляло его плакать. Это мелок с ракушкой внутри, и бусинка на заколке, и засохший цветочек, давно потерявший свои лепестки и тычинки, открытка от Деда Мороза, карандаши в стакане. Игрушки, это же не просто вещь какая-то. Когда-то это были живые друзья. Хлопнула дверь в прихожей - пришла мама. Он перевернул страницу и прочитал объявление:
Я - репетитор.
Химия - не самое главное в жизни, но я беру со своих учеников по десять за час. А если вас интересует в химии только органика, то двадцать за час. А если вас интересуют в органике только производные от фенантрена, то сотня за час. А если вас интересуют, тоже в органике, производные от фенантрена вместе с гликолями и аминами, то двести пятьдесят за пятнадцать минут.
Т. 111-11-11.
Этот телефон Мина знал наизусть. Вот, как раз он зазвонил. Кто-то взял трубку. Это мама. Да, он здесь. Сейчас позову.
Своих редких учеников Мина принимал в гостиной. На сей раз, он отказался от ученика, а значит и от денег. Он хотел отдохнуть. Пожить одним днем недельку-другую. Пока шов от аппендицита не побелеет и не превратиться в шрам...
Под объявлением Мины красовалось другое объявление.
Кто хочет получить по морде, звоните 000-00-00, после 18.00, Александр Живич.
Мине захотелось позвонить по объявлению. Он себя неважно чувствовал после дождя и после чая, и, вообще, в последнее время мало двигался и на людей возбужденных, беззаботных и делающих движения во всю широту тела, смотрел с завистью.
Ему сильно-сильно захотелось кофе. Он пошел на кухню и наскреб из банки щепотку бурого порошка. Заварил и долго пил, глубоко, до головокружения вдыхая запах кофе. На улице дождь закончился. Стемнело. Кто-то молодой и резвый ржал, как лошадь, никого не стесняясь и не уважая. Мине захотелось получить по морде и захотелось дать сдачи так, чтобы кулак заболел. Он позвонил по телефону 000-00-00. Трубку сняли почти сразу.
- Алло! Это Живич? Я звоню по объяв...
- Ты че звонишь, притырок?! По морде захотел, да?! Или нос сломать?! Или кадык вырвать?! Че молчишь, сука? Говори, где живешь. Щас приеду, яйца оборву... ага, вот и номер...
Мина повесил трубку и больше не звонил по этому номеру.
На восьмой день вернулись прежние силы.
Шов разгладился, и Мину больше не скручивало в три погибели, если вдруг хотелось смеяться. Он дышал животом, потягивался по утрам, и шумно зевал по вечерам - больше ничего не болело. Шов почти разгладился, получился шрам. Через правую грудь по соску пролегал другой шрам, такой же длинный в семь швов. Лет десять тому назад он скрывал собой глубокую рану, а сейчас просто напоминал об одном неприятном происшествии.
Всегда, когда Мина по утрам видел в зеркале свое отражение, легко и просто вспоминалось, как когда-то один псих порезал ножом его и двух его друзей, только за то, что Мина показал ему, как правильно чистить унитазы. Воспоминание укладывалось в одно мгновение и больше не беспокоило. Только последующий день был уже не такой контрастный, как хотелось бы.
Мина, помимо занятий репетиторством, служил ночным портье в одной гостинице. Спозаранку, окончание рабочей смены он любил мило обставить. Запирался на чердаке и, попивая прихваченный в термосе кофеек, созерцал Почтовую площадь и ее влажноватые окрестности с высоты почти птичьего полета.
Почтовая площадь была, как на ладони. Утренний кофе прочищал горло, и время на чердаке убивалось всегда приятно. Ни забот, ни тревог, пять минут, как вечность. Только ты и смелые голуби.
Внизу - толпа, как ковыль на ветру. Ветер, как хотел, так и причесывал, куда желал туда и укладывал. Мина не знал, зачем собрались на площади все эти люди, но все равно было интересно наблюдать за ними. Всякая текучая масса имеет течения. Его завораживали людские разводы. Было красиво.
Мина сидел на пыльном тюфяке, пил кофе и плевал из окошка на толпу. Рядом паслись голуби. Мина им был по барабану. Десятки голубиных поколений выросли на этом чердаке. Это была их Родина и, соответственно, они здесь были хозяевами. Ну, и Мине по барабану были голуби. Он смотрел на толпу и любовался ею. Несмотря на кажущийся хаос, толпа соблюдала свой порядок движения. Одни течения выносят к тихим гаваням, другие ведут в никуда и образуют водоворот. Мина постепенно увлекся зрелищем, забыл про себя на чердаке, а, там, внизу, был легко подхвачен потоком в самую гущу.
