Поль де Крюи. Охотники за микробами
Перевод с англ. - О. Колесников, 2011

Двести пятьдесят лет назад^* малоизвестный человек по имени Левенгук впервые заглянул в новый таинственный мир, населенный мельчайшими живыми существами, среди которых одни - злы и смертоносны, другие - дружественны и полезны, и некоторые из них важнее для жизни людей, чем любой материк или архипелаг.

Левенгук, не увенчанный лаврами и полузабытый, теперь известен почти так же мало, как были известны его крохотные странные животные и растения в тот момент, когда он их открыл. В этой главе будет рассказано о Левенгуке, первом охотнике за микробами. А затем - о смелых, упорных и пытливых искателях и бойцах со смертью, которые пришли вслед за ним. Вы узнаете простую и правдивую историю их неустанных устремлений в тот новый фантастический мир, который они пытались познать и нанести на карту. Им приходилось при этом идти ощупью, спотыкаясь на каждом шагу, совершая ошибки и теша себя напрасными надеждами. Некоторые из них, оказавшиеся наиболее смелыми, погибли, пав жертвой крошечных убийц, которых они изучали, и канули в вечность неизвестными героями.

Сегодня быть ученым - почетно и престижно. Наука - важная часть общественной жизни, созданы многочисленные лаборатории и институты, где ученые работают над открытиями и изобретениями, а люди с интересом следят за новыми достижениями науки, освещаемыми на первых полосах газет. Практически любой студент университета может заняться научными исследованиями или же стать преподавателем науки в каком-нибудь колледже за вполне приличную зарплату. Но попробуйте мысленно перенестись ко временам Левенгука, двести пятьдесят лет назад, и представить себя только что окончившим среднюю школу, выбирающим карьеру, стремящимся к получению знаний...

Относительно недавно вы выздоровели от свинки; вы обращаетесь к своему отцу с вопросом, в чем причина свинки, и получаете ответ, что в вас вселился злой дух. Эта теория вас не вполне удовлетворяет, но вы делаете вид, что поверили, и стараетесь больше не думать о том, почему случается свинка, потому что если вы посмеете вслух выразить свое недоверие, то рискуете быть наказанным, а то и изгнанным из дома. Ваш отец - непререкаемый авторитет.

Вот каков был мир триста с лишним лет назад, когда родился Левенгук. Мир едва только начал освобождаться от суеверий, лишь начинал краснеть за свое невежество. Это был мир, в котором наука (то есть поиск истины посредством тщательных наблюдений и четких размышлений) только училась стоять на своих слабых, шатающихся ногах. Это был мир, в котором Сервета^* сожгли за то, что он осмелился вскрыть и исследовать человеческий труп, а Галилея заточили потому, что он осмелился доказывать, что Земля вертится вокруг Солнца.

Антони ван Левенгук родился в Голландии в 1632 году среди синих ветряных мельниц, низких улиц и высоких каналов Делфта. Его родители были уважаемыми бюргерами, поскольку занимались плетением корзин и пивоварением, а пивовары в Голландии были уважаемыми людьми. Отец Левенгука умер рано, и мать отправила его в школу, желая, чтобы он стал чиновником, но в шестнадцать лет он бросил школу и стал работать помощником в мануфактурной лавке в Амстердаме. Это и стало его университетом. Представьте современного студента, грызущего гранит науки среди рулонов ткани, выслушивая бесчисленную череду голландских домохозяек, - вот какова была учеба Левенгука на протяжении шести лет!

В двадцать один год он ушел из мануфактурной лавки, вернулся в Делфт, женился и открыл собственный магазин. О его жизни в течение последующих двадцати лет мы знаем очень мало, за исключением того, что он женился во второй раз и что у него было несколько детей, большинство из которых умерли, и с точностью известно, что одно время он занимал штатную должность привратника в городской ратуше и имел увлечение всей жизни - почти фанатичное пристрастие к шлифованию увеличительных стекол. Кто-то сказал ему, что если очень тщательно отшлифовать из чистого стекла маленькую линзу, то через нее можно увидеть вещи в сильно увеличенном виде...

Про то, как протекала жизнь Левенгука в возрасте от двадцати шести до сорока шести лет, известно мало, но точно известно, что он не считался образованным человеком. Единственный язык, который он знал, был голландский, мало употребительный и презираемый культурными людьми, язык рыбаков, торговцев и землекопов. Образованные люди того времени использовали латинский язык, на нем Левенгук едва умел читать, а всей литературой для него была голландская библия. Но, как вы увидите, невежество оказалось для него очень полезным, так как, избавляя от всякого псевдонаучной чуши того времени, вынуждало верить только собственным глазам, собственным представлениям и собственным суждениям. И это для него как раз подходило, потому что не было на свете более упрямого и самоуверенного человека, чем Антони ван Левенгук!

Ему доставляло огромное удовольствие смотреть через линзу и видеть предметы увеличенными во много раз. И что, покупать для этого линзы? Ну уж нет! Не таков был Левенгук. За эти двадцать лет неизвестности он обучился у оптиков искусству обтачивать и шлифовать стекла. Он общался с алхимиками и аптекарями, совал свой нос в их секретные способы выплавлять из руд металлы и понемногу научился делать изделия из золота и серебра. Это был крайне привередливый человек: он не довольствовался тем, что его линзы были так же хороши, как у лучших мастеров Голландии, - нет, они должны были быть лучше самых лучших! И даже добившись этого, он продолжал возиться с ними еще много часов. Затем он вставлял эти линзы в оправы и трубки из меди, серебра или золота, которые сам же изготавливал на огне, среди адского дыма и чада. В наше время исследователь покупает за сравнительно небольшие деньги изящный блестящий микроскоп, крутит ручку настройки, заглядывает в окуляр и делает свои открытия, не задумываясь о том, как микроскоп устроен. Но Левенгук...

Конечно, соседи думали про него, что он "тронулся", но он упорно продолжал обжигать и калечить свои пальцы. Он полностью уходил в работу, забывая о семье и друзьях, просиживая целые ночи напролет в своей лаборатории. И хотя добрые соседи над ним исподтишка посмеивались, этот человек научился делать мелкие линзы, размером меньше 1/8 дюйма в диаметре, настолько симметричными, настолько точными, что они показывали самые мелкие предметы в сказочно огромном и четком виде. Да, он был малообразованным человеком, но только он один во всей Голландии мог делать такие линзы, и при этом говорил о своих соседях: "Не стоит на них сердиться: они же в этом не разбираются...".

И вот этот самодовольный торговец мануфактурой стал наводить свои линзы на все, что попадалось под руку. Он смотрел через них на мышечные волокна кита и на чешуйки собственной кожи. Он отправлялся к мяснику, выпрашивал или покупал бычьи глаза и восторженно рассматривал тонкое устройство хрусталика внутри глаза. Часами изучал строение волосков шерсти овцы, бобра и лося, которые под его стеклами превращались в толстые мохнатые бревна. Он осторожно рассекал голову мухи и насаживал ее мозг на тонкую иголочку своего микроскопа, - и с каким восхищением рассматривал детали этого изумительного огромного мозга! Он исследовал поперечные срезы разных пород дерева и косые срезы семян растений. "Невероятное зрелище!" - бормотал он себе под нос, разглядывая огромное жало блохи и ноги вши. В этих исследованиях Левенгук походил на молодого щенка, который с любопытством обнюхивает - пренебрегая правилами приличия - каждый новый предмет в окружающем его мире.

На свете не было более сомневающегося человека, чем Левенгук. Он смотрел на жало пчелы или ножку вши раз, еще раз, и еще, и еще... Некоторые объекты наблюдения он оставлял на целые месяцы на острие своего странного микроскопа, а чтобы рассматривать другие предметы, делал себе новые микроскопы. И таким образом у него скопились их целые сотни. Затем он возвращался к первым экземплярам, чтобы уточнить чего-то и, если понадобится, внести поправки в свои первоначальные наблюдения. Он никогда не делал описаний того, что видит, или рисунка до тех пор, пока сотни наблюдений при одних и тех же условиях не убеждали его, что он видит перед собой одну и ту же, вполне определенную картину. Но и после этого он бывал еще не вполне уверен! Он писал:

"Человек, который в первый раз заглянул в микроскоп, говорит, что вот я вижу то-то, а теперь то-то, - но при этом даже опытный наблюдатель может оказаться в дураках. Вы не поверите, как много времени я потратил на свои наблюдения, но я делал это с радостью, не обращая внимания на слова тех, кто недоумевал, зачем на это тратить так много труда и какой во всем этом толк... - но я пишу не для этих людей; я пишу только для философов".

Двадцать лет он работал сам по себе, без аудитории, с которой делился бы наблюдениями.

Но как раз в это время, в середине семнадцатого столетия, во всем мире поднималось общее волнение. Тут и там, во Франции, Англии и Италии, появлялись люди, смело, критически подходившие ко всему, что касалось науки и философии. "Нас не устраивает доверять ни авторитету папы Римского, ни авторитету Аристотеля, - говорили эти бунтовщики. - Мы готовы доверять только тому, что многократно увидим собственными глазами и тщательно взвесим на собственных весах. И мы будем прислушиваться только к результатам наших опытов, и больше ни к чему!"

В Англии группа таких революционеров образовала общество под названием "Незримая академия", которому приходилось быть действительно незримым, потому что некто по имени Кромвель перевешал бы их всех как еретиков и заговорщиков, если бы прознал, какие странные вопросы они пытаются разрешить. Но какие странные опыты проделывали эти исследователи! "Если поместить паука в круг, сделанный из растертого в порошок рога носорога, пауку не удастся из него выйти", - говорила мудрость того времени. И что же делали "незримые академики"? Один из них приносил растертый в порошок кусок рога носорога, а другой приносил в бутылке небольшого паука. Академики собирались толпой вокруг, держа в руках высоко поднятые свечи. Все замирали... проводился эксперимент - и вот доклад о нем:

"Был насыпан круг из порошка рога носорога, в него был посажен паук, но он сразу же убежал..."

"Какая глупость!" - наверное, воскликнете вы. Но примите во внимание, что один из членов этой академии был Роберт Бойль, основатель химии, а другой - Исаак Ньютон. Вот какова была эта "Незримая академия", которая с восшествием на престол Карла II из подобия подпольного бара, где нелегально торгуют спиртными напитками, возвысилась до громкого титула Английского Королевского общества. И это общество стало первой аудиторией, выслушавшей Антони ван Левенгука!

В Делфте был один человек, который не смеялся над Антони ван Левенгуком, - некто Ренье де Грааф, которого лорды и джентльмены из Королевского общества сделали своим членом-корреспондентом, потому что он сообщил им о некоторых интересных вещах, открытых им в человеческом яичнике. Хотя Левенгук был самоуверенным и подозрительным, он все-таки позволил Граафу смотреть через его "магические глаза" - маленькие линзы, равных которым не было ни в Европе, ни в Азии, ни где-либо в целом мире. То, что Грааф увидел через микроскопы, заставило его устыдиться, какой малостью сам он гордился, и он поспешил написать Королевскому обществу:

"Сделайте так, чтобы Антони ван Левенгук сообщил вам о своих открытиях".

И Левенгук ответил на запрос Королевского общества со всей самоуверенностью неуча, не способного понять глубокой философской мудрости тех, с кем он разговаривает. Он написал с забавной простотой длинное письмо, касавшееся всех вещей в подлунном мире, на разговорном голландском языке - единственном, который он знал. Озаглавлено оно было так: "Примеры некоторых наблюдений, сделанных с помощью микроскопа, изобретенного мистером Левенгуком, относительно строения кожи, мяса и т. д., жала пчелы и т. д." Это письмо очень удивило Королевское общество и позабавило ученых и высокомудрых джентльменов, но в целом они были искренне поражены чудесными вещами, которые Левенгук, по его словам, мог видеть через свои замечательные линзы.

Секретарь Королевского общества поблагодарил Левенгука и выразил надежду, что за первым его сообщением последуют и другие. И они последовали - около сотни за пятьдесят лет! Это были полные болтовни письма, содержащие ядовитые замечания по адресу невежественных соседей, разоблачения шарлатанов, искусные толкования суеверий и сообщения о собственном здоровье, но в прослойках между абзацами и целыми страницами описаний разнообразных домашних дел почтенные лорды и джентльмены из Королевского общества почти в каждом письме имели честь прочитать великолепные и точнейшие описания открытий, сделанных с помощью "магического глаза" этим привратником и торговцем мануфактурой. И какие это были открытия!

Если смотреть с высоты нынешней науки, многие из главных научных открытий того времени покажутся до нелепости простыми. Как это люди могли ходить ощупью целые столетия, не замечая того, что было у них под самым носом? Так же обстоит дело и с микробами. В наше время весь мир видел их извивающимися на экранах кинозалов; даже люди, не занимающиеся исследованиями, вероятно, видели их через микроскоп; студент-медик первого курса способен опознать зародышей большого множества разных болезней. Что же мешало видеть их раньше?

Отставим насмешки и вспомним, что в то время, когда родился Левенгук, микроскопов еще не существовало, а были только грубые ручные лупы, способные самое большее на то, чтобы показать копеечную монету увеличенною до размеров двухрублевой. И если бы этот голландец не занимался неустанно шлифовкой своих замечательных стекол, то, вероятно, до самой смерти ему не довелось бы увидеть ни одного существа размерами меньше сырного клеща. Как уже было сказано, он с фанатической настойчивостью старался делать линзы все лучше и лучше и с бесцеремонным любопытством щенка исследовал все, что попадалось ему под руку. Вся эта возня с пчелиными жалами, волосками из усов и прочей мелочью была необходимой, чтобы подготовить его к тому великому дню, когда однажды он глянул через свою любимую игрушку, оправленную в золото, на каплю чистой дождевой воды и увидел...

С того, что он в тот день увидел, и начинается наша история. Левенгук был маниакальный искатель, и кому еще, кроме этого странного человека, могла прийти в голову мысль направить свою линзу на каплю прозрачной, чистой воды, только что упавшей с неба? Что могло оказаться в этой воде, кроме... воды? Попробуйте представить себе его дочь Марию - девятнадцати лет, трогательно заботливую к своему чудаковатому отцу, - наблюдающую, как он берет маленькую стеклянную трубку, нагревает ее в пламени горелки и вытягивает в тонкий волосок. Мария была очень предана своему отцу - эти глупые соседи не смели смеяться над ним в ее присутствии! - но что он собирается делать с этой тонкой как волос стеклянной трубочкой?

Она видит, как ее отец с рассеянным видом ломает трубочку на несколько кусков, выходит в сад и наклоняется над глиняным горшком, установленным там для измерения силы дождя. Он наклоняется над этим горшком... Возвращается в свою лабораторию... Насаживает маленькую стеклянную трубочку на иглу микроскопа...

Но чего не простишь дорогому, хотя и глупому папочке? Он, прищурившись, смотрит через линзу... Затем что-то глухо бормочет, прерывисто дышит.

Вдруг раздается взволнованный голос Левенгука:

- Подойди сюда! Скорей! В этой дождевой воде крохотные животные. Они плавают! Они играют! Они в тысячу раз меньше любого существа, которое мы видим простым глазом! Смотри! Видишь, что я обнаружил!

Час Левенгука пробил. Александр Македонский отправился в Индию и увидал там огромных слонов - животных, которых ни один грек прежде не видел, но слоны эти были такой же обыденной вещью для индусов, как лошади для Александра. Юлий Цезарь отправился в Англию и повстречал там таких варваров, которых заставили его широко раскрыть глаза от изумления, но друг для друга эти бритты были такой же банальностью, как римские центурионы для Цезаря. А Бальбоа?^* Его переполняла гордость, когда он смотрел в первый раз на Великий океан! Но разве Великий океан не был для индейца Центральной Америки столь же обыденной вещью, как Средиземное море для Бальбоа? Что же Левенгук?.. Этот привратник из Делфта заглянул в новый фантастический мир мельчайших существ, которые жили, рождались, боролись и умирали, совершенно незримые и неизвестные людям от начала времен... Это были своего рода звери, за многие века измучившие и истребившие несметные количества людей, которые в десять миллионов раз крупнее их самих. Эти существа были более ужасными, чем огнедышащие драконы и чудовищные многоголовые гидры. Это были тихие, незаметные убийцы, убивавшие детей в их теплых люльках и королей в их укрепленных дворцах. Это был невидимый, скрытый, неумолимо жестокий, но порою и дружественный мир, в который Левенгук заглянул первым из всех людей всего мира! Это был самый знаменательный день Антони ван Левенгука.

Этот человек был совершенно непосредственным в своем детском восхищении природой, полной ошеломляющих событий и невероятных возможностей! Сейчас трудно представить себе воззрения людей того времени, начинавших терять веру в чудеса, но лишь для того, чтобы столкнуться с еще более чудесным и удивительным. При первом взгляде на невинно резвящихся "ничтожных зверюшек" состояние простодушного голландца оказалось восторженным, близким к обмороку.

Он сам дал им такое прозвище, поскольку, как я уже сказал, Левенгук был сомневающимся во всем человеком. Эти животные были чрезмерно малы, чтобы действительно быть животными, и слишком странны, чтобы считать их таковыми. Он снова и снова рассматривал их, пока его пальцы не сводило судорогой от сжимания микроскопа, а глаза не начинали слезиться, как бывает при слишком долгом напряжении зрения. Но он действительно видит их! Вот они опять, и не только одна разновидность мелких созданий, но вот и другие, покрупнее, "передвигающиеся с большим проворством, потому что снабжены в обилии невероятно тонкими ножками". Ого! Вот и третья разновидность! А вот и четвертая - уже настолько крошечные, что не удается разобрать их форму. И все они живые! Они плавают взад и вперед, преодолевая огромные расстояния в этом мире водяной капли, заключенной в маленькую трубочку. Удивительно ловкие создания!

"Они резко останавливаются, замирают, остаются на момент неподвижными, потом начинают быстро вращаться наподобие волчка, и их окружность не больше размера мельчайшей песчинки", - писал Левенгук.

При всей своей как будто бы непрактичности он был довольно основательный человек. Он не стремился создавать теории, а скорее был носителем неукротимого "духа измерений". Но в каких измерительных единицах определять размер такой мелюзги, как эти мелкие зверюшки? Он наморщил свой низкий лоб: "Каковы же размеры мельчайшего из этих крохотных созданий?". Он тщательно пошарил в заросших паутиною закоулках своей памяти, среди многих тысяч других предметов, которые изучал, и наконец сделал прикидку: "Последнее, самое мелкое из этих крошечных животных в тысячу раз меньше глаза взрослой вши". Он был человек точный и практичный. Мы сейчас знаем, что глаз взрослой вши не больше и не меньше, чем глаза десяти тысяч ее родственников, братьев и сестер - вшей.

Но откуда взялись в дождевой воде эти диковинные крохотные существа? Упали с неба? Заползли с земли по стенке горшка? Или, может, появились из ничего неисповедимой прихотью Господа?

Левенгук был таким же благочестивым верующим, как любой голландец семнадцатого века, и всегда именовал Господа "создавшим все на свете". Более того, он восхищался Господом, создавшим такие удивительные вещи, как крылья пчелы. Но в то же время Левенгук был материалистом. Здравый смысл подсказывал ему, что живое создается живым. Простодушная вера не оставляла сомнений в том, что Бог сотворил все живое за шесть дней, а затем, запустив машину, сел в сторонке, чтобы награждать добрых и карать мошенников и обманщиков. Но ему казалось крайне неправдоподобным, что эти крохотные существа падают вместе с дождем с неба. И, конечно, не стал бы Бог сотворять в их горшке с дождевой водой что-либо из ничего!.. Но постойте... Есть способ узнать, откуда они явились.

- Я сделаю опыт, - пробормотал Левенгук.

Он старательно вымыл винный стакан, хорошенько его вытер, подставил под сток желоба на крыше, а затем набрал из него крошечную порцию в свою тонкую как волос трубочку. Поставил под линзу. Да, вот они, некоторые из этих зверюшек... "Они присутствуют даже в совсем свежей дождевой воде!" Но, впрочем, это еще ничего не доказывает; возможно, они жили в желобе и были смыты водой.

Он взял большое фарфоровое блюдо, "покрытое голубой глазурью", чисто его вымыл, вышел под дождь и поставил его на высокий ящик, чтобы брызги от капель с земли не попадали на блюдо. Первую набранную воду он вылил, чтобы вымыть блюдо еще чище. Потом осторожно набрал порцию воды в одну из своих тончайших трубочек и отправился в лабораторию.

"Я доказал это! В этой воде нет ни одного крохотного существа! Они не падают с неба!"

Но он сохранил эту воду; с перерывами в несколько часов он день за днем прищуривался на нее через свой микроскоп - и на четвертый день увидел, что крошечные зверьки начинают в ней появляться, наряду с пылинками и маленькими льняными волоконцами.

Он был поистине "человеком из Миссури", которому все надо показывать. Вообразите, каким был бы мир, если бы все люди подвергали все свои суждения такому же суровому контролю со стороны здравого смысла, как это делал Левенгук!

Думаете, он сразу написал Королевскому обществу о том, что открыл совершенно новый мир живых существ, о котором мы не подозревали? Ничуть не бывало! Спешки он не допускал. Он стал наводить свою линзу на все разновидности воды: на воду, долго стоявшую в закрытом помещении лаборатории, на воду из горшка, поставленного на самой верхушке дома, на воду из не очень-то чистых каналов Делфта и холодную воду из глубокого колодца в его саду. Всюду он находил этих зверьков. Он не мог перестать удивляться их ничтожной величине; он сравнивал их с сырными клещами, и рядом с этими неприятными созданиями они казались пчелами по сравнению с лошадью. Ему не надоедало смотреть, как они "оживленно вьются толпами, точно рой москитов в воздухе".

Конечно, этот человек продвигался на ощупь, спотыкаясь на каждом шагу, как и все люди, занимающиеся поиском и лишенные дара предвидения - лишь случайно наталкивающиеся на открытия, к которым вовсе и не стремились. Его новые зверьки были изумительны, но этого ему было недостаточно; он продолжал совать свой нос повсюду, стараясь рассмотреть вещи подробнее и уловить между ними причинную связь. "Почему у перца острый вкус? - задался он однажды вопросом и высказал догадку: - Должно быть, на перчинках есть невидимо маленькие шипы, которые колют язык, когда вы едите перец".

Существуют ли эти шипы на самом деле?

Он занялся возней с сухим перцем. Он чихал, потел, но ему никак не удавалось отделить такую маленькую перчинку, чтобы ее можно было сунуть под микроскоп. Чтобы размягчить перец, он положил его на несколько недель в воду, и только после этого с помощью двух тонких иголочек ему удалось отщепить крошечную, почти невидимую частицу перца и всосать ее вместе с каплей воды в свою замечательную, тонкую как волос стеклянную трубочку. Посмотрел в микроскоп...

Зрелище было таким, что ошеломило даже этого смелого человека. Предполагаемые шипы на перчинках были сразу забыты. С увлеченностью маленького мальчика он, не отрываясь, смотрел на потешное зрелище, выходки "невероятного количества крошечных животных всевозможных пород, быстро мечущихся, очень красиво, взад и вперед, из стороны в сторону и по всем направлениям".

Так, невзначай, Левенгук обнаружил великолепный способ разводить своих крохотных зверьков.

Вот теперь можно и написать про все это великим людям в Лондон. В простых выражениях, без всяких прикрас он описал для начала свое собственное изумление. Красивым и крупным почерком он исписывал страницу за страницей, рассказывая о том, что миллионы этих крохотных животных можно сложить в одну большую песчинку и что в одной капле перечного настоя, в котором они быстро размножаются, их содержится более двух миллионов семисот тысяч штук...

Это письмо было переведено на английский язык, прочитано на высоком собрании ученых-скептиков, не веривших уже больше в магические свойства рога носорога, и вызвало много шуму. Как, голландец утверждает, что он открыл столь мелких животных, что в одной капле воды их помещается столько же, сколько народу во всей их стране? Чепуха! Сырный клещ - безусловно абсолютно мельчайшее из всех созданных богом тварей.

Но некоторые из членов собрания восприняли это серьезно. Левенгук всегда отличался педантичностью; все, что он ранее описывал, оказывалось вполне верным. И ученому привратнику было послано ответное письмо с просьбой подробно рассказать, как устроен его микроскоп, и объяснить его методы исследования.

Это обидело Левенгука. Пусть олухи из Делфта смеются над ним сколько угодно - но Королевское общество?.. Он-то думал, что они настоящие философы! Так что, описывать им и далее все подробно или хранить отныне все открытия про себя? "Великий Боже! - возможно, шептал он себе, - я столько претерпел, пока не научился смотреть в этот мир таинственных существ; столько перенес насмешек от дураков, прежде чем довел до совершенства свой микроскоп и свои способы исследования!"

