Наврано в том, чего я понаписал, преизрядно... Во-первых, это же литература, а не протокольный список. А в литературе не приврать - все равно, что себя не любить. Что не верно в принципе. Второе - многие из героев все еще живые, а опознав себя, могут и побить. Что не есть хорошо. Искусство, оно требует жертв, но пусть это будет не моя жертва. Кстати говоря, автор лично участвовал лишь в малой толике сюжетов, а, пользуясь безнаказанностью, попросту присвоил себе чужие подвиги... Ну и третье, исключительно для красоты и выразительности пришлось где-то чего-то смешать, а где и разделить события и судьбы по разным главам... Конечно, наврано. Но голову дам на отсечение и на рельсы лягу - все это произошло на самом деле в Новокузнецке и ближайших его окрестностях в течение уже канувшей в Лету второй половины двадцатого века.
ПЯТНИЦА, ТРИНАДЦАТОЕ
...А была все же пятница, как сейчас помню- пятница, тринадцатое июня семьдесят второго, или, как выражаются хроническое алкоголики и прирожденные извращенцы-парижане - вандреди трез, именно так, немного в нос- в-в-ва-андреди, хотя у Верки на трусах черным, вернее, наивно-голубым по белому, по-английски, стояло- среда. Тиюзды. Голубая "Тиюзды" на белом. Как в тетрадке, только что без полей. Ерунда, ясное дело. Но несоответствие незначительной этой мелочи сугубой реальности придавала особую пикантность нашему положению - а мы лежим на диване у меня в комнате, да и не рядом, а тесно прижавшись друг к другу, и Веркины ноги перепутались с моими, накрепко прижав влажный пушистый горячий лобок к моему бедру, тонкие пальцы что-то там перебирают на груди, хотя на узкой моей груди клетке с торчащими наружу ребрами и прочей наглядной анатомией вроде ничего такого и быть не должно.
Несоответствие "пятница-среда" кружит голову, предполагая как то ирреальность происходящего, вроде того, что мы со своими делами где в другом времени и пространстве, или в подпространстве и вне времени - тогда я бредил полузапрещенными Стругацкими и "не нашим" Азимовым - или уж на худой конец, во сне, а когда проснемся - значит, ничего и не было вообще, но только сейчас - было, и было хорошо, хотя и малость пустовато на душе, ну а взаимная неприязнь и страх - это все пришло значительно позже...
...А кожа была у нее нежная и бархатистая, как у абрикосов, и не белая, и не розовая, а с какой-то восточной смуглинкой, особенно тонкая между холмиками грудей и во впадинах ключиц, ну и темперамент совершенно не нордический - вспыхивала моментом, стоило погладить узкую ладонь или поцеловать в завиток уха - только целовал я мало и лишь в самом начале, а так - трясся, как щенок на холоде, от сумасшедшего желания и ни черта не видел перед собой, и стоило войти ей в комнату, лез холодными руками под тонкий свитер, путался в пуговках на лифчике и в резинках на чулках - колготки тогда носили только избранные, в число коих мы, слава Богу, не входили, да я и не был никогда сторонником колготок, уж слишком торопливо выказывают они всегдашнюю готовность к сексу - не к любви, нет, и даже не к соитию, что в церковнославянском означает что-то вроде слияния или единения и физическую сторону оставляет за кадром, именно к сексу - трах-тарарах, сдернули, трахнулись, надели и складочки расправили - и все в ажуре, никакого беспорядка с внешней стороны, но все это как-то без малейшего участия души...
...В конце концов, главное в этом деле - преграды и рогатки разные, через которые прешь, обдирая бока и морду в кровь, и вот только тогда в кайф, а когда руку протяни и возьми - тьфу...
Гак вот, и ручонки-то мои, значит, дрожали, как у припадочного и исходил я слюной, как - не буду подбирать соответствующего сравнения, пока, стало быть, не обдерешь, ее, голубушку, не заголишь и не затащишь на продавленный диван... До этого, понятно, не до разговоров, ну а после... а после- какие могут быть еще разговоры? И вот теперь, самое козырное. Верка, изученная мной, что называется, от и до, два года - срок, от прощания с невинностью до второго аборта, эта самая Верка - она никогда не вспоминает мне целиком, а все какими-то кусками и фрагментами - вот, кожа на шее, где чуть увлекся - и сразу синяк, который нужно прятать в воротнике, или сухие губы, или горячий, обязательно чуть влажный, лобок, но спроси - а что у были за глаза? Серые, или, допустим, зеленые? - а хрен их... не смотрел я в глаза, а если и смотрел, так видел не Верку, нет, не человека, а нечто такое, штуковину для извлечения кайфа".. Кстати, думаешь, помню сам кайф? Что-то подвид чего-то, смазанное, без начала и конца, даже не знаю, получалось ли у меня.
Или вот, горячее дыхание прямее в ухо мне, помню, аж до дрожи - тепло, горячо уху и щеке около, когда я ее в диван мослами своими впрессовываю и расшибаю при этом лобок, конвульсивно дергаясь - ни ума, ни опыта, ни простой жалости к партнеру тогда еще не было, опять же скорей-скорей, вдруг кто придет - не до того; так вот это помню физиологически точно, а голос - ну чтоб я сдох... Вызвездило!
Вот и получилось - как ни крути, а цельной картинки не сложить. Я не помню ее. Нет, узнать, ясное дело, узнаю, хоть ночью и из любого положения, спереди или сзади, или сверху, и в зимнем или, скажем, в голой женской бане, один черт, сто процентов, без булды и к бабке не ходить. Но в душе моей, за костями и хреноватым мясом, там, внутри - нету ее там... А может, души нету. Один черт.
...А в первый раз - шли мы домой, а лето было еще в самом начале, знаешь, кусты прозрачные и листья мелкие и клейкие, не развернутые полностью, но уроков уже нету - раз, и три балдежных месяца впереди- два, и в башке одна дурь и ветер, и шли мы малость трахнутые от счастья, как всегда, когда не знаешь, что впереди и без всякого основания полагаешь, будто жизнь прекрасной и удивительной будет всегда.
Мы шли домой, потому что жили в одном предлинном, кишка-кишкой, доме, только в разных его местах, если Верка, к примеру, в голове, то я в этом самом,.. в хвосте. Шли мы потихоньку, тем же путем, каким ходили всегда -- осенью и зимой и в прочее время года, то подначивая друг друга, то без особых поводов друг на друга злясь, и вся разница в том, что мы в тот день, тринадцатого, шли медленно, оттого что были малость подшофе, потому что начиналось лето и все такое прочее. Мы шли потихоньку, так как разу некуда было спешить, и еще потому, что июньский воздух был нисколько не слабее портвейна - добрых семнадцать градусов, и вливался в нас пьянящей струей с каждым новым глотком, и действовал на наши непривычные тогда еще организмы наподобие как молотком по лобешнику, т.е. умопомрачительно.