В глубине толпы выделялся сгусток, человек в двадцать. Это сердце. Оно терзало и метало одного человека. Человек сочился кровью и, с высоты чердака не было заметно, как отражались в его глазах последние мгновения. Каждый, кто находился близко к нему по воле течения, норовил урвать себе кусочек от его тела. Его долго терзали, а когда терзать надоело, повесили на первом столбе. Прикрутили руки-ноги проволокой, а в грудь и живот понатыкали гвоздей. Прицепили на гвозди картонку со словом "чума" и кто хотел, тот плевал в уже мертвое лицо.
Мина смотрел и не мог оторваться, как когда-то от стареньких игрушек сестры и ее записок: "Мина! Мина, давай посмотрим"...
Мина Зельданек был хорошим человеком...
Костя Стельмах приехал в Киев. В первый же день устроился работать вахтером в платный туалет. Тут же на вокзале, едва покинул поезд. Повезло, так повезло. Работа с живыми деньгами, можно безопасно подворовывать из кассы. Голодным он не был. Свободного времени было у него навалом. И чтобы быстро не состариться эдак, сидя в туалете, он занялся расшифровкой своих дневников. Спустя три года ему удалось опубликовать за свой счет небольшой сборничек под названием "Странные истории". Так он вырвался из теплого, уютного туалета и стал жить жизнью интеллектуальных тунеядцев.
Главный рассказ сборника называется "Столб". "Столб" - рассказ, сам по себе ничем особенно не выдающийся. Серая птичка в облаках. Но если прочитать "Столб", а потом прочитать другие книги, все равно какие, то волей не волей, захочется все их сравнивать со "Столбом". Получается, своего рода, вирус. Связующая метка.
Прочитавший его, до конца своих дней больше не познает радости обретения нового. Больше не скажет: "Вот это да! Никогда ничего подобного не видывал, не слыхивал, не чувствовал..."
Начнется игра в узнавание, приносящее ощущение зрелости. А там и до старости рукой подать.
Нить повествования в этом рассказе не угадывается. Вполне возможно, ее и не существует. Общие планы, общие герои, и, здесь же, скрупулезно точные штрихи, как под лупой. Живая картинка живет своей жизнью и при каждом новом перечитывании меняется неузнаваемо.
Нечеткий сюжет, но поражающий картинностью, как сценарий кинофильма. Вот отрывок.
- Надо объехать.
- Нет времени.
- А что делать?
- Едем напрямик.
- Мы не проедем. Там какашка.
- Пророем тонель.
- В дерьме?!
- Да.
- С ума сошел?
- Все. Выходим из машины. Бросим ее здесь.
- Что значит, "бросим"? Меня отец убьет.
- К черту тачку.
- Сам к черту! Я машину не брошу.
- Перелезем через говно и пойдем дальше пешком.
- Дурак? Как мы перелезем? Это же говно.
- А что ты предлагаешь? Остаться здесь?
- Объехать.
- Куда объехать? Не успеем.
- Я туда не полезу.
- Ну и сиди здесь. Сиди. Говно само за тобой придет.
- Черт. Машина, елы-палы.
- Пошли дурак, если жить хочешь.
- Ну, посмотри. Ну, как на нее лезть? Давай хоть в машине. Оно ж мягкое. Проедет же машина сквозь нее.
- Да не проедет она. Смотри.
- Черт тебя дери
- Идем. Идем. Ничего страшного. Это всего лишь говно.
- Фу... бля...
- Рот меньше открывай...
- Не прокопаешься,... лезь наверх...
- Я лезу... фу... скользко, зараза...
- Черт... ничего не видно...
- Что же это?.. бляха... пфу!..
- Молчи... пфу!.. фу...
- Фу... фу...
- Кха... кха... скользко...
- Нет... фу... нет... не берется,... давай назад...
- Фу... погоди... сейчас...
- Да, нет... назад...пфу!
- Скользко... блин, падла... нет... не пролезть...
- Поехали... в объезд...
- Только зря в дерьме измазались... пфу!.. кха!.. кха!.. кха!.. бээээ...бээээ...
- Говорил я тебе...
- Господи, боже мой...