Но творцам нужны зрители. Он знал, что эти скептики из Королевского общества будут столько же в поту трудиться над тем, чтобы опровергнуть существование его крохотных животных, сколько ему понадобилось, чтобы открыть их. Ему это причиняло боль... Но творцам нужна аудитория. Поэтому он ответил им длинным письмом, уверяя, что никогда и нисколько не преувеличивает. Он пояснил им все свои вычисления (и современные охотники за микробами со всем своим оборудованием делают их лишь чуть-чуть точнее); он так подробно расписал эти вычисления - деления, умножения и сложения, - что его письмо походило на школьное упражнение по арифметике. Под конец он сообщил, что многие из жителей Делфта смотрели - не без интереса - на этих странных крохотных животных; он может прислать им подтверждающие письма от видных и почтенных граждан города Делфта - двух духовных лиц, одного нотариуса и восьми других человек, достойных доверия. Но он не может им рассказать, как устроен его микроскоп.

Он был очень подозрительным человеком. Он позволял некоторым людям смотреть через его маленькие приборы, но если бы кто-то из них позволил себе прикоснуться к микроскопу, чтобы отрегулировать его по своим глазам, он, вероятно, предложил бы гостю покинуть дом.

Он чем-то походил на ребенка, с гордостью показывающего своим товарищам большое красное яблоко, но не позволяющего им взять его в руки - из страха, как бы они не откусили кусочек.

Тогда Королевское общество поручило Роберту Гуку и Неемии Грю сделать самые лучшие микроскопы и приготовило перечный настой из лучшего сорта черного перца. 15 ноября 1677 года Гук принес в собрание свой микроскоп, крайне взволнованный - ибо оказалось, что Левенгук не соврал. Да, они были здесь, эти очаровательные зверьки! Почтенные члены собрания повскакивали со своих мест и столпились вокруг микроскопа. Они смотрели в него, изумлялись и восклицали: "Этот человек поистине великий наблюдатель!..". Это был звездный час Левенгука. Вскоре после этого Королевское общество сделало его своим членом и прислало роскошного вида диплом об этом в серебряном футляре, с гербом общества на крышке. "Я буду верно служить вам до конца своей жизни", - написал он им. И сдержал свое слово, регулярно отправляя им оригинальную смесь болтовни и научных открытий до самой своей смерти, которая последовала в возрасте девяноста лет... Но послать им свой микроскоп? "Весьма сожалею, но, пока жив, не могу сделать этого". Королевское общество дошло до того, что отправило к нему одного из своих членов, доктора Молинэ, чтобы тот доложил им об этом привратнике и исследователе невидимого. Молинэ предложил Левенгуку значительную сумму денег за его микроскоп, - он же, наверное, может уступить один из них, - ведь целые сотни их стоят рядами в его кабинете?.. - Нет, никак не могу! Но, может быть, джентльмену из Королевского общества угодно что-нибудь посмотреть? Вот в этой бутылочке находятся в высшей степени интересные зародыши устриц, а здесь вот замечательно проворные крохотные животные... - И голландец предоставил англичанину возможность посмотреть в свои линзы, в то же время присматривая одним глазом, как бы этот высокопочтенный посетитель к чему-нибудь не прикоснулся... или что-нибудь не стянул...

- Да ваши инструменты просто изумительны! - воскликнул Молинэ. - Они показывают в тысячу раз яснее, чем лучшие линзы, какие есть у нас в Англии!

- Мне бы очень хотелось, сэр, - сказал Левенгук, - показать вам лучший из своих микроскопов и продемонстрировать свой особый метод наблюдения, но я сохраняю это только для себя и не показываю никому, даже членам своей семьи.

Эти крохотные животные были везде и повсюду! Он сообщил Королевскому обществу, что обнаружил целые скопища этих невидимых существ у себя во рту. "Хотя мне уже пятьдесят лет, - пишет он, - у меня очень хорошо сохранились зубы, потому что я имею привычку каждое утро натирать их солью, а после очистки больших зубов гусиным пером хорошенько протирать их еще платком..." Но небольшие кусочки какого-то белого вещества все же оставались между его зубами, он видел их в увеличительное зеркало.

Что это за белое вещество?

Он соскреб со своих зубов кусочек этого вещества, размешал его в чистой дождевой воде и насадил в маленькой трубочке на иглу своего микроскопа.

Вот что он увидел, когда настроил резкость микроскопа. Здесь были крошечные создания, извивающиеся "наподобие рыбы, именуемой щукой". Была также вторая разновидность, которые проплывали немного прямо, затем внезапно начинали кружить на месте и кувыркаться. Также были существа, передвигавшиеся вяло и похожие на крошечные палочки, и голландец пытался рассмотреть их, пока его глаза не покраснели. И все они двигались, все были живые, в этом не могло быть никакого сомнения! У него во рту был настоящий зверинец! Там еще были крошечные согнутые пруты и гибкие змейки, передвигавшиеся туда-сюда с такой же величавостью, как движется в процессии карета епископа, и спиральки, бешено вертевшиеся в воде наподобие пробочников...

Все, что окружало Левенгука, было предметами для удовлетворения его любопытства. Устав от наблюдения за зверинцем из своего рта, он пошел прогуляться под высокими деревьями, склонявшими свою желтую листву над темным зеркалом каналов. Но тут ему попался навстречу старик, оказавшийся тоже в высшей степени интересным. "Я поговорил с этим стариком, - пишет Левенгук Королевскому обществу. - Он вел трезвую жизнь, никогда не пил бренди, не курил табак и лишь изредка пил вино, но мой взгляд случайно упал на его зубы, которые некрасиво выдавались вперед, и это навело меня на мысль спросить его, когда он в последний раз чистил рот. В ответ мне было сказано, что он никогда в жизни не чистил зубов..."

Сразу было забыто про больные глаза. Какой зоологический сад во рту у этого старика? Он потащил грязную, но добродушно настроенную жертву своего любопытства в лабораторию, и, конечно, в этом рту оказались мириады разных крошечных зверьков, но что он особенно хотел сообщить Королевскому обществу, это то, что открыл во рту старика новую породу микробов, которые скользили среди других, грациозно извиваясь всем телом, как вертлявые змейки - и вода в тонкой трубочке прямо-таки кишела ими!

Вас, наверное, удивляет тот факт, что Левенгук ни в одном из своих бесчисленных писем не заподозрил возможной вредности для человека этих крохотных таинственных животных. Он находил их в питьевой воде, он выискивал их во рту, а за последующие годы обнаруживал их в кишечнике лягушки и лошади и даже в собственных испражнениях, где особенно много их было тогда, когда, по его выражению, "он бывал обеспокоен поносом". Но он ни на мгновение не заподозрил, что это беспокойство могло вызываться крохотными животными, и из этой его осторожности в суждениях и нежелания перейти к скоропалительным выводам современные охотники за микробами - если бы не поленились ознакомиться с его писаниями - могут многому научиться. За последние шестьдесят лет^* буквально тысячи видов микробов описывались в качестве возбудителей разных болезней на основании лишь того факта, что они встречаются в организме именно тогда, когда этот организм болен. Левенгук был осторожен в установлении причинной связи между явлениями природы. Здоровый инстинкт подсказывал ему о бесконечной сложности каждого явления и об опасности опрометчиво, без тщательного анализа, принимать за главную какую-либо одну причину из сложного сплетения многих причин, воздействующих на события.

Шли годы. Левенгук по-прежнему торговал в своей небольшой мануфактурной лавке, следил за тем, чтобы в ратуше было чисто убрано, и становился все более угрюмым и подозрительным, все больше и больше времени проводил за своими микроскопами и сделал сотню новых поразительных открытий. В кусочке хвоста маленькой рыбки, попавшем в его стеклянную трубочку, он первым из всех людей увидел те капиллярные кровеносные сосуды, по которым кровь переходит из артерий в вены, и таким образом дополнил открытие англичанина Гарвея^* о кровообращении. Самые интимные и сакральные стороны жизни были только материалом для неутомимого ока его линзы. Например, Левенгук открыл человеческое семя в сперме. По мере прошествия времени мало-помалу о нем узнала вся Европа. Петр Великий, посетивший Голландию, счел нужным засвидетельствовать ему свое почтение, и английская королева во время путешествия заглянула в Делфт исключительно для того, чтобы посмотреть на диковинные вещи под его микроскопами. Он разоблачил огромное количество суеверий во славу Королевского общества и наряду с Исааком Ньютоном и Робертом Бойлем считался одним из самых уважаемых его членов. Вскружили ли ему голову эти почести? Они не могли вскружить ему голову по той простой причине, что он и без того был высокого мнения о себе. Но хотя его самомнение было безгранично, оно уравновешивалось таким же бесконечным смирением, когда он думал о великой тайне, окружавшей его и все человечество. Он преклонялся перед голландским Господом, но настоящим его богом была истина.

"Я не имею намерения упрямо носиться со своими идеями и всегда готов от них отказаться, если для этого представляются достаточные основания. Подобный подход я считаю для себя единственно правильным, поскольку моя цель - познать истину в тех рамках, в каких я в состоянии ее охватить, и с помощью того небольшого таланта, который мне дан, я стараюсь лишь вырвать мир из власти древних языческих суеверий и направить его на путь познания истины".

Он был на удивление здоровым человеком, и в возрасте восьмидесяти лет его рука лишь чуть заметно дрожала, когда он придерживал ею микроскоп, демонстрируя своих крохотных зверюшек или восхитительных зародышей устриц. Но он был любителем выпить по вечерам (а какой голландец не любит выпить?), и единственным недомоганием, какое он знал, было плохое самочувствие по утрам после этих возлияний. Он терпеть не мог врачей: как они могут разобраться в проблемах его организма, если не знают о его устройстве и тысячной доли того, что знает он сам? И у Левенгука была собственная теория - в целом довольно глупая - относительно причин этого недомогания. Он знал, что в его крови плавает множество маленьких шариков, - он был первым человеком, который их увидел. Он знал также, что эти шарики проходят через очень узенькие капилляры, для того чтобы попасть из артерий в вены, - разве не он первый обнаружил крошечные кровеносные сосуды в рыбьем хвосте? Ну так вот, явно после обильного вечернего возлияния его кровь делается слишком густой для того, чтобы свободно проходить из артерий в вены! Так что нужно ее как-нибудь разжижить!

Вот что он написал об этом Королевскому обществу:

"Если я на ночь слишком плотно поужинал, то утром выпиваю несколько больших чашек кофе, настолько горячего, какое только можно глотать, - стараясь вызвать сильную испарину; и если мне не удается восстановить свой организм таким способом, то и весь арсенал аптекарской лавки не поможет добиться большего, - и это единственная лечебная процедура, к которой я прибегаю вот уже много лет, когда у меня плохое самочувствие".

Процедура с горячим кофе привела его к новому интересному открытию относительно крохотных животных. Во всем, чего бы он ни делал, Левенгук всегда старался подметить какое-нибудь новое, таинственное явление природы, и погружался в мир маленьких драм, происходивших под его линзами, совершенно так же, как ребенок с полуоткрытым ртом и вытаращенными глазами погружается в волшебный мир сказок Матушки Гусыни. Ему не надоедало читать одну и ту же сказку природы, в которой он всякий раз находил что-нибудь новое, и все страницы этой увлекательной книги были зачитанными и с загнутыми уголками. Через несколько лет после открытия микробов в своем рту, проведя утром лечебную процедуру потения с помощью кофе, он вздумал еще раз посмотреть на белое вещество из промежутков между зубами...

Каково же было его удивление, когда он не нашел в нем ни одного крохотного животного! Или, правильнее будет сказать, он не нашел ни одного живого, потому что в микроскопе явно были видны мириады мертвых микробов, и лишь некоторые из них еле-еле двигались, как тяжело больные.

- Вот черт! - проворчал он самому себе. - Надеюсь, какой-нибудь высокий лорд из Королевского общества не станет искать их в своем рту, чтобы потом, ничего не найдя, опровергнуть мои прежние утверждения?

Но постойте! Он пил кофе, и притом такой горячий, что едва не обжигал себе губы... Ему вздумалось посмотреть на крохотных животных из белого вещества, находящегося между передними зубами... И это случилось сразу же после того, как он пил кофе... Ага!

С помощью увеличительного зеркала он взял пробу у задних зубов. Ого! "С огромным удивлением я увидел под микроскопом невероятно большое количество крохотных животных, и притом в таком крошечном кусочке вышеуказанного вещества, что в это трудно поверить, если не увидишь собственными глазами". Затем он проделал осторожный опыт со стеклянными трубочками, нагревая в них воду с ее крошечными обитателями до температуры, которая чуть выше температуры горячей ванны. Крохотные создания моментально прекратили свою оживленную беготню взад и вперед. Он охладил воду. Они не ожили. Так! Значит, горячий кофе убил крохотных зверюшек из его передних зубов!

С каким наслаждением теперь он снова любовался ими! Огорчало лишь, что он не мог различить ни голов, но хвостов ни у одного из своих крохотных животных. Он не раз видел, как они скользили сначала в одном направлении, потом останавливались, поворачивались на месте и плыли так же быстро назад, не делая больше никаких поворотов. Значит, у них должны быть головы и хвосты! У них должна быть печень, должны быть мозг и кровеносные сосуды! Он перенесся мыслью на сорок лет назад, когда с помощью сильной линзы обнаружил, что мухи и сырные клещи, казавшиеся такими простыми невооруженному глазу, устроены почти так же сложно и совершенно, как люди. Но сколько он ни старался с самыми лучшими из имеющихся линзами, его крохотные животные оставались все теми же простыми палочками, шариками и закорючками. Ему пришлось довольствоваться тем, что он вычислил для Королевского общества предполагаемый диаметр невидимых кровеносных сосудов у микробов - не позволив себе, конечно, ни малейшего намека на то, что эти кровеносные сосуды удалось рассмотреть; просто чтобы поразить воображение своих "патронов" предположениями об их невероятно малой величине.

Хотя Антони ван Левенгук не смог увидеть микробов, вызывающих человеческие болезни, хотя у него не хватило фантазии предречь своим ничтожным зверюшкам роль убийц, он все-таки обнаружил, что еле-еле видимые животные могут пожирать и убивать живых существ, которые во много раз больше их самих. Как-то он возился с мидиями - моллюсками, которые выуживал из каналов Делфта. Внутри каждой матери он находил массу зародышей и решил попытаться искусственно вырастить этих зародышей в стакане воды, взятой из канала.

- Удивляюсь, - бормотал он, - почему наши каналы не набиты битком мидиями, если в каждой матери так много зародышей?

Каждый день он осматривал стакан с вязкой массой эмбрионов, наводил на них свою линзу, чтобы проверить, насколько они выросли... Но что это? Он с изумлением увидел, что мягкое вещество моллюсков исчезает, уничтожаемое многими тысячами микробов, жадно атакующими зародыши...

"Жизнь существует за счет жизни, - это жестоко, но такова воля Господа, - размышлял он. - И все это, конечно, ради нашего благополучия, потому что если бы крохотные животные не съедали молодых мидий, то наши каналы оказались бы переполненными ими до самых краев, - ведь в каждой матери более тысячи зародышей".

Таким образом, Антони ван Левенгук покорно принял и похвалил высшую премудрость природы, и в этом он был сыном своего времени, потому что в его век искатели еще не бросали вызов Богу, подобно Пастеру, и не грозили кулаками по адресу матери-природы за бессмысленную жестокость к человеку и другим ее многочисленным детям.

Когда ему исполнилось восемьдесят лет, несмотря на исключительно крепкий организм, его зубы все-таки расшатались; он не жаловался на приход неумолимой зимы в его жизни, но вырвал старый зуб и наставил линзу на крохотных созданий, копошившихся в его пустом корне, - почему бы не глянуть на них лишний раз? Может быть, заметит какие-то детали, которые не заметил в предыдущие сотни наблюдений! Когда ему исполнилось восемьдесят пять лет, собравшиеся у него друзья стали уговаривать его бросить исследования и уйти на покой. Он нахмурил лоб и широко открыл глаза, в которых все еще был блеск.

- Плоды, созревающие осенью, сохраняются дольше! - ответил он им, называя свой восьмидесятипятилетний возраст всего лишь осенью.

Левенгук был прирожденным демонстратором. Ему очень нравилось слышать ахи и охи людей - главным образом, конечно, философов и любителей науки, - которым он позволял заглянуть в свой почти невидимый фантастический мир или которым писал свои бессвязные, но удивительные письма. Но он никого ничему не учил.

"Я никогда не пытался быть учителем, - писал он знаменитому философу Лейбницу, - потому что если бы я стал учить одного, мне пришлось бы учить и других... Мне пришлось бы взвалить на себя рабское ярмо, а я хочу оставаться свободным человеком".

"Но искусство шлифования линз будет утеряно и наблюдения за открытыми вами крохотными созданиями прекратятся, если вы не будете обучать ему молодых людей", - ответил Лейбниц.

"Профессора и студенты Лейденского университета уже давно заинтересовались моими открытиями; они наняли трех шлифовальщиков линз для того, чтобы те обучали студентов. И каковы результаты? - отвечал упрямый голландец. - Насколько я могу судить, совсем никаких, потому что конечная цель всего их обучения - или заработок денег посредством знания, или погоня за славой с выставлением напоказ своей учености, и ни то ни другое не имеет никакого отношения к открытию сокровенных тайн природы. Я уверен, что из тысячи человек не найдется и одного, который в состоянии преодолеть всю трудность этих занятий, ибо для этого требуются огромные затраты времени и средств, и человек должен быть всегда погружен в свои мысли, если хочет чего-либо достичь..."

Вот каким был первый охотник за микробами. В 1723 году, лежа на смертном одре в возрасте девяносто одного года, он послал за своим другом Хугвли. Он уже был не в силах даже поднять руку. Блестевшие прежде глаза были подернуты мутной пеленой, и веки начинали сковываться цементом смерти. Он пробормотал:

- Хугвли, друг мой... прошу тебя... переведи эти два письма на столе... на латинский язык... Пошли их в Лондон Королевскому обществу...

Он сдержал свое обещание, данное за пятьдесят лет до этого, и Хугвли, отправляя эти последние письма, сделал к ним приписку:

"Я посылаю вам, ученые господа, этот последний дар моего покойного друга с надеждой, что вам приятно будет ознакомиться с его последними записями".

Вот как умер самый первый охотник за микробами. Вы прочтете далее в этой книге о намного более преуспевшем Спалланцани, о Пастере, обладавшем во много раз большим воображением, о Роберте Кохе, принесшем значительно больше непосредственной пользы, показав, какие мучения причиняют человеку микробы, - и эти ученые стали прославленными и знаменитыми. Но ни один из них не был так безукоризненно честен в описаниях и так изумительно точен, как этот привратник-голландец, да и здравомыслием он тоже мог бы с ними поделиться.

"Левенгук умер... Наука понесла потерю, которую трудно возместить. Кто теперь продолжит изучение крохотных животных?" - вопрошали ученые люди из английского Королевского общества, вопрошал Реомюр^* вместе с блистательной Парижской академией. Этот вопрос недолго оставался без ответа: в 1723 году навечно закрыл глаза неутомимый привратник из Делфта, а в 1729 году на расстоянии в тысячу миль, в Скандиано, в северной Италии, родился новый охотник за микробами. Преемником Левенгука стал Лаццаро Спалланцани - в детстве странный ребенок, бормотавший стихи во время возни в песочнице, но с удовольствием оставлявший песочницу ради жестоких детских опытов над жуками, клопами, мухами и червями. Вместо того чтобы докучать вопросами старшим, он сам занимался изучением живых существ, обрывая им лапки и крылышки и пытаясь приделать их на место. Он интересовался не столько тем, что они собою представляют, сколько их устройством и механизмом действия.

Как и Левенгуку, молодому итальянцу пришлось приложить немало усилий, чтобы сделаться охотником за микробами вопреки воли своей семьи. Отец его был юристом и прилагал все старания к тому, чтобы заинтересовать молодого Лаццаро красотой объемистого свода законов, но мальчик более интересовался киданием плоских камешков вдоль поверхности воды, и задавался вопросом, почему камни подпрыгивают и не тонут.

По вечерам ему приходилось сидеть с отцом, осваивая нудную премудрость, но стоило отцу повернуться к нему спиной, он смотрел из окна на звезды, мерцающие на черном бархате итальянского неба, и по утрам читал о них лекции своим товарищам, за что его прозвали "астрологом".

В свободные дни он уходил в лес близ Скандиано и с бьющимся сердцем пробирался к бурно пенящимся горным ключам. При виде них он забывал о шалостях и возвращался домой, погруженный в глубокое, недетское раздумье. Что заставляет бить эти ключи? Родственники и священник говорили, что они образовались в древние времена из слез несчастных прекрасных девушек, заблудившихся в лесу.

Лаццаро был вполне благовоспитанным и достаточно почтительным для того, чтобы не спорить со своим отцом или священником, но внутренне он полностью отверг это объяснение и решил, что рано или поздно непременно узнает истинное происхождение этих ключей.

Но хотя молодой Спалланцани с неменьшей решительностью, чем Левенгук, стремился проникнуть в чудесные тайны природы, свою карьеру будущего ученого он начал совсем в ином духе. Он сказал себе: "Отец настаивает, чтобы я изучал юриспруденцию? Хорошо, пусть будет так!". Он делал вид, что с интересом изучает юридические науки, но каждую свободную минуту посвящал изучению математики, греческого и французского языков и логики, а в свободные дни предавался созерцанию прыгающих по воде камней и естественных родников и мечтал постигнуть причину бурного извержения вулканов. Однажды он не без задней мысли отправился к знаменитому ученому Валлиснери и рассказал этому великому человеку о том, что знает.

- Да ты же рожден, чтобы стать ученым! - сказал Валлиснери, - и лишь напрасно тратишь время на изучение законов.

- Ах, учитель, но мой отец настаивает...

Валлиснери с негодованием отправился к Спалланцани-старшему и принялся ругать его за то, что он тратит таланты Лаццаро на заурядное изучение законов.

- Ваш мальчик прирожденный исследователь; он способен стать гордостью Скандиано и создать ему бессмертную славу - наподобие второго Галилея!

И многообещающий юноша с отцовского благословения был послан в университет, в Реджио, чтобы начать там карьеру ученого.

В те времена быть ученым считалось уже более почетным и не столь опасным, как тогда, когда Левенгук впервые начал шлифовать свои линзы. Великая инквизиция свирепствовала меньше. Вместо преследования серветов и галилеев она довольствовалась вырыванием языков у мелких преступников и сжиганием малоизвестных еретиков. Членам "Незримой академии" не грозило попасть в каменные мешки и мрачные подземелья, и научные общества нередко пользовались покровительством правительств и королей. Высмеивать и критиковать суеверия стало не только дозволенным, но и престижным занятием. Увлечение естественными науками коснулось даже кабинетных философов. Вольтер^* переселился на несколько лет в глухую французскую провинцию, чтобы изучить великие открытия Ньютона и затем популяризовать их в своей стране. Наука проникла даже в блестящие, легкомысленные и безнравственные салоны; и такие столпы высшего общества, как мадам де Помпадур^**, склоняли головы над запрещенной Энциклопедией, чтобы постигнуть премудрость изготовления помады и шелковых чулок.

Наряду с увлечением всякого рода научными исследованиями, начиная с небесной механики и заканчивая "крохотными животными", люди блистательного века Спалланцани стали открыто выказывать презрение к религии и догмам, не щадя даже самые священные из них. За каких-нибудь сто лет до рождения Спалланцани вы рисковали бы своей шкурой, если бы вздумали усомниться в существовании мифических животных, описания которых Аристотель со всей серьезностью поместил в свои книги по биологии. Но теперь уже допускалось над ними посмеиваться и говорить между собой полушепотом:

- Но нельзя же верить ему, когда он врет, только потому что он Аристотель!

Но оставалось все еще много невежества и всякого псевдонаучного вздора даже в королевских обществах и академиях. И Спалланцани, освободившийся от ужаса посвятить свою жизнь нескончаемым судебным спорам и тяжбам, стал жадно впитывать в себя всевозможные знания, изучать разнообразные теории, развенчивать авторитеты, сводить знакомства с разными людьми, начиная с располневших епископов, чиновников и профессоров и заканчивая странствующими певцами и актерами.

Он был полной противоположностью Левенгуку, который в течение двадцати лет тщательно и с терпением шлифовал свои линзы и рассматривал все подряд, прежде чем ученый мир впервые о нем услышал. В двадцать пять лет Спалланцани занялся переводами древних поэтов и смело раскритиковал старый, вызывавший всеобщее восхищение итальянский перевод Гомера. Он замечательно преуспел в изучении математики со своей кузиной Лаурой Басси, знаменитой женщиной-профессором в Реджио. Теперь он стал пускать по воде камни с более серьезным видом и вскоре написал ученый трактат о механике подпрыгивания камней. Затем он стал священником католической церкви - и теперь мог поддерживать себя, служа обедни.