Вероятно, несмотря ни что, мы все ж таки в конце концов дотащились бы до дому без последствий, как ходили и раньше, ведь до тринадцатого все обходилось, если бы не неожиданный дождь, без предупреждения шарахнувший по земле, взбив крохотные фонтанчики пыли и тут же превратив их в липкую грязь, от которого нам пришлось прятаться. И поскольку мы подходили к дому с хвоста, то есть с моей стороны, естественно и логично было забежать именно в мой подъезд, хотя при том раскладе, думается, и в Веркином подъезде произошло бы аналогичное.
Вереща по-ненормальному, рука в руке, чтобы не поскользнуться мы влетели в подъезд если и не до нитки, то все же изрядно мокрыми, а подъезд, особенно в самом низу, был темный и уютный, потому что сухой, и благоухал кошками, видать, не одним нам давал он приют в похожих ситуациях, а рука у нее, хотя и мокрая, была теплая, и мокрые волосы пахли просто обалденно. И от темноты, а может, от сырых штанов или еще от чего, я был не столько смел, сколько нахален, и воображал о себе Бог весть что, плюс необычная обстановка и опять же впервые мы с ней вместе оказались в темноте один на один (кино не считается), да и ее рука все еще была в моей и, судя по всему, вырываться покуда не собиралась, разумеется, я повернулся к ней и ткнулся губами не помню куда, кажется, куда пришлось по траектории - в нос или в глаз, но по морде при этом не получил, хотя и мог, и понимал это, только вот пальцы ее сжались на моих, как дети хватаются за руки родителей, возбуждаясь при виде какой-нибудь цацки в магазине игрушек, не произнося при этом ни слова и лишь импульсивным пожатием выказывая снедающее желание.
Ей-Богу, тогда я не соображал, для чего веду ее к себе, вот провалиться мне на этом месте, если вру, а может, это она сама первая пошла и потянула меня за собой, ведь я, пожалуй, ничего такого и не хоте это уже после, когда дверь за нами закрылась и когда я стал стягивать с нее мокрый свитер, а потом дело дошло до джинсов и уже не было никакой возможности остановиться, и полетели в разные стороны футболка с надписью "Динамо", к которому ни я, ни Верка никогда никакого отношения не имели, и лифчик с крохотными, навроде коньячных рюмок, чашечками, который мне удалось расстегнуть только при ее активном содействии, и еще пояс вместе с чулками - время было дорого, и трусы, где голубым по белому - "тиюзды", что в переводе среда, хотя была пятница, пятница, тринадцатое июня, и очень кстати постель моя на диване, несмотря на родительские встрепки, оказалась неубранной, и вообще, это уже черт знает что, когда холодные упругие груди упираются в тебя и ты чувствуешь горошины сосков, втиснутые в кожу, и мокрый след чертят на лице нежные губы, а колени податливо раскрываются, встречая пушистым комком лобка и разом напрягшейся плоскостью живота и проваливаешься куда-то в тартарары...
Это черт знает что, потому что потом хотелось еще такого же, а уже не было ни с ней, ни вообще ни с какими другими, хотя с кем только и как только не пробовалось.
И ведь ни одна сволочь не предупредила, что вот так - вот так - будет только один раз - и баста, хоть башкой потом об стену, так что не упусти, лови момент, дубина, у тебя есть шанс... единственный человеческий шанс словить простое человеческое счастье, как ни банально оно звучит, так нет же, никто ни слова, суки, а в итоге - в душе вакуум, а может, и нету ее больше, души, разошлась по мелочам.
Думаешь, потом все кончилось? Нет, в тот раз минут так через пятнадцать начались вопросы - в голове, конечно - а зачем?, а что теперь будет? О триппере и деторождении понятия были дикие, соответственно духу времени. Так что из всех чувств отчетливо запомнился только страх, какой-то неконкретный, ни к чему не привязанный и неясно, чем таким вызванный.
А потом мы заметали, вернее, замывали следы и не знаю, как она, а я пребывал в полнейшей прострации. И проводил более, чем холодно, и поторапливал даже со страху, ну и, конечно, никаких глаз не запомнил, а они, наверное, были удивленными и смертельно обиженными необъяснимой моей холодностью.
Потом дня три мы стеснялись друг друга и не казались на глаза, а ещё потом столкнулись в магазине - страх первого грехопадения уже прошел и горячая волна вожделения захлестывала меня с головой, ну а ей, как это обычно бывает, нужен был после всего этого кто-нибудь такой, у кого можно виснуть на шее, сидеть на коленях и шептать на ухо непристойности, млея от осознания совместной тайны и ничего не думать при этом... Ну и понесло нас по лету вразнос, благо и Веркиным и моим родичам решительно было наплевать на нас за трудовыми заботами и семейными проблемами.
Эротическое лето завершилось в середине сентября, когда наши предки, снизойдя, наконец, до нас, все же встретились, устроив совместный семейный совет, на котором удивительно быстро распределили обязанности по организации аборта - шел второй месяц и затягивать далее становилось рискованным, а переходить в категорию дедов с бабками они не желали категорически. Нас на совет не звали и, вообще, мало говорили об этом, предпочитая кулуарное решение запретных для детей проблем, а мы жили себе взрослой жизнью, хотя за нами этого права никто не признавал, так сказать, нелегально, что, впрочем, ничуть не мешало Верке становиться из голенастого подростка прелестной юной женщиной.
Без нашего особого участия был сделан аборт, а через неполных полгода - второй, а потом мы разбрелись по разным городам и весям, к чему предки приложили максимум стараний, и только непреодолимое между нами расстояние плюс хроническое, по малолетству, безденежье предотвратило третий.
И что интересно - ведь я совершенно не помню ее, будто и не жил с нею неполных и великолепных этих два года, и не представляю, что за глаза у нее, и что за мысли прятались в них за прикрытыми в экстазе веками, и что шептали сухие горячие губы, когда пальцы до крови, до отпечатков накрашенных ногтей, впивались мне в кожу..,
Помнятся только какие-то куски и детали, из которых, как из мозаики, где в коробке половина частей потеряна, как ни пригоняй их друг к другу, целой картинки все равно не сложить, и никак не совмещаются среда и пятница, тринадцатое.