- Снимай одежду.
- Конечно, сниму... в машину я так не полезу.
- А волосы, волосы...
- Бля. Падла. Молчал бы уже. Придурок.
- Ну, все?
- Поехали... чччерт...
Главных героев в рассказе не меньше сотни. Столько же и сюжетов. Есть сюжеты, состоящие из одного предложения. Путаются друг с другом, переплетаются до головокружения, которое передается всем, кто их читает. От этого читать рассказ тошно. Такое же тошнотворное состояние, например, вызывает разглядывание узоров на богатых восточных коврах, сотканных из цельной нити. Это хорошо, для автора, что "Столб" уместился в небольшом рассказике. Если бы получился небольшой роман, то он, скорей всего, не был бы прочитан полностью никем и никогда.
"Столб" - рассказ наблюдение. Здесь есть один умник, исповедующий Нечто, все равно что. Не исключено, что Стельмах писал его с себя. Есть маленькая когорта его последователей - каждый, по-своему, главный персонаж сюжета. Этих он тоже писал с себя. Этот умник, из рассказа, считает себя пророком и пророчит конец всему земному шару.
"В небесах появится гигантская задница", пророчит он, "Она станет срать прямо на землю. Когда она перднет первый раз, то замертво упадет треть человечества. Зад будет огромен. Заслонит собою пол неба. И прекраснее этого вы, дети мои, не видели. Если ты женщина, то тебе покажется зад самого красивого во вселенной мужчины, а если ты мужчина, то это будет самая прекрасная в мире женская попка! Только детям будет все равно, чья это задница. Дети чисты и невинны и им доступна правда, такая, какая она есть. А животным, вообще дела не будет до того, кто там срет из неба".
Несмотря на дурацкость предсказания, много людей поверили пророку и стали ходить за ним всюду и слушать каждое его слово. Непонятно почему они ему поверили, в рассказе это не объясняется. Просто поверили по прихоти автора.
Ожидание неизбежного проявляющееся под конец в виде сцен насилия, дарует читателю странное чувство облегчения. Люди бегают, убивают друг друга, воруют деньги и товары из магазинов, совокупляются. В общем, делают все, что не успели сделать за всю жизнь. Подходит критический момент. Вот-вот должно все закончится. Пророк и его последователи собрались на крыше самого высокого небоскреба. Ждут, но ничего не происходит, кроме беспорядков. Кое-кто начинает жаловаться, что его обманули и тут же летит вниз с крыши и разбивается. Назначенный час пришел, но все тихо. Прошел час, два. Светопреставление не начинается. Что же такое? Неужели и нас тоже обманули? И эти недоверчивые тоже летят с крыши. Их пока меньше верующих и с ними легко справиться. День прошел, прошла ночь. Наступило утро. Ничего не происходит. Тут все поняли, что их обманули. Да и в самом-то деле? Откуда в небе может взяться огромная жопа? Это же действительно смешно. Даже на правду совсем не похоже. Посмеялись над собой и разошлись по домам. Странно, даже не захотели линчевать нашего умника. А почему? Может просто потому, что не попался под руку? Не было его на крыше вместе со всеми. Сначала конечно был, но потом куда-то делся. Видимо сбежал. Все спустились вниз. На тротуаре валялись сброшенные с крыши люди. Среди них пророк. Он был мертв. На крыше он пошутил: самый первый усомнился в собственных словах. А ученики не поняли юмора, взяли и сбросили его с крыши. Даже не узнали его. Все они одеты были одинаково, в белых халатах, как баптисты. Ну и ладно. Убили, так убили. И поспешили по домам, пока не приехала очухавшаяся милиция. И тут появляется в небе огромная задница и начинает срать. Все были в шоке. Хоть и готовились к этому долгое время, но уже успели успокоиться. Как-то непривычно было видеть такое явление. Сначала она так бздонула, что невозможно было устоять на ногах. А появилась какашка, все попрятались кто куда, в основном под землю. В бомбоубежища, в метро, просто в подвалы и погреба. Но правильно сделали те люди, которые скрылись в высотных домах. На самых крышах. Это были ученики пророка. Первая паника продлилась недолго. Жопа была такой огромной, что срала очень медленно. Целый месяц вылезала только первая какашка. Люди успокоились и вернулись к повседневным занятиям. Все поняли, что это надолго. Вообще стало неинтересно. Обычное дело. Солнце, тучи, жопа срет...