Презирая в душе любую власть, он сумел все же войти в милость к влиятельным лицам того времени, чтобы спокойно заниматься работой. Имея статус священника, предположительно слепого последователя веры, он в своих изысканиях подвергал сомнению любые религиозные тезисы, за исключением, конечно, самого существовании Бога, своего рода высшего существа. Во всяком случае, если он и задумывался над этим вопросом, то оказался достаточно осторожен, чтобы не высказывать этого вслух. Ему еще не было и тридцати лет, когда его назначили профессором университета в Реджио, и он стал читать лекции группам студентов, глядящих на него восторженными, широко раскрытыми глазами. Здесь ему впервые довелось понаблюдать за чудесными крохотными животными, открытыми Левенгуком. Он с рвением занялся изучением их, поскольку им грозило снова уйти в таинственную неизвестность, из которой их вытащил Левенгук.

Эти крохотные животные оказались вовлеченными в некие жаркие дебаты, благодаря которым вокруг них возникла перепалка; если бы этого не случилось, то, возможно, они так и остались бы на многие века только курьезом или даже оказались бы совершенно забыты. Дебаты, в ходе которых лучшие друзья превращались в заклятых врагов, а профессора готовы были крушить черепа священникам, происходили вокруг вопроса: способны ли живые существа зарождаться самостоятельно, или же у каждого живого существа обязательно должны быть родители? Создал ли творец за шесть дней все растения и всех животных и затем взял на себя роль быть просто исполнительным директором Вселенной, или же он и теперь развлекается тем, что разрешает новым живым существам возникать забавным образом?

Во времена Спалланцани более популярной была теория, что жизнь может самозарождаться. Большинство здравомыслящих людей полагали, что у многих животные не бывает родителей - что они зарождаются сами собой в отвратительном месиве из разных грязных отбросов. Применялся, например, такой вот проверенный рецепт для получения хорошего пчелиного роя: надо взять молодого тельца, убить его ударом по голове и закопать в землю в стоячем положении, чтобы рога торчали, оставить его в таком виде на месяц, затем спилить рога - и из них вылетит замечательный пчелиный рой.

Даже видные ученые придерживались такой точки зрения. Английский натуралист Росс со знанием дела писал: "Подвергать сомнению, что жуки и осы зарождаются из коровьего помета - это выступать против разума, здравого смысла и реального опыта". Даже столь сложным животным, как мыши, не обязательно иметь маму и папу; а если кто-то сомневается в этом - пусть поедет в Египет и там убедится, что поля просто кишат мышами, зарождающимися из ила реки Нил, и это поистине бедствие для населения!

Спалланцани слышал много таких историй, признаваемых за факты весьма уважаемыми людьми, и читал о вещах еще более странных; он обращал внимание на горячие споры его студентов относительно попыток доказать, что мыши и пчелы не всегда обладают родителями. Он все это слышал... и не верил. Ему это казалось несуразностью. Значительные достижения в науке часто происходят из предубеждений, берутся не из научных идей, а прямо из головы ученого, основаны на убеждениях, всего лишь просто противоположных преобладающей в тот момент суеверной чепухе. Он имел собственные убеждения в вопросе о зарождении жизни; по самой природе вещей ему казалось абсурдным предполагать, чтобы животные - пусть даже "ничтожные зверюшки" Левенгука - могли зарождаться самопроизвольно из гнили или грязи. В их возникновении должен быть определенный закон и порядок, должны быть причина и следствие. Но как это доказать?

Однажды вечером, когда он сидел в своем кабинете, ему попалась небольшая простенькая книжка, подсказавшая ему мысль о совершенно новом подходе к вопросу о зарождении жизни. Человек, написавший эту книжку, ничего не доказывал словами, он все строил на опытах, и - о Боже! - подумал Спалланцани, - какую поразительную яркость приобретали все приводимые им факты! Он совершенно забыл о сне и, продолжая читать, не заметил, как наступил рассвет...

В этой книге говорилось о суеверии, бытовавшем относительно происхождения белых червячков и мух, и о том, что даже наиболее образованные люди признавали возможность их зарождения из гнилого мяса. Затем приводился небольшой опыт, опровергающий эти ложные воззрения раз и навсегда.

"Великий человек этот Франческо Реди, написавший такую книгу! - подумал Спалланцани, снимая сюртук и нагибая толстую шею, чтобы потушить свечу. - Как он просто и ловко доказывает! Берет два кувшина и кладет в каждый из них по куску мяса. Один кувшин оставляет открытым, а другой покрывает легкой кисеей. Затем он следит и видит, как в открытый горшок влетают мухи, а через некоторое время там появляются червячки, а из них новые молодые мухи. Он смотрит в кувшин, покрытый кисеей, и не находит там ни червячков, ни мух. Удивительно просто! Кисея закрывает мухам доступ к мясу, всего-навсего... Но при этом насколько умно, а ведь люди тысячу лет вели ожесточенные споры по этому вопросу, и никому из них не пришло в голову сделать простой опыт, сразу все объясняющий..."

На следующее утро, вдохновленный этой книгой, он решил проделать подобный опыт, но не с мухами, а с микроскопическими животными. В то время все профессора в соглашались с тем, что хотя можно допустить возможность происхождения мух из яичек, то уж маленькие-то, еле видимые существа безусловно могут зарождаться сами собой.

Спалланцани начал неуклюже учиться, как разводить "ничтожных зверюшек" и как обращаться с микроскопом. Он резал себе руки и разбивал дорогие флаконы. Иногда он забывал протереть линзы, и крохотные животные казались тогда едва различимыми, как пескари в замутненной сетями воде. Собственные ошибки его страшно злили - у него не было мрачного спокойствия и упрямства Левенгука. Но при всей своей нетерпеливости и вспыльчивости он был достаточно настойчивым и решил во что бы то ни стало доказать, что эти басни о простейших животных были всего лишь баснями.

В это время другой священник, которого звали Джон Нидхем, ревностный католик, воображавший себя ученым-экспериментатором, снискал заметную популярность в Англии и Ирландии сообщением о том, что крохотные микроскопические животные могут чудесным образом зарождаться в... бараньей подливке. Он отправил отчет о своих опытах Королевскому обществу, и они произвели впечатление на ученых джентльменов.

Он описал, как он взял прямо с огня баранью подливку, слил ее в бутылку и закрыл плотной пробкой, чтобы крохотные животные или их яички не могли попасть туда из воздуха. Для верности он подогрел бутылку - и ее содержимое - еще раз на горячих углях. "Ясно, - добросовестно описывал Нидхем, - что эта процедура должна была совершенно убить крохотных животных и их яички, которые могли еще оставаться в стеклянной посуде". Он сохранял эту бутылку несколько дней, затем вытащил пробку, и - чудо из чудес! - когда он исследовал содержимое бутылки под микроскопом, оказалось, что оно кишит простейшими животными.

"Это чрезвычайно важный факт! - писал Нидхем Королевскому обществу. - Крохотные животные в данном опыте могли зародиться только из самой подливки. Это реальный факт, доказывающий, что жизнь может возникать самостоятельно из мертвой материи".

При этом он добавлял, что баранья подливка - не обязательное условие; такой же эффект получается при употреблении отвара из семян или из миндаля.

Королевское общество и весь ученый мир были крайне взволнованы открытием Нидхема. Это были уже не какие-то суеверия! Это был экспериментально установленный факт! И руководство Королевского общества поспешило устроить собрание для обсуждения вопроса о принятии Нидхема в свой узкий круг высшей научной аристократии.

В это время в далекой Италии Спалланцани тоже читал эту научную новость о поразительном зарождении крохотных животных из бараньей подливки. По мере чтения он все больше и больше хмурил брови и щурил темные глаза. Наконец фыркнул:

- Микробы не зарождаются сами собой ни из бараньей подливки, ни из миндального отвара, ни из чего бы то ни было на свете! В этом замечательном опыте есть какой-то обман... Сам Нидхем о нем, возможно, и не знает... В чем-то здесь есть подвох, и я должен его найти.

Им овладел бес предубеждения. Он заточил нож против своего церковного коллеги, - этому итальянцу вообще нравилось убивать те идеи, которые противоречили его воззрениям. Однажды ночью, когда он был один в своем кабинете, вдали от восторженного шума университетских лекций и веселых салонов, где его всегда окружала толпа поклонниц, он вдруг почувствовал острую уверенность в том, что нащупал зацепку, позволяющую найти ошибку в опыте Нидхема. При этом он грыз кончик гусиного пера, запустив пальцы в свои косматые волосы.

"Откуда могли взяться крохотные животные в кипяченой подливке или в отваре семян?.. Почему они вдруг там появились?.. Несомненно, потому что Нидхем недостаточно долго кипятил бутылку или недостаточно плотно ее закупорил!"

В нем проснулся дух подлинного исследования. Он не направился к своему письменному столу, чтобы тотчас же написать об этом Нидхему - нет, он бросился в свою заваленную стеклянной посудой лабораторию, с лихорадочной поспешностью выбрал несколько колб, собрал разные семена и стер пыль с микроскопа. Он решил немедленно провести опыт, пусть даже тот грозит ему самому поражением.

"Итак, для начала предположим, что Нидхем недостаточно долго кипятил свой бульон, - вдруг в нем могли остаться крохотные животные или их яички способны переносить даже высокую температуру".

Спалланцани взял несколько больших пузатых колб с коническим горлышком. Он протер их, вымыл, высушил и выстроил на столе длинным сверкающим рядом. Затем он насыпал в одни из них разных семян, а в другие - горох и миндаль, после чего наполнил все колбы чистой водой.

"Я буду не только нагревать эти отвары, - решил он, - а буду их целый час кипятить". Начав разводить огонь, он вдруг остановился. "А как же мне закрывать свои колбы? Одной пробки будет недостаточно: через нее все-таки могут проникнуть какие-нибудь крайне малые существа". Он задумался. "Вот что: я размягчу горлышки колб на огне и закрою их самим стеклом - а через стекло не проникнут даже самые мельчайшие существа".

Одну за другой он брал свои блестящие стеклянные колбы и вертел их горлышки на сильном огне, пока не запаял их все наглухо. Иногда, обжигая себе пальцы, он ронял их из рук, ругался и заменял разбитые колбы новыми. Когда все они оказались запаяны, он с довольным видом пробормотал: "Теперь как следует прогреем их!".

Несколько томительных, скучных часов он просидел над своими колбами, наблюдая, как они перекатывают и пузырятся в котелках с кипящей водой. Одну группу колб он кипятил всего несколько минут. Другую группу продержал в кипящей воде целый час.

Его глаза уже стали смыкаться от усталости. Он достал из котелков все свои колбы и убрал их подальше, чтобы потом, по прошествии нескольких дней взволнованного ожидания, посмотреть, появятся ли в них микробы. И сделал еще одну вещь, о которой я чуть было не забыл сказать: приготовил другую точно такую же группу колб с отварами, но не запаянных, а закрытых одной обычной пробкой, прокипятил их в течение часа и поставил отдельно.

Затем он на несколько дней вернулся к тысяче повседневных хлопот и занятий, которым никогда не удавалось истощить его бурную энергию. Он написал письмо известному натуралисту Боннэ в Швейцарию, рассказывая ему о своих опытах; он играл в футбол, охотился и занимался рыбной ловлей. Он читал студентам лекции, не только излагая сухие научные теории, но рассказывая тысячи занимательных историй, начиная с чудесных "ничтожных зверюшек", найденных Левенгуком в своем рту, и заканчивая таинственными евнухами и толпами покрытых чадрами женщин в турецких гаремах... Но вдруг он исчез. Все студенты, профессора и его поклонницы, светские дамы, спрашивали друг у друга:

- Куда делся аббат Спалланцани?

Аббат Спалланцани вернулся к своим колбам с отварами из семян.

Спалланцани двигался вдоль длинного ряда запечатанных колб, у каждой из них отбивал горлышко, забирал полой стеклянной трубочкой немного жидкости и рассматривал ее под микроскопом. Теперь он уже не был прежним бурным и пламенным Спалланцани, а действовал медленно и хладнокровно - брал по капле жидкости и рассматривал через линзы.

Сначала он просмотрел каплю за каплей жидкость из тех колб, которые кипятил в течение часа, и его утомительный труд оказался не напрасным - он не нашел в них ничего! Затем он нетерпеливо, но методично принялся за колбы, кипятившиеся всего несколько минут. Сломав запаянное горлышко, он поместил первую каплю под микроскоп...

"Так я и знал!" - воскликнул Спалланцани. Тут и там на сером фоне прыгали и резвились крохотные животные, правда, совсем крошечные, меньше, чем те микробы, которых он обычно видел, но тем не менее это были живые микроскопические существа.

"Они похожи на крошечных мальков величиною с муравья, - пробормотал он самому себе, затем его мысль лихорадочно заработала: - Колбы были запаяны, снаружи в них ничего не могло попасть; и все же в них находятся крохотные создания, которые оказались способны вынести кипячение в течение нескольких минут!"

Затем он перешел к дальнему ряду колб, которые нарочно закрывал одной только пробкой, как это делал его противник Нидхем. Он открывал их одну за другой и по капелькам брал из них жидкость прокипяченной стеклянной трубочкой. Затем взволнованно вскочил со стула и, схватив истрепанную записную книжку, с лихорадочной поспешностью начал стенографически записывать свои наблюдения. Он записал, что в каждой колбе, закрытой одной только пробкой, было изобилие крохотных животных! Даже те из колб с пробками, которые кипятились в течение часа, "были похожи на озера, в которых плавает рыба всех размеров - от кита до пескаря".

"Из этого несомненно следует, что крохотные животные проникли в бутылки Нидхема из воздуха, - заключил он. - А кроме того, я сделал еще одно важное открытие: существуют микробы, способные выживать в кипящей воде; чтобы убить их, их нужно кипятить не менее часа".

Это был великий день для Спалланцани и, хотя он этого и не знал, великий день для всего мира. Спалланцани доказал, что теория Нидхема о самозарождении микробов ошибочна, точно так же, как Реди в свое время доказал, что мухи не зарождаются из гнилого мяса. Но он сделал значительно больше: спас молодую науку о микробах от того, чтобы она уподобилась сказкам Матушки Гусыни, что заставило бы ученых из других областей науки воротить нос при одном лишь упоминании о том, что охота за микробами - это важная и вполне здравая отрасль знания.

Взволнованный Спалланцани позвал своего брата Николо и сестру и рассказал им о замечательном опыте. Затем, позже, с горящим взором он объявил своим студентам, что жизнь появляется только из жизни, у каждого живого существа должны быть родители, - даже у этих крохотных, ничтожных зверюшек Левенгука. Запаяйте колбу с отваром на огне, и снаружи в нее ничего не сможет проникнуть. Держите ее на огне достаточно долго, и все микробы в ней, даже самые живучие, способные переносить кратковременное кипячение, окажутся убиты. Ни в каком отваре никакое живое существо не может самозародиться, даже если вы будете хранить его до Страшного суда. Затем он изложил свое разоблачение Нидхема в виде блестящей саркастической статьи, и весь научный мир пришел в волнение. "Неужели Нидхем действительно ошибался?" - задумчиво спрашивали друг у друга люди, собиравшиеся группами под высокими лампами и канделябрами научных обществ Лондона и Копенгагена, Парижа и Берлина.

Спор между Спалланцани и Нидхемом не удержался в стенах академий. Он просочился сквозь тяжелые двери на улицы и дополз в великосветские гостиные. Большинство было готово согласиться скорее с Нидхемом, потому что люди восемнадцатого века отличались веселой развязностью и цинизмом: повсюду росли насмешки над религией и над великими силами природы, и идея о том, что жизнь может возникать сама случайно и как попало, некоторым казалась весьма привлекательной. Но опыты Спалланцани оказались настолько убедительны и показательны, что даже умнейшие головы не могли придумать против них никакого возражения.

Между тем Нидхем тоже не сидел на месте и не бездельничал. Он хорошо знал пользу широкой гласности и для спасения своего дела отправился в Париж с публичными лекциями о бараньей подливке. Здесь он познакомился со знаменитым графом Бюффоном. Этот граф был очень богат, очень красив и очень любил писать статьи на научные темы; он был твердо уверен, что в его голове зарождаются великие истины, но при этом он был одет слишком хорошо для того, чтобы заниматься опытами. Помимо этого, он все же действительно знал математику и перевел Ньютона на французский язык. Поскольку он мог манипулировать сложными формулами и при этом был богатым дворянином, то, согласитесь, очевидно, что он обязан был знать - без всяких экспериментов, - могут ли крохотные животные появляться на свет без родителей или нет. Так рассуждали парижские остряки.

Нидхем и Бюффон отлично подошли друг другу. Бюффон носил мантию с украшениями и кружевными манжетами, которые ему не хотелось пачкать о грязные лабораторные столы, загроможденные стеклянной посудой, покрытые пылью и лужицами пролитого отвара. Они поделили между собой роли: Бюффон взял на себя труд размышлять и писать, а Нидхем возился в лаборатории. Эти двое задумали разработать новую великую теорию происхождения жизни, которая оказалась бы понятной всем и удовлетворяла бы как правоверного христианина, так и убежденного атеиста. Эта теория расходилась с реальными фактами, установленными Спалланцани, - ну и что с того? Зато она создана гениальным мозгом Бюффона, и этого вполне достаточно, чтобы отвергнуть любой факт, каким бы значимым он ни был, как бы он ни был основательно запротоколирован.

- Что бы это могло значить, ваша светлость? Крохотные животные появляются в бараньей подливке даже после кипячения, - спросил Нидхем знатного графа.

Мысли графа Бюффона завертелись в вихре воображения; затем он ответил:

- Вы сделали великое, чрезвычайной важности открытие, отец Нидхем. Случайно обнаружили самый источник жизни. В вашей бараньей подливке заключается, по-видимому, та основная сила, - несомненно, сила, ибо все есть сила, - которая творит жизнь!

- Не назвать ли нам ее "животворящей силой", ваша светлость? - предложил отец Нидхем.

- Удачный термин, - согласился Бюффон и, удалившись в пропитанный ароматами кабинет, начал писать о чудесных свойствах "животворящей силы", производящей крохотных животных из бараньей подливки и отваров из семян. Вскоре "животворящую силу" упоминали везде и по всякому поводу. Ее обнаруживали повсюду и ею все объясняли. Атеисты подставляли ее на место Бога, а церковники называли ее могущественнейшим божьим орудием. Она стала так же популярна, как уличная песенка или затасканный анекдот, - или как современные обсуждения теории относительности.

Хуже всего было то, что Королевское общество, старавшееся стоять во главе всякого научного движения, уже успело принять Нидхема в свои члены, и Парижская академия наук поступила так же. В это время в Италии Спалланцани метался по своей лаборатории и неистовствовал. Это же самая большая опасность для науки - игнорирование реальных фактов, без которых наука - ничто! Спалланцани был священником, и его вера в Бога не требовала никаких фактов, но ученые ни в коем случае не должны игнорировать его замечательные опыты и установленные им факты!

Но что он мог поделать? Нидхем и Бюффон затопили весь научный мир своими словоизлияниями; они совершенно не считались с доказанными фактами, и даже не пытались показать, в чем, по их мнению, ошибка Спалланцани. Спалланцани был смелым и отважным бойцом, но он опровергал противника фактами и опытами, а здесь оказался в густом тумане громких слов и не понимал, против чего ему сражаться. Он кипел гневом и сарказмом и ядовито высмеивал эту чудовищную мистификацию - таинственную "животворящую силу".

"Это есть та самая сила, - лепетал Нидхем, - которая произвела Еву из ребра Адама, и она же позволяет существовать знаменитому дереву-червю в Китае, которое, оставаясь червем в течение зимы, весной чудесным образом преобразуется этой силой в дерево!"

И много другой подобной чуши довелось услышать Спалланцани, пока он наконец не понял, что вся наука о жизни рискует быть поверженной этой пресловутой "животворящей силой", посредством которой Нидхем на глазах у всего мира из червей делает деревья и из мух слонов.

Но тут вдруг Спалланцани посчастливилось получить от Нидхема вполне путную критику одного из его опытов.

"В вашем опыте, - писал итальянцу Нидхем, - дело вовсе не в воде. Дело в том, что вы, прокипятив свои колбы в течение часа, настолько повредили и ослабили животворящую силу, заключенную в семенах, что она стала неспособной создавать крохотных животных".

Именно этого и не хватало Спалланцани; он сразу забыл и о религии, и об аудиториях, переполненных нетерпеливыми студентами, и о прекрасных дамах, которых так любил водить по своему музею. Он закатал свои широкие рукава и погрузился в работу, но не за письменным столом, а за лабораторным, и не с пером в руке, а с колбами, семенами и микроскопами.

"Итак, Нидхем утверждает, что жар ослабляет в семенах животворящую силу. Чем он это может доказать? Как возможно увидеть, почувствовать, взвесить или измерить эту "животворящую силу"? Он говорит, что она заключена в семенах. Ладно. Попробуем нагревать одни лишь семена!"

Спалланцани снова достал из шкафа свои колбы и тщательно их вымыл. Затем стал делать отвары из разных сортов семян: из зеленого горошка, бобов, вики и всяких других. Вся его лаборатория буквально утонула в изобилии колб: они громоздились на высоких стеллажах, занимали все столы и стулья, теснились кучами на полу, так что передвигаться было затруднительно.

"Теперь мы будем кипятить все эти колбы в продолжение разного времени, а затем посмотрим, в какой из них окажется больше крохотных животных", - сказал он и стал погружать колбы в кипящую воду, одну группу на несколько минут, другую - на полчаса, третью - на час и четвертую - на два часа. Вместо запаивания на огне он закрывал их одними пробками - Нидхем же сказал, что этого достаточно! - а затем убрал их все подальше, чтобы потом посмотреть, что получится.

Оставалось только дожидаться результатов. Он ходил ловить рыбу и забывал дергать за удочку, когда рыба клевала; он собирал в окрестностях образцы минералов для своего музея и забывал забрать их с собою домой. Он писал прошения о прибавке жалованья, служил обедни, изучал вопрос скрещивания лягушек и жаб - и наконец снова скрылся в своей темной рабочей комнате с ее шеренгами колб и всякими удивительными приборами.

Если Нидхем прав, то колбы, кипятившиеся всего несколько минут, должны непременно содержать в себе крохотных животных, а те, что кипятились в течение часа или двух, должны быть совершенно без жизни. Он одну за другой вынимал из них пробки, подолгу смотрел на капли отвара через микроскоп и наконец весело расхохотался. Оказалось, что сосуды, кипятившиеся в течение двух часов, содержат больше крохотных животных, чем те, что кипятились всего несколько минут.

"Животворящая сила? Что за вздор! Поскольку колбы закрыты всего лишь пробками, крохотные животные запросто могут проникать туда из воздуха. Вы можете кипятить свой отвар до второго пришествия, но едва он остынет, в нем тотчас же появятся микробы и начнут размножаться".

Спалланцани торжествовал, но сделал тогда одну курьезную вещь, которой вряд ли займется начинающий ученый: он попытался опровергнуть свою собственную идею, разбить свою собственную драгоценную теорию с помощью строгого, честно поставленного опыта. В этом и заключается суть науки. Это есть тот странный дух самоотречения, встречающийся крайне редко, у особого сорта людей, для которых истина дороже их личных нежно взлелеянных прихотей и фантазий.

Спалланцани ходил взад и вперед по своей узкой лаборатории, заложив руки за спину, и размышлял: "А вдруг Нидхем и в самом деле прав? Может быть, действительно в семенах существует какая-то таинственная сила, которую жар может разрушать?"

Он снова тщательно вымыл свои колбы и взял новую порцию семян; но вместо того чтобы кипятить их в воде, положил их на кофейную жаровню и испек до состояния черных, обуглившихся зернышек. Затем засыпал их в чистую дистиллированную воду, бормоча себе под нос:

- Если в этих семенах и была какая-то "животворящая сила", то я, без сомнения, зажарил ее до смерти.

Вернувшись через несколько дней к колбам с отваром из жженых семян, он зло и саркастически улыбнулся, и эта улыбка не предвещала ничего хорошего для Бюффона и Нидхема, потому что в каждой капле отвара из всех без исключения колб оживленно прыгали и резвились крошечные животные, проводя свои ограниченные, забавные и короткие жизни так же весело, как в лучшем отваре из свежих семян. Он попытался разбить свою собственную теорию исходя из воззрений благочестивого Нидхема и блистательного Бюффона. "Они утверждают, что жар убивает их Силу и мешает ей создавать крохотных животных, но вот оказывается, что сожженные до угля семена - прекрасная питательная среда для ничтожных зверюшек, а значит, эта их так называемая "животворящая сила" - всего лишь миф!" Спалланцани громко заявил об этом всей Европе, которая теперь уже прислушивалась к нему.

Затем он решил немного отдохнуть от утомительной возни с крохотными животными и занялся изучением процессов пищеварения в человеческом желудке, проводя жестокие опыты на самом себе. Но этого было ему недостаточно, и параллельно с этими исследованиями на жарком и темном чердаке своего дома он стал разбираться с тем удивительным фактом, что летучие мыши, будучи слепы, почему-то не наталкиваются на предметы во время полета. И среди всех этих занятий он находил время для помощи в воспитании своих маленьких племянников и в хлопотах брата и сестры, скромных людей, не обладающих никакими талантами, но близких ему по крови и потому любимых.