БАЛЛАДА О ТАЙНАХ ЗА СЕМЬЮ ПЕЧАТЯМИ
Маманька моя дама была на редкость неаккуратного свойства, за что мне, с одной стороны, нужно благодарить, а с другой - проклинать, в зависимости от обстоятельств повседневной жизни, свою родительницу, ибо не что иное, как ее безалаберная неаккуратность и стала, в конечном итоге, непосредственной и основополагающей причиной моего появления на свет.
Вылез я, стало быть, и, добавлю, с превеликими трудами, на свет, непонятно по какой прихоти отчего-то именуемый белым, и заорал благим матом, но если б знал, что меня на этом самом свете ожидает, орал бы во сто крат пронзительнее, пока не засунули бы меня обратно в теплое чрево. Но, к сожалению, хотя утроба и имеет возможность растягиваться в разных направлениях, разместиться там даже с относительным комфортом после девяти месяцев дело практически безнадежное, и начались через то мои проблемы, которые я вскорости научился успешно превращать в проблемы мамкины. Совесть меня при этом терзала весьма незначительно - уж коль меня не спросясь зачали, так за это требовалось расплатиться на всю катушку, и без разницы, был ли сам процесс зачатия сознательным, либо же оно самое произошло от неаккуратности.
Кстати, вот об этой самой женской неаккуратности. Собственно, я ведь не от грязи завелся в мамкином нутре, с этим-то как раз обстояло обстоятельно строго, поскольку по причине недостатка мыла чистота и глянец наводились методами воистину изуверскими, как то - щелоком или кипячением с хлоркой, или еще в бане до одури хлестались веником, все норовя по причинным местам, ну а в вопросах, касающихся пола в его первоначальном смысле - так по нему проходились и песком, и веником-голяком, этакой эффективной штуковиной, ныне напрочь вытесненной прогрессом.
Дело не в грязи, а вся нехорошая собачка зарыта была в дремучей маманькиной половой, в смысле переносном, необразованности, столь характерной для этапа перехода от эпохи волюнтаризма к периоду застоя. Дела тогда затевались великие, масштабы не менее как глобальные, яблони, к примеру, на Марсе или кукуруза на Колыме, что, в принципе, одинаково, и на отдельных, так сказать, членов общества было, в общем, начхать, народ стоял на первом месте, народ - массы и толпы.
Однако ж, при всей многозначительности термина и неоспоримой потенциальной возможности натворить большие дела, народ, хотя и грамматически мужского рода, существо в целом бесполое, в смысле биологическом, похоже, мужское начало уравновешено в нем началом женственным, отчего и получается нечто наподобие гермафродита среднего рода, у которого хоть и есть в наличии все признаки обоих полов, никаких половых запросов, тем не менее, не имеется. Народ народом, только интересно как-то получается, потому что на отдельных индивидуумах его несомненно положительные свойства почему-то не отражаются. Статистика же оперирует не какими-нибудь категориями "М" или "Ж", а массивом "люди", и сексуальная озабоченность поэтому в государственном масштабе как бы не существует. А, стало быть, государством и не планируется, и не удовлетворяется, и наш рулевой ею вообще не рулит, предоставляя миллионам М и миллионам Ж справлять свою мелкую, по сравнению с задачами эпохи, половую нужду кому как на душу Бог положит.
Плюс к тому твердая уверенность, что у нас не только ширпотреба, но и секса нет и, в отличии от ширпотреба, которым обещали завалить к двухтысячному году, быть не может, потому что не может быть никогда, а презерватив есть сугубое изобретение тайных лабораторий в недрах западных разведок, которые не гнушаются ставить эксперименты на живых людях. Наши же, понятное дело, из человеколюбия ставят эксперименты на кроликах и собаках, а им презерватив никаким путем не приспособить вследствие революционного учения Дарвина и трех источников и составных частей. Это гнилым капиталистам без резины никуда, им в нем сподручнее на Западе догнивать, не отравляя атмосферу миазмами классового разложения, а у нас вся резина Омского нефтехимкомбината, включая импортированный из Африки каучук, идет на колеса для тракторов и, отчасти, на соски, в виде побочной продукции основного шинного производства, точно так же, как и дети являются побочным продуктом строительства коммунизма в отдельно взятой местности, и их требуется кормить молоком из пузырька, по научному отняв от пролетарской материнской груди, дабы не мешали трудовым свершениям.
Медицинские профессоры писали о страшном вреде от контрабандных резиновых изделий для рабочего супружества в журнале "Здоровье", потому как уменьшают они резко специфические ощущения и вызывают тем самым охолодненность и отстраненность супругов, сидящих друг напротив друга по разные стороны семейного очага, не согреваемого счастливыми криками комсомольских, пионерских и октябрятских отпрысков и непартийных по причине малолетства чад.
Опять же, аборты - их только-только разрешить собирались и в повседневную жизнь они покуда не вошли. Их золотое время пока не настало, что, впрочем, для меня обернулось возможностью увидать свет, но, честно сказку, я ожидал лучшего.
Разумеется, ум народный не дремал и умельцы без особого напряжения мозгового потенциала изыскали бы медицинской резине некоторую альтернативу и исхитрились бы приспособить под это дело что-нибудь из подручных средств наподобие первомайских шариков с растянутым голубем мира на красном боку, но неизвестно, как на это чуждоклассовое баловство посмотрели бы компетентные органы (а что они посмотрели бы таки - ни у кого сомнений не возникало), и взгляд Лаврентия Палыча сквозь льдинки пенсне повышению потенции отнюдь не споспешествовал, не смотря на официальные уверения в газетах "Правда" и "Известия", где в передовицах слово в слово разными корреспондентами доводилось до широких масс рабоче-крестьянского населения о бесславной гибели бывшего маршала и т.д., потому как недремлющее око разоблачило его в качестве врага народа с дореволюционным стажем и сексуального маньяка со стажем вдвое большим. Как пел русскоязыческий еврей Саня Галич под поллитру с селедкой - наш отец оказался не отцом, а сукою. Газетам верили, и аминь, конечно, но...
Интимная озабоченность населения росла и, в целом, безуспешно гасилась прелестями лагерной обыденности и войной, скорее, обостряя запретное наслаждение с привкусом грядущей опасности и от того - обреченности, и, наконец, застопорилась на достаточно высоком уровне, не имея простой и естественной возможности реализоваться - население небезосновательно побаивалось всплеска деторождения, что в те былинные времена именовалось не иначе, как "нищету плодить", чем, собственно, все и сказано.
Дело все шло к тому, что число совокуплений на сто тысяч населения приближалось к ноль целых хрен десятых, или среднестатистическая пролетарская душа отдавалась этому делу от одного до полутора раз в пятилетку, вернее, по тогдашним меркам - в семилетку, без никаких "в четыре года".