Стельмах писал рассказ, работая в туалете. Он долго не мог его закончить. Не знал где поставить последнюю точку. Окончание он придумал. Он представил его реально, словно осязаемый кусок, а на бумагу слова ложились коряво, и смысл слов выходил корявым: неживым и плоским. Текст разбухал лишними словами, они множились, как микробы. Сильно мучился из-за этого. Но гордился своими мучениями. Он знал, что это пресловутые муки творчества. И вот, он, измученный сочинительством, вышел как-то на улицу проветриться.
Час был ранний, воздух свежий, и птицы только-только отчирикали и не мешали думать. Он блуждал по улочкам, ему было хорошо.
Он прошел мимо редакции газеты "Телеграфъ", кстати, в издательстве "Телеграфа" напечатали его первый рассказ, мимо банка, мимо церкви. Так, шагая вниз по Анреевскому Спуску, он добрел до Почтовой площади, а дальше пройти, не получилось, потому, что впереди стояли люди. Здесь к нему вернулось вдохновение, и здесь он обнаружил окончание своего вымысла.
Он не стал обходить толпу, а двинулся прямо на нее, как сквозь камыши. Вскоре он пробрался в самую гущу.
Люди кругом, несмотря на ранний час, галдели и двигались очень бодро. Стельмах, почти без помех, пробирался глубже. Ему понравилось погружаться. Ноги сами несли его, а локти сами успевали отпихивать спины.
Вдруг, в костином сердце что-то кольнуло, будто старое забытое воспоминание вернулось, как предчувствие. Беспокойно ему стало. И здесь, среди людей, Стельмах не утерпел. Достал из кармана брюк потертую записную книжечку, пристроился в общий поток, чтобы меньше колыхало, и застрочил по клетчатым страницам, жадно, словно в последний раз.
Беспокойство это что? Вибрация в желудке? Будущая язва? Тупая пульсация низких частот? Или вина, что гложет и гложет? И аппетита нет, и пожевать чего-нибудь хочется. Когда жевать будешь, вкусно не будет. Нервные пупырышки отвлекутся от еды и начнут исследовать внутренние ощущения, пытаясь найти источник тревоги. Вроде и есть ответ, а удовлетворения ответом нет. Ответ: нужно искупление - удобрить причину беспокойства. Если не саму причину, то, хотя бы, образ ее. Что-то вроде иконы. Всем известно. Та же игрушка. С незапамятных времен идол не устарел.
Дальше было так.
Стельмах, следуя по течению, как по аорте, влился в самое сердце столпотворения. Здесь он и сам оказался частью, то ли клапана, то ли желудочка, и уже работал вместе со всеми.
Человек по фамилии Живич, тот самый, что страданиями своими возбуждал толпу, был узнан Костей.
Стельмах и Живич когда-то были друзьями. Вместе работали в туалете. Живич писал смешные рассказы, а Костя завидовал ему. Чудо, как забавны и просты были сюжеты Живича, дух захватывало, и пробирало до слез. Вскоре друзья разделились, и Живич пошел дальше и дальше, столько силы в нем было. Костя поначалу обижался на него, а потом плюнул и пошел своей дорогой. Живич уходил все дальше, пока не скрылся из виду, и уже Костя не мог за ним не то, что угнаться, а и уследить.
Вот, к примеру, кусочек самого первого рассказа самого Живича, проба пера. Рассказ этот не был опубликован, потому что считался утерянным, а на самом деле его единственный экземпляр хранился у Кости на память. Он нашел его в туалетной урне. Живич им подтерся. Рассказ был без названия. Стельмах сам придумал ему название. "Случай на курорте Греческого моря". Вот он.
... а когда делать нечего, мы весь день оставались в постели.
Мы вели себя так, словно сто лет женаты, будто побывали во всех местах, будто переделали все на свете. Будто лет нам по сорок и мы устали. Постель наша мятая и влажная. Вялый секс с утра до вечера, пиво, кофе, телевизор, сигареты, бутерброды. Снова секс, снова сон. Старые журналы и сплетни. Все вперемешку и в одной комнате. Низкие потолки, и жалюзи на окнах, засиженные мухами обои, и пляжный песок на простынях.
Мы просыпались задолго после полудня. Горячие лучи солнца сквозь жалюзи нагревали наши спины, и мы просыпались мокрые, а пересохшее горло нуждалось во влаге, хотя бы в пиве. Его было полно в поломанном холодильнике.
