Я по-нацистки шагаю по их маленькой комнате. Руки сцеплены за спиной, нога тянется, а по лицу расплывается таинственная улыбка. В моей кипящей голове грызутся красные муравьи, пытаясь отыскать свой соломенно-земленой домик. Но я не подаю вида. Я спокоен как Стивен Сигал. Я хитёр как Дориан Грэй.
- Кроличья лапка - на удачу! - мысленно выкрикиваю я в пустоту шумной комнаты, теребя в руке кошачий хвост. Внутри себя я усмехаюсь. Никто не обращает внимание.
Как рассказывает мой друг Джонатан в письме, еще в первые годы жизни в Марселе он поймал эту кошку. "Серая, - шептали строки записки, - такая красивая, но печальная. Глаза ее цвета безнадежности. Смотрят на тебя, пытаясь выклянчить щепотку жизни." Эту кошку он почтой, вместе с письмом, послал каждому другу детства. Мне достался хвост...
Хор обкуренных сов теперь больше напоминает собрание гнойных пауков, визжащих на тонкую паутину эха. Эти люди в комнате. Их голоса плетут паутины. Их рты раскрываются черными тромбонами, несущими хаос и разруху в миллиметры моего пространства.
Что может значить этот хвост? Еще в детстве, когда мы все жили в одном дворе, Джонатан и вся наша компания занималась отловом бездомных кошек. Кошки обычно обитали на городской свалке. Они копались в чужой вчерашности нечёсаными, грязными и смердящими комками. Мы ловили их массивными медными кастрюлями, честно спизженными из школьной столовой. Подкрадывались подобно слизням, бесшумно и грациозно, и накрывали пушистых милашек медным куполом. Затем мы мыли их и выгодно продавали вдовам-соседкам, которые терпеть не могли животных, но отсутствие систематического секса заставляло их строить из своих жилищ зверинцы. Кошачий запах, шерсть и ссань пронизывали всё наше детство.
Но почему именно хвост? Картер был всегда главой нашей шайки - я более чем уверен - ему досталась голова. У Гордона была своя тачка - он был нашими лапами. Льюис - наш ловелас - он стопудово получил по почте кошачьи яица. Но что значит хвост?
Моё состояние становится отвратительным. Реальность сводит с ума, трясутся руки. Расстроенный хор глухонемых ослов потрошит мои уши. Я представляю, что меня фотографируют на надгробие и поэтому пытаюсь тянуть улыбку и казаться счастливым. Пусть гуляющие по кладбищу дети смотрят на мою жизнерадостную фотографию и верят в то, что бытие не абсурдно. Голодной ревущей вагиной меня пожирают раздумья.
Хвост? Почему, например, не трахея. Я же трахал однажды девушку Джонатана. Он знал об этом. Эта сука сама всё ему рассказала. Как вечером в парке на скамье он оголила свои свисающие улыбчивые дыни и прыгала на мне, пока я не наполнил презерватив своим нектаром. Может быть его не обидело это и прошло стороной.
Может потому что я был всегда в хвосте? Плелся за ними как прокаженный? Нет, он хорошо знал меня. Джонатан знал, что под личиной слабости и дезориентации скрывались истинная ярость и самоотдача. Я сомневаюсь, что мой старый дружище мог забыть про то, как нас пытался наказать пьяный сосед за украденной ожерелье его жены. Он вбежал в наш дом, пропитанный кошачей шерстью и сигаретным дымом. Он прищурил свои свиные глазки и, разглядев в туманной комнате мой силуэт, вскинул обрюзгшую руку для удара. Я легко увернулся от налетевшей на меня кувалды и, в качестве контр-атаки, по-крысиному всадил кулаком ему в висок. Сосед пошатнулся и нью-йоркскими башнями-близнецами рухнул на пол.
Вокруг галдят и галдят вороны. Потягивают пиво и обсуждают мужиков. Курят "Честер" и матерят своих баб. Блюют и цитируют Ницше.
Эта комната - собачья конура с загнанными в нее тысячу лающих чириев. Я здесь одинок как холостой патрон в заряженной обоиме. Мне здесь не рады, как третьему приходу Христа.
Я ухожу от вопящих стен в спальню и запираю за собой дверь.
В голове шепчется мысль: "если мы соберемся старой компанией и каждый принесет с собой часть мозаики, пришедшей по почте, то с лёгкостью сложим кошку. Она будет мяукать и бегать по полу, изображая живую. И только мы, старые друзья, будем знать, что пушистый символ нашего детства давно мёртв."
Я забираюсь в постель. Она холодная как сердце Жозефины и сухая как ее промежность. Эта Манчестерская кокетка не отдалась мне, и теперь, залезая в пустую постель, я постоянно вспоминаю её.
Рядом с собой кладу хвост. Укрываю его. Темнота, безнадежность и апатия резко отбрасывают меня в сон. Глаза закрываются, и я растворяюсь в небытие.
На фоне пустоты играет "Американ бой", любимая песня моего отца. Стеклоцарапающим голосом Виталия Вульфа бесцветное ничто поёт:
"...уеду с тобой, американ бой. уеду с тобой, москва, прощай!"
Обычно такие сны предвещают опасность. Или же, как рассказывал моему прадеду Фрейд, они предупреждают о том, что у меня недотрах. Что какбы тоже не шибко здоровая новость.
Из беспредметности грёз меня вырывает удушье. Хвост. Пушистой удавкой, пронизанной смрадом, он обвивает мою шею и крепко стягивает. Чернеет в глазах и я голодным птенчиком ловлю воздух. Кошачий хвост голосом Джонатана шепчет мне на ухо: "Сука, а я не забыл. Я не забыл как ты трахнул в парке мою девушку. Её грудь стекала на твой живот, а её крохотные ручки сжимали твоего змия. Это месть, мой друг... Это месть... Ты же пытаешься всегда найти загадку там, где ее нет. Чтобы напомнить о детстве и отомстить за разбитое сердце, я отрезал свой член и надел на него кошачью шкуру. Сейчас мой мой маленький джонатан придушит тебя, похотливая ты сука."
Пытаюсь докричаться до ревущих овец в соседней комнате, но пущистый хуй сжимает всё сильнее. Я пытаюсь улыбаться. Чтоб гуляющие по церкви дети, увидев мою счастливое тело в раскрытом гробу, верили в то, что бытие не абсурдно.
Смерть человека - это очередной незначительной сбой в нестабильном механизме бытия. Механизме, представляющем собой настенные часы в комнате Бога, которые минутной стрелкой показывают температуру.
Меня не стало. Обезвожен человеческим солнцем. Распят на офисном кресле. Захлёбнут в перегаре. Отравлен едкими насмешками. Задушен хуем лучшего друга.