Но и при таком раскладе, при наличии отсутствия средств индивидуальной защиты от неконтролируемых младенцев, женщинам было крайне сложно улизнуть от исполнения матерниного долга перед родиной, тем более, что графики с "горячими" днями наука по причине загруженности мичуринским учением еще не открыла, а если и открыла, то хранились они в особой папке под грифом "строго секретно" и "для служебного пользования".
Маманька моя в тонкостях этого дела разбиралась куда слабее теперешней пятиклассницы, вступающей на извилистую дорожку чувственной любви, и хотя где-то чего-то слышала (были в народе завсегда такие байки на слуху, навроде устного народного творчества)- вроде иногда можно, а иногда -нельзя, вернее, можно, но рискованно, как единицу на четверку исправлять, дебета с кредитом не сводила, я же говорю - неаккуратная была, поскольку, с одной стороны, не до того было - шестидневка за ткацким станком валила с ног куда более ядреных бабенок, из тех, что кровь с молоком, ну а с другой - не принято, а губительное воздействие дремучих пагубных традиций ныне уже общеизвестно.
И, по-видимому, одно на другое наложилось, и не вовремя и совершенно не в струю пробудилась отцовская мужская сила, а в тот злополучный день маманька еще и стирку, наверное, затеяла, и кипятила трехведерные оцинкованные бачки, с маху вскидывая их на плиту, таскала уголь в обеих руках по ведру и, не дожидаясь постороннего вмешательства, колуном махала, дробя комли на чурочки для растопки, а потом сыпала хлорку, отмеряя граненым стаканом "по рубочку", и синьку на кончике ножа, вот потому и не изыскала в себе сил вовремя проснуться и пресечь всякие там поползновения в корне и в зародыше, тем паче, что эти самые мужские намерения явственно отдавали откровенно капиталистическим душком, о природе которого с занудным постоянством трындычили на политинформациях.
Я могу только гадать, что там, в конце концов, произошло между обитателями полутораспальной супружеской койки, наискось перегораживавшей барачную комнату моих родителей, могу даже не догадываться, а только фантазировать, но выдумки - дело ненадежное, зыбкое оно дело, потому как память моя из того первого дня (или ночи?) творения почти ничего и не сохранила, а обрывки воспоминаний о горячем и жидком, о толпе знакомых лиц вокруг, имен, правда, не упомню, доказательством считаться не могут, да, собственно, ничего они и не доказывают, клочки мыслей, даже и собранные в одну кучу, цельной картинки не получается. Ведь деталей в памяти ну совершенно не осталось, что, наверное, к лучшему - на деталях обыкновенно и сыплются.
А потом, в обычный срок, даже малость призадержавшись за-ради майских праздников, из этой самой неаккуратности возник я собственной персоной, с одной стороны несколько улучшив демографическую обстановку в регионе, а с другой - забив неизвлекаемый клин промежду членов социалистической семейной ячейки, которая есть основа государства и т.д., отчего означенная ячейка осыпалась, будто карточный домик, у которого под низом туз пикей, а прислонившиеся голова к голове наверху король с дамой хотя и трефовые с красными сердечками, должной моральной устойчивостью отнюдь не обладают.
Дни мои сменяются днями, проблемы накладываются одна на другую и плодят все новые, мир в целом оказался несравненно хуже, чем я мог представить. И все-таки я родился, и мне повезло больше, чем многим моим современникам, зачахшим на уровне яйцеклеток от нерешительности или излишней сознательности родителей, и куда больше, нежели следующему поколению, сполна на своей младенческой шкуре вкусивших прелестей народных абортариев - как казенных, так и самодеятельных, где за поллитровку при помощи хозяйственного мыла успешно изгоняли души младенцев и, в комплекте, за компанию души неаккуратных матерей.
Мне крупно повезло, обстоятельства сложились за меня.
Посему хочу выразить свою признательность товарищам политбюро. Особняком незабвенным органам и их строгим, но справедливым руководителям. И маманьке. За неаккуратность.
БАЛЛАДА О СКОВАНЫХ ОДНОЙ ЦЕПЬЮ
Погода и в конце ноября никак не могла устояться, лихорадило природу, будто с перепоя. Установившиеся вроде бы оттепели сменялись внезапным морозом, серебрившим по утрам крыши и серую накипь тротуаров, а чахлый снежный покров столь же внезапно, причем без видимых причин, размывался теплым, натурально весенним дождичком. Разумеется, гормоны в наших организмах, измученных, как сказал классик, алк'оголем, прыгали и скакали дурными зайцами, то падая до нуля, то зашкаливая, отчего мироощущение в каждый конкретный момент было совершенно и абсолютно непредсказуемо.
Жить так дальше становилось просто невозможно. Политический климат в стране не уступал климату, так сказать, в первозданном значении термина, и душа никак не могла поспеть за их перепадами. Отчего резко возросло потребление портвейна номер 23 и обыкновенной белой, той, у которой на обложке серая башня сталинского ампира. От ударов судьбы это, ясное дело, не спасало, но климатические (во всех смыслах) передряги воспринимались уже вроде как через подушку - глухо и вполне терпимо.
Жить после этого было можно, но жизнь была мерзкой. Портвейн-суррогат по мере возможности своего незаконнорожденного происхождения от алжирского сухого вина, полученного взамен очередной партии калашниковых, украинского жженого сахара и местного спирта из еловых опилок, давал сугрев телу, хотя и бил за это тяжким кирзовым сапогом прямо по печени, но душу, душу!.. Разве можно согреть душу, поджаривая зад на костре, а пусть даже и на спиртовке?!
Душу мы грели разговором, в котором решали мировые проблемы, мирили арабов с евреями посредством брудершафтного приема местной градусной продукции, постигали мироздание и временами сами его строили, а другими временами доходили до глубин материи и основополагающих принципов бытия, но все же главным для нас оставался человек с его помыслами, чувствами и побуждениями, так вот его-то мы главным образом и насиловали, подкидывая подопытному пару орешков на засыпку и критически оценивая адекватность реакции на разного рода раздражители. По мере освобождения стеклотары, наша философия принимала все более тяжелый и негнущийся вид, приобретая совершенно неудобоваримые свойства, специфически присущие ветчине в оболочке за три семьдесят.