Полуденная лень не оставляла нам иного выбора кроме того, чтобы заниматься тем, что есть под рукой. Под моей рукой была голая она, а под ее рукой голый я. Что делать, когда спать почти не хочется, а вставать не охота?
Хоть и знакомы мы были всего-то три дня, но уже чувствовали себя так, будто жизнь прожита, а нам друг на друга насрать. Нам главное было начать. С трудом, преодолевая застой в суставах, мы мяли и ласкали друг друга привычными движениями, округлыми до тошноты. Потом все шло легче, совсем, как по маслу и даже получалось удовольствие. Что значит привычка! И так почти до самого вечера, когда солнце сползало с кровати на пол, и становилось оранжевыми.
Под конец дня в нашу комнату невозможно было зайти без благовоний. Да, мы вели себя, как самые настоящие старперы.
Где-то к семи часам мы, изможденные и безразличные друг к другу выползали на веранду. Здесь было легче, хотя жара еще держалась, зато воздух свежее.
Мы сидели и ничего не делали, даже не разговаривали. В одной моей руке обычно была бутылка какой-нибудь греческой мочи, уже не помню, как называется, а другая рука жила своей жизнью и обычно чесала яйца. А, что делала моя подружка, кстати, ее имя Вероника, мне было все равно...
Тот день был именно таким. Мы сидели на веранде. Отдыхали.
Вены на моих руках вздулись, и руки казались сильными. Руки мужлана. Я разглядывал свои руки, и они мне нравились.
Я был полностью расслабленный, даже не было желания взглянуть на Веронику, маячившую мутным пятном в углу бокового зрения.
Перед верандой был газон с зеленой травкой, а вдоль заборчика росли петунии. За забором, через дорогу был пляж, а дальше море...
Я смотрел на море. Пляж был пустынный. Почему? Сегодня же пляжный день.
- Почему так тихо? - спросил я, но мне никто не ответил...
Сука молчала. А я разглядывал море и пил из бутылки теплое пиво...
...На дороге показался красный автомобиль без верха, пляжный вариант шикарной сутенерской тачки.
Вся машина была занята людьми. Человек десять. Сидели, как попало и на чем попало. Даже из багажника торчали ноги и головы. Им было очень весело так ехать, нарушая правила дорожного движения, так весело, что я им немного позавидовал.
Кабриолет подкатил к нашей ограде, и из него повылазили все, кто в нем был.
Громко смеясь и ругаясь, а кое-кто и по-бабьи визжа, двинулись через ограду на наш газон. Топтали цветы, спотыкались. Какая-то дура вырвала целую охапку петуний и села посреди двора плести веночек.
- Вот! - кричал один из них, самый рослый и самый красивый, - Вот здесь и живет моя бабушка! Она тут сдает комнаты на лето разным хренакам! Вот тут мы и будем гулять! Вот тут и будет вечеруха!
Парни всей кодлой двинулись на веранду. Потащили за собой девок. Те пищали, как бляди. Нас в упор никто не видел. Что особенно было обидно.
Я сидел, как сидел, расслабленный и безразличный.
Красавец подошел близко к тому месту, где я сидел, посмотрел на меня так, будто я возник внезапно из ничего, огляделся по сторонам и сказал громко:
- Ты че, шут?! Встал и вышел!
Все перестали галдеть, повернули головы и посмотрели на меня.
Что мне было делать? Оправдываться, что ли? Я сидел себе спокойно и даже не смотрел на него. Вероника не пискнула, будто и не было ее рядом.
Красавец поиграл мускулатурой на бедрах, качнулся и врезал мне всей пятерней в лицо.
В ушах зазвенело, из носа потекло по губам и капнуло на грудь.
Он наклонился и заорал мне в ухо.
- Ты не понял, бля?! Бабушка где?! - он разогнулся и крикнул в сторону дома, - Бабушка!
Опять ударил меня. Кажется, сломал нос.
Ну, все, хватит. Надоело.
Что у меня там было в руке?
Бутылка пива.
А, что было рядом со мной на столе?
Открывалка для бутылок.
Вот эту открывалку я и всадил ему в промежность, всем на удивление.
Кровь и моча потекли по руке. Этот бык был без трусов, в одних шортах. Из-за жары.
Он теперь лежал под столиком, плакал, и канючил по-детски.
Я сказал его друзьям, чтобы расходились, нечего тут смотреть. Сказал, чтобы завтра приходили, когда все успокоятся.