Довольно скоро он вернулся к сакральному вопросу, как же возникает жизнь - вопросу, который религия учила его игнорировать, принимать со слепой верой за чудо Создателя. Интересовали его при этом не только крохотные животные, поэтому он начал обширные исследования относительно спаривания жаб. "В чем причина сильного и неустанного стремления жабы мужского пола к женской особи?" - задался он вопросом, и любопытство сподвигло его на проведение неслыханно жестоких опытов.

Он проделал их не из жестокой прихоти, чтобы причинить жабе-самцу боль, - а желая разобраться во всех фактах относительно того, как возникают новые жабы. Что заставляет жабу совершать эти действия? Этот безумный священник отрезал жабе-самцу ноги посреди их совокупления - но умирающее животное не прекращало совершать то, к чему призывала природа. Этот причудливый опыт навел Спалланцани на многие размышления. "Такое упорство жабы-самца, - решил он, - свидетельствует скорее не о бездумной глупости его чувства, а о страстности его страсти".

В погоне за всевозможными знаниями он не только позволял себе бессердечные опыты над животными, но точно так же не щадил и самого себя, проводя столь же безжалостные опыты над собой. Например, для изучения процессов пищеварения он проглатывал выдолбленные внутри и нафаршированные мясом кусочки дерева; затем вызывал у себя рвотный рефлекс и смотрел, что сделалось с мясом в этих деревянных пирожках. Но в этом самоистязании он не доходил до безумства: ощутив недомогание, прекращал такие эксперименты.

Спалланцани поддерживал обмен письмами с половиной всех скептиков и искателей Европы. Одним из его друзей по переписке был Вольтер. Тот жаловался, что в Италии из-за влажного и туманного климата слишком мало талантливых людей; он стал вожаком смелой группы ученых и философов, которые, сами того не подозревая, своими попытками найти истину подготовили одну из величайших революций. Эти люди полагали, что Спалланцани окончательно похоронил миф о самопроизвольном появлении животных, даже самых крошечных, и вместе жестоко высмеивали "животворящую силу" и ее изобретателей - напыщенного Бюффона и его лабораторного мальчика, отца Нидхема.

- И все же животворящая сила существует! - упорствовал Нидхем. - Даже если ее нельзя ни взвесить, ни увидеть, существует ведь таинственное Нечто, способное сотворить жизнь из подливки, бульона или вообще из ничего. Возможно, эта сила способна выдерживать то накаливание, которому ее подвергал Спалланцани, но для проявления ей крайне необходим упругий воздух. А когда Спалланцани кипятил свои колбы целыми часами, он, естественно, нарушил упругость воздуха в них.

Спалланцани отреагировал на это моментально и стал требовать от Нидхема проверки на опыте.

"Нагревал ли он воздух для того, чтобы проверить, уменьшилась ли его упругость?"

Итальянец ждал результатов опытов, но получал в ответ одни только слова.

- Тогда я сам все это проверю, - сказал он и снова наполнил свои колбы семенами, залил воду, запаял их горлышки на огне и прокипятил в течение часа. Затем как-то утром он вошел в свою лабораторию и отбил горлышко у одной из колб.

Его ухо уловило тихий шипящий звук: пш-ш-ш...

- Что такое? - пробормотал он, взял вторую колбу и, держа ее у самого уха, отбил горлышко. Пш-ш-ш-ш... Снова этот звук.

- Ага, воздух или входит в колбу, или выходит из нее! - воскликнул он, после чего зажег свечу и расположил ее возле самого горлышка третьей колбы в тот момент, когда его отламывал.

Пламя свечи отклонилось к колбе, к отверстию.

- Воздух устремился внутрь... Значит, в колбе воздух был менее упруг, чем снаружи... А это значит, что Нидхем, возможно, прав...

На мгновение у Спалланцани появилось ощущение странной пустоты в животе, на лбу выступил холодный пот, а мир вокруг закружился...

Неужели этот кретин Нидхем в самом деле нанес удачный удар своей остроумной догадкой о влиянии жара на упругость воздуха в запаянной колбе? Неужели этот краснобай смог опрокинуть столь тщательно выстроенное здание из фактов, потребовавшее многих лет тяжелой работы?

Несколько недель Спалланцани ходил мрачнее тучи, придирался к студентам, с которыми был обычно очень любезен, пытался развлечь себя декламацией Данте^* и Гомера, но становился от этого только более сварливым. Безжалостный и неутомимый бесенок постоянно издевался над ним и шептал ему в уши: "Попробуй разобраться, почему воздух устремляется в колбу, когда ты отламываешь горлышко, - может быть, дело вовсе не в упругости?" Этот бесенок будил его среди ночи, сбивал во время ведения церковной службы...

И вдруг объяснение пришло к нему будто вспышка молнии, и он поспешил к своему лабораторному столу, все еще заставленному колбами с отбитыми горлышками; такое запустение красноречиво свидетельствовало об унынии и упадке духа.

Он открыл шкаф и достал одну из колб. У него было предчувствие, что напал на след; он докажет Нидхему, что не ошибся и на этот раз. Еще до того, как Спалланцани доказал это, он испустил вздох облегчения - настолько был уверен, что нашел причину слышанного им шипения воздуха. Он осмотрел разбитые колбы и сказал с улыбкой:

- У всех колб, которыми я пользуюсь, довольно широкое горлышко. Когда я их запаиваю на огне, требуется сильно нагревать их, чтобы расплавить стекло и плотно закрыть отверстие. Вот этот-то нагрев и выгоняет воздух из колбы перед запаиванием. Ничего удивительного в том, что воздух устремляется в колбу, когда я отламываю горлышко.

Очевидно, предположение Нидхема, что кипячение колбы понижает упругость заключенного в ней воздуха, - вздор и больше ничего! Но как это доказать? Как запаять колбу, не выгоняя из нее воздуха? Дьявольская изобретательность и тут пришла ему на помощь. Он взял новую колбу, насыпал в нее семян и налил чистой воды. Затем он стал прогревать горлышко на огне до тех пор, пока оно почти не спаялось, так что в нем осталась одна только маленькая дырочка - очень узкое отверстие, через которое свободно мог проходить воздух. Затем он позволил колбе полностью остыть - теперь плотность воздуха внутри колбы была такой же, как и снаружи. Тогда он использовал слабенькое пламя для запайки оставшегося отверстия, и колба оказалась запаяна, не потеряв ни одной капли воздуха. С довольным видом он положил колбу в кипящую воду и в течение часа наблюдал, как она там перекатывается, сам же при этом декламировал стихи и напевал песенки.

Через несколько дней он зашел в лабораторию открыть эту колбу, нисколько не сомневаясь в результатах опыта. Он зажег свечку, поднес ее близко к горлышку, осторожно сломал запаянное место. Пш-ш-ш-ш... Но на этот раз пламя не потянулось внутрь, а отклонилось от горлышка колбы: упругость воздуха внутри была больше, чем снаружи.

Продолжительное кипячение не разредило воздух внутри колбы, а сделало его еще более упругим, упругость же, по теории Нидхема, была обязательным условием проявления его замечательной "животворящей силы". Но хотя воздух в колбе был очень даже упругим, Спалланцани, выуживая одну каплю бульона за другой, не находил ни одного крохотного животного. Снова и снова, с упорством Левенгука, он повторял этот опыт и расширил масштаб своих опытов до достижимого предела, разбивал колбы, обливался кипятком, обжигал себе пальцы - а результат всякий раз получался тот же самый, что и в первый раз.

Он с торжествованием разослал по Европе письма с описанием своего последнего опыта, и Нидхему с Бюффоном оставалось только молча и угрюмо сидеть среди руин их глупой теории. Они не могли больше ничего сделать - одним маленьким фактом Спалланцани полностью сокрушил их. Затем итальянец сел и записал всю эту историю в виде отдельной статьи.

Теперь он язвил и жалил поверженного противника, обо знал вполне определенно, что своими опытами окончательно разбил теорию Нидхема о самопроизвольном зарождении жизни. Он нисколько не сомневался, что и мельчайшие живые существа всегда происходят от таких же точно существ, живших раньше. Также он был уверен, что крошечные микробы одного вида происходят от точно таких же микробов, подобно тому как зебра не может превращаться в жирафа или рожать мускусных быков, а всегда остается зеброй и производит на свет маленьких зебрят.

"Короче говоря, - писал Спалланцани, - Нидхем полностью неправ, и я доказал, что в науке о животных существует такой же строгий порядок и закономерность, как в науке о звездах".

Затем он описал тот хаос, в который Нидхем обратил бы науку о мелких животных, если бы факты не оказались сильнее его. Описал, каких животных эта фантастическая животворящая сила могла создать - или нас стали бы уверять, что могла, - если бы она вообще существовала. "Она могла создать, - писал Спалланцани, - микроскопическое животное, похожее на всех находимых иногда в отварах и настойках, подобное новому Протею, непрерывно меняющее свой вид: то оно как тонкая палочка, то овальной или сферической формы, иногда извивается как змея, бывает украшено лучами или снабжено рожками. Такое замечательное животное стало бы для Нидхема удачным примером, чтобы с легкостью объяснить, как же получается, что животворящая сила производит то лягушку, то собаку, бывает, мошку, а бывает, слона, сегодня паука, а завтра кита, в эту минуту корову, а в следующую - человека".

Нидхем вместе со своей "животворящей силой" сошел со сцены, а люди обрели уверенность, что нет никакой таинственной зловещей силы, подстерегающей вас где-то, чтобы превратить в гиппопотама.

Имя Спалланцани стало известно во всех европейских университетах; научные общества признавали его величайшим в данный момент ученым; Фридрих Великий писал ему длинные письма и приказал назначить его членом Берлинской академии; а заклятый враг Фридриха Мария-Терезия, императрица австрийская, поспешила превзойти короля, предложив Спалланцани профессорскую кафедру в своем старинном провинциальном университете в Павии, в Ломбардии. К нему явилась напыщенная группа тайных советников, имеющих письма и мандаты с императорской печатью, и просила его поставить на ноги этот умирающий университет. Последовали долгие дебаты и торг по поводу жалованья (Спалланцани никогда не забывал и про финансовую составляющую), завершившиеся тем, что он согласился принять на себя должность профессора естественной истории и заведующего Естественноисторическим кабинетом в Павии.

Появившись в музее, именовавшемся Естественноисторическим кабинетом, Спалланцани обнаружил, что все его шкафы пусты. Он закатал рукава и энергично принялся за работу. Он читал лекции на всевозможные темы и устраивал масштабные публичные опыты, приводившие в восторг многочисленных слушателей, потому что под его руководством эти опыты всегда проходили исключительно удачно. Он выписывал из разных частей света причудливых зверей, странные растения и невиданных птиц - для заполнения кабинета. Он совершал опасные экскурсии на горные вершины и приносил оттуда минералы и редкие руды; ловил акул и расставлял западни для птиц; участвовал в опасных экспедициях для того, чтобы обогатить коллекцию своего музея - но отчасти и для того, чтобы дать выход той кипучей энергии, которой так резко отличался от расхожего типа спокойного и рассудительного человека науки. Он был подобен Рузвельту, со всей храбростью Тедди и умением обращаться к толпе, но без его великих недостатков.

В промежутках между лекциями и пополнением коллекции он запирался в лаборатории со своими бульонами и микроскопическими животными и подолгу занимался тонкими опытами, стараясь доказать, что эти животные подчиняются тем же самым законам природы, что и люди, и лошади, и слоны. Он помещал капельку бульона с кишащими в нем микробами на маленькое стеклышко, обдувал их табачным дымом и с восхищением наблюдал, как они мечутся взад и вперед в раздражении от этого дыма. Он пропускал через раствор электрическую искру и замечал, что крохотные животные "становились как бы расслабленными", начинали вертеться на одном месте и вскоре погибали.

- Могу допустить, что зародыши или яички крохотных животных в чем-то отличаются от куриных, лягушечьих или рыбьих яиц, - хотя бы в том, что могут в течение некоторого времени переносить кипячение в запаянной колбе, - но по своей природе эти крохотные животные ничем не отличаются от всех прочих живых существ! - воскликнул он однажды. Однако довольно скоро ему пришлось взять обратно свое смелое заявление.

- Все живые существа на земле нуждаются в воздухе, чтобы жить, и если эти животные, будучи помещены в пустоту, умрут, то тем самым будет доказано, что они такие же животные, как все прочие, - сказал однажды Спалланцани, сидя один в своей лаборатории. Он искусно вытянул на огне тончайшую стеклянную трубочку, вроде тех, которыми пользовался Левенгук для изучения крохотных животных. Эту трубочку он окунул в бульон, кишевший микробами; жидкость набралась в нее. Затем он один ее конец запаял, а другой остроумно соединил с откачивающим воздух насосом и, запустив его, приставил линзу микроскопа к тоненькой стенке трубочки. Он ожидал, что крошечные создания перестанут размахивать "крохотными лапками, которые им служат для плавания"; он ожидал, что они сразу сделаются расслабленными и перестанут двигаться.

Насос исправно пыхтел, но с микробами абсолютно ничего не происходило. Они продолжали по-прежнему беззаботно резвиться, похоже, совершенно не сознавая, что их лишили такой важной для жизни вещи, как воздух. Они оставались живыми целые дни и недели, а Спалланцани снова и снова повторял свой опыт, пытаясь понять, что он делает не так. Происходящее казалось ему совершенно невероятным: ничто ведь не может жить без воздуха, чем же эти дьявольские животные дышат?

Он написал об этом удивительном факте своему другу Боннэ:

"Природные особенности некоторых из этих микроскопических созданий вызывают удивление. Они способны действовать в пустоте точно так же, как и на воздухе. Они столь же оживленно двигаются взад и вперед, а за прошедшие несколько дней даже размножились в этой пустоте. Это же просто поразительно! Ведь мы привыкли полагать, что на свете не бывает живых существ, способных жить без воздуха".

Спалланцани гордился силой своего воображения и быстрой сообразительностью, и эта гордость усиленно поддерживалась в нем лестью и поклонением студентов, умных женщин, ученых профессоров и увенчанных славой королей. Но прежде всего он был честным экспериментатором, и потому кротко склонял голову, когда новый факт разрушал одно из его смелых предположений. Так вот, этот человек, который в своих опытах отличался строгой и суровой порядочностью, который всегда исключительно правдиво описывал то, что наблюдал среди ядовитых испарений и блестящих приборов своей лаборатории, - этот кристально честный ученый не гнушался прибегать к даже некрасивым порою уловкам для того, чтобы добиться прибавки жалованья. Спалланцани-футболист, Спалланцани - неутомимый искатель, альпинист и исследователь без конца хныкал и жаловался венским властям на слабость своего здоровья и на то, что туманы и миазмы Павии скоро вгонят его в гроб. Император пошел ему навстречу: повысил жалованье и удвоил срок каникул. Спалланцани же весело смеялся и цинично называл свою ложь политическим маневром. Он всегда получал то, чего хотел. Он добивался истины своими удивительными опытами, наблюдательностью и сумасшедшим терпением; он добивался денег и общественного положения своей работой, хитрыми интригами и ложью; он защитил себя от религиозных преследований, получил сан священника.

С годами в нем выросло страстное желание посмотреть далекие страны и заниматься научными изысканиями за пределами своей маленькой лаборатории. Он загорелся идеей во что бы то ни стало посетить место древней Трои, история которой его так сильно волновала; ему хотелось посмотреть на гаремы, рабынь и на евнухов, которые казались ему таким же важным разделом естественной истории, как летучие мыши, жабы и крохотные животные в отварах из семян. Наконец он подергал за все ниточки, и дело закончилось тем, что император Иосиф предоставил ему годовой отпуск и деньги на поездку в Константинополь - для поправки здоровья, которое в тот момент было просто в превосходном состоянии.

Спалланцани убрал колбы в шкафы, запер лабораторию и драматически-слезливо простился со своими студентами; при путешествии через Средиземное море он ужасно страдал морской болезнью, пережил кораблекрушение - но при этом спас образцы для естественнонаучной коллекции, которые собрал на островках. Султан устроил для него роскошный прием, врачи гарема позволили ему ознакомиться с бытом прекрасных наложниц... Затем, как добрый европеец восемнадцатого века, Спалланцани заявил туркам, что восхищается их гостеприимством и архитектурой, но не одобряет существующего у них обычая невольничества и не разделяет их мрачных фаталистических представлений о жизни...

Легко представить, как он говорил своим любезным, но малокультурным восточным друзьям: "Мы, люди Запада, с помощью нашей новой науки стремимся одержать верх даже над тем, что кажется неизбежным, - над вечными муками и страданиями человечества". Сам он верил во всесильного Господа, но при этом дух искателя в нем, дух поиска фактов, светящийся в его глазах, сказывался на всех его помыслах и словах, вынуждал его выделять неподвластную Богу область, называемую Природа и Неизвестное, заставлял полагать, что сам он назначен помощником Богу в открытии или даже завоевании этой неизвестной Природы.

Много месяцев спустя он отправился обратно сухопутным путем через Балканский полуостров в сопровождении почетного эскорта из отборных солдат, предоставленного ему болгарскими князьями и валашскими господарями. Наконец он прибыл в Вену для засвидетельствования почтения своему патрону и покровителю императору Иосифу II - это был самый знаменательный момент всей его головокружительной карьеры. Упоенный успехом, он уже думал было, что все его мечты осуществились, но потом...

Пока Спалланцани совершал свое триумфальное путешествие, темные тучи сгущались над его университетом в Павии, которому он отдал столько сил и энергии. Другие профессора университета много лет молча смотрели, как он отнимает у них студентов, втихую точили на него зубы и дожидались удобного случая.

Своими экспедициями в опасные места Спалланцани создал когда-то пустому Естественноисторическому кабинету европейскую известность. Кроме того, он собрал и небольшую собственную коллекцию в своем старом доме в Скандиано. В один прекрасный день Канон Вольта, его заклятый враг, с помощью уловки проник в его частный музей; он прогулялся по нему и улыбнулся недоброй улыбкой: в одном месте он увидел несколько старинных ваз, в другом - чучело птицы, в третьем - какую-то замечательную рыбу, на которых красовались розовые ярлычки университетского музея в Павии. По дороге из музея, завернувшись в темный плащ, он обдумывал злобные планы, как бы подложить свинью блестящему Спалланцани, и незадолго до возвращения последнего из Вены Вольта, Скарпа и Скополи выпустили ехидную брошюрку и разослали ее всем выдающимся людям и во все научные общества Европы; в этой брошюре они обвиняли Спалланцани в том, что он обокрал Павийский университет и спрятал украденные музейные экспонаты в своем собственном небольшом музее в Скандиано.

Свет померк в глазах Спалланцани; ему показалось, что вся его великолепная карьера пошла прахом; в своем воображении он уже слышал радостное хихиканье людей, которые, осыпая его комплиментами, в душе его ненавидели; он представлял себе торжество врагов, которых он когда-то разгромил своими блестящими опытами, - и вообразил даже возвращение той дурацкой "животворящей силы".

Но через несколько дней он морально оправился, и хотя находился посреди ужасающего скандала, но все же на ногах и спиною к стене, готовый встретить в лицо своих обвинителей. Это был уже не прежний Спалланцани - терпеливый охотник за микробами и учтивый корреспондент Вольтера. Он превратился в хитрого и лукавого политика, стал требовать назначения специальной следственной комиссии и добился ее, организовал клуб своих сторонников - он отвечал огнем на огонь.

Спалланцани вернулся в родную Павию, и легко себе представить, о чем были его мысли, когда он подъезжал к ней - он представлял, как тайком пробирается в город, как отвернутся от него все его бывшие друзья и почитатели, а вокруг постоянно будут слышаться злобное шипение и насмешки. Но когда он подъехал наконец к воротам Павии, то увидел нечто странное: восторженная толпа студентов вышла к нему навстречу, заверяя его в своей преданности и готовности стать на его защиту, и с радостными выкриками сопроводила к его до старого лекционного кресла. Прежде звучный и самоуверенный голос этого человека сразу охрип... Он всхлипывал... Запинаясь, он едва смог сказать лишь о том, что значит для него в данный момент их преданность.

Спустя некоторое время следственная комиссия вызвала его и его обвинителей, и, зная Спалланцани уже достаточно, вы можете себе представить, какая ругань там поднялась! Он доказал судьям, что "украденные" им птицы были бракованными, плохо изготовленными чучелами и испорченными экземплярами, которые позорили бы музей государственного университета; их следовало бы просто выбросить. Что же касается пропавших змей и броненосца - он продал их другим музеям, и Павия на этом деле хорошо заработала. Более того, сам Вольта, его главный обвинитель, забирал без спроса из музея драгоценные минералы и раздаривал их своим друзьям.

Судьи полностью оправдали его, хотя, говоря откровенно, трудно определить, был ли он действительно невиновен; Вольта и его сообщники были изгнаны из университета, и всем партиям, и выступающим за, и выступающим против Спалланцани, самим императором было предписано прекратить перебранку, так как этот скандал обсуждали по всей Европе, студенты в возбуждении ломали казенную мебель, а в других университетах посмеивались и хихикали. Спалланцани сделал последний выстрел по разбитому наголову противнику: он назвал Вольта "пузырем, наполненным ветром" и придумал позорные и непечатные прозвища для Скарпа и Скополи; после чего, успокоившись, вернулся к своей охоте за микробами.

Много раз за время своего многолетнего изучения микробов он задумывался над тем, как же они размножаются. Ему часто доводилось видеть двух ничтожных зверюшек, слипшихся вместе, и он писал Боннэ: "Когда мы видим, как две особи любого вида животных соединяют свои тела, нам, естественно, приходит в голову, что они заняты размножением". Но так ли это с микробами?

Он записывал свои наблюдения в старую записную книжку и делал простые зарисовки наблюдаемых микробов; при всей своей нетерпеливости в других отношениях, когда дело касалось опытов или выводов из них, он был почти так же сдержан и осторожен в суждениях, как старый Левенгук.

Боннэ поделился сомнениями Спалланцани о способе размножения крохотных животных со своим другом, талантливым ученым, но почти неизвестным в наше время, - де Соссюром. И этот ученый всерьез занялся изучением вопроса о деторождении у микробов. Вскоре он опубликовал замечательную статью, в которой указывал, что если мы видим двух крохотных животных, соединившихся вместе, то это вовсе не значит, что они сошлись для воспроизведения потомства. Напротив, как это ни удивительно, такие парные крошечные животные представляют собой не что иное, как одного старого микроба, делящегося на две части - на двух новых. "Это, - писал де Соссюр, - есть единственный способ размножения микробов, радости взаимной любви им неведомы".

Прочитав эту статью, Спалланцани тут же бросился к микроскопу, почти не веря в возможность такой странной вещи, но внимательное наблюдение показало ему, что де Соссюр прав. Итальянец написал швейцарцу любезное письмо с поздравлениями. Спалланцани был забиякой и отчасти даже интриганом, чертовски самолюбив и завистлив к славе других людей, но в данном случае открытие де Соссюра настолько порадовало его, что он изменил самому себе. Между Спалланцани и этими женевскими натуралистами установилась крепкая дружеская связь, - того рода, что проистекает из сознания, что совместный труд по нахождению и подбору фактов и постройке из них великого храма науки гораздо значительнее и выше, чем работа отдельного исследователя и отдельного собирателя фактов. Они стали первыми пацифистами, ненавистниками войны - первыми гражданами мира, первыми подлинными интернационалистами.

После этого случая Спалланцани оказался вовлечен в одно из самых интересных и дьявольски трудных изысканий, какие ему когда-либо приходилось делать. Он был втянут в эту работу своей дружбой с женевскими товарищами и неприязнью к появившемуся на сцене новому научному вздору, почти столь же опасному, как пресловутая "животворящая сила". Англичанин по фамилии Эллис опубликовал статью, в которой заявил, что выводы де Соссюра относительно процесса расщепления крохотных животных абсолютно неправильны. Эллис допускал, что крохотные животные могут иногда раскалываться надвое. "Но из этого вовсе не следует, - писал Эллис, - что они таким способом размножаются. Это происходит просто потому, что одно крохотное животное, быстро двигаясь в воде, ударяет сбоку другое и раскалывает его надвое. Этого хватило де Соссюру, чтобы построить свою теорию".

"Более того, - продолжал Эллис, - микробы рождаются друг от друга совершенно так же, как все прочие животные появляются от матери. Рассматривая их внимательно в свой микроскоп, я заметил молодых микробов, помещающихся внутри старых, а присмотревшись к ним еще ближе, - как это ни кажется невероятным, - я увидел еще и внуков внутри этих молодых..."

"Что за вздор!" - подумал про себя Спалланцани. Вся статья казалась ему совсем ненаучной; но как доказать, что все это глупости и что микробы размножаются, делясь на двое?