Конечно, теперь я уже не припомню досконально, отчего в тот раз приспичило нам обратиться к теме совместной деятельности и устроить пьяный вариант функционального анализа на кухонном столе. Трудно сказать, что могло быть его первопричиной - время, знаете ли, да и портвейн усугублял... Возможно, все заключалось в кооперативах, которые размножались со скоростью, многократно превышающей плодовитость кошек и кроликов, и выводили цены, состоящие из одних нулей. Не исключаю касательного влияния Рейгана и Ясира Арафата, по крайней мере, по времени это сопоставимо. Может, все и не так, и имелась какая-нибудь иная загвоздка, но так ли уж важно это, если речь все равно пойдет о другом? Пути Господни неисповедимы, и утверждать сейчас я ничего не берусь. Но какой-то толчок несомненно был. Неспроста же нас закинуло в этакие дебри!
Кажется, начал опять Андрюшка, раззадоренный до не могу мужиками из его бригады, хором подавшимися на шабашку в кооператив.
-- Понял, бля, по куску за неделю! По куску! Во как! Тут скребешь крохи в поте лица - (Ну, это он напрасно, сам полгода на бюллетене: сперва ногу по-пьяни сломал, потом друг тяжелого детства - цирроз.),- и за все про все - три сотенных, и хана!
Потом пошло длинное лирическое отступление, обильно сдобренное фольклором, суть которого при всей цветистости исторически все та же - хреново, когда хорошо не тебе, а ближнему.
-- Вот нам бы подобраться так- я, значит, за бугра, ты, - (Он не спрашивал, утверждал, а я послушно кивал.) - еще зацепить пару-тройку корешей - и фирма, гараж там сварганить, избу срубить, чего хошь, а хоть бы баб крыть, главное - вместе, а когда общак - ну это, зема, кранты. Водой, падла, не разольешь, бульдозерами не раскорчуешь...
Он долго еще распространялся насчет неразрывной спаянности настоящей мужской дружбы, когда все - настоящие мужики, а не бабы в штанах, и одна работа на всех, и общий котел, и вообще, все хокей... не пересказать, однако, надо слушать в оригинале, и хотя особенного разнообразия в излагаемых мыслях не наблюдалось, слушать стоило - мощный пласт народного творчества вывалился на стол и прихотливо рассыпался междометиями и матерщиной.
Вероятно, дело тем бы и кончилось - пошумели и разошлись, как обычно, но некто рогатенький и хвостатенький потянул меня за язык и я, без связи с Андрюшкиным направлением мыслей, вдруг ляпнул :
-- Мура! (И тоже добавил абзац без падежей.) С чего, мол, ты решил, будто народ общее дело повязывает?! Люди едины в сопричастности общему греху.
Не упомню, украл я где мимоходом звучную такую формулу, или же и дерьмовый портвейн годится на что-то дельное. Не упомню. Но ляпнул.
Андрюшка остановился, словно в темноте на столб наехал, и уставился в пол угрюмо и сосредоточенно.
-- Грех, значит...- и надолго замолк. - Может, и грех, - И, после паузы, - Может, и сильнее.
Опрокинул в рот стакан с фиолетовым, как чернила, содержимым и, не закусывая, спросил :
-- Сулико помнишь?
-- А-ра-ра-ра... лям-пам-пам... Кого?
-- Ну, Фатиму.
Я никогда не был на Востоке и не отличил бы Бухару от Самарканда даже под угрозой смертной казни, о чем откровенно и заявил Андрюшке. Нечего припутывать мне кого ни попадя.
-- Ну, учетчицу на хвостах?! (*)
Какую-то учетчицу я знал, но звали ее в народе вроде как Зульфией, а кто пообразованней - так и Зульфией-ханум. Андрюшка хрипло засмеялся :
-- Да хоть Лейлой назови- ее же каждый звал, как хотел. Она, вообще-то. Валька. Валентина-Вафлентина... русская по паспорту... Там какую-то экзотику родичи в ней намешали, как у кошки- пять котят, и все разные. Короче, на хвостах перекрестили ее. Да не в том соль.
Он набрал полную грудь воздуха, и его понесло:
-- Ты помнишь, как с ней познакомился, а? Мы тогда пузырь взяли, и к ней в будку. "Зульфия, закусить есть?" Помнишь? Ну?
И вправду, вот память! Было дело, на улице слякотно, а не евши со вчерашнего вечера пить под занюхивание спичечным коробком моя натура воспротивилась, и Андрюшка, кроя гнилую интеллигенцию и всех очкариков вообще, потащил меня через весь полигон, где складировались хвосты, к этой самой... ну, пусть, к Фатиме.
-- Вспомнил? Чем закусывал, вспомнил?!
Как из тумана всплыла раскосая мордаха Фатимы-Зульфии-итд- не разберешь, то ли смеется, то ли зубы скалит - укусить хочет. "Фатима, закусить есть? - Один сасиська!"
С превеликим трудом облупив холодную, как смерть, сосиску с приросшей кожурой, мы с Андрюшкой по-братски поделили ее, и сосиска на ноль пять вермута - расклад, в целом-то, нормальный, учитывая погодные условия и удаленность от цивилизации, а бумажную оболочку с клочками мяса дворняга Дамка в черно-белом аристократическом фраке, местами, правда, ободранном кобелями-аборигенами, домогавшимися ее раз по пять на дню, сожрала, не дав и до полу долететь, а потом умильно заглядывала в глаза - нет ли еще? Но больше ничего не было, а если бы было, не знаю, кто как, а я бы дал, у меня к собакам душа добрее, чем к кому другому. И портвейн или вермут, теперь не помню, ледяной струей пролитый в желудок и заглушенный сверху выпрошенной у Фатимы сосиской, уже грел нутро изнутри, и чувствовалось, как отмякает душа и, как в юности светлой и непорочной, становится нежной и ранимой, и подымается по сердцу до самых ушей и выше, выше... в небо, вот куда.
-- Помнишь сосиску. Ага...- злорадно ухмыльнулся Андрюшка и полез через стол за сигаретой.
-- Ошивался там у нас один малец-пэтэушник. Работы ему завсегда не было, так, на побегушках, за водярой гонять - и вся ему практика, тут он лихо пристрогался - на КраЗ - и айда, до трех раз за смену. Берегли его, правду сказать, всей бригадой, и наливаться не давали. Разве стакашок красенького за день, и амбец. Так вот, стипендии ему за какие-то грехи не полагалось, работа до фени, мужики или бухие, или при деле - не до него, а поспать негде, кроме как у Зульфии в будке - кругом поле голое, бульдозера да экскаваторы, не разоспишься...
-- Ну вот, и послали молодого к открытию, тогда еще с одиннадцати давали, а мы - по местам. Через час парень отоварился, выдал заказы и потащило же его болтаться по полигону. Ненадолго, конечно, пока не закоченел, ну а потом подался он к Фатиме. Спать, значитца, возле буржуйки.
Андрюшка глубоко затянулся, задумался и уронил пепел в тарелку, но внимания на это не обратил, а может, и не стоило того, чтоб портить повествование из-за разных мелочей.
