Еще с сентября 1941 года Ташкент стал наполняться эвакуированными. При общих военных трудностях жили они по-разному, и снабжались по разным категориям, но всем нужна была работа. Кто имел рабочую или инженерную специальность, у тех обычно получалось устроиться на завод, тем же, кто специальности не имел, работа находилась не всегда. Артисты работали в театрах, на киностудиях, в концертных бригадах. Писателям было сложнее - далеко не у всех была возможность издаваться или подрабатывать журналистским ремеслом.
Очень плохо приходилось неорганизованным беженцам. Им тоже помогали, но эвакуированными занимались в первую очередь, для них в плановом порядке изыскивали какое-никакое жилье, а беженцам зачастую приходилось искать угол самим, либо ютится в страшной тесноте, по несколько семей в одной комнате. Хуже всего было тем, кто при бегстве от наступающих немцев и последующих скитаниях остался без вещей, без денег, без документов. А как устроиться без документов на завод, тем более - на военный? А как без документов прописаться? Ведь карточки иждивенцев выдавались на основе данных прописки по месту жительства. Многие из таких беженцев не смогли никуда пристроиться, опустили руки, и превратились в оборванных, вечно голодных нищих, опухших от пеллагры. Они просили хлеба под заборами и окнами домов у более счастливых - всего лишь полуголодных и полунищих. По утрам по Ташкенту проезжала арба и собирала трупы умерших на улицах за ночь, число которых возрастало в холодные зимние месяцы.
Эвакуированные из блокадного Ленинграда испытывали трудности другого рода - скорее, моральные. Казалось бы, по сравнению с ничтожной блокадной пайкой и лютой ленинградской зимой здесь, в Ташкенте, они попали в довольно сносные условия. Но от блокадников нередко приходилось слышать, что в Ленинграде было, конечно, голоднее, но легче.
- Там мы все голодали одинаково, - говорили они. - А здесь живущим впроголодь с ума можно сойти от обилия жратвы вокруг, которая подавляющему большинству недоступна - только зря слюной исходишь. Да, как и везде, были у нас там всякие сволочи и мародеры, но они от людского глаза прятались. Тут же они совсем не стесняются...
И в само деле, базар и уличные дуканы дразнили рассыпчатым пловом с бараниной, наваристым лагманом, шашлыками... Светились окна коммерческих ресторанов, оттуда лилась музыка, и подгулявшие компании веселились вовсю. Спекулянты, вороватые чиновники, заведующие распределением каких-либо благ, просто воры, крутящиеся вокруг них проститутки - они чувствовали себя в военном лихолетье, словно рыба в воде. Время от времени кто-нибудь из них исчезал: кто получал нож под ребро, а от кого-то оставалась лишь запись в соответствующих документах - "приговор приведен в исполнение...". Но прочих это не останавливало - они спешили воспользоваться преимуществами своего положения, пусть и недолговечными.
По-разному встречало эвакуированных местное население. Кто-то откровенно ворчал:
- Наших всех на фронт забрали, а эти понаехали сюда, в тылу отсиживаться.
Для кого-то несчастные, заброшенные войной в Ташкент, представлялись лишь толпой попрошаек, с которых не следует спускать глаз, дабы они не стащили что-нибудь. И на случай, если что пойдет не так - бдительно поглаживали навершия пчаков, покоящихся в глубоких кожаных ножнах на поясе.
А кто-то гостеприимно распахивал ворота своих домов, добровольно теснился, чтобы разместить беженцев, помогал, чем мог, делился своей скудной пайкой, терпеливо учил, как освоиться в непривычном ташкентском быту. Многие брали в семьи сирот, которых наплодила война - и особенно многих взяли узбеки. Работавшие в артели имени Тельмана кузнецами Шаахмед Шамахмудов и его жена Бахри Акрамова усыновили пятнадцать детей разных национальностей. И это был не единичный случай. Тысячи семей в одном только Ташкенте обзавелись новыми детьми, а эти дети - новыми родителями.
Военное лихолетье проверяло людей и на прочность, и на чистоту души. Далеко не все выдерживали это испытание. Некоторые эвакуированные, особенно среди интеллигентов, не нашедших себе дела, спивались, расходуя последние остатки скудных сбережений и обменивая еще имевшиеся у них вещи на перцовку, которая поначалу была в Ташкенте довольно доступной. Эвакуированные в Ташкент почти три сотни писателей столкнулись с теми же проблемами, что и остальные. Прибывающих временно селили в гостиницах (кому повезло), в общежитиях, и в неприспособленных для проживания зданиях учреждений, для размещения эвакуированных заставляли потесниться местных жителей. Начались свары, захват квартир побольше и получше, уплотнения. Затем, как обычно, писатели стали ревниво и неприязненно присматриваться друг к другу: как живут, во что одеты, где получают паек...