Он был прежде всего человеком науки и отлично знал, что назвать Эллиса глупцом - это одно, а доказать, что крохотные животные не раскалывают друг друга ударом в бок, - это другое. Но довольно скоро сообразил, как это сделать.

"Главное, что мне нужно сделать, - рассуждал он, - это заполучить одно, отделенное от всех остальных крохотное животное, чтобы ему не с кем было столкнуться; а затем только сидеть и наблюдать в микроскоп, разделится оно на двух или нет".

Это был, конечно, самый простой и заведомо правильный подход, но как отделить одно из этих чертовски крошечных созданий от многочисленных толп его товарищей? Можно взять одного щенка из помета, можно отделить малька пескаря от мириад его братьев и сестер, но абсолютно невозможно протянуть руку и взять за хвост одного микроба, которому следует для этого быть в миллион раз больше, чем он есть на самом деле.

И вот Спалланцани, упоенный хвалебными гимнами и всеобщим поклонением, этот венецианский вельможа и кумир толпы, ушел от всех радостей и восхвалений и углубился в одну из самых изобретательных, искусных и поразительных по терпению работ за всю его лихорадочную жизнь. Он изобрел не больше не меньше как верный способ отделить одного живого микроба - некоторые из них длиною менее одной двадцатипятитысячной доли дюйма - от всех остальных.

Он взял капельку семенного отвара, кишащего микробами, и осторожно поместил ее на чистое прозрачное стеклышко. Затем тонкой как волос стеклянной трубочкой набрал каплю чистой дистиллированной воды, в которой не было ни одного крохотного животного, и поместил ее на то же стеклышко рядом с каплей с микробами.

- Теперь займемся ловлей, - пробормотал он, наводя микроскоп на каплю с микробами. Он взял чистую тоненькую иглу, осторожно ввел ее в каплю бульона с микробами и провел ею в сторону водяной капли, создавая узкий канал, после чего быстро перевел микроскоп на этот водяной мостик между двумя каплями и с удовлетворением увидел, что крохотные извивающиеся создания начали двигаться гуськом по этому каналу. Он заготовил крошечную щеточку из верблюжьей шерсти.

- Вот он! Пока что только один микроб добрался до водяной капли...

Он ловко смахнул щеточкой узенький мостик, лишив других крошечных животных возможности пробраться к водяной капле и присоединиться к своему одинокому товарищу.

- О Боже! - восторженно воскликнул он. - Я добился, чего хотел. Еще никому до меня этого не удавалось. Я поймал одного микроба! А теперь, когда ничто не может ударить его в бок, посмотрим, разделится он на два новых?

Микроскоп в его руках чуть заметно дрожал, когда он сидел, сгорбившись, с окаменевшей шеей, с напряженными руками и пальцами, всматриваясь в водяную каплю с ее единственным обитателем.

"Какой он невероятно крохотный! - подумал он. - Похож на одинокую рыбку в бескрайнем просторе моря".

Затем удивительное зрелище заставило его вздрогнуть. Зверек, напоминавший формой маленькую палочку, начал в середине становиться все тоньше и тоньше. Наконец две его части остались соединенными между собой только тоненькой, чуть заметной паутинкой, и тогда две половинки начали отчаянно извиваться и вдруг... резко отскочили в разные стороны. Они были немного короче, но во всем остальном ничем не отличались от своего родителя.

Затем произошла еще более удивительная вещь: эти двое молодых крошечных животных через несколько минут точно так же разделились надвое, и теперь их оказалось целых четыре там, где раньше был только один.

Спалланцани повторил этот остроумный фокус десяток раз и всегда получал тот же самый результат и видел ту же самую картину, после чего обрушился, как гора кирпичей, на голову злосчастного Эллиса и полностью поверг его и его веселую сказочку о детях и внучатах внутри крохотного животного. Спалланцани был язвителен и не пожалел яду: он покровительственно советовал Эллису вернуться в школу и изучить азы охоты за микробами. Он высказал предположение, что Эллис не сделал бы такой ошибки, если бы потрудился более внимательно прочитать прекрасную статью де Соссюра, вместо того чтобы изобретать нелепые теории, которые только тормозят трудную работу настоящих исследователей, старающихся получить подлинные факты от скаредной Природы.

Настоящий ученый, подлинный естествоиспытатель подобен писателю, художнику или музыканту. Он отчасти художник, отчасти холодный исследователь. Спалланцани сам себе рассказывал истории, считал себя героем нового славного эпоса; он сравнивал себя - даже в своих сочинениях - с Колумбом и Веспуччи. Он описывал этот новый таинственный мир микробов как новую вселенную и представлял себя отважным искателем, которому впервые удалось добраться до ее границ. Он ничего еще не говорил о возможной вредоносности крохотных животных, - он не любил заниматься фантазиями, - но его гений подсказывал ему, что этот мир таинственных крохотных созданий имеет какое-то чрезвычайно важное, хотя и неизвестное еще значение для их больших собратьев - человеческих существ...

В начале 1799 года, когда Наполеон разносил на клочки Старый Свет, а Бетховен стучался в дверь девятнадцатого века со своей первой могучей симфонией, отразившей дух протеста лучших умов того времени, великий охотник за микробами был разбит апоплексическим ударом. Три дня спустя он уже метался своей буйной, неукротимой головой на подушке, декламируя Тассо и Гомера для развлечения своих друзей, явившихся его навестить. Но, хотя он и отказывался этому верить, это было, как выражается один из его биографов, Канто ди Чиньо, его лебединой песней, поскольку через несколько дней он умер.

Великие египетские фараоны увековечивали себя для потомства тем, что придворные специалисты по погребению превращали их тела путем бальзамирования в драгоценные и величественные мумии. Греки и римляне запечатлевали свои образы в благородных статуях. Существуют сотни художественных портретов более поздних исторических личностей. Что же осталось нам от славного Спалланцани?

В Павии на площади стоит его скромный небольшой бюст, а в музее поблизости, если вам это интересно, можно посмотреть на... его сердце. Что может быть лучшим памятником Спалланцани? Какая еще реликвия могла бы лучше передать его неутолимую страсть к познанию истины, страсть, которая не останавливалась ни перед чем, которая заставляла его презревать удобства, смеяться над превратностями и ударами судьбы и пренебрегать собственным здоровьем, если это было нужно для целей опыта?

Он знал, что у него больное сердце. "Извлеките его и сохраните после моей смерти, - шептал он в свой последний час. - Может быть, оно поможет открыть какой-нибудь новый факт относительно больных сердец".

Это было совершенно в духе Спалланцани. Подобное было вполне характерно для этого цинического, до неприличия любопытного, развязно философствующего века - века, создавшего мало практически полезного, но построившего высокое, светлое здание для трудившихся в нем в более позднее время: для Фарадея^* и Пастера, Аррениуса^**, Эмиля Фишера^*** и Эрнеста Резерфорда^****.

В 1831 году, через тридцать два года после смерти блистательного Спалланцани, охота за микробами снова пребывала в тупике. Еле видимые крошечные животные были почти совершенно забыты, тогда как другие отрасли знания стремительно развивались; неуклюжие, сердито кашляющие локомотивы наводили ужас на лошадей Европы и Америки; вскоре должен был заработать телеграф. Стали изготавливаться изумительного качества микроскопы, но не было человека, который смотрел бы в них с пользой, который доказал бы миру, что жалкие крохотные животные могут быть иногда более полезными, чем сложнейшие паровые машины; не было даже намека на тот мрачный факт, что некоторые подлые микробы могут тихо и загадочно истреблять миллионы человеческих существ и что они - более эффективные орудия смерти, чем гильотина или пушки Ватерлоо.

В один из дней октября 1831 года девятилетний мальчик испуганно выскочил из толпы в дверях кузницы небольшой деревушки в горах восточной Франции. Через взволнованное перешептывание людей, толпившихся у дверей кузницы, мальчик услышал шипение человеческого мяса, прижигаемого раскаленным железом, и это ужасное шипение сопровождалось громким болезненным стоном. Жертвою был фермер Николь. Его только что укусил бешеный волк, который с диким воем и ядовитою пеною на пасти пронесся по улицам деревушки. Испуганно убегавший мальчик был Луи Пастером, сыном кожевника в Арбуа, правнуком бывшего крепостного человека графа Удрессье.

За последующие дни и недели все восемь жертв бешеного волка умерли в жестоких, потрясающих судорогах и хрипах иссушенного водобоязнью горла. Их крики продолжали звучать в ушах этого робкого - некоторые назвали бы его за это глупым - мальчика, и железо, которым прижигали раны фермера Николя, оставило глубокий рубец на его памяти.

- Папа, почему волки и собаки становятся бешеными? И почему люди умирают, когда их кусает бешеная собака? - спрашивал Луи.

Его отец, владелец небольшой кожевенной мастерской, был старым сержантом наполеоновской армии. Он видел десятки тысяч человек, погибших от пуль, но не имел ни малейшего представления о том, почему люди умирают от болезней.

- Должно быть, дьявол вселяется в волка, ибо если Богу угодно, чтобы ты умер, ты обязательно умрешь, и тебе ничто не поможет, - скорее всего ответил ему набожный кожевник. И этот ответ был ничуть не хуже, чем ответ мудрейшего ученого или самого дорогого доктора того времени. В 1831 году никто еще не знал, почему люди умирают от укуса бешеной собаки, и вообще причина человеческих болезней была тайной, покрытой мраком.

Я не буду утверждать, что именно это ужасное происшествие внушило девятилетнему Луи Пастеру мысль открыть когда-нибудь причину бешенства и придумать от нее лечение, - это было бы очень романтично, но маловероятно. Однако несомненно, что он оказался потрясен этим случаем гораздо глубже и напуган на более долгое время, ощущал запах горелого мяса и переживал ужасные крики жертв во сто раз сильнее, чем обыкновенный мальчик его возраста, - короче говоря, он был из того материала, из которого созданы художники, и эта черточка художника в нем вместе с богатыми знаниями помогла ему вытянуть микробов из мрака неизвестности, куда они снова канули после смерти блистательного Спалланцани. За первые двадцать лет своей жизни он не выказывал никаких признаков того, что когда-нибудь станет великим искателем. Луи Пастер считался вполне прилежным и внимательным мальчиком, не подающим, впрочем, особых надежд. В свободное время он рисовал картины на берегу реки, протекавшей мимо их кожевенного предприятия, а его сестры позировали ему до тех пор, пока шеи у них не затекали, а спины не начинали мучительно ныть. Он рисовал также на удивление суровые и не совсем лестные портреты своей матери, на которых она не выглядела красавицей, но зато в них было некоторое сходство с оригиналом.

Тем временем крохотные животные оказались отложены в долгий ящик вместе с дронтом^* и другими забытыми животными. Швед Линней, один из самых восторженных классификаторов, много работавший над составлением систематического каталога всех живых существ, протестующе вскидывал руки, когда речь заходила о "ничтожных зверюшках". "Они слишком малы, слишком непонятны, и никто ничего определенного о них не знает, - их можно отнести только в категорию Хаоса", - говорил Линней. Исследованием их занимался только знаменитый круглолицый немец Эренберг, когда не пересекал океаны или не просиживал на приемах по поводу вручения ему медалей, - затевавший пустые и шумные споры о том, есть ли у крохотных животных желудки, представляют ли они собой самостоятельных животных или просто являются составной частью более крупных животных; действительно ли они животные, или, быть может, крохотные растения.

Пастер стал увлекаться чтением книг, когда учился в небольшом колледже в Арбуа. Он был самым молодым учеником в коллеже, но очень хотел стать помощником учителя; у него была страсть учить других мальчиков и особенно поучать их. Он стал помощником. Ему еще не исполнилось и двадцати лет, когда он получил место младшего преподавателя в коллеже в Безансоне и работал там с дьявольским усердием, настаивая при этом, чтобы и другие работали так же. Он писал длинные вдохновенные письма своим сестрам, в которых поучал их: "Желание - это великая вещь, дорогие сестры. Ибо за Желанием обычно следует Действие и Труд, а Труд почти всегда сопровождается Успехом. Эти три вещи - Труд, Желание и Успех - наполняют всю человеческую жизнь. Желание открывает врата блестящему и радостному Успеху; Труд проходит через эти врата и в итоге встречается с Успехом, который его завершает...". К семидесяти годам заглавные буквы в его проповедях исчезли, но по сути своей они оставались примерно такими же.

Затем отец отправил его в Париж в "эколь нормаль", педагогическое училище^*, и там он уже приготовился было к великим свершениям, как вдруг ужасная тоска по родине погнала его назад, на двор кожевенного предприятия, и он вернулся в Арбуа, отказавшись на время от амбиций. В следующем году он отправился в ту же школу в Париж и на этот раз в ней остался; а однажды вышел из лекционного зала химика Дюма весь в слезах.

- Какая великая вещь химия, - бормотал он про себя, - и как восхитительны популярность и слава Дюма!

В тот момент он точно знал, что станет великим химиком; серые и туманные улицы Латинского квартала расплывались в безумно сложный и фривольный мир, спасти который могла только химия. Он бросил заниматься живописью, но в душе оставался художником.

Вскоре он приступил к своим первым, бессистемным опытам со всякими зловонными веществами и удивительными разноцветными растворами в стеклянных пробирках. Его близкому другу Шаппюи, студенту философии, доводилось выслушивать многочасовые лекции Пастера о кристаллах виннокаменной кислоты, и при этом Пастер говорил ему: "Досадно, что ты не химик!". Он бы всех студентов сделал химиками - как сорок лет спустя хотел всех врачей превратить в охотников за микробами.

Как раз в то время, когда Пастер склонял свой плоский нос и широкий умный лоб над беспорядочными кучками кристаллов, о крохотных микробах снова заговорили благодаря работам двух исследователей-одиночек: одного во Франции, другого в Германии. Скромный, но оригинальный француз Каньяр де Ла-Тур в 1837 году впервые сунул свой нос в большие чаны на пивных заводах. Он выудил из одного такого чана несколько капель пены и, посмотрев на нее в микроскоп, заметил, что находившиеся в ней крошечные шарики дрожжей выпускают из себя боковые отростки, а из этих отростков, как из семян, вырастают новые крошечные шарики.

- Они живые, эти дрожжи! - воскликнул он. - Они размножаются так же, как и другие живые существа.

Дальнейшие исследования убедили его в том, что ни одна варка хмеля и ячменя не может превратиться в пиво без участия дрожжей, живых и размножающихся при этом.

"Несомненно, что это они в результате своей жизнедеятельности превращают ячмень в спирт", - решил он и написал небольшую, но толковую статью на эту тему. Эта прекрасная работа о дрожжах не произвела большого впечатления в научном мире: Каньяр не был пропагандистом и не имел нужных связей, которые могли бы компенсировать его личную скромность.

В том же году доктор Шванн в Германии опубликовал небольшую статью, в которой сообщал волнующую новость: мясо начинает гнить только после того, как в него проникают крохотные животные. "Сварите хорошенько мясо, положите его в чистую бутыль и расположите ее так, чтобы в нее входил воздух, проходящий через раскаленные докрасна трубки, - мясо останется несколько месяцев совершенно свежим. Но когда вы уберете эти трубки и впустите обыкновенный воздух, содержащий в себе крохотных животных, через день или два мясо начинает издавать отвратительный запах; в нем будет изобилие крошечных извивающихся созданий в тысячу раз меньше булавочной головки, - а значит, без сомнения, что именно эти животные разлагают и портят мясо".

Как широко открыл бы глаза Левенгук! Спалланцани прервал бы обедню, оставил своих прихожан и бросился в лабораторию! Но Европа даже не оторвала взглядов от газет, а молодой Пастер в это время еще только готовился сделать свое первое великое открытие в химии.

Он сделал его, когда ему было двадцать шесть лет. После долгой возни с кучками крошечных кристаллов он открыл, что существуют не два, а четыре вида виннокаменной кислоты; что в природе существует масса странных комбинаций, на вид совершенно одинаковых, но представляющих зеркальное отражение друг друга. Когда он, разогнув ноющую спину и потянувшись, понял, что сделал, то выскочил из темной и грязной лаборатории в коридор и, схватив в объятия молодого ассистента с кафедры физики, с которым едва был знаком, потащил его под сень густого Люксембургского сада. Здесь он с торжествующим видом рассказал ему о своем изумительном открытии: ему нужно было поделиться хоть с кем-нибудь. Ему хотелось поделиться со всем миром!

Через месяц его уже восхваляли седоволосые химики, и он сделался товарищем людей, втрое старших его по возрасту. Он был приглашен профессором в Страсбург, и как-то на досуге решил жениться на дочери декана. Он не имел представления, как она к нему относится, и просто сел и написал ей письмо, которое, как ему казалось, должно было ее покорить:

"Во мне нет ничего, что могло бы понравиться молодой девушке, - писал он, - но, насколько я припоминаю, все, кто узнавал меня ближе, очень меня любили".

Она вышла за него замуж и стала одной из самых замечательных, долготерпеливых и в некоторых отношениях одной из счастливейших жен в истории - речь о ней будет впереди.

Сделавшись же, таким образом, семейным человеком, Пастер с головой ушел в работу; забывая о своих обязанностях мужа и главы семьи, он не различал ночи и дни. "Я на пороге великих открытий, - писал он, - и покрывало, отделяющее их от меня, становится все тоньше и тоньше. Ночи, кажется, тянутся слишком долго. Мадам Пастер частенько меня упрекает, но я говорю ей, что приведу ее к славе".

Он продолжал свою работу с кристаллами; он заходил в исследованиях в тупики и проделывал самые дикие и сумасшедшие опыты - такие, какие могут прийти в голову только помешанному человеку, но в случае удачи превращают помешанного в гения. Он пытался изменять химические процессы в живых существах, помещая их между двумя огромными магнитами. Он придумал чудовищный часовой механизм для раскачивания растений, надеясь таким путем вызвать в них таинственное перемещение молекул, которое превратило бы их в зеркальное отражение самих себя. Он претендовал на роль Бога - он пытался творить новые разновидности!

Мадам Пастер терпеливо дожидалась его по ночам, восхищалась им и беззаветно в него верила. Она писала отцу: "Опыты, которыми он занят в нынешнем году, в случае удачи дадут нам славу Ньютона или Галилея!". Трудно сказать, самостоятельно ли мадам Пастер составила такое мнение о своем молодом муже - но следует признать, что блуждающие огоньки, за которыми он гонялся, не давались ему в руки, - опыты не приводили к удаче.

Вскоре Пастер был назначен профессором и деканом по научной части педагогического училища в Лилле, в котором поселился на улице Цветов, и здесь-то он и столкнулся впервые с вопросом о микробах. Именно в этом старинном почтенном городе винокуров, свекловодов и торговцев орудиями земледелия он и затеял свою великую кампанию, ставшую смесью науки и поэзии, религии и политики и имевшую конечной целью разместить микробов на карте науки. Из этого не очень-то значительного города он поднял большую волну интереса к микробам, которая затем в течение тридцати лет раскачивала лодку науки. Он показывал миру, какую значительную роль играют микробы, и при этом, естественно, наживал себе и врагов, и поклонников; его имя встречалось на первых страницах газет, но в то же время он получал вызовы на поединок; общественность посмеивалась над его драгоценными микробами, тогда как он своими открытиями спасал жизнь огромнейшего количества рожающих женщин. В общем, именно отсюда он сделал прыжок, отправляясь в свой полет к бессмертию.

В Страсбурге, который он покинул, истина упорно убегала из-под его рук. В Лилле он быстро стал на путь к славе, оказав научную помощь винокурам и свекловодам.

Когда Пастер более или менее устроился в Лилле, к нему явилась делегация представителей местной власти.

- Мы очень уважаем высокоинтеллектуальную науку, но вот чего больше всего желает наш предприимчивый город Лилль, профессор, - тесного контакта между вашей наукой и нашей промышленностью. И вот мы пришли от вас узнать, может ли нам что-то дать наука? Повысьте содержание сахара в нашей свекле, дайте нам более высокое содержание спирта, и мы позаботимся как следует о вас и вашей лаборатории.

Пастер их вежливо выслушал и решил показать, из какого он сделан материала. Он был намного больше, чем представитель науки! Представьте себе, что промышленный комитет обратился бы к Исааку Ньютону с просьбой объяснить, как применять на фабриках его законы движения! Этот нелюдимый мыслитель, вероятно, воздел бы руки к небу и тотчас же обратился бы к изучению смысла пророчества Книги Даниила... Фарадей в ужасе вернулся бы к своей основной профессии - переплетчика... Но Пастер не был таким неженкой. Сын девятнадцатого века, он считал, что наука должна зарабатывать на свой кусок хлеба с маслом, и для повышения собственной популярности не раз читал увлекательные публичные лекции на научные темы для обывателей.

"Найдется ли в ваших семьях хоть один молодой человек, любопытство и интерес которого не окажутся возбуждены в сильнейшей степени, если дать ему в руки картошку и сказать, что из этой картошки он может сделать сахар, из сахара спирт, а из спирта - эфир и уксус?" - с увлечением проповедовал он как-то вечером аудитории из преуспевающих фабрикантов и их жен. После этого мосье Биго, владелец производства спирта из сахарной свеклы, пришел к нему в лабораторию в полном отчаянии.

- У меня большие неприятности с брожением, профессор, - удрученно пожаловался он. - Я ежедневно теряю несколько тысяч франков. Не могли бы вы заглянуть ко мне на завод и как-нибудь выручить меня?

Сын Биго был студентом педагогического училища, и Пастер счел себя обязанным поспешить на помощь. Он пришел на завод и осмотрел больные чаны, дававшие слишком мало спирта; он набрал из них в бутылки несколько образцов серой слизистой свекольной массы, чтобы исследовать ее в своей лаборатории, и не забыл захватить образцы свекольной массы из здоровых чанов, дававших достаточно хорошее количество спирта. Пастер не имел никакого представления о том, чем он может помочь Биго, он ничего еще не знал о процессах брожения, превращающих сахар в спирт, - пожалуй, и ни один химик на свете ничего еще не знал об этом. Он вернулся в свою лабораторию, почесал в затылке и решил сначала исследовать массу из здоровых чанов. Он взял одну каплю из этой массы и поместил ее под микроскоп в смутной надежде найти в ней какие-нибудь кристаллы, но обнаружил в ней множество крошечных шариков, во много раз меньше самого маленького кристалла; эти шарики были желтоватого цвета и внутри их танцевали странные пятнышки.

- Что бы это могло быть? - пробормотал он. Затем вдруг вспомнил: - Ах, да! Как же я сразу не сообразил? Это же дрожжи, использующиеся при варке сахара, помогающие сбраживать его в спирт.

Он стал внимательно изучать эти шарики; одни из них располагались кучками, другие цепочкой... И вдруг он, к своему удивлению, увидел, что некоторые из них выпускают из себя боковые отростки, как бы молодые побеги, вырастающие на глазах из этих крошечных зернышек.

- Каньяр де Ла-Тур был прав. Эти дрожжи - живые. Должно быть, они-то и превращают сахар из свеклы в спирт! - воскликнул он. - Но это не решает проблемы мосье Биго... Что могло приключиться со свекольной массой в больных чанах?

Он взял бутылку с варкою из больного чана, которую пока не исследовал, извлек из нее немного содержимого, осмотрел его через увеличительное стекло, попробовал на язык, опустил в него голубую полоску лакмусовой бумаги и увидел, что она покраснела. Затем он поместил одну капельку под микроскоп и заглянул в окуляр.

"Но ведь здесь же совершенно нет дрожжей; куда они делись? Ничего, кроме однородной темной массы. Что это означает?" Он снова взял бутылку и уставился на нее задумчивым, рассеянным взглядом, но спустя какое-то время до его лихорадочно работавшего сознания дошел несколько странный, необычный вид сока поверх свекольной массы. "Какие-то маленькие комочки прилипли к стенкам бутылки... а вот такие же комочки плавают и на поверхности сока... Постойте! Такого нет в здоровой массе, где есть дрожжи и спирт. Что это означает?"

Он выловил один из этих комочков, не без труда, положил его в каплю чистой воды и поместил под микроскоп.

Вот он, его звездный час!

Здесь не было дрожжевых шариков; а было нечто иное, нечто весьма странное, какого он никогда до сей поры не видел, - беспорядочно шевелящаяся масса из огромного количества крошечных палочкообразных существ, одни из которых двигались в одиночку, другие тянулись длинными лентами, и все они пританцовывали и вибрировали. Он с удивлением оценил их величину, - они были гораздо меньше дрожжевых шариков, каждая палочка была в длину "не более одной двадцатитысячной" части дюйма.