-- А на хвостах - там же на сто верст не укрыться, как муха на клеенке, все просматривается, в сортир не сходить по секрету - бригада мысленно с тобой... Ну и прется парень к будке не по логической прямой, а черт-те каким зигзагами, как после получки или, скажем, в аванс - вихляя и загребая с тоски сапогами - захотелось ему, вишь ли, супротивный конец полигона поглядеть. Ну и в итоге зашел с тылу, откудова никто никогда к будке не ходил.
Андрюшка подкрепил себя добрым глотком.
-- Видит, наша Зульфия чего-то крайне подозрительно вошкается за будкой. Так сразу и не разберешь, но и младенцу ясно - не обыкновенными женскими надобностями вызвано присутствие ее в укромном месте. И, заинтриговавшись, спрятался он за камень, весьма кстати тут валявшийся, и дрожа от нехорошего любопытства, приступил к подглядыванию, лежа пузом в грязи в новой фуражке с блямбой ПТУ. Если честно, то пацан остался ни с чем и совершенно понапрасну перемазался с головы до ног - ничего такого он не разглядел и, когда Зульфия стала приводить в порядок многочисленные предметы туалета, так и не побаловав его видом восточных своих прелестей, он был озадачен с головы до мозга костей, если только у него хотя бы там были мозги.
-- А когда Сулико умотала в будку, он, ясное дело, попер на место, разбираться чего и как. А там, под стенкой, увидал он и сделал правильные выводы, хотя и обделила природа его малость умишком, с десяток презервативов и пару сосисок, предусмотрительно спрятанных от посягательств Дамки на недосягаемую высоту между досками, и враз понял, что дефицитная продукция местного мясокомбината по два-десять за кило весьма не хило заменяет Зульфие и первого, безвестно канувшего, мужа, и второго, и любовника, в может, и других, не перечисленных здесь товарищей.
-- И сонливость с пацана как ветром сдуло, и он, в керзухах по пуду штука, вертя руками и мотая башкой подвид мельницы, помчался наискось к Лехиному бульдозеру, влетел в него мелкой пташечкой на полном ходу и, как умел, не выбирая выражений, выкрикнул в заросшее дремучестью Лехино ухо все, что видел и об чем догадался, и не так чтобы много и приврал, звонкостью юношеского непропитого голоса перекрывая иностранный рев дизеля " Катерпиллера".
-- Леха тут сменился в цвете лица, закаменел прямо на глазах и на скулах его все быстрее и быстрее заходили желваки, а потом стал он блевать, не тормозя машины, и поначалу хотел по культурному голову высунуть в окошко, дабы соблюсти приличия, но с его стороны дверь была накрепко прикручена проволокой- от сквозняка, так как противоположной двери не имелось вовсе, а ручки, кнопки и прочие буржуйские излишества вместе с гнилой ихней электроникой Леха с корнем вырвал давным-давно, и пришлось ему испортить интерьер на всю катушку, ну и себя заодно- ибо не далее, как вчера закусывал он Суликовской сосиской, а услужливое Лехино воображение в момент изобразило приключения того злополучного мясопродукта с момента зачатия на мясокомбинате до закусочного конца - в красках и с многочисленными деталями.
Андрюшка покосился на меня, но я слушал с интересом и ничем особенным себя не проявлял.
-- Короче, в тот день на всем полигоне не переблевалось двое-трое. И я среди самых стойких. Ну, а отфыркавшись, пошли к Фатимовой будке устраивать разборки и нашли все, как есть, и даже сосиски. По горячим следам набить виновнице торжества морду не поспели - смена ее кончилась и она уехала домой с кем-то из кразистов. И пришлось покинуть сцену в коллективно расстроенных чувствах.
-- А наутро долго шумели в прорабской и требовали ответа от смуглой женщины с Востока, которая, несомненно, была раздосадована громким вниманием, ей доставшимся, но отнюдь не обескуражена и смущения особого не испытывала, а нежный румянец на щеках, пожалуй, только украшал ее.
-- Мастер, желая каким-то образом конфликт исчерпать, но не имея возможности по должности называть вещи своими именами, только и сказал : "Нехорошо... Сосиской...", а Сулико, остервившись внезапно - "Да лучше сосиской, чем вашими погаными!..", чем многих и многих уела до глубин пропитой и истасканной души, потому что в чем-то значительном, и оттого малопонятном, была она несомненно права... хотя и простить ей специфический закусон коллектив не мог, не имел морального права, а возможно, многих тошнило еще и на следующий день.
-- И все были на редкость единодушны, когда заявили мастеру ультиматум: или Фатима, или мы, в смысле - наряд, и пошли с наряда, будто скованные одной цепью, и были друг к другу весь тот день добры и внимательны, сопричастные единому греху... Так что гордись, ты был прав... сопричастник.
Андрюшка, ясное дело, хотел меня уязвить. Но меня не проняло. С одной стороны - мы просто крепче побратались, а это дорогого стоит, и отсюда Фатиму только благодарить надо. А с другой, более прагматической - сосиска была чищенная... Пусть вон Дамка хреново себя чувствует.
Однако из достоверных источников дошло ко мне, что и Дамка блевать не стала. Решила про себя, наверное, что жизнь есть жизнь и ничего такого особенно не произошло.
(*) хвосты - отвалы шлаков металлургического производства
БАЛЛАДА О ВЕРНОЙ ЛЮБВИ
-- Слушай, если б он, значит, не сказал так, я бы ему в жизнь не поверил...
Андрюшка сидел в загаженной кухне на ободранном табурете и, вытянув вперед и как-то в сторону левую ногу, не гнувшуюся в колене, потягивал из граненого стакана бурду (вода, дрожжи, сахар плюс две недели при температуре 20 градусов по Цельсию).
-- Секс-то, он ведь непредсказуемый. Сам не знаешь, чем очередное приключение закончится. Нет, допустим, предсказать с какой-то долей вероятности я смогу, вот с этой, к примеру, наверняка перетрахнемся, а с той- весьма-а-а проблематично, как говорит моя маман, ни дна ей... (Это, должны вы понимать - литературный прием, а в натуре приводился вполне конкретный адрес).