Эвакуированный в октябре 1941 года в Ташкент писатель Корней Чуковский не принадлежал ни к тем, кто спивался с тоски, ни к тем, кто находил себя в мелочных сварах из-за пайков, столовых и квартир. Он нашел себя в активной общественной работе - постоянно носился то в местный Наркомпрос, то в Комиссию помощи эвакуированным детям, помогал устроить больных в санаторий, где хоть как-то можно было подкормиться, хлопотал о выделении какого-нибудь угла эвакуированным, принимал участие в судьбе сирот. У некоторых были живы родители, но они просто потерялись при бомбежках, хаотических пересадках и переездах. Именно Корнею Ивановичу первым пришла в голову идея записывать рассказы таких потерянных малышей, которые не в состоянии были назвать свое имя и фамилию, имена родителей, название города, где они жили, но вспоминали какие-то мелкие детали, по которым родители могли бы опознать своих: покосившееся крыльцо, деревья в саду, приметный дом напротив. Позднее на радио несколько лет шла передача, где читали такие истории, и это позволяло разлученным семьям воссоединиться.
Не оставлял Корней Чуковский и писательских дел - публиковал очерки в местных газетах, читал свои стихи, писал новые... Нередко он выступал перед детьми в школах, в Ташкентском Доме пионеров, занимавшем бывший особняк великого князя Николая Константиновича Романова, двоюродного брата императора Александра III. Там с Чуковским в мае 1942 года, когда он читал только что написанную антифашистскую сказку "Одолеем Бармалея", и познакомилась Нина. Ну, познакомилась - это слишком громко сказано. Чуковский общался с множеством ребятишек, едва ли не с каждым находил время поговорить, поинтересоваться мнением о прочитанных стихах, расспросить о житье-бытье. Вот и девчонку с пионерским галстуком с эмалевой пряжкой, с толстыми косами и пристальным взглядом глубоких черных глаз он спросил:
- Как тебе, понравилась сказка?
- Ребятам весело, - немного скучающим тоном ответила Нина. Дети и в самом деле встречали сказку с энтузиазмом, живо реагировали на все перипетии, истосковавшись среди военного лихолетья по чему-то исконно детскому.
- А тебе невесело? - Чуковский сразу уловил иной, нежели у большинства, настрой.
- Какое уж на войне веселье! - воскликнула она. Потом задумалась и поправилась:
- Про войну можно, наверное, и весело сделать. Но тут не весело, а глупо как-то выходит: всякие белочки и мартышки, и здесь же танки и минометы. Ну, не знаю я...
- Скажи-ка, девочка, а как тебя зовут? - вдруг поинтересовался Корней Иванович.
- Нина Коновалова.
- Слушай, а Ольга Алексеевна Коновалова тебе кем приходится?
- Так это же мою тетю так зовут! - после секундного раздумья обрадовалась девочка.
- Вот и хорошо... - задумчиво произнес писатель.
Мимолетным обменом фразами в Доме пионеров встреча Нины с Чуковским в результате не ограничилась - Корней Иванович несколько раз захаживал к Коноваловым домой. Правда, не только ради Нины. Ее тетя Оля, работавшая медсестрой в эвакогоспитале, до войны была вхожа в местный Союз писателей и участвовала в сопровождении писательских делегаций, наезжавших в Среднюю Азию из Москвы. Теперь же, по рекомендации писательской организации, она время от времени помогала Чуковскому с секретарской работой.
Однако и девочку он тоже вниманием не обделял. Каждый раз он что-нибудь ей читал, в том числе и из вновь написанного, и на полном серьезе углублялся с ней в обсуждение достоинств и недостатков своих произведений. Однако поэму "Одолеем Бармалея" больше не декламировал и обсуждать не пытался. Чуковский и сам чувствовал, что с ней далеко не все обстоит благополучно. Нине, покорившей его своей серьезностью и отсутствием всякого пиетета перед московским писателем, он читал свои очерки, которые публиковал в "Правде Востока". И, похоже, ее мнение задевало Корнея Ивановича за живое. Однажды, после довольно нелицеприятного разговора с ершистой девчонкой, он растерянно пробормотал:
- Значит, этот очерк мне публиковать не стоит...
Побывал он у Коноваловых не так уж много раз, а когда тетя Оля перешла на работу в военно-санитарный поезд, и вовсе перестал появляться. Но однажды она, сама заглянув по каким-то делам к Чуковскому, в его квартиру по улице Гоголя, 56, располагавшуюся нет уж и далеко, вернулась от него с подарками для Нины.