Всю ночь ему не удавалось заснуть, а рано утром он заторопился на винокуренный завод. Очки на его близоруких глазах съезжали набок, когда он с лихорадочной поспешностью наклонялся и выуживал из больных чанов новые образцы. В этот момент он уже забыл о Биго и о том, что собирался помочь ему; Биго для него больше не существовал, и ничего для него больше не существовало, кроме его пытливого, ищущего "я" и этих странных танцующих палочек. В каждом крошечном комочке он находил их целые миллионы. За ночь вместе с мадам Пастер, не дождавшейся его в постели и пришедшей помочь, он собрал аппарат, из-за которого его лаборатория стала похожей на кабинет алхимика. С помощью этого аппарата он установил, что сок в кишащих палочками больных чанах содержит в себе кислоту из кислого молока - и совсем не содержит спирт! В его голове тут же сложилась мысль: "Эти крохотные палочки в соку из больных чанов, несомненно, живые, и это именно они производят молочную кислоту. Эти палочки, видимо, ведут войну с дрожжами и побеждают. Они, похоже, такой же фермент для молочной кислоты, как дрожжи для спирта".

Он тут же поделился своей идеей с терпеливой мадам Пастер, которая поняла лишь половину сказанных слов и абсолютно ничего не знала о брожении, но зато была его верной и преданной помощницей, поскольку всегда верила в его даже самые дикие и фантастические выдумки.

Это была всего лишь догадка, но внутренний голос шептал ему, что так оно и есть. В этом не было ничего удивительного: Пастер высказывал тысячи догадок о тысячах различных природных явлений, многие из этих предположений были неправильными, но когда он оказывался действительно на правильном пути, то проверял это и находил доказательство! Так было и в этот раз, когда он разрешил десятитысячелетнюю тайну брожения.

В его голове роились планы сотен всевозможных опытов, которые нужно было поставить, чтобы убедиться в том, что он действительно прав, но он не забывал интересов промышленников, нужд земледельцев и потребностей своих студентов. Часть своей лаборатории он превратил в пункт тестирования удобрений; он ездил в Париж и пытался стать членом Академии наук - но потерпел неудачу, - и возил своих студентов в образовательную экскурсию по пивоваренным заводам Валансьена и литейным заводам Бельгии. Среди всех этих хлопот он однажды наметил себе твердый план, как можно доказать, что эти крохотные палочки - живые существа, и что, несмотря на свои микроскопические размеры, они проделывают гигантскую работу, работу, которая настоящему гиганту не под силу, - превращают сахар в молочную кислоту.

"Невозможно изучать эти палочки в грязном свекольном месиве, взятом из чанов, - подумал Пастер. - Нужно придумать для них особую питательную среду, чтобы они в ней хорошо росли и размножались". Он пробовал опускать эти серые комочки в чистую воду с сахаром, но они не захотели в ней размножаться. "Им для питания требуется более содержательная пища", - подумал он и после ряда неудач изобрел странный питательный бульон: взял сухие дрожжи, прокипятил их в чистой воде и хорошенько процедил; затем добавил туда немного сахара и немного гашеной извести, чтобы предохранить бульон от закисания. Острием тоненькой иголочки он выловил один серый комочек из сока больной свекольной массы, осторожно посеял этот его в своем новом бульоне и поставил в термостат^*, а затем... затем нужно было ждать! Самое сложное в охоте за микробами - что результаты опыта не всегда получаются сразу, иногда их приходится возбужденно и взволнованно ждать.

Он ждал и подписывал бумаги, читал студентам лекции - и возвращался на минутку в инкубатор посмотреть на свою драгоценную бутылку, давал советы земледельцам относительно посевов и удобрения полей, с рассеянным видом пропускал сквозь пальцы принесенную ему для анализа муку - и снова заглядывал в термостат... И ждал! Ложась в постель, он ничего не знал о том, что в данный момент происходит в его бутылке, - трудно уснуть, когда не знаешь чего-то важного.

Весь следующий день он провел за теми же занятиями, а к вечеру, когда ноги уже стали подкашиваться от усталости, пробормотал про себя: "Бульон уже помутнел. Эти окаянные палочки, несомненно, размножились. Гляну-ка я еще разок..."

Он поднял бутылочку к одинокому газовому рожку, рисовавшему на стене лаборатории гигантские причудливые тени от его аппарата. "Можно не сомневаться, кое-что изменилось. На поверхности кучка пузырьков, поднявшихся от серого комочка, который я вчера посеял... А вот и новые серые комочки... И все они пускают пузырьки..."

Он сделался нем, слеп и глух ко всему на свете; он стоял как зачарованный перед своим маленьким термостатом. Пролетали часы, казавшиеся ему, вероятно, секундами. Наконец он любовно взял бутылку, нежно встряхнул ее на свету: завитки серого клубящегося облачка поднялись со дна бутылки, и из этих завитков беспрестанно выделялись пузырьки газа. Теперь можно посмотреть!

Он взял из бутылки одну каплю и поместил под микроскоп. Есть! Все поле зрения кишело миллионами вибрирующих и танцующих крошечных палочек.

"Они размножились... Они живые!" - прошептал он про себя и вдруг громко закричал:

- Да, да, я сейчас приду!

Это относилось к мадам Пастер, которая звала его наверх обедать, чтобы он хоть немного отдохнул. Но пришел он только через несколько часов.

Десять дней подряд он повторял один и тот же опыт, капая одну капельку из колбы, кишащей палочками, в свежую прозрачную колбу дрожжевого бульона, не содержавшую ни одной палочки, и каждый раз они размножались до миллиардов, снова и снова производя молочную кислоту. После этого Пастер не мог уже больше сдерживаться - он вообще не отличался терпением - и решил объявить миру о своем открытии. Прежде всего он сказал мосье Биго, что именно эти крохотные палочки портят ему брожение.

- Удалите из ваших чанов эти палочки, мосье Биго, и у спирта всегда будет хорошее количество.

Он рассказал своим студентам о том, что невероятно крошечные животные превращают сахар в молочную кислоту - делают то, чего никогда не делал и не может сделать ни один человек. Он написал эту новость своему старому преподавателю, профессору Дюма, и всем своим друзьям; он прочитал доклад в лилльском научном обществе и послал научную статью в Парижскую академию наук. История умалчивает о том, удалось ли мосье Биго изъять из своих чанов эти крохотные палочки, которые для него были подобны сорным травам, заглушающим садовые растения. Для Пастера все это стало несущественным. Для него представлял значение только один факт: существуют живые существа ничтожных размеров, которые и есть истинная причина брожения.

Он работал один, поскольку у него не было никаких помощников, даже мальчика для мытья лабораторной посуды. Но как же, вы спросите, он умудрялся находить время и силы для всех своих многообразных и утомительных занятий? Отчасти потому что был достаточно энергичным человеком, а кроме того, ему во многом помогала мадам Пастер, которая, по выражению Ру, "любила его несмотря на полное непонимание его работы". В те вечера, когда ей не приходилось сидеть одиноко в тоскливом ожидании, когда она заканчивала наконец укладывать детей столь рассеянного и невнимательного отца, эта благородная женщина чинно сидела в кресле с прямой спинкой за маленьким столом и писала под его диктовку научные статьи. А когда он возился внизу со своими колбами и пробирками, переписывала четким красивым почерком ужасные каракули из его записной книжки. В Пастере заключалась вся ее жизнь, а поскольку Пастер был погружен в свою работу, ее жизнь все больше и больше растворялась в его работе.

И вдруг однажды - они уже вполне неплохо устроились в Лилле - он пришел к ней и сказал:

- Мы уезжаем в Париж. Меня только что назначили администратором и директором научных исследований при педагогическом училище. Мне очень повезло.

По приезде в Париж Пастер обнаружил, что работать ему совершенно негде. Здесь имелось несколько небольших грязных лабораторий для студентов, но ни одной для профессоров, и, что хуже всего, министр просвещения заявил ему, что в бюджете нет ни одного лишнего су для всех этих колб, термостатов и микроскопов, без которых он не мог жить. Пастер исходил все углы и закоулки старого, грязного здания и в конце концов по лестнице-времянке забрался на крошечную мансарду под самой крышей, где веселились крысы. Он выгнал крыс и назвал это логово своей лабораторией. Он достал откуда-то денег - тайна их происхождения и ныне остается нераскрытой - и закупил микроскопы, пробирки и колбы. Люди должны узнать, какую важную роль в их жизни играют ферменты. И люди скоро узнали!

Опыты с палочкой молочнокислого брожения убедили его каким-то непонятным образом, что все другие крохотные животные точно так же производят какую-то громадную и полезную, а может быть, и опасную для мира работу. "У меня нет никаких сомнений в том, что именно дрожжи, обнаруженные мною в здоровых свекольных чанах, превращают сахар в спирт; что такие же дрожжи превращают ячмень в пиво и что опять-таки именно дрожжи вызывают брожение винограда и превращают его в вино. Последнее я еще не доказал, но твердо в этом уверен". Он энергично протер запотевшие очки и бодро полез на свой чердак. Опыты скажут сами за себя; он должен заняться опытами; он должен доказать самому себе, что прав, и, самое главное, доказать, что прав, всему миру. Однако ученый мир был против него.

Знаменитый немец Либих, король химиков, римский папа химии, был не согласен с его идеей. "Либих утверждает, что дрожжи не имеют никакого отношения к превращению сахара в спирт, а все дело заключается в белке, который, расщепляясь, завлекает в этот процесс и сахар, превращая его в спирт". Ну и пусть! Надо подловить его на этом.

В голове Пастера сразу созрел остроумный план, как одержать победу над Либихом. Нужно сделать один маленький простой опыт, который убедит Либиха и всех прочих недохимиков, презирающих ту важную работу, что совершают драгоценные микроскопические существа:

"Надо как-то извернуться и вырастить дрожжи в бульоне, совершенно не содержащем белок. Если в таком бульоне дрожжи будут расти и превращать сахар в спирт, то с Либихом и его теориями будет покончено".

Он воспылал от возбуждения. Из области чистой науки вопрос перешел уже на личные отношения. Но одно дело иметь в голове блестящую идею, а другое - придумать для дрожжей безбелковый бульон; у этих чертовых дрожжей оказался необыкновенно прихотливый вкус. Несколько недель он мрачно возился на чердаке и был сердит и сварлив. Наконец в одно прекрасное утро удачная неосторожность натолкнула его на правильный путь.

Как-то он случайно уронил немного аммониевой соли в белковый бульон, в котором выращивал дрожжи для своих опытов.

- Что за фокус? - удивился он. - Аммониевая соль исчезает, а дрожжи дают отростки и размножаются. Что бы это значило? - Он стал соображать. - Ага! Дрожжи усваивают аммониевую соль - они будут расти у меня без белка!

Он плотно закрыл дверь чердака; во время работы он всегда старался быть один, тогда как при объявлении результатов этой работы любил видеть перед собой полную и шумную аудиторию. Он взял чистую колбу, налил в нее дистиллированную воду и насыпал точно взвешенное количество чистого сахара; затем добавил в колбу аммониевой соли - это был виннокислый аммоний. Достав из шкафа бутылку с молодыми, распускающимися дрожжами, выудил из нее маленький желтоватый комочек и бросил его в свой новый безбелковый раствор. Затем он поставил колбу в термостат. Будут ли дрожжи расти?

Всю ночь он ворочался с боку на бок. Шепотом он поделился своими страхами и надеждами с мадам Пастер, - она ничего не могла посоветовать, но ободрила его. Она прекрасно понимала его беспокойство, не понимая сути опытов. Она была его самой лучшей помощницей.

Рано утром он вернулся на чердак, позабыв о завтраке и не помня, как взобрался по лестнице, - возможно, прямо с постели кинулся к своему облезлому пыльному термостату, в котором стояла судьбоносная колба. Открыл ее, взял крошечную мутную капельку, зажал ее между двумя стеклышками, поместил под микроскоп - и увидел, что поле битвы осталось за ним.

- Вот они, молодые, чудесно распускающиеся дрожжи! - воскликнул он. - Их здесь сотни тысяч...

Ему захотелось сейчас же бежать, чтобы с кем-нибудь поделиться, но он сдержался: нужно было еще кое-что сделать; он перелил часть бульона из своей судьбоносной колбы в реторту, чтобы выяснить, производят ли эти молодые, распускающиеся дрожжи спирт.

- Либих неправ, никакого белка не нужно; это именно сами дрожжи - рост дрожжей вызывает брожение сахара.

И он понаблюдал, как капельки слез спирта образуются в горлышке реторты.

Ближайшие несколько недель он потратил на многократное повторение этого опыта, чтобы убедиться, что дрожжи продолжают жить и не теряют своей способности производить спирт. Он засеивал дрожжи от одной колбы в другую, по цепочке, в тот же самый раствор соли аммиака и сахара в воде, и всякий раз дрожжи распускались и закрывали пеной поверхность раствора. И всякий раз они производили спирт! Эти контрольные опыты были довольно нудной работой. В них не было того острого возбуждения, того бессонного ожидания, когда страстно надеешься на успех и в то же время мучительно боишься, что опыт не удастся.

Его открытие сейчас воспринимается как обыденный факт, но Пастер им очень гордился, он заботился о своих дрожжах, как нежный отец, кормил их и любил и восторгался их удивительной работой по превращению огромных количеств сахара в спирт. Он портил свое здоровье, наблюдая за ними, и нарушал священные обычаи всех добропорядочных французов среднего класса. Он описывал, как сел за микроскоп в семь вечера - а это во Франции час обеда! - сел, чтобы понаблюдать за своими дрожжами. "И с того момента, - писал он, - я сидел, не отводя глаза от линзы микроскопа". Лишь в половине десятого он успокоился, с удовлетворением увидев, что они распустились. Он проделал безумные обширные тесты, продлившиеся с июня по сентябрь, чтобы узнать, как долго дрожжи способны продолжать свою работу превращения сахара в спирт, и, завершив их, воскликнул: "Дайте дрожжам достаточно сахара - и они не будут прекращать свою работу в течение трех месяцев или даже больше!".

В то время он из замкнутого ученого превратился в шоумена, демонстратора неожиданностей, в фокусника, показывающего шокирующее представление, в миссионера, проповедующего новое слово о микробах. Весь мир должен узнать ошеломительную новость, что миллионы галлонов вина во Франции и бездонный океан пива в Германии производятся вовсе не людьми, а неустанно трудящейся колоссальной армией крошечных живых существ, каждое из которых в десять миллиардов раз меньше самого малого ребенка.

Он писал статьи, произносил речи, нагло сыпал неопровержимые доказательства на голову великого Либиха, и вскоре целая буря поднялась в маленькой республике знания на левом берегу Сены, в Париже. Его прежние преподаватели сияли гордостью за него; Академия наук, отказавшаяся раньше принять его в свои члены, наградила его премией по физиологии, и блистательный Клод Бернар^*, про которого французы говорили "он и есть физиология", в пышных выражениях высказал ему свою похвалу. На следующий день вечером, когда Пастер выступал с публичным докладом, старик Дюма, который своими лекциями вызывал у него слезы, когда он мальчишкой приехал в Париж, - сам старик Дюма бросил ему букет цветов. Любого другого человека такой поступок смутил бы, заставил густо покраснеть и высказать робкий протест, но Пастер ничуть не покраснел, - он нашел, что Дюма поступил вполне правильно. Он с гордостью написал отцу:

"Мосье Дюма, похвалив великое достижение, которое я сделал своим доказательством... прибавил: "Академия наградила вас несколько дней тому назад за ваши исследования; вас приветствуют в этой аудитории как одного из самых выдающихся профессоров нашего времени". Все выделенное мною было сказано мосье Дюма именно в этих выражениях и сопровождалось шумными аплодисментами".

Вполне естественно, что среди этого ликования раздавалось и недовольное шипение. Противники начали подниматься со всех сторон. Пастер обретал врагов не только потому, что, делая свои открытия, оттоптал хвосты старых теорий и верований. Нет, сама окружающая его атмосфера и манера его поведения вызывали враждебное к нему отношение. Между строк всех его писем и речей читалось: "Я не вполне уверен, что это так, но если вы не идиоты, то должны мне поверить". Он любил словесные перепалки и всегда дерзко рвался поспорить с кем-нибудь о чем-нибудь. Он с негодованием набрасывался на невинные замечания по поводу его грамматики или пунктуации. Посмотрите на его портрет, сделанный в это время - в 1860 году, - прочитайте его статьи, и вы увидите готовность вести борьбу за признание собственной безграничной правоты в каждой волосинке его бровей и даже в технических терминах и химических формулах его известных научных статей.

Многим не нравилась эта его презрительная дерзость - но у некоторых неплохих ученых были более серьезные поводы для несогласия с ним, - проводимые им опыты были блестящими, они были потрясающими, но его опыты не могли считаться доказательствами. Они оставляли лазейки. Время от времени бывало, что когда он с уверенностью предполагал, что используемые им серые пятнышки - это фермент, создающий молочную кислоту, то с ужасом обнаруживал противный запах прогорклого масла из своих колб. В этих колбах не оказывалось никаких крохотных палочек и - увы - никакой молочной кислоты, которую он намеревался получить. Эти случайные сбои, отсутствие полной предсказуемости результатов обеспечили боеприпасами его врагов и доставили самому Пастеру немало бессонных ночей. Но это длилось недолго! Затем сказалась другая его странная особенность. Поскольку эти "происшествия" не имели для него особого значения, он и не пытался разобраться в причинах этого неправильного брожения; он был хитрым человеком - вместо того чтобы пытаться пробить головой стену этой проблемы, он просто обошел ее и повернул к своей большей известности и выгоде.

Откуда же иногда возникал этот раздражающий прогорклый запах масла и почему не было молочной кислоты? Однажды утром в одной из колб, в которых шло брожение, он заметил другой вид крошечных животных, плавающих среди редких танцующих палочек, которым следовало бы быть там в огромных количествах.

"Что это за животные? Они ведь явно не просто палочки - поскольку не только дрожат и вибрируют, а фактически плавают вокруг подобно рыбе; это, несомненно, небольшие животные".

Он неприязненно наблюдал за ними - у него было ощущение, что им не следовало здесь быть. Они образовывали процессии, сцепившись вместе как баржи на реке Сена - цепочка неуклюжих барж, ползущая куда-то. Кроме того, были одинокие микробы, начинавшие время от времени величественно описывать круги; иногда они делали пируэты и застывали - а в следующий момент один из концов палочки начинал вибрировать. Это было очень забавно - смотреть, как скачут и резвятся этих новые животные. Но им не следовало здесь быть! Он испробовал сотню способов избавиться от них, по большей части таких, которые сейчас покажутся наивными, но всякий раз, когда он думал, что смог не допустить их в свои колбы, они снова появлялись там. Наконец однажды он сообразил, что всякий раз, когда в его колбе с бульоном роились эти новые животные, от этой же самой колбы исходил сильный неприятный запах прогорклого масла.

Таким образом он установил, что этот новый вид животного - другая разновидность фермента: фермент, делающий из сахара кислоту прогорклого масла; но он не мог обосновать это, потому что не мог убедиться с уверенностью, что в его колбе присутствует один и только один вид микробов. Когда он бывал немного смущен и не уверен в чем-то, он старался обратить свои проблемы к собственной выгоде. Однажды он всматривался в микробов прогорклого масла, роящихся под линзой его микроскопа. "Ага, кое-что новое. Вот здесь, в середине капли, они живы, носятся как угорелые во все стороны. - Он мягко и плавно переместил образец так, чтобы край капли оказался в фокусе его линзы. - Но здесь, на краю, они не двигаются, а лежат, как безжизненные чуть изогнутые палки". И так было в каждом образце, на который он смотрел. "Воздух убивает их!" - воскликнул он, не сомневаясь, что сделал большое открытие. Спустя некоторое время он с гордостью сообщил Академии, что не только обнаружил новый фермент, крошечное животное, особенностью которого было создание из сахара кислоты несвежего масла, но помимо того обнаружил, что эти животные способны радоваться жизни, бегать и делать свою работу без какого-либо воздуха. Более того, воздух убивал их!

- Да ведь это, - воскликнул он, - первый пример животного, способного жить без воздуха!

Увы, это был уже третий пример. За двести лет до того старый Левенгук обнаружил то же самое. Через сто лет после него Спалланцани с изумлением обнаружил, что микроскопические животные могли жить без дыхания.

Вполне вероятно, что Пастер не знал об этих открытиях древних первопроходцев - нисколько не сомневаюсь, что он не пытался украсть их достижения - но поскольку он уже высоко поднялся в своем стремлении к славе, то всё меньше и меньше ценил то, что было сделано до него и что делалось вдали от него. Он сам заново открыл тот любопытный факт, что именно микробы заставляют мясо портиться, и потому не мог признать авторства открытия за тем, кто сделал это первым, - за Шванном!

Но этот странный отказ признавать авторство открытия, на которое потрачены силы, за другими не должен значиться его крупной виной в Книге апостола Петра, потому что вы можете оценить его прекрасное воображение, поэтику его мыслей, его первые попытки показать, что микробы - реальные убийцы человеческого рода. Он фантазирует в своей статье об этом открытии, что так же, как бывает протухшее мясо, должна быть и болезнь протухания. Он сообщает, как много претерпел в этой работе с разложившимся мясом; рассказывает о неприятных запахах - как же он ненавидел неприятные запахи! - которые наполняли его небольшую лабораторию во время этих исследований. "Мои исследования процессов брожения привели меня естественным образом к этим исследованиям, которыми я не стал слишком уж увлекаться, задумываясь об их опасности и об отвращении, которое они вселяют в меня", - писал он и затем сообщал Академии о той трудной работе, которая ожидает его; он объяснил, почему не собирается уклоняться от нее, приведя изящную цитату из великого Лавуазье: "Общественная потребность и интересы человечества облагораживают самую отвратительную работу и вынуждают просвещенных мужей проявлять рвение, которое необходимо, чтобы преодолеть препятствия".

Так он готовил почву для тех опасных опытов, которым занялся впоследствии, много лет спустя. Он заранее подготавливал к ним общественное мнение. Его предположительный героизм взволновал спокойных людей науки, которые и были его аудиторией. Простые же обыватели получили наглядное представление о дрожжах, которые делают вино, и по ночам бывали обеспокоены мыслями о витающих в воздухе невидимых гнилостных микробах...

Он проделывал оригинальнейшие опыты, которым требовалось по три года для завершения. Он брал колбы, наполнял их до половины молоком или мочой, кипятил в водяной бане и запаивал узкое горлышко на сильном пламени, затем хранил их целые годы. Наконец он открывал их и демонстрировал, что моча и молоко прекрасно сохранились, что воздух над жидкостью содержит почти прежнее количество кислорода; в колбе не было микробов и молоко не скисло. Он давал микробам возможность размножаться кишащими роями в других колбах с мочой и молоком, которые он не подвергал кипячению, и по проверке оказывалось, что весь кислород в этих колбах был использован микробами для сжигания и разрушения той питательной среды, в которой они находились. После этого, подобно величественной птице, Пастер широко простер крылья своей фантазии и представил себе мир без микробов, мир, в котором достаточно кислорода, но этот кислород не используется для разрушения умерших растений и животных, потому что нет микробов, вызывающих процессы окисления. Он нарисовал своим слушателям кошмарную картину пустынных, безжизненных улиц, покрытых горами негниющих трупов... Без микробов жизнь станет ужасной!

Но вот наконец Пастер столкнулся с вопросом, которому он рано или поздно должен был посмотреть в лицо. Без сомнения, Адам задал Богу этот вопрос, когда его заинтересовало, откуда в садах рая взялись десять тысяч живых существ. Это был вопрос старый как мир, вопрос, звеневший сотни веков в ушах всех мыслителей, вопрос, доставивший немало беспокойства Спалланцани сто лет тому назад. Это был очень простой, но абсолютно неразрешимый вопрос: откуда берутся микробы?

- Как же получается, - спрашивали противники Пастера, - что микробы появляются, похоже, ниоткуда каждый год все века в каждом уголке земного шара для превращения виноградного сока в вино? Откуда берутся эти крохотные существа, от которых скисает молоко в каждой фляге от Гренландии до Тимбукту?

Как и Спалланцани, Пастер не мог предполагать, что микробы появляются из молока или масла. Конечно, у микробов должны быть родители! Он был, как видите, добропорядочным католиком. Конечно, он жил среди мудрых скептиков на левом берегу Сены в Париже, где Бог столь же популярен, как Советская власть на Уолл-стрит, но сомнения его коллег не касались Пастера. Для сомневающихся становилось модно верить в Эволюцию: не требуется Господа, чтобы создать все существующее разнообразие видов - оно произошло само собой, говорили новые философы, проникнувшиеся духом науки.

Но Пастер на это отвечал: "Моя философия происходит от сердца, а не от разума, и меня более заботят, к примеру, те ощущения относительно вечности, которые возникают естественным образом возле кровати любимого ребенка, испускающего дух. В эти высшие духовные моменты проявляется что-то в глубинах наших душ, говорящее нам, что мир, возможно, нечто большее, чем просто комбинация событий среди материи, подчиняющейся заурядным физическим законам". Он всегда был добропорядочным католиком.