- Вы, что? - говорю, - никогда не видели, как братья ссорятся? Ну вот, посмотрели? Теперь валите. Здесь вам не цирк. Нам уже пора спать.
Все послушно стали расходиться. Парни уводили девок. Одна девица наклонилась к брату и прошептала:
- Пока, Витек, до завтра. Завтра будет лучше, да?
Брат, всхлипнул, что-то промычал в ответ. А я ему говорю:
- Витя. С тобой же прощаются. Нормально отвечай. Ты же человек. Как тебя учили папа с мамой?
- Д... дос... свиданья...
- Молодец. Только... девушка... как Вас звать?
- Вероника.
- Вероника?... только завтра... ничего не получится. Дела семейные, понимаешь? Завтра мы идем на пляж. Я, Витек, бабушка... и подружка моя.
Следующий день был таким, как я сказал. С утра мы дружно, всей семьей пошли на пляж. Домой вернулись под вечер голодные и уставшие, потому что весь день нам было очень хорошо.
Теперь же умное лицо Живича было не узнать, все в крови. Толпа шумела, а Живич не проронил ни звука.
Живич умирал, как святой с великими муками. Костя ему даже немного позавидовал.
Он не знал, чем занимался Живич без него, но очевидно чем-то крупным, не зря же смерть ему такая досталась. Уже и в этом свой почет.
Живича прикрутили проволокой к бетонному столбу и принялись оплевывать его, уже мертвого.
Костя машинально... он не хотел этого делать, но... машинально, содрал со столба желтую фанерку с черной молнией на ней и на оборотной стороне карандашом вывел, зачем-то, слово "чума". Что это за "чума" такая никто его не спросил, и так об этом никто и не знает.
Потом произошло совсем неожиданное, не только для одного Кости, но и для всего народа на площади.
Из верхнего окна гостиницы выпрыгнул человек и угодил, головой вниз, в самую толчею. С хрустом сломал кому-то шею, кому-то рассек надбровье...
Пустяки. Толпа, не вздрогнув, приняла его. Поглотила и растерзала. В мгновение ока он оказался рядом с Живичем жертвой номер два.
Этого второго человека Стельмах тоже узнал. Это был Мина Зельданек, тот самый добрый Вениамин, который научил Костю чистить унитазы.
Вот так на площади пути всех троих сошлись, и получилась звезда, подумал Костя, а потом, как-то расслабился весь и сполз на асфальт, под ноги людям.
Его чудом не затоптали. Очнулся он уже в больнице на койке, голый и с туго перевязанным туловищем. Голова болела, и в голове было пусто. Он позвал молодую няню и ничтожным от слабости голосом потребовал свои вещи, особенно те, что, находились в карманах.
Няня вещи не принесла, а принесла воду в стакане и ласково велела успокоиться. Он воду выпил, но не захотел успокаиваться, и все требовал свой блокнот и карандаш, чуть не плача. Тогда няня, пообещав все принести, удалилась и, вскоре, вернулась опять без блокнота, но со шприцем и санитаром. Косте больно сделали укол, который его усыпил.
Спустя сутки, или около того, Костю отпустили домой. Вернули одежду, все, что было в карманах, в том числе, блокнот и карандаш.
За то время, пока он лежал в больнице, вдохновение мало-помалу улетучилось. Костя понял, что исписался вчистую, но закончить рассказ все-таки кое-как сумел. А второго парня, которого казнили после Живича, он записывать не стал, воли не хватило. Оставил, как есть.
- И так сойдет, - сказал себе Костя и почувствовал себя спокойно...
Спустя много лет, ночью, лежа в постели, чудотворец вспоминал сон.
Вспоминался давний сон про поезд. Тот сон, в котором он кутил с безликой барышней в вагоне-ресторане...
Потом сон про Живича, где Живич безмолвно шевелил губами, пытаясь, что-то сказать.
Сны накладывались один на один, и получалось у дамочки лицо Живича, а у официанта нет лица, и наоборот. Мина не вспоминался.
Почти до рассвета Костя мысленно всматривался в подвижные губы Живича и понял язык глухонемых.
- Я баловень, - говорил Живич, - а ты - столб.
Пепел старых костров с берега камышовой речки вместе с ветром обогнул земной шар и вернулся.
Костя глубоко вздохнул. Сердце его не выдержало. Он загрубел, затвердел и обратился в камень.