Поболтав в стакане мутную жидкость и отловив ложечкой очередную порцию дрожжевых крошек (брезглив, сказывается потомственное околоаристократическое воспитание), он философствует :
-- Самое козырное- и ведь свою реакцию на женский пол тоже заранее не знаешь. Сначала, когда гормоны из этого дела в голову перейдут и шарахнут по мозгам, прешь напропалую на рожон и ни черта не видишь перед собою. Она, может, и вообще кикимора, и подстилка общественная, а на тебе - все равно лезешь. И на каком-то этапе четко осознаешь себя дураком - и все равно, вперед и вверх... под юбку, значит. Ну а пойдут гормончики малость на убыль, так куда что подевается. Черт знает что. Вот бывает - подруга только в охоту войдет, одна мне письмом писала - "скорее приезжай, будем жить свободною любовью", - а я в это время квасил на побережье по-черному и по временам переходил на кокнар, и ни любви не надо, ни свободы. Бывает и так.
Двухсотграммовый стакан опорожнился в один прием - Андрюшку захватил поток воспоминаний, а следом нахлынула меланхолия, которую предстояло топить, ну а под рукой только бурда, но на этот случай годилась и она, родимая. Доливая стакан, он по-гурмански разглядел его на просвет, однако здорово сомневаюсь, что увиденное обозначило в нем восхищение. Ожидая, пока крошево и муть малость осядут, Андрюшка закурил и продолжал :
-- Вот и рвешь из кожи, а бабу заполучив, начинаешь выделываться- не то, не так, не там... Нет в мире совершенства, и у Нефертити были оттопыренные уши. Ну и следом кажется, что и жена не требуется (ну а жена не нужна всегда, когда ей чуток за тридцать и в домашнем халате с бигудями), и вся жизнь держится на голимой привычке и потому, что не охота заново начинать эту бодягу и притираться по-новой, потому что лень-матушка... (Последовал большой глоток и Андрюшка сквасил морду - "Хороша, с-с-сука...")
-- Ну а когда время рвать когти и разбежаться по добру - по здорову, нет, тут человечья сволочная суть прет наружу изо всех девяти отверстий, дарованных тебе Аллахом - нет чтобы по-цивилизованному тряпки поделить - твои трусы, мои трусы, ха! - и ты направо, а мне в другую сторону, но ведь так ни в жизнь не бывает! Всегда с мордобитием и битьем посуды... Подонки, едри их мать! Да и ты такой же.
(Я не отрицал. Чего зарекаться раньше времени? К тому же, и в собственных душевных достоинствах, которые Андрюшка успешно смешивал с грязью, я абсолютно не был уверен. Случались у меня временами фортели - сам себе диву давался. Так что я просто кивнул, признавая, мол, сволочь я, сволочь, что Андрюшку вполне, можно сказать, удовлетворило).
-- Нет, ты скажи- обрыдла тебе баба, ну? (Я опять согласно кивнул- обрыдла, ясное дело). Ну, что положено сделать, ежели в штанах у тебя еще что-то болтается? (Я кивнул снова, опасаясь сорвать повествование каким-нибудь неосторожным намеком на свою неуступчивость). Ты должен быть мужиком до и после. И потом. Пусть себе идет на... к другому. Или пусть ты идешь. Мотай себе на все четыре и поклади на все с прибором. Но не пинай напослед бабу под задницу, не пинай! По мордам, другое дело - это благородно, можно дать. По соплям ей, падле. Это, значит, по-рыцарски, стало быть, от полноты чувств. Ну и в разные стороны.
Вообще-то он был прав, если не в терминологии, то уж в общей логике сценария - наверняка. Мне не составляло никакого труда поддакнуть в этом месте, тем более (но не в деталях) я мыслил точно также, хотя сомнительно, что в критический момент во мне вдруг обнаружились бы силы поступать соответственно собственному разумению. Разум отчего-то непосредственно на поступки не влияет, скромно оставаясь в стороне и подхихикивая- сволочь он, этот Alter Ego.
-- Так я про Витька. Квасили мы с ним в будке - дождина, и самосвалов нету, и резались в некомплекте в ази. Там еще кто-то вроде был - у двоих же по азям не выходит. Витюха - поддавошка тот еще. Дед (а был у нас там один, на пенсию который год собирался) ставил две двухведерные канистры гороховки (это когда в бурду еще пару килограмм немытого гороха - хороша, сука, только голова шибко болит и пучит яростно), так вот, на неделю двух ведер не хватало. Добирал, чем Бог пошлет.
-- Ясное дело, с бабой они существовали прямо на ножах и прочем колюще-режущем инвентаре. Дети? Не упомню, про детей он как-то не говорил, случая, видать, не было.
-- Ножи ножами, а жить было надо, только хрен его знает, зачем. Витек - тот глаз в бутылку и все ему до фени, а повторял он это дело строго ежедневно, начиная вскорости после второго завтрака - по-английскому ленча, но не от того, что в одиннадцать часов проявлялась его потребность залить колосники, и не потому, что после второго завтрака хорошо шло, поскольку и первым-то он нипочем не баловался, а по одной-единственной причине - к ленчу, а по-нашему- в одиннадцать, магазины с горючим открываются.
-- А бабе, промежду прочим, тоже хотелось жизни, а не только глазеть на пьяную морду и слушать излияния бухого в доску благоверного. Одно было счастье - пил он давно и рвотный рефлекс утратил уже полностью и окончательно, так что со стороны домашнего хозяйства, половичков там и ковриков, в квартире наблюдался полный порядок.
-- Дело продолжалось так, как и должно быть, короче, завела она себе кого-то. Не могу знать, чем он превосходил Витка, я с этим фраером знакомств не имел, ну а сама Витькина баба - красавицей ее назвать можно только на необитаемом острове, году так на четвертом, - в основном, привлекала свежестью тридцатилетней, малорожавшей женщины, чистой лицом и опрятной в прикиде, разными излишествами не попорченной. Не пара она Витьку была, у того уж и морда стала не красная, и не кирпичная, а с натуральным фиолетовым баклажанным оттенком, бухарик же, говорю, но на небесах чудно как-то все это решается, то ли со скуки, то ли еще по какой блажи.
Андрюшка протянул к стакану руку, и неожиданно обеспокоено заглянул в сервантное зеркало, как раз напротив него. И там, через кофейный сервиз на шесть персон без двух чашек и одного блюдца, между непарными фужерами богемского стекла узрел нечто... Зрелище его, похоже, успокоило, и он с наслаждением (есть еще времечко-то, есть!) проглотил очередную порцию.
-- Витька ее как-то и подсек. Он потом рассказывал что и как, да, говорю же, заквасили мы с ним это дело за азями, а мне еще и масть не шла и червонец спустил, ну и остались подробности где-то там... Короче, пил он, пил, но чего-то нашел. Бабье дуры, знаешь ли, им во всем требуются материальные следы - ну, что можно в руке подержать, прижать сердцу и потащиться на досуге. Может, письмецо, может, карточку Витек отыскал в сумочке, когда под опохмелку трешница потребовалась... Насчет чего другого - вряд ли, синяки там или еще, хотя бабы - они куда как неосторожны, сам понимаешь, мужик-то, он и рад клеймо поставить, о себе думает и в рот ему компот последствия для дамы...