Затем Пастер отбросил философию и принялся за работу. Как и Спалланцани, Пастер полагал, что дрожжи, палочки и прочие микробы появляются из воздуха; он представлял себе воздух насыщенным этими невидимыми существами. Другие охотники за микробами доказали уже, что в воздухе имеются зародыши, но Пастер решил это еще раз проверить. Он выдумывал странные и сложные аппараты для ловли воздуха; он соединял эти аппараты с чистым дрожжевым бульоном и следил, появятся ли в нем микробы. Он повторил еще раз добрый старый опыт Спалланцани: брал пузатую колбу с узким горлом, наливал в нее бульон, запаивал горлышко на паяльной лампе, кипятил этот бульон несколько минут, - после чего микробы в колбе никогда не появлялись.

- Но когда вы кипятите свой дрожжевой бульон, вы вместе с тем нагреваете и воздух, содержащийся в колбе, а для того, чтобы обзавестись крохотными животными, дрожжевому бульону нужен натуральный, ненагретый воздух. Вам ни за что не удастся устроить так, чтобы при наличии обыкновенного воздуха в бульоне тотчас же не стали развиваться дрожжевые грибки, плесень, вибрионы и другие микроскопические существа! - выкрикивали сторонники теории самопроизвольного зарождения, кричали эволюционисты, сомневающиеся ботаники и прочие нечестивцы из своих библиотек и мягких кресел. Они только выкрикивали, но ничего не доказывали на опыте.

Пастер торопливо постарался придумать способ ввести ненагретый воздух в кипяченый дрожжевой бульон, предохранив при этом бульон от попадания живых микроскопических существ. Он ужасно волновался и нервничал, но в то же время с веселым лицом встречал знатных сановников, профессоров и журналистов, которые буквально осаждали его лабораторию, чтобы посмотреть на творимые им чудеса. Начальство перевело его из крысиной мансарды в маленький флигель из четырех-пяти комнат у ворот педагогического училища. Вряд ли это помещение сочли бы подходящим для содержания морских свинок при солидном институте в наше время, но именно здесь Пастер начал свою замечательную работу, имевшую целью доказать всю вздорность идеи о том, что микробы могут зарождаться без родителей.

Хороший эксперимент зачастую включает в себя приключение. Итак, как было уже сказано, Пастер страшно метался и нервничал, его аппараты делались все более и более сложными, его опыты - все менее ясными и бесспорными. Вместо обычной, свойственной ему легкости опытов, убеждавших силою своей простой логики, он стал пускать в ход длиннейшие рассуждения и малоубедительные фокусы. Он был сбит с толку и прижат в угол.

В один прекрасный день к нему в лабораторию зашел старый профессор Балар. Балар начинал свою карьеру в качестве аптекаря, но это был в высшей степени оригинальный и талантливый аптекарь, поразивший ученый мир своим открытием элемента брома, причем это открытие было сделано не в хорошо оборудованной лаборатории, а за простым рецептурным столом в задней комнате аптекарской лавки. Это дало ему славу и кафедру профессора химии в Париже. Балар был человек негордый; он не горел желанием совершить все открытия в мире - ему самому было вполне достаточно открытия брома, - но любил разнюхивать, ходить и наблюдать, что делается в других лабораториях.

- Так вы говорите, что зашли в тупик и не видите способа соединить кипяченый бульон с воздухом так, чтобы туда не попадали живые существа? - весело сказал Балар смущенно смотревшему на него Пастеру. - Послушайте, мой друг, ведь ни вы, ни я не верим, что микробы могут самостоятельно зарождаться в дрожжевом бульоне; мы оба знаем, что они попадают или заползают туда вместе с воздушной пылью, не так ли?

- Да, конечно, но...

- Постойте минутку! - перебил Балар. - Почему вы не хотите попробовать такую штуку: налейте в колбу бульону, вскипятите его, потом отверстие колбы поставьте в таком положении, чтобы пыль туда никак не могла попасть, а воздух мог бы входить в каком угодно количестве.

- Но как же это сделать? - спросил Пастер.

- Очень просто, - ответил ему безвестный ныне Балар. - Возьмите колбу, налейте в нее бульон; затем расплавьте горлышко колбы на паяльной лампе и вытяните его в длинную, тонкую, спускающуюся книзу трубку. Придайте трубке такую форму, какую придает лебедь своей шее, когда хочет что-нибудь выловить из воды. Только нужно оставить отверстие трубки открытым, вот и все... Получится нечто в таком роде... - Балар быстро сделал набросок.

Пастер взглянул и моментально понял все дьявольское остроумие этого простого опыта.

- Значит, микробы не могут попасть в колбу, потому что пылинки, на которых они сидят, слабо передвигаются снизу вверх. Это восхитительно! Теперь я все понимаю!

- Вот именно, - улыбнулся Балар. - Попробуйте проделать эту штуку, и вы узнаете, сработает ли.

Затем он распрощался, чтобы продолжать свои плодотворные посещения чужих лабораторий.

У Пастера теперь были помощники и помывщики лабораторной посуды, и он отдал приказ спешно готовить колбы. Лаборатория загудела и зажужжала резким, прерывистым шумом паяльных ламп, и он горячо принялся за работу. Он брал колбы, наливал в них дрожжевого бульона, расплавлял их горлышки на огне, затем вытягивал и загибал их книзу, придавая им форму лебединых шей, свиных хвостиков, китайских кос и много других причудливых форм. Затем он кипятил находящийся в них бульон, это выгоняло из них воздух, но когда колбы охлаждались, в них входил новый, ненагретый, идеально чистый воздух.

Когда колбы были готовы, Пастер с комической важностью полез на четвереньках в узкую нору под лестницей и осторожно перенес их одну за другой в находившийся там термостат. Утром он пришел в лабораторию первым, и, если бы там оказался случайный зритель, он мог бы увидеть, как в мгновение ока зад ученого мелькнул и скрылся внизу, под лестницей. Словно гончая собака на зайца, он бросился на свой термостат с заключавшимися в нем колбами. Семья, любовь, завтрак и все прочие житейские мелочи в этот момент для него совершенно перестали существовать.

Через полчаса уже можно было видеть, как радостно сверкают его глаза из-под запотевших очков, и у него действительно было полное основание торжествовать, потому что все его причудливые длинногорлые колбы с дрожжевыми бульонами были идеально прозрачны, и в них не оказалось ни одного живого существа. На другой и на третий день в них не произошло никаких перемен. Не оставалось сомнений в том, что система Балара действует прекрасно и совершенно очевидно доказывает, что самопроизвольное зарождение - вздор и чепуха.

Когда Балар снова к нему зашел, Пастер поспешил рассказать ему о своих успехах.

- Я надеялся, что это сработает, - с улыбкой сказал Балар. - Дело, видите ли, в том, что когда колба охлаждается и в нее входит новый воздух, то хотя частицы пыли вместе с зародышами и проникают в узкое горлышко, они задерживаются на влажных стенках маленькой трубочки.

- Но как же это можно доказать? - спросил Пастер.

- Просто возьмите одну из колб, в которых за несколько дней пребывания в термостате не появилось никаких живых существ, и взболтайте ее так, чтобы бульон хорошо ополоснул изогнутую часть трубки, затем поставьте ее назад в термостат, и вы увидите, что наутро ваш бульон станет совершенно мутным от массы крохотных животных - потомков тех, что застряли в маленькой трубочке.

Пастер проделал этот опыт, и все оказалось действительно так. Несколько дней спустя на блестящем собрании, где места брались с боем виднейшими представителями науки и искусства, Пастер в восторженных выражениях рассказал о своих колбах с лебедиными шеями и о проделанных опытах.

- Можно нисколько не сомневаться, что теория самопроизвольного зарождения никогда уже не оправится от смертельного удара, нанесенного ей этим простым маленьким опытом! - страстно воскликнул он.

Если бы на этом собрании присутствовал Балар, скорее всего он аплодировал бы так же неистово, как и все остальные. Редкая душа был этот Балар!

После этого Пастер затеял грандиозный полупубличный опыт, для которого ему пришлось исколесить всю Францию по железной дороге и с опасностью для жизни лазить по заоблачным горным вершинам. В лаборатории закипела адская работа. Звенела посуда, бегали и суетились помощники, кипели и пузырились горшки с дрожжевым бульоном. Пастер со своими восторженными помощниками, которые скорее, пожалуй, напоминали фанатиков-монахов, спешно готовил целые сотни пузатых колб. Они наполняли их дрожжевым бульоном и затем погружали на несколько минут в кипящую воду. В то время как бульон кипел, они наглухо запаивали горлышки колбам на голубом пламени горелки. Каждая из этой шеренги колб содержала кипяченый бульон и... пустоту.

Вооруженный этим огромным запасом колб, непрестанно беспокоясь об их сохранности, Пастер отправился в путешествие. Для начала он спустился в сырые подвалы парижской обсерватории, где работал знаменитый Леверье, гениально предугадавший существование планеты Нептун.

- Здесь воздух так тих и спокоен, - сказал Пастер своим юнцам, - что в нем почти совершенно нет пыли, а значит, почти нет микробов.

Держа колбы как можно дальше от себя, пользуясь для этого особыми раскаленными на огне щипцами, они отбили горлышки у десяти колб подряд. При отскакивании горлышка раздавался протяжный шипящий звук входящего внутрь колбы воздуха. Затем они снова быстро запаивали колбы на мерцающем пламени спиртовой лампы. Такую же штуку с десятью другими колбами они проделали на дворе обсерватории, а затем поспешили вернуться в свою маленькую лабораторию, чтобы поставить все эти колбы в термостат.

Несколько дней спустя можно было видеть Пастера, сидящего на корточках перед своим термостатом, любовно рассматривающего длинные ряды колб и радостно улыбающегося своей победе, хотя он вообще улыбался крайне редко - только в тех случаях, когда был собою очень доволен. Он занес что-то каракулями в записную книжку, затем вылез из норы и сказал своим помощникам:

- Девять колб из десяти, открытых нами в подвале обсерватории, абсолютно прозрачны: в них, очевидно, не попал ни один зародыш. Все без исключения колбы, открытые на дворе, замутились и кишат живыми существами. Ясно, что последние были втянуты туда воздухом вместе с содержащейся в нем пылью!

Собрав все остальные колбы, он поспешил сесть в поезд - это было как раз во время летних каникул, когда все другие профессора отдыхали, - и отправился к себе домой, в родные горы Юры. Забравшись на вершину высокого холма Пупэ, он открыл двадцать колб. Оттуда он поехал в Швейцарию и на склонах Монблана набрал воздух еще в двадцать колб. Как он и предполагал, чем выше он забирался, тем меньше колб мутнело от попавших в них микробов.

- Именно так, разумеется, и должно быть! - воскликнул он. - Чем выше и чище воздух, тем меньше в нем пыли, а значит, тем меньше микробов, сидящих на пылевых частицах.

Он торжественно вернулся в Париж и сообщил академии о своих новых успехах. Он привел поразительные доказательства того, что сам по себе воздух не играет никакой роли в появлении крошечных живых существ в дрожжевом бульоне.

- Мне бы хотелось, - сказал он в заключение, - подняться на воздушном шаре, чтобы открыть свои колбы еще выше!

Но ему не пришлось подниматься на воздушном шаре, потому что его слушатели и без того были уже достаточно восхищены и убеждены. Они уже полагали, что он больше чем просто человек науки; он стал для них творцом эпических исследований, Улиссом охотников за микробами - первым авантюристом того героического века, до которого вы скоро дойдете, читая эту историю.

На заседании химического общества Пастер стал поносить и высмеивать научные способы современных натуралистов; он горячо возмущался и кричал, что натуралисты не хотят стать на единственный, по его мнению, правильный путь научных исследований - на путь экспериментальный.

- Я вполне убежден, что, идя этим путем, они прорыли бы новый глубокий ход в области своих познаний.

Легко себе представить, насколько понравились натуралистам подобные разговоры! Больше всех ими был задет мосье Пушэ, директор Руанского музея, и к нему всецело присоединились профессора Жоли и Мюссэль, известные натуралисты из Тулузского коллежа. Ничто не могло убедить этих противников Пастера в том, что микроскопические животные не могут появляться без родителей. Они были искренне убеждены в возможности самопроизвольного зарождения жизни и решили побить Пастера его же собственным способом.

Как и Пастер, они наготовили много колб, но только вместо дрожжевого бульона использовали сенной отвар; создав таким же образом в этих колбах пустоту, они отправились на высокую гору Маладетта в Пиринеях и карабкались на нее до тех пор, пока не оказались на несколько футов выше, чем Пастер был на Монблане. Здесь, под ледяным ветром, вырывавшимся из горных ущелий и пронизывавшим их до костей, они открыли свои колбы. Мосье Жоли чуть было не погиб во славу науки, поскользнувшись на самом краю пропасти, и избежал смерти только благодаря тому, что проводник вовремя успел схватить его за хлястик пальто. Задыхающиеся и продрогшие, они кое-как спустились вниз и, зайдя в маленькую таверну, поставили свои колбы в импровизированный термостат. Через несколько дней они, к своей величайшей радости, обнаружили, что каждая колба кишит крошечными живыми существами... Пастер оказался неправ!

Развернулась пылкая борьба. Пастер на публичном собрании позволил себе саркастически отозваться о чистоте опытов Пушэ, Жоли и Мюссэля. В ответ на это Пушэ заявил, что "Пастер со своими колбами попросту пудрит мозги публике". Пастер пришел в ярость, назвал Пушэ лжецом и потребовал от него публичного извинения. Тогда Пушэ, Жоли и Мюссэль вызвали Пастера на публичное состязание в Академии наук и заявили, что если хоть одна из колб, будучи открытой на минуту, не даст роста микробов, они признают себя побежденными. Роковой день состязания наступил, - и что за интересный день это должен был быть! - но в последнюю минуту враги Пастера отступили. Пастер продемонстрировал свои опыты перед ученой комиссией; он делал их смело и уверенно, сопровождая ироническими замечаниями. Ученая комиссия вынесла резолюцию:

"Факты, установленные мосье Пастером и опровергаемые Пушэ, Жоли и Мюссэлем, отличаются абсолютной и бесспорной точностью".

К счастью для Пастера и к несчастью для истины, правы были обе стороны. Пушэ со своими друзьями пользовались сенным отваром вместо дрожжевого бульона, а через несколько лет великий английский ученый Тиндаль доказал, что сено содержит в себе стойкие крошечные зародыши микробов, способных переносить кипячение в течение нескольких часов! Тем самым Тиндаль окончательно разрешил этот великий спор и доказал, что Пастер действительно был прав.

Пастер оказался представлен императору Наполеону III. Он сказал этому мечтательному джентльмену, что все его амбиции заключаются в том, чтобы найти тех микробов, которые, он уверен, являются причинами болезней. Он был приглашен на императорский прием в Компьене. Гостям приказали подготовиться для охоты, но Пастер попросил у всех извинения; у него была целая телега оборудования, привезенная из Парижа, - хотя он приехал во дворец только на неделю! - и он произвел чрезвычайное впечатление на их императорских величеств, склоняясь над своим микроскопом, в то время как прочие гости были заняты всяческими развлечениями.

Мир должен знать, что микробы имеют родителей! На научном званом вечере в Сорбонне Пастер выступил с популярным докладом в присутствии знаменитого романиста Александра Дюма, гениальной женщины Жорж Занд, принцессы Матильды и других представителей высшего общества. Он представил им в этот вечер научный водевиль, после которого его слушатели возвращались домой в страхе и унынии; он показывал им световые изображения различных видов микробов; он таинственно тушил в зале огни и затем внезапно прорезал тьму ярким лучом света. "Посмотрите на тысячи танцующих пылинок в свете этого луча! - восклицал он. - Весь воздух этого зала кишит пылинками, тысячами и миллионами этих ничтожных, ничего собой не представляющих пылинок. Но не относитесь к ним слишком пренебрежительно: иногда они несут с собой болезнь и смерть - тиф, холеру, желтую лихорадку и множество других заразных заболеваний". Это были страшные новости; слушатели содрогались, зачарованные искренностью его тона. Конечно, эти новости не отличались особенной точностью, но Пастер не был шарлатаном - он сам во все это свято верил. Пыль и содержащиеся в ней микробы сделались пунктом его помешательства, ночным кошмаром, бесовским наваждением. За обедом даже в самых лучших домах он подносил тарелки и ложки к самому носу, осматривал их со всех сторон и протирал салфеткой: он горел желанием разоблачить коварных микробов.

Каждый француз, вплоть до императора, с волнением и страхом вспоминал о Пастере и его микробах. Странные и таинственные слухи просачивались из-за дверей педагогического училища. Студенты и даже профессора проходили по лаборатории с неприятными и жуткими ощущениями. Можно было услышать, как один студент замечал другому, когда они проходили мимо высоких серых стен педагогического училища на рю д'Ульм: "Тут работает один человек - его зовут Пастер - который узнаёт замечательные вещи о протекании жизни, многое знает о происхождении жизни и даже, похоже, собирается узнать, что является причиной болезней...". Пастер добился того, что к курсу научного образования был прибавлен еще один год; создавались новые лаборатории; пылкое красноречие его лекций вызывало слезы на глазах у студентов. Он говорил о болезнетворности микробов, не зная еще, насколько они болезнетворны, но он знал, как заинтересовать общественное мнение, как расшевелить такого твердолобого субъекта, как средний француз.

"Я прошу вас, - обращался он ко всему французскому народу в страстном памфлете, - уделяйте больше внимания священным убежищам, именуемым лабораториями! Требуйте, чтобы их было больше и чтобы они были лучше оборудованы! Ведь это храмы нашего будущего, нашего богатства и удобства обитания".

На пятьдесят лет впереди своего века, он, как ясновидящий пророк, внушал своим соотечественникам высокие идеалы, играя на их мелком стремлении к материальному благополучию. Славный охотник за микробами, он представлял собой нечто большее, чем отвлеченный мыслитель, нечто гораздо большее, чем просто человек науки...

Он решил еще раз показать Франции, как наука может быть полезна для промышленности; он упаковал несколько ящиков со стеклянной посудой, взял с собой своего пылкого помощника Дюкло и отправился в свой родной дом в Арбуа. Он решил заняться изучением болезней вина, чтобы восстановить падающую винную промышленность. Он развернул свою лабораторию в помещении бывшего кафе и вместо газовой горелки пользовался открытой угольной жаровней, которую восторженный Дюкло раздувал ручными мехами. Время от времени Дюкло бегал к городскому колодцу за водой. Неуклюжие аппараты были изготовлены деревенскими плотником и жестянщиком. Пастер ходил по домам своих давних друзей и собирал разные сорта больного вина: горькое вино, вязкое вино, маслянистое вино. Он прекрасно знал, что дрожжи превращают виноградный сок в вино, но был уверен, что существует и какое-то другое крошечное микроскопическое создание, мешающее работе дрожжей.

Ну конечно! Наведя линзу на каплю вязкого вина, он увидел, что она кишит крохотными забавными микробами, собирающимися в крошечные ниточки бус; бутылки с горьким вином оказались зараженными другим видом микроба, а прокисшее вино - третьим. Тогда он созвал виноделов и торговцев округа и стал показывать им чудеса.

- Принесите мне полдюжины бутылок вина, пораженного различными болезнями, - сказал он им. - Не говорите мне, чем какое вино больно, и я вам скажу это сам, без дегустации.

Виноделы не поверили; они пошли за больным вином, посмеиваясь и хихикая между собой. Их смешили фантастические аппараты, загромождавшие старое кафе; они считали Пастера кем-то вроде помешанного чудака. Они решили его обмануть и вместе с больным вином принесли несколько бутылок хорошего. Тут-то он и задал им перцу! Тончайшей стеклянной трубочкой он набрал из бутылки каплю вина и, растерев ее между двумя стеклышками, поместил под микроскоп. Виноделы подталкивали друг друга локтями и с веселой умной усмешкой французского простолюдина поглядывали на Пастера, сидевшего сгорбившись над микроскопом; проходили минуты...

Вдруг он поднял голову и сказал:

- Это вино совершенно здорово. Дайте его попробовать эксперту, пусть он скажет, прав я или нет?

Эксперт попробовал вино, наморщил багровый нос и объявил, что Пастер угадал. Так он проверил всю шеренгу принесенных ему бутылок. Поднимал голову от микроскопа и всякий раз провозглашал вердикт:

- Горькое.

Вино оказывалось горьким.

- А это вязкое.

И эксперт подтверждал, что вино действительно вязкое.

Виноделы промычали что-то вроде благодарности и, уходя, сняли шляпы и низко поклонились.

- Бог его знает, как он это делает, но, видно, очень умный парень... очень умный, - бормотали они.

Для французского крестьянина этим очень много было сказано.

После их ухода Пастер и Дюкло с торжествующим видом принялись за дальнейшую работу в своей походной лаборатории. Они занялись вопросом о том, как предохранить вино от болезнетворных микробов. Они пришли к заключению, что если подогреть вино сразу же после того, как закончилось брожение, подогреть лишь немного, не доводя до кипения, то все посторонние микробы будут убиты и вино не испортится. Эта простая уловка известна сейчас повсюду под названием пастеризации.

После того как жители восточной Франции получили подсказку, как предохранять вино от порчи, жители средней полосы обратились к Пастеру с просьбой приехать помочь им в уксусной промышленности. Он отправился в Тур. Теперь он уже не шел ощупью, как прежде, а выработал твердую систему - в каждом продукте искать прежде всего микробов. Он заглянул в бочки, в которых вино само собою перекисало в уксус; он заметил на поверхности жидкости какой-то странного вида налет. После нескольких недель смелого и уверенного анализа Пастер установил, что этот налет представляет собой не что иное, как миллиарды миллиардов микроскопических существ. Он собирал целые слои этого налета, взвешивал его, сеял, исследовал под микроскопом и в конце концов устроил публичную лекцию, в которой объявил уксусным фабрикантам, их женам и семьям, что эти микробы пожирают вино и в течение нескольких дней перерабатывают в уксус такое количество спирта, которое в десять тысяч раз превышает их собственный вес. Гигантскую работу этих бесконечно крошечных существ можно сравнить с работой человека в восемьдесят килограммов весом, который переколол бы миллион килограммов дров в течение нескольких дней. Применяя такие простые сравнения, он дал понять этим людям, какую важную роль в их жизни играют микробы; он заставил их проникнуться уважением к этим крохотным жалким созданиям. Перед отъездом из Тура он научил жителей, как культивировать и разводить этих полезных крохотных животных, которые при посредстве кислорода превращают вино в уксус, принося тем самым миллионы франков прибыли.

Эти успехи опьянили Пастера уверенностью в его методах проведения опытов; он начал мечтать о невозможных странностях - о невероятно значительных открытиях и супернаполеоновской охоте за микробами, - и он действительно задумывался над воплощением этих мечтаний; он говорил о них в речах и проповеднически призывал к этому. Он стал, говоря фигурально, Иоанном Крестителем религиозной веры в Микроба, но в отличие от менее удачливого Иоанна Крестителя Пастер был предтечей, дожившим до того, чтобы увидеть, как по крайней мере некоторые из его пророчеств осуществляются.

Затем он в течение некоторого времени спокойно работал в своей парижской лаборатории - ничего больше не требовалось спасать! - и вдруг, в один прекрасный день 1865 года, судьба снова постучалась в его дверь. Она явилась в образе старого профессора Дюма, пришедшего к нему с предложением превратиться из человека абстрактной науки в... ветеринара, специалиста по тутовым шелкопрядам.

- А что случилось с тутовыми шелкопрядами? Я даже не подозревал, что они могут болеть. Я о них вообще знаю мало, скажу даже больше: я их никогда в жизни не видел! - протестовал Пастер.

- Моя родина - шелководный район на юге Франции, - сказал Дюма. - Я только что вернулся оттуда. Это ужасно... Я не сплю по ночам, думая о своей родной деревушке близ Алеса... Эта была когда-то счастливая страна, весело шелестевшая шелковичными деревьями, которые в народе там зовут "золотое дерево". Эта страна превратилась в пустыню. Все разрушается, люди голодают... - В его голосе послышались слезы.

Мало склонный к почитанию кого бы то ни было, человек, любивший и уважавший себя превыше всех, Пастер всегда питал трогательные чувства к Дюма. Ему совсем не хотелось ехать на юг, чтобы лечить там тутовых шелкопрядов; он знал, что это сопряжено с большими расходами, а тратить деньги он не очень-то любил. А кроме того, в ту пору он вряд ли смог бы отличить тутового шелкопряда от дождевого червя. Взяв в первый раз в руки кокон и потряся его над ухом, он с удивлением воскликнул: "Там внутри что-то есть!". Пастеру не хотелось ехать на юг, но при всей своей надменности и самомнении он сохранил в душе детскую любовь и почтение к старому учителю.

- Я к вашим услугам, всегда и весь, - сказал он Дюма, - можете располагать мною, я согласен ехать.

И он поехал. Он взял с собой терпеливую мадам Пастер, детей, микроскоп и трех энергичных, боготворивших его помощников и отправился на борьбу с эпидемией, погубившей миллионы тутовых шелкопрядов и уничтожавшей благосостояние южных районов Франции.