- Вот, смотри, Нинка, не забыл тебя, язву, дедушка Чуковский! Смотри, что просил тебе в подарок передать. Самому, жаловался, совершенно некогда от работы оторваться, но велел кланяться, со словами "это на память моему самому придирчивому критику", - и тетя Оля вручила своей племяннице большую коробку.
Коробка была перевязана роскошной шелковой лентой, которая очень хорошо подошла ей в косу, а внутри лежал подарок уж вовсе необыкновенный - настоящая французская кукла. В глазах девочки она была каким-то чудом: изящные черты лица, натуральный румянец, яркие голубые глаза под пушистыми ресницами, мудреная прическа, и совершенно невиданный наряд, с необычайной тщательностью копирующий все детали одежды начала века, вплоть до нижней юбочки, панталончиков с кружевной оборочкой и шелковых подвязочек на ажурных чулочках. Куклу Чуковский некогда привез из Парижа, когда побывал там в 1916 году, для своей дочери, к сожалению, рано умершей. С тех пор кукла пылилась среди его вещей и по неведомой прихоти судьбы оказалась среди скудного скарба, взятого в эвакуацию. А вот теперь Корней Иванович вспомнил про девочку Нину, и кукла перекочевала к ней.
Забавляться с куклой девочке пришлось недолго - ее пришлось отложить в сторону. И дело не только в домашних обязанностях, которых стало больше с возвращением домой раненой мамы, и не в учебе. Нина решила присоединиться к группе старшеклассников и уехать с ними на сбор хлопка (а посылали туда только с шестого класса). Ее настойчивость и на этот раз взяла свое, и участие в поездке на хлопок ей разрешили. Причина такой настойчивости лежала на поверхности - сборщиков хлопка неплохо кормили, да еще обещали заплатить за работу большой мешок риса и маленький - сухофруктов.
Перед самым отъездом домой заглянул дядя Савва. Он недолго побеседовал с бабушкой, и, выслушав ее рассказ о незваном госте, зло выпалил:
- Вот же паны чертовы! С Гитлером воевать не хотят, войска свои за наш счет оснастили - и в Иран увели! А тут, значит, еще занозы шпионские оставили. Ну, ничего, Филимонов их повыдергивает... Ты, Кондратьевна, этого гладенького пана опиши-ка мне в подробностях: как выглядел, да во что одет.
- Одет этот паныч богато, - начала бабушка. - Костюм чесучовый песочного цвета, штиблеты желтые, рубашка белая, накрахмаленная, галстук серый в коричневую полоску. А внешность у него... И не скажешь, какая внешность. Так, волосы скорее светлые, набриолиненные, зачесаны гладко справа налево. Лицо же... Ну, вот те крест, никак не припомню! Обычный такой. Встретишь - не узнаешь.
- Да вроде и нет ничего такого... - растерялась Елизавета Кондратьевна.
- Разговаривает он чудно, - вдруг вмешалась в беседу старших Нина.
- Да где ж чудно? - не согласилась бабушка. - Гладко говорит, зацепиться не за что.
- А он, как говорить перестает, слегка причмокивает, - пояснила девочка.
- Вот! Это уже хоть какая-то, а примета, - обрадовался дядя Савва. - Сегодня же все Николаю Николаевичу и обскажу. Ну, счастливо оставаться!
На следующий день Нина вместе со старшеклассниками выехала на уборку хлопка. Ехали с комфортом - в автобусе. Надо думать, потому, что в армию гораздо охотнее забирали грузовики. Дорога шла долиной реки Ахангаран, мимо разросшегося за последние годы шахтерского города Ангрен с угольными разрезами в долине и рудниками на склонах Чаткальского и Кураминского хребтов, вершины которых, в том числе и заснеженные, виднелись по обе стороны дороги.
Часа через четыре после выезда из Ташкента, и примерно через час после того, как миновали Соцгород под Ангреном, дорога свернула направо и автобус, натужно воя мотором, стал взбираться по шоссе в горы. С перевала открывалась потрясающая панорама окрестных горных хребтов Западного Тянь-Шаня, но вскоре дорога пошла узким ущельем, на склонах которого виднелись узловатые стволы арчи (горного можжевельника), заросли шиповника и барбариса, желтой, красной и черной алычи, жимолости, ежевики. Местами раскинул свои плети дикий виноград, часть листьев которого уже наливалась краснотой, время от времени встречался карагач (мелколистный вяз). Автобус постепенно спускался к Ферганской долине, но, не доезжая километров двадцать до Сыр-Дарьи, круто повернул налево и по широкой живописной зеленой долине снова стал взбираться вверх. Не прошло и полчаса, как школьники достигли цели своего путешествия - большого кишлака Чадак, расположенного по берегам речки Чадаксай - с шумом несущегося с гор пенистого потока.
Сам кишлак стоял в окружении рощ грецкого ореха и пышных садов, где выращивали славящийся своей необыкновенной сладостью урюк, миндаль, где тутовник соседствовал с грушами и яблонями. Окрестные склоны гор были усеяны множеством родников, рядом с которыми росли высоченные старые тополя, а на окраине кишлака высилось огромное тутовое дерево. На горных склонах там и сям виднелись отары овец. Хлопковых полей вокруг самого кишлака не было, они все располагались южнее, в направлении Ферганской долины.
Разместили прибывших в помещении бывшей конюшни, что, при довольно теплой погоде было вполне терпимо - крыша над головой есть, несколько перегородок имеется, чтобы ребят от девчонок отделить, и ладно. Сразу же с утра следующего дня, после завтрака, состоявшего из большой пшеничной лепешки - лакомство, о котором многие уже успели позабыть - и большого количества подпорченных фруктов, для ташкентцев началась уборочная страда.
Тому, кто никогда не убирал хлопок, пожалуй, трудно представить себе, что это такое. Экипировка сборщика - фартук, на нем подвешен мешок, а за плечами - корзина. Собранный мешок перекочевывает в корзину. Когда и она наполняется, надо отнести ее в огромную кучу на краю поля.
Сентябрьское солнце палит нещадно, пот заливает глаза и струйками стекает по спине, которую уже ломит от усталости. Руки исколоты острыми кончиками хлопковых коробочек, и уже не чувствуют ничего, кроме боли, а ноги отказываются повиноваться...
Но вот и перерыв на обед. Впрочем, какой там обед! Пиршество! Для изголодавшихся городских школьников наваристый суп-шурпа или плов с бараниной представляли собой предел мечтаний о сытной пище. Полчаса на отдых - и снова в путь вдоль хлопковых грядок, путь, кажущийся бесконечным...
Через несколько дней Нина, не сдержав любопытство, спросила у сопровождавшей их учительницы:
- Это мне одной только так кажется, или так оно есть?
- Что же именно? - уточнила учительница.
- Вроде и кормят нас тут хорошо, и работа организована правильно, а все время такое впечатление, что смотрят на нас как-то неприветливо, - пояснила девочка.
- Верно! - подхватил кто-то из русских девчонок. - Большинство просто равнодушно смотрит, а некоторые вдруг зыркнут так, что страшно становится.
- Да, хмурые они тут, все исподлобья глядят, - разом загалдели несколько мальчишек.
Узбекский парень по имени Маджид поднял руку ладонью вперед, не пытаясь перекричать возникший гомон.
- Ты что-то сказать хотел? - учительница взмахам руки пыталась унять шум.
Дождавшись, когда стало немного потише, Маджид степенно сказал:
- Я так думаю. Нас тут узбеков много. А село - таджики. Узбекских семей всего несколько. Может, они узбеков не очень любят?
Снова зашумели, заспорили, но другого объяснения не нашли. У таджиков с узбеками серьезных конфликтов вроде и не наблюдалось. Однако, что греха таить, среди узбеков было широко распространено мнение, что таджики - это отсталый народ. Таджикам это, естественно, нравиться не могло. Но оказалось, что все гораздо серьезнее...
Пока Нина работала на уборке хлопка, военная страда ее отца шла своим чередом. 791-я стрелковая дивизия, пройдя в марте 1942 года проверку комиссии Военного совета САВО, была переброшена железной дорогой до Красноводска, а затем морем до Баку, откуда машинами и пешим маршем выдвинулась на Северный Кавказ. Яков, получил две майорские шпалы в петлицы, был назначен командиром стрелкового полка, и ему первому из полковых командиров поставили задачу прямо в штабе корпуса, в который была включена дивизия.
Стояла ночь, лил проливной дождь, превративший дороги в предгорьях в грязевое месиво, и настроение в штабной палатке было отнюдь не бодрым. Но не только из-за дождя.
Начальник штаба, грузный и широкоплечий, с красными от недосыпания глазами, водя карандашом по карте, освещенной скупым светом коптилки, сделанной из снарядной гильзы, пояснял:
- Обстановка на данный момент такова: 454-й стрелковый полк подвергся внезапному удару противника и без приказа отошел с занимаемых позиций. Местонахождение командира полка и штаба неизвестно, связи с ними на данный момент нет. Отошедшие подразделения приводят себя в порядок рядом с расположением штаба корпуса. Командарм требует немедленно восстановить положение, ибо прорыв на этом участке угрожает нарушить устойчивость обороны всего корпуса. Чтобы выполнить его приказ, вам, - он поднял голову и посмотрел усталым взглядом на майора Речницкого, - надлежит с вверенным полком совершить в течение ночи марш и выбить противника с захваченным им позиций 454-го полка. Задача ясна?
- Никак нет, товарищ начштаба, - ответил Яков Францевич. - Мой полк состоит из наскоро обученных новобранцев, в основном узбеков и таджиков. Под таким дождем они сорокакилометровый марш от места расположения совершить не смогут, сотрут ноги и до места назначения большинство не дойдет. А кто и дойдет, будут небоеспособны.
- Вы что же, отказываетесь выполнять боевой приказ? - начштаба корпуса сердито свел брови, а голос его, казалось, сотряс промокшие стенки большой палатки. Однако во взгляде его, брошенном на строптивого майора, читалась не только злость на подчиненного, не желающего по первому слову идти в бой, но и некоторая толика любопытства. Не часто ему осмеливались возражать командиры с такой разницей в звании и должности.
- Не отказываюсь! - отпарировал Яков. - Дайте мне обстрелянных бойцов, хотя бы тех, что с позиций отошли, и я берусь с ними восстановить положение. Тогда и посмотрим, выполнил я боевой приказ или не выполнил. А мои - точно говорю - пока не справятся.
Плечистый командир с давно упраздненными комбриговскими петлицами ("аттестацию не прошел" - мелькнула мысль у Речницкого) только махнул рукой, а потом, спохватившись, бросил вслед:
- Возьмешь еще взвод автоматчиков с охраны штаба корпуса, а пулеметную роту все-таки из своего полка бери. Больше мне тебе дать нечего. Артиллерия без снарядов, дороги раскисли, и когда подвезут... - он опять махнул рукой. Чем-то ему понравился этот подтянутый майор, так упрямо не желавший бросать на убой своих необстрелянных бойцов. "Ишь, сапоги у него до блеска надраены! Это при такой грязюке-то!" - мелькнула мысль где-то на самом краешке сознания.
Бой был страшный, но немцы, похоже, не ждали ответного удара. Одержав накануне сравнительно лёгкую победу, закрепляться в захваченных окопах не стали. Выполняя приказ командования, они стремились продвинуться как можно дальше в расположение русских, порядочно оторвавшись от других частей вермахта. Вероятно, именно вчерашний успех сыграл с ними злую шутку - расслабляться на войне нельзя. Неожиданное столкновение с красноармейцами в предрассветных сумерках превратилось во встречный бой, вскоре переросший в ожесточённую рукопашную схватку.
Наши бойцы, жаждавшие доказать, что вчерашнее бегство было нелепой случайностью, обозленные гибелью своих товарищей и потерей командира, дрались отчаянно-смело, невзирая на смерть, смотрящую в лицо, и немцы сначала дрогнули, а потом побежали. В окопах они тоже задержаться не сумели, на волне успеха красноармейцы их вышибли оттуда, переколов штыками всех, кто не успел убежать. Кое-кто даже порывался захватить немецкие окопы, но Яков на авантюру не пошёл, тут же расставив по позициям подошедшую пулеметную роту, которой вскоре пришлось крепко потрудиться, отбивая атаки немцев. Но у них, по всему видно, особых резервов за спиной не оказалось, и в отбитых траншеях удалось закрепиться. Речницкий выполнил приказ, что дало возможность корпусному начальству отчитаться пусть о небольшой, но все-таки о победе, такой редкой в те дни.
- Да, товарищ командарм, - кричал в телефонную трубку командир корпуса, стараясь перекричать разрывы снарядов, которыми посыпали наше расположение немцы, обозленные неудачей, - знамя полка не утеряно. Мы не только восстановили положение, но и практически полностью уничтожили прорвавшуюся часть противника, трофеи подсчитываем, правда, пленных всего двое - наши ребята в штыковой удержу не знают, - с некоторой даже ноткой самодовольства закончил он свой доклад.
В штабе фронта кто-то достаточно разумный смекнул, что не годится только что прибывшую необстрелянную дивизию бросать на передовую, и 791 сд еще два месяца натаскивали в тылу. В свой первый бой она вступила только в июле.
Затем снова были бои, постепенный отход к Главному Кавказскому хребту, схватки на горных склонах, в долинах и ущельях. Со своим полком майор расстался - его перевели в штаб дивизии, начальником разведотдела. И вот теперь, прижав к горам, немцы рассекли дивизию на несколько частей, вышли в расположение штаба, и Яков Францевич с частью штабных работников вынужден был отступить по какой-то тропе, вившейся по склону ущелья, в высокогорье.
В хаосе камней и кустарника им удалось оторваться от преследования, но выхода из ущелья не было. Прорываться с боем? Это мощной ударной силе почти в полтора десятка человек, с одними пистолетами, да двумя ППШ, в дисках которых почти не оставалось патронов? Надо было найти какое-то место, где можно переждать, пока обстановка не переменится к лучшему.
Пробираясь по крутым скалистым склонам в безуспешных поисках тропы, которая вывела бы их из этого тупика, они натолкнулись на пещеру, дававшую хотя бы укрытие от пронизывающего ветра. В сумерках, чтобы не выдавать лишний раз свое присутствие, натаскали в пещеру немало дров, - удалось обнаружить место, где некогда сошедшая с гор лавина сгребла в кучу множество остатков переломанных ею деревьев и кустарников. От отсутствия воды тоже страдать не приходилось - на крайний случай сгодился бы и снег, но в пещере вода лилась тоненькой струйкой с одной из стен.
Да, на везение жаловаться было грех - от немцев отбились, от погони оторвались, укрытие нашли, можно было согреться у костерка, обложенного камнями, излучавшими тепло... Одно было плохо - еды у штабных работников с собой не было. Считай - совсем. Несколько сухарей в карманах, полплитки шоколада да одна банка консервов в заплечном "сидоре". Продукты растянули на двое суток, но сколько еще предстояло дожидаться, когда немцев отгонят от входа в ущелье?
Первым не выдержал замполит дивизии, невысокий тучный человек, страдавший от диабета. Для него голод означал смерть гораздо более быструю и в тоже время более мучительную, чем для остальных. Примерно через неделю пребывания в пещере командиры утром обнаружили, что замполита с ними нет. На месте его ночевки белела записка:
"Я умираю. Чтобы смерть моя была не напрасной, я вскрыл себе вены и лег на морозе. Вы найдете меня рядом с выходом из пещеры. Если не будет другого выхода, воспользуйтесь моим телом. Это приказ - вы должны выжить и отомстить фашистам".
Прошла еще неделя. Звуков боя от выхода из ущелья не доносилось ни разу, а это значило, что обстановка остается без перемен. Еще не началась третья неделя голодовки, как запертые в пещере командиры решились исполнить приказ замполита... Голодного человека в заснеженных горах холод убьет быстрее, чем голод. А если не станет сил поддерживать костер, то смерть наступит следующей же ночью.
Что терзало людей сильнее - голод, холод, или вынужденное людоедство - наверное, может сказать лишь тот, кто это испытал. Однако в конце концов иссяк и этот последний страшный источник пищи. Яков Францевич, собрав волю в кулак, из последних сил пробрался на горный склон и еще раз осмотрел выход из ущелья в бинокль. Никаких перемен. Там по-прежнему торчит немецкий опорный пункт. Но даже если бы они сейчас решились на самоубийственный прорыв, у них просто не хватит сил добраться до немецких позиций...
День проходил за днем. Голод полностью обессилил людей, сознание стало нечетким. Майору Речницкому, лежавшему рядом с затухающим очагом, уже не хотелось ничего. Ни есть, ни пить, ни мстить фашистам, ни подбросить дрова в костерок, чтобы не умереть от холода. Вдруг ему почудилось у входа в пещеру какое-то движение. Рука, повинуясь вбитому в подсознание навыку, чуть шевельнулась, в тщетной попытке дотянуться до оружия.
Рядом с лежащими командирами появился человек. Он был один. И облик, и одежда свидетельствовали о том, что это местный горец. Седобородый старик покачал головой, повернулся и покинул пещеру. Яков решил уж было, что все это привиделось ему в голодном бреду, как старик появился снова. Он подкинул дрова в костер и стал разогревать на огне какой-то котелок. Подогрев, начал поить содержимым командиров, одного за другим, не произнося при этом ни слова. На вкус это был какой-то горьковатый травяной отвар.
Старик еще несколько раз приходил со своим отваром, и совсем было отчаявшиеся люди не то, чтобы воспрянули духом, но все же, по крайней мере, неожиданно обнаружили в себе силы продержаться еще немного. Сколько прошло дней - они уже не считали, но вдруг пещера огласилась шумом людских голосов, и заполнилась множеством людей с оружием и в советской форме. На Северном Кавказе началось общее наступление наших войск, и старик-горец привел один из отрядов в пещеру. Отряд был невелик, тащить большую группу командиров на носилках по горным тропам для них было невозможно, и несколько дней бойцы провели в пещере, откармливая оголодавших горячим жидким супчиком - к счастью, нашелся среди них фельдшер, который сообразил, что сразу давать много грубой пищи после голодовки нельзя. Оказалось, что наступил уже конец ноября - затворничество в пещере длилось больше сорока дней!
Когда штабные работники смогли кое-как передвигаться самостоятельно, отряд двинулся на выход из ущелья. Там продолжались бои, немцы цеплялись за каждую позицию, и прорываться пришлось под минометным обстрелом. Здесь Яков Францевич поймал немецкий осколок, и угодил в госпиталь, откуда в первый раз за множество дней смог отправить письмо родным. И в довершение всего он обнаружил, что его совершенно перестала беспокоить язва, мучившая его последние несколько лет.
А в Ташкенте тем временем уже успели получить извещение с горькими словами "пропал без вести". Общей мыслью Елизаветы Кондратьевны и ее дочери было: "Хорошо, что Нины сейчас нет, и она не знает". Больше месяца давила на сердце неизвестность, но в декабре пришло письмо из полевого госпиталя, написанное собственной рукой Якова, и они вздохнули с облегчением. Да, хорошо, что Нине не пришлось это пережить. Но ведь уже декабрь, и где же она?
Сбор хлопка медленно, но верно продвигался к завершению. В октябре вершины Кураминского хребта, вытянутой дугой нависавшего над долиной, оделись снеговыми шапками. Впрочем, высочайшая из них - Бобои Об - эту шапку не снимала все лето, да и некоторые из других трехтысячников, видневшихся далеко на северо-востоке, тоже все время щеголяли белыми островерхими шапочками.
В это же время с альпийских лугов стали возвращаться отары овец, сопровождаемые крупными, с маленькими ушами и короткими хвостами, собаками, передвигающимися легкой, стелющейся походкой. Держались они гордо, независимо, прямо-таки излучая уверенность в себе. Они сразу покорили сердце Нины, и девочка тут же поинтересовалась, ни к кому конкретно не обращаясь:
- Это что за собаки? Никогда раньше не видела таких...
Первым отреагировал местный мальчишка. То ли он немного понимал по-русски (школа-то в кишлаке, как положено, имелась, и русскому языку там хоть как-то должны были учить), то ли просто догадался, но взглянул на приезжую девочку, как на дурочку. На лице его явственно читался вопрос: "как же можно не знать таких простых вещей?". Затем он недоуменно повел плечами и бросил:
- Саги чупони...
Нина не настолько хорошо разбиралась в тюркских наречиях, чтобы сразу уловить смысл таджикских слов, да еще и произнесенных не особенно внятным местным говором. Однако стоящий рядом старшеклассник Айдар сразу понял, о чем речь, и тут же перевел на узбекский:
- Чапан саг.
Это было уже понятней: "собака чабана". Айдар добавил, наполовину переходя на русский:
- Настоящий туркуз!
- Туркуз? - тут же, с явным недовольством в голосе переспросил мальчишка-таджик. - Чорчашма!
Айдар подумал несколько секунд, потом снова перевел таджикские слова, на этот раз прямиком на русский:
- Четырехглазый, значит.
И в самом деле, остановившаяся рядом с ними черная, с желтоватыми подпалинами собака, имела над глазами два таких же желтоватых пятнышка, из-за которых и получила свое прозвище.
Не прошло и двух недель, как Нина перезнакомилась со всеми местными собаками, благо, было их не так уж много - вместе с подросшими уже щенками десятка два на весь большой кишлак. Днем собаки лениво лежали на земле у дувалов или на окраине кишлака, и лишь к ночи перебирались во дворы, так что пообщаться с ними можно было свободно. Сначала помощники пастухов просто не обращали внимания на чужую девочку - гладить и обнимать себя позволяли, не проявляя никакой агрессии, но было такое впечатление, что воспринимают ее собаки как пустое место. Однако вскоре Нину стали узнавать и признавать за свою: завидев издали, поворачивали голову в ее сторону, тыкались влажным носом в ее руку. Однако, в отличие от ранее знакомых девочке собак, в их поведении не появлялось и тени игривости.
Седьмого ноября школьники провели торжественное собрание, посвященное 25-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, и приняли обязательство завершить уборку хлопка к пятнадцатому ноября. К пятнадцатому, впрочем, не вышло, но семнадцатого хлопковая страда все же была завершена. Школьники, возвращаясь с поля, с удовлетворением взирали на огромные белые кучи хлопка, возвышавшиеся недалеко от кишлака. А ночью эти кучи запылали гигантскими кострами.
Тушить никто не пытался, да ведрами такой огонь и не залить. Наутро же ребята обнаружили, что их не выпускают из кишлака. Попытка послать одного из старшеклассников вниз, в Ферганскую долину, к ближайшему телефону, чтобы вызвать за школьниками машину, да заодно сообщить о пожаре, не удалась. Парня завернули обратно, дав разок-другой по шее, чтобы не трепыхался. На учительницу, пытавшуюся протестовать, просто смотрели, как на пустое место.
По кишлаку, впрочем, никто ходить не запрещал. Хочешь - ходи, только вниз по долине не пробуй соваться - побьют. Затем обнаружилось, что и кормить их тоже перестали. Правда, иногда сердобольные женщины притаскивали ребятишкам кое-что поесть, но этого хватало лишь на то, чтобы совсем не протянуть ноги. С неба полились холодные дожди, ночью стало совсем зябко, а обогреться в старой конюшне было нечем. Некоторые из ребят уже подхватили простуду и надсадно кашляли по ночам.
Уже под вечер Нина бесцельно бродила по кишлаку, не переставая думать о том, как же вырваться отсюда. Поскольку с пастушескими собаками, обитавшими во многих дворах, она давно перезнакомилась, то они даже не поднимали лай, когда девочка проходила мимо. Поэтому громкий шепот из-за дувала она смогла разобрать:
- Слушаю! - так же негромко ответила Нина, поворачиваясь на голос. Потом, сообразив, что обладатель голоса хочет остаться незамеченным, снова развернулась в сторону улицы и стала с возможно более беспечным видом глазеть по сторонам.
- Скажи своим, - быстро шептал подросток, - басмач никого вниз не пустит. Они на конях сторожат дорогу. Садами еще можно пробраться, а как пойдут хлопковые поля, там укрыться негде. Увидят, догонят, убьют.
- Это мы знаем, - ответила девочка.
- Через горы тоже не уйти, - продолжал шептать неизвестный доброжелатель. - В горы дорога, а потом тропа на перевал Чапанкуйды есть, но по этой тропе можно только летом на ту сторону хребта перебраться. Сейчас там все заметено, разве что теке (горные козлы) и архары (горные бараны) пройдут по кручам, и даже и сам хозяин гор - ирбиз (снежный барс, ирбис), не полезет в эти снега.
- А как же быть? - расстроилась Нина. Если уж и местный мальчишка ничего придумать не может...
- Скажи своим - через перевал Камчик надо пробираться. Слушай, я знаю, как на дорогу туда попасть. Идешь отсюда в горы. Дорога хороший, через два часа будет кишлак Алтынкан, не такой большой, как Чадак. Перед кишлаком налево широкая тропа пойдет - так на ту тропу не ходи! Дальше ходи, там слева в Чадаксай маленький ручей Джулайсай впадает. Вдоль ручья тропа есть, вот по ней иди! Еще часа через два опять налево от тропа совсем маленький тропка в гору пойдет, смотри, не пропусти! Вот как та тропка через гору перевалит, так и спустится к большой дорога, что на Камчик ведет. Поняла?
Нина кивнула, хотя подросток и не мог этого видеть, и быстро повторила все его объяснения.
- Хорошо! - обрадовался он, и добавил:
- Камчик сейчас тоже снегом засыпан, но если с гор большой снег не сойдет, то пройти можно. Там иногда и машины ходят. Волков в горах бояться не надо, они еще сытые, нападать не будут.
- Спасибо тебе! - воскликнула девочка, и побежала к своим.
Совет, собравшийся в конюшне, долго обсуждал сведения, принесенные Ниной.
- Надо идти! - таково было общее мнение.
- А кто пойдет-то? - задала главный вопрос одна из старшеклассниц.
- Я и пойду! - тут же вызвалась Нина.
- Нет, тут кого-нибудь покрепче надо выбрать, - засомневалась учительница.
- Нинка дело говорит, - вмешался кто-то из мальчишек. - Во-первых, она самая маленькая, и на нее местные внимания совсем не обращают. Если кто постарше пойдет - могут прицепиться, остановить. Во-вторых, она со всеми здешними собаками дружит. Я заметил - стоит кому из нас мимо домов пойти, эти псы сразу голос подают, а Нинка идет - они молчат! Если кто и сможет незаметно из кишлака выбраться, так это только она.
После долгих споров решение было принято. Для утепления ноги девочки обмотали тряпьем, в дополнение к ее собственной вязаной кофте один из