-- Не главное - как, главное - усек. И понеслось! Припер он ее в угол - признавайся, мол, шкура, что, где и как, и с кем... А дело было не то в чистый четверг, не то в выходной, и стояла она перед Витьком, злым и серым с непроходящего свирепого будуна, в комбинашечке на просвет и с полотенцем, на голове закрученным подвид чалмы или как ее там, которую в гаремах носят - из ванны вышла, и Витька увидел, что она молода еще, молода, мать ее, и торчит сквозь рубашку упругая вполне грудь с рельефными сосками и аккуратный нерастянутый живот округло светится под тонкой тканью, и ноги - тоже в самый раз, и все такое прочее, да ведь вот все это богатство уже не его, а другого, черти его дери, или еще кого, да уже и не важно!..
-- Самому-то Витьку, ясное дело, не до бабьих прелестей было, квасил же, а эта страсть - она тебя всего без остатка... Да и спали они по разным углам, поскольку эта самая специфическая способность от водяры-то чахнет на глазах прямо пропорционально выпитому с обратно пропорциональной скоростью. Это от водяры, а от гороховки и прочего разного дерьма скорость только пуще увеличивается. И все это - истины общие, и можно было бы и смириться. Но тут сволочная суть человеческая вылезла из него и давай орать на ухо - это ж мол все твое, твое законное, и штемпелевали в ЗАГСе, а у тебя из-под носу увели, и кто-то другой пользуется, и грудью вполне приличной балуется, и в развилке, можно сказать - твоих персональных - бедер тешится, вот!
Приближаясь к кульминации, Андрюшка хотел было сделать передышку, но знал я, как быстро он способен потерять нить повествования, а потому никакого отдыха ему и не дал, пообещав налить двойную порцию чуть позднее.
-- Короче, кинулся на нее Витек, аки лев, и, измолотив, что уже и раньше не раз бывало, успокоился бы, наверное, поутих, припомнив о трешнице, добыть которую было прямо делом жизни и смерти, но неожиданно баба его обнаружила присутствие духа, проснулось в ней достоинство женское - штука такая необъяснимая, от которой одни неприятности происходят, так вот, плюнула она в Витька, но не попала по причине низкой тренированности, да это и не важно, все же плюнула на него, и остатки самые последние того, что некогда Витькиной душой было, до самых корней поразила. А потом спокойно и говорит - нечего, мол, было шары заливать, давно бы увидал, от тебя не пряталась. И черт, мол, с тобой, с алкашом, чемодан готов, поехала я. Вот завсегда так бабы - сперва на себя огонь вызовут, а потом ревут ревмя от последствий.
-- А Витька это самое спокойное достоинство (он бабу-то, да как и себя самого, да-а-авно за человека не считал) и разобрало. Ах, мол, так-перетак (здесь и далее многое пропущено, а смысл таков - ну какой же ты, жена, после всего этого нехороший человек!). Кинулся на нее неопохмеленный Витька, ухватил за чалму, ну и за волосы, ясное дело, руки повыкрутил да и швырнул все ее женские прелести на пол, ну а уж там, оседлав, как злой джинн гордую арабскую кобылицу, связал чалмовым полотенцем руки и, выдернув из собственных штанов, отчего они тут же сползли с плоских его ягодиц, ремешок, схватил мертвой стропальной петлей ноги где-то в районе лодыжек.
-- Покудова они на полу кувыркались, заголилась бабенка ото всей этой акробатики, и распалила открывшаяся картинка вкупе с физическими усилиями Витька просто до белого каления. Да плюс еще похмелье. Заорал тогда он всю свою протравленную глотку - Паскуда, мол! Шкура! (Тут опять много чего пропущено). Пошла! От законного! От венчанного! Дак если не мне! Так и никому! Короче, как Отелло, только мавр сделал черное свое дело по трезвянке.
-- А потом заткнул ей рот попавшимся под руку бельишком (баба-то из ванны гладить собиралась, говорю же - опрятная была), загнул ее как поудобнее, да промеж ног утюг и сунул... Ну а какой?! Слушать надо. Ясное дело, горячий. И тут, говорит, аж заскворчало...
-- Ежли б он так не сказал - с чувством и пониманием - ни в жизнь не поверил бы я ему. Ни в жизнь. А при этих словах, хоть и был я порядочно набравшимся и по азям невезуха выходила, явственно, прямо рядом с собою, услышал я этот "скворчащий" звук и запах горелого почуял. А Витька тискал в ладони мутный граненый стакан и, по всему, тоже прислушивался к "скворчанию"...
Ну что ж, развязка в рассказе уже произошла, и я не препятствовал Андрюшкиным желаниям. А он, вытянув из внутреннего кармана зажигалку, яростно тряс ее и почем зря крыл советскую оборонную промышленность вообще и завод "Ленэмальер" в особенности. Наконец сигарета затлела и по первым глубоким затяжкам я понял, как глубоко взволновал его рассказ о беспардонной человечьей сущности и неприкаянной человеческой судьбе. По правде говоря, и мне чего-то стало не того.
-- Ну а потом чего? - мне, как обычно, требовалось завершение истории. Недоговоренность меня только раздражает.
-- Потом? - проворчал Андрюшка, щелчком посылая бычок в открытое окно, и наплевать, что бабки-сплетницы сидят на лавочке и кости моют... нам, в том числе. - Сядь на утюг, да и сам врубишься, чего потом.
Тем не менее, Андрюшка осознавал необходимость открыть мне все, известное ему.
-- Потом Витька из дому удрал и ужрался до зеленых, и где был, говорит, не помнит. Домой пришел перед самым рассветом и в таком виде, что упал и уснул, а утром на работе в будке была бурда... Короче, только ближе к концу недели и разобрал, что бабы дома нету. А как и что произошло - Бог ее знает.
-- Ну а вскорости загремел Витек в ЛТП (*), замели прямиком с родного бульдозера, а вернувшись через год, поевши и попивши вволю казенного антабуса, а также несколько литров его приняв его в худые мышцы ягодиц, нашел свою комнату (квартиру жена уже разменяла) пустой и холодной, и в полной мере ощутил себя одиноким и брошенным. В паспорте к штампу о регистрации брака добавился аналогичный по цвету и размеру - о расторжении, и все произошло заочно, без Витькиного участия и волеизъявления... Но за телесные повреждения Витька все же не посадили. В милицию баба его не пошла. Все еще любила, видать.