Зная о тутовых шелкопрядах и их болезнях не более младенца, он прибыл в Алес; добравшись туда, он узнал, что тутовый шелкопряд прядет вокруг себя кокон и превращается в куколку; он узнал, что куколка превращается в бабочку, которая летает и откладывает яйца - из которые следующей весной появляются новые молодые тутовые шелкопряды. Шелководы с некоторым отвращением к его крайнему невежеству сообщили ему, что болезнь, которая убивает их гусениц, называется "пебрина", потому что больные гусеницы покрыты мелкими черными пятнышками, словно их посыпали перцем. Пастер узнал, что существует примерно тысяча теорий об этой болезни, но что мелкие перечные пятнышки - и странные мелкие шарики в больных гусеницах, настолько крошечные, что их можно увидеть только в микроскоп, - это все факты, которые о ней известны.

Пастер распаковал свой микроскоп еще до того, как его семья разместилась в предоставленном для проживания месте, и начал разглядывать внутренности больных гусениц, и особенно эти крошечные шарики. Довольно скоро он убедился, что шарики - верный признак болезни. Через пятнадцать дней после приезда в Алес он устроил заседание Сельскохозяйственной Комиссии и заявил собравшимся: "Во время откладывания яиц шелкопряды разбиваются на пары, отец и мать. Позвольте им сделать все свои дела, пусть мать отложит яйца - затем закрепите обеих бабочек на небольшой дощечке, сделайте надрез в их животах и возьмите немного жировой подкожной ткани; положите ее под микроскоп и ищите эти самые крошечные шарики. Если вам не удастся найти ни одного, то можете не сомневаться, что яйца хорошие - их можно использовать для выведения новых гусениц тутовых шелкопрядов весной".

Члены комитета посмотрели на сверкающий микроскоп. "Мы всего лишь фермеры и не сможем справиться с таким сложным устройством, как это", - возразили они. В них было полно подозрений, они не верили в эту новомодную машину. Тогда в Пастере возобладал торговец. "Чушь! - ответил он. - В моей лаборатории есть восьмилетняя девочка, которая легко обращается с этим микроскопом и запросто способна определить, есть ли в бабочке эти крохотные шарики - эти частицы, - и вот вы, взрослые люди, пытаетесь уверить меня, что не сможете научиться пользоваться микроскопом!" Вот как он пристыдил их. И комитет принял его рекомендации, купил микроскопы и попытался следовать его указаниям. После этого у Пастера началась беспокойная жизнь; он бывал повсюду в переживающей трагические события шелковой стране, читал лекции, отвечал на бесчисленные вопросы, обучал фермеров использовать микроскопы, стремительно возвращался обратно в лабораторию, чтобы дать указания своим помощникам - он поручил им провести сложные опыты, на которые у самого него не было времени, даже на то, чтобы понаблюдать за ними, - а по вечерам диктовал мадам Пастер статьи и ответы на письма. На утро он снова ехал в ближайшие городки, ободрял отчаивающихся фермеров и увещевал их...

Но следующей весной надуваемый им пузырь, увы, разрывался. Когда весной наступило время для гусениц, когда наступила пора для них подняться на веточки тутового дерева, чтобы прясть там шелковые коконы, случилось ужасное бедствие. Его уверенное пророчество фермерам не оправдалось. Эти добропорядочные люди пялились в микроскопы, чтобы выбрать здоровую бабочку, чтобы отобрать здоровые яйца, яйца без черных шариков в них, - и из этих предположительно здоровых яиц вывелись гусеницы, которые, к сожалению, росли очень плохо, вялые гусеницы, которые отказывались есть, странные гусеницы, которые не могли линять, больные гусеницы, которые высыхали и умирали, ленивые гусеницы, которые бродили у оснований веток, не заботясь о плетении шелка.

Глупый Пастер! Он был настолько занят попытками спасти шелководческую промышленность, что не затратил времени на то, чтобы разобраться, что на самом деле беспокоило тутовых шелкопрядов. Слава обольстила его ролью спасителя - на какое-то время он забыл, что Правда - это блуждающий огонек, который попадается в сети только презирающим славу терпеливым экспериментаторам...

Некоторые шелководы смеялись, смехом отчаяния; другие горестно винили его; для него наступили мрачные дни. Он стал работать еще напряженнее, но ему не удавалось найти основу для новых рекомендаций. Он проверил выводок тутовых шелкопрядов, который добропорядочно забрался на веточки и начал прясть изящные коконы - но в микроскопе нашел в них эти роящиеся крошечные шарики. Он проверил другие выводки, которые хандрили и умирали от истощения, - но в них не обнаружилось никаких шариков. Это окончательно запутало его; он начал сомневаться, что шарики имеют какое-то отношение к болезни. В довершение ко всем неприятностям его выводком подопытных гусениц повадились лакомиться мыши, и несчастным Дюкло, Трико и Гернезу пришлось по очереди нести вахту всю ночь, чтобы поймать совершающих набег грызунов; на следующее утро едва все начали работать, как с запада появились черные облака, и все они - в том числе мадам Пастер и дети - срочно кинулись укрывать ветки тутового дерева. По вечерам Пастер устало опускался в кресло, чтобы диктовать ответы на письма раздраженных шелководов, которые понесли огромные потери, применяя его метод отбора хороших яиц.

После нескольких таких утомительных месяцев его инстинкт экспериментатора и богиня Провидения объединились для его спасения. Он размышлял: "Мне по крайней мере удалось сохранить несколько выводков здоровых гусениц - если я буду кормить здоровых гусениц листьями тутового дерева, на которых побывали больные гусеницы, здоровые умрут?". Он попробовал, и здоровые гусеницы все умерли, но - путая все его карты - вместо того чтобы покрыться перечными пятнышками и медленно умирать в течение примерно двадцати пяти дней, как происходит с гусеницами, болеющими пебриной, - гусеницы его опыта свернулись и скончались через семьдесят два часа. Он был обескуражен и прекратил все опыты; его верные помощники беспокоились: почему он не продолжает эксперименты?

Наконец Гернез отправился севернее, чтобы изучить шелкопрядных гусениц Валансьена, и Пастер по какому-то наитию попросил его, чтобы он повторил там опыт с кормлением гусениц. У Гернеза было несколько хороших выводков со здоровыми гусеницами. Гернез был убежден - чего бы там ни думал его руководитель, - что крошечные шарики на самом деле живые существа, паразиты, убийцы тутовых шелкопрядов. Он взял сорок здоровых гусениц и поместил их кормиться на хороших здоровых листьях тутового дерева, которыми никогда не питались больные животные. Двадцать семь из этих гусениц создали двадцать семь замечательных коконов, и не нашлось никаких шариков в бабочках, которые появились из них. Некоторых гусениц он покормил листьями, которыми питались больные шелкопряды, - и эти гусеницы стали чахнуть и умирать, они покрылись перечными пятнышками, и в их телах роились крошечные шарики. Он взял еще листьев, которыми кормились больные шелкопряды, и покормил ими несколько уже взрослых гусениц, готовых прясть коконы; гусеницы остались живы, сделали коконы, но бабочки, которые выбрались из коконов, несли в себе шарики, и гусеницы из их яиц оказались негодными. Гернеза взволновали эти результаты - и он стал еще более взволнован, убедившись посредством микроскопа, что, когда гусеница умирает, шариков в ней становится еще больше...

Гернез поспешил рассказать обо всем Пастеру. "Это доказано! - воскликнул он. - Крохотные шарики живые - они паразиты! Они - то, что делает гусениц больными!"

Лишь через шесть месяцев Пастер окончательно убедился, что Гернез был прав, но когда он наконец разобрался в этом, то вернулся к своей работе и еще раз собрал Комитет. "Крохотные шарики не просто признак болезни, они - ее причина. Эти шарики живые, они размножаются, их становится очень много в каждой части тела бабочки. Мы ошиблись вот в чем: мы исследовали только небольшую часть бабочки, смотрели только под кожей живота - а должны были вскрыть и исследовать всю бабочку. Если мы в этом случае не находим шарики, то можем благополучно использовать отложенные яйца для выведения гусениц в следующем году!"

Комитет попробовал новую схему, и она сработала - в следующем году у них были прекрасные гусеницы, которые дали превосходный урожай шелка.

Пастер, убедившись, что такие меры срабатывают, стал ездить по южным городкам и показывать фермерам, что надо удерживать их здоровых гусениц от какого-либо контакта с листьями, на которых побывали больные гусеницы. В самый разгар этой работы у него случилось кровоизлияние в мозг, и он чуть было не умер. Но когда он узнал, что после вести о его возможной смерти прервана из экономических соображений постройка его новой лаборатории, то разозлился и передумал умирать. Одна сторона у него навсегда осталась парализованной, но он продолжал работу, невзирая на этот физический недостаток. Вместо того чтобы по предписанию врачей оставаться в постели или ехать на берег моря, он, шатаясь и прихрамывая, плелся к поезду, отправляющемуся на юг, сердито ворча, что с его стороны было бы преступлением бросить работу спасения тутовых шелкопрядов, в то время как бедные люди умирают с голоду. Каждый француз, за исключением нескольких злопыхателей, называвших его "великолепным позером", восхвалял его и восхищался им.

Шесть лет боролся Пастер с болезнями тутовых шелкопрядов. Едва он справился с пебриной, как среди этих несчастных насекомых разразилась другая эпидемия, но эта проблема была ему уже знакома, и он нашел микроб этой новой болезни намного более быстро. И теперь уже слезы радости, а не горя были на лице старика Дюма, когда он благодарил своего дорогого ученика. А городской голова города Алеса предлагал даже воздвигнуть посреди города золотую статую великого Пастера.

Ему исполнилось уже сорок пять лет. Некоторое время он почивал на лаврах, устремив взор на одно из тех ярких, казавшихся нереальными, но всегда заключавших в себе известную долю истины видений, которые его поэтический дар делал для него доступными. Он перевел свои глаза художника с болезней тутовых шелкопрядов на горести человеческие, и... в ушах страдающего человечества прозвучал трубный глас надежды и спасения: "Если доктрина самопроизвольного зарождения жизни не верна, в чем я глубоко убежден, то во власти человека уничтожить все заразные болезни!"

Осада Парижа немцами в горькую зиму 1870 года заставила его на время прекратить работу и переехать в родной дом в Арбуа. Здесь он стал разрабатывать адский план "мщения" победителям. Он отлично знал, что французское пиво по качеству значительно уступает немецкому. Так ладно же! Он сделает французское пиво лучше немецкого. Он сделает его пэром среди пива, императором всего пива мира!

Он стал ездить по пивным заводам Франции и собирал всевозможные сведения у всех, начиная с самого пивовара до последнего рабочего, очищающего чаны. Он ездил в Англию и давал там советы этим краснолицым артистам, выделывающим английский портер и божественный эль на заводах Бэсса и Бартона. Он исследовал с помощью микроскопа содержимое тысячи разных пивных чанов, наблюдая дрожжевые шарики в процессе их работы. Иногда в них оказывались те самые злосчастные микробы, которых он обнаружил несколько лет назад в больном вине. Тогда он посоветовал пивоварам, что если они будут слегка подогревать пиво, то легко избавятся от этих вредных пришельцев, а заодно смогут безопасно переправлять пиво на большие расстояния, так что их пиво признают лучшим по качеству в целом мире. Он выпросил у пивоваров денег на свою лабораторию, уверяя, что они получат за это сторицей, и с помощью этих денег превратил свою старую лабораторию при педагогическом училище в небольшую опытную пивоварню, блиставшую медными чанами и полированными котлами.

Но среди всей этой лихорадочной суеты, увы, Пастер становился больным от того, что работает с пивом. Он ненавидел вкус пива так же, как ненавидел запах табачного дыма, но к своему ужасу обнаружил, что должен стать хорошим дегустатором пива, чтобы сделаться великим специалистом по его производству, а также к своему огорчению понял, что искусство пивоварения заключается не только в предохранении чанов от вредных микробов. Он, морща вздернутый нос и зарывшись роскошными усами в шапку пены, делал крупные глотки полусырого продукта из своих симпатичного вида чанов - но терпеть не мог готовое пиво, даже хорошее пиво, фактически любое пиво. Его старый друг Бертин, профессор физики, облизывал губы и посмеивался над ним, поглощая большими глотками пиво, которое Пастер объявил как не заслуживающее внимания. Даже молодые помощники посмеивались над ним - но никогда не делали это открыто. Пастер, самый разносторонний из людей, в конце концов был не богом. Он был исследователем и проповедником, но любовь к пиву - дар, который проявляется у ограниченного числеа знатоков, так же как слух для различения хорошей музыки от плохой проявляется не у всех людей!

Пастер во многом помог французской пивоваренной промышленности. Об этом у нас имеются авторитетные свидетельства самих пивоваров. Но мой долг, однако, высказать сомнения в отношении заверений, идолизирующих Пастера, что он сделал французское пиво равным немецкому. Я не настаиваю на том, что эти заверения ложны, но призываю к тому, что их истинность должна быть рассмотрена беспристрастной международной комиссией - именно такого метода рассмотрения часто требовал сам Пастер...

Жизнь Пастера все более и более отличалась от строгого уединенного существования, какое ведут большинство людей науки. Его опыты стали сильными ответами на возражения против его теории микробов, которые в изобилии выдвигались со всех сторон, причем громкими публичными - гораздо более действенными, чем спокойный поиск фактов; и несмотря на то, что в научных исследованиях он в основном решал какие-то проблемы промышленности, не вызывает сомнения, что его опыты были удивительными и дарили надежду всему миру. Он затеял шумный спор с двумя французскими натуралистами, Фреми и Трекюлем, относительно того, каким способом дрожжи превращают виноградный сок в вино. Фреми признавал, что дрожжи необходимы, чтобы сделать спирт из виноградного сока, но он спорил перед удивленной Академией, что дрожжи сами по себе возникают в винограде. Мудрецы Академии отнеслись к этому с презрением; они были удивлены - все, кроме Пастера.

"Итак, Фреми говорит, что дрожжи сами возникают в винограде! - воскликнул Пастер. - Хорошо, пусть тогда объяснит результаты такого вот опыта!" Он взял большое количество круглых колб и заполнил их частично виноградным соком. Он вытянул и изогнул горлышко каждой в лебединую шею; затем

прокипятил виноградный сок во всех них в течение нескольких минут - и в течение многих дней и недель в этом виноградном соке в каждой из всех этих колб не появлялись ни пузырьки, ни какие-либо признаки дрожжей, в них не было никакого брожения. Затем Пастер пошел в виноградник, сорвал немного винограда - он тогда как раз созрел, - почистил виноградинки щеточкой и помыл чистой водой. Каплю той воды, которой был помыт виноград, он поместил под микроскоп - и в поле зрения линзы оказалось несколько крошечных шариков дрожжей. Тогда он взял десять из своих колб с лебедиными шеями и изобретательно встроил в каждую прямую стеклянную трубку, и через эти трубки в каждую колбу добавил каплю воды, которой мыл зрелый виноград. Ага! Каждая из этих десяти колб через несколько дней заполнилась до горлышка розовой пеной хорошего брожения. Оставшуюся воду, которой мыли виноград, он прокипятил и добавил по капле через аналогичные трубки в другие десять колб. "Вот, смотрите! - воскликнул он несколько дней спустя, - в этих колбах нет никакого брожения, кипение убило дрожжи, которые были в помывочной воде".

"Теперь я сделаю самый замечательный опыт из этой серии - я докажу этому олуху Фреми, что нет никаких дрожжей в зрелом винограде", - и он взял небольшую полую трубку с острым запечатанным кончиком; эту небольшую трубку он нагрел в печи до высокой температуры, чтобы убить всех живых существ - прежде всего, все дрожжи, - которые, возможно, были на ней. Он воткнул острый кончик в виноградину и хитроумно сломал его внутри нее, а каплю сока, который потек в трубку, тем же хитрым приемом добавил в колбу с лебединой шеей, заполненную виноградным соком. Несколько дней спустя он воскликнул: "Это добивает Фреми - в этой колбе вообще нет никакого брожения - в винограде нет никаких дрожжей!". После чего добавил одно из тех обобщенных утверждений, которые любил делать: "Микробы никогда не возникают сами собой в винограде, или в тутовых шелкопрядах, или в здоровых животных - в крови животного или моче. Все микробы появляются откуда-то снаружи! Это должно убедить Фреми". Вы можете представить его шепчущим после этого самому себе: "Мир скоро познает чудеса, которые произрастут из этого небольшого опыта".

Конечно, тогда казалось, что фантастические мечты Пастера об искоренении всех болезней имеют реальные основания. Он получил почтительное благодарственное письмо от английского хирурга Листера, который сообщил ему о своем новом способе оперировать больных с предохранением их от таинственной смертоносной инфекции, убивавшей в некоторых больницах восемь человек из десяти.

"Позвольте мне от всего сердца поблагодарить вас, - писал ему Листер, - за то, что вы своими блестящими исследованиями открыли мне глаза на существование микробов гниения и тем самым дали мне возможность успешно применить антисептический метод^* в моей работе. Если вы когда-нибудь приедете в Эдинбург, то я уверен, что вы получите истинное удовлетворение, увидев в нашей больнице, в какой высокой степени человечество облагодетельствовано вашими трудами".

Пастер радовался, как ребенок, который только что сделал без чьей-либо помощи паровую машину; он показывал это письмо всем друзьям; он цитировал его со всеми содержащимися в нем похвалами в своих научных статьях; он поместил его даже в своей книге о пиве. Затем он нанес заключительный удар старому Фреми, который, как можно догадаться, был уже в достаточной мере сокрушен великолепными опытами; он разбил Фреми, не нападая на Фреми, а восхваляя себя! Он говорил о своих собственных "замечательных открытиях", он назвал свои теории правильными и закончил словами: "Вообще говоря, признак правильных теорий - их результативность. Это та особенность, которую мистер Балар обычно подчеркивает с отеческим дружелюбием, говоря о моих исследованиях". У Фреми не нашлось, что сказать в ответ.

Вся Европа к настоящему времени была в сильном впечатлении от микробов, и Пастер знал, что именно он превратил микробов из забавы в полезных помощников людей, а также - и мир скоро будет ошеломлен этим - в ужасных бесконечно малых людоедов и мародеров, худших врагов рода человеческого. Он стал самым знаменитым гражданином Франции, а в Дании виднейшие пивовары поставили в своей лаборатории его бюст.

Случилось так, что внезапно умер Клод Бернар, и друзья Бернара издали незаконченную работу этого великого человека. К великому ужасу Пастера, эта незаконченная работа была на тему сбраживания виноградного сока в вино и в итоге утверждала, что вся теория Пастера была неверна, потому что... и Бернар указывал ряд причин этого.

Пастер не мог поверить глазам. Бернар сделал это, великий Бернар, который сидел рядом с ним в Академии и всегда восхвалял его работу; Бернар, обменивавшийся с ним саркастическими замечаниями в Академии Медицины о тех напыщенных докторах, из-за которых нельзя было проводить реальные медицинские опыты. "С меня вполне хватало неприязни этих докторов и слабоумных натуралистов, - но действительно великие люди всегда ценили мою работу - и вот Бернар..." - можно было бы услышать его бормотание.

Пастер оказался повержен, но только на мгновение. Он потребовал оригинальную рукопись Бернара. Ему дали ее. Он изучил рукопись с максимальным вниманием. Он нашел, что опыты Бернара по сути были только наметками, грубыми эскизами; с некоторым удовлетворением он заметил, что друзья Бернара, издавшие это, произвели некоторую осторожную правку, чтобы оно читалось лучше. Тогда в один прекрасный день он поднял скандал в Академии, к ужасу всех великих людей Франции, и бранил друзей Бернара за то, что те издали исследование, которое подвергает сомнению его собственные теории. Он вульгарно бранил возражения Бернара - который, в конце концов, не мог ничего ответить из своей могилы. Затем он издал брошюру, критикующую последние исследования своего мертвого друга. Это была брошюра в совсем дурном вкусе, содержащая обвинения, что Бернар потерял память. В этой брошюре даже утверждалось, что Бернар, который был до кончиков пальцев настоящим ученым, оказался испорченным мистическими идеями. И даже доказывалось, что при проведении последних исследований Бернар очень плохо видел: "Готов держать пари, что у него развилась дальнозоркость и он не мог видеть дрожжи!" - заявлял Пастер. Такой вот критикой он пытался убедить, что Бернар был уже в состоянии старческого слабоумия, когда делал свою последнюю работу.

Наконец, в качестве аргумента против Бернара он провел красивые опыты - то, что и сделали бы большинство ученых, обойдясь без непристойных замечаний. Подобно американцу, собирающемуся построить небоскреб за шесть недель, он купил большие и дорогие блоки стекла и заказал столярам сделать из них разборную оранжерею. Его помощники работали без сна и перерывов на еду, чтобы подготовить для него колбы, микроскопы и прогретую вату из хлопка, и за невероятно короткий срок Пастер собрал все эти значительные в целом по весу принадлежности и доставил железной дорогой к своему старому дому в горах Юры. Уподобившись все тому же американцу, он бросил все исследования и все текущие дела и занялся единственным беспокоящим его вопросом: "Устоит ли моя теория брожения?".

Приехав к скромному собственному небольшому винограднику в Арбуа, он торопливо воздвиг оранжерею вокруг нескольких виноградных лоз, закрывая их от внешнего воздуха. "Сейчас разгар лета, виноград еще не созрел, - размышлял он, - и можно не сомневаться, что на нем пока нет никаких дрожжей". Затем, чтобы быть вдвойне уверенным, что никакие дрожжи из воздуха не смогут попасть на виноград, он тщательно обернул хлопковой ватой - которую его помощники прогревали, чтобы убить в ней всех микробов, - некоторые из гроздей в оранжерее. После чего спешно вернулся в Париж и нервно ждал, когда созреет виноград. В своем безумном рвении доказать, что Бернар был неправ, он слишком рано приехал потом в Арбуа - но наконец дождался, когда урожай можно было собирать. Он исследовал виноград оранжереи с помощью микроскопа; на кожице никаких дрожжей не нашлось. Тогда он выдавил сок из нескольких гроздей в тщательно прокипяченные бутылки - ни один пузырь брожения не появился в них - и сделал то же самое с виноградом, оставшимся вне оранжереи - сок довольно скоро запузырился, превращаясь в вино! Наконец он взял мадам Пастер и кусок виноградной лозы с обернутыми в хлопок гроздями - он собирался в Академии предложить их любому, кто захочет попытаться сделать вино из этих предохраненных гроздей... Он знал, что это невозможно сделать, не добавив дрожжи... Он всем им покажет, что Бернар был неправ! Мадам Пастер в поезде всю дорогу в Париж сидела напряженно, осторожно удерживая ветви прямо перед собой, чтобы хлопковая защита не пострадала при перевозке. До Парижа было ехать почти целый день...

На собрании Академии Пастер рассказал, как изолировал от дрожжей свою виноградную лозу. "Главное здесь не то, что это мой виноградник в Арбуа, - кричал он, - это будет верно для любого виноградника в любой части света! Полагаю, дрожжи попадают на созревший виноград из почвы, но почва в моей оранжерее не могла в этом поучаствовать. Почему? Потому что в нужное время я накрыл почву стеклом..."

Затем он перешел к удивительным предсказаниям и пророчествам, некоторые из которых осуществились при его жизни, перешел от прозы жизни к такой поэзии, которая заставляет забыть о его вульгарной ругани с мертвым другом Бернаром.

- Разве нам не следует верить, что наступит день, когда простыми защитными мерами мы обезопасим себя от всякой инфекции...

Он нарисовал перед своими слушателями мрачную картину ужасной эпидемии желтой лихорадки, превратившей в пустыню веселые улицы Нового Орлеана; он заставлял их трепетать от ужаса, рассказывая о черной чуме, свирепствующей на далеких берегах Волги. Но в заключение дал им надежду.

А тем временем в небольшой деревушке восточной Германии молодой и упрямый прусский врач стал на путь, ведущий прямо и непосредственно к тем чудесам, страстным провозвестником которых был Пастер. Этот врач в свободное от практики время проделывал странные опыты с мышами; он изобрел остроумный способ так манипулировать с микробами, чтобы быть уверенным, что имеешь дело лишь с одним видом микроба; он научился делать то, чего никогда еще при всем своем блестящем уме не мог достичь Пастер. Оставим на некоторое время Пастера - на пороге самых грандиозных его успехов и не менее грандиозных скандалов - и перенесемся к Роберту Коху, чтобы посмотреть, как он научился делать свои изумительные и бесконечно важные опыты с микробами.

---

Оставить комментарий © Copyright О.К. (magister.msk@gmail.com) Размещен: 24/08/2012, изменен: 24/08/2012. 212k. Статистика. Сборник рассказов: Естествознание

Ваша оценка: не читать очень плохо плохо посредственно терпимо не читал нормально хорошая книга отличная книга великолепно шедевр

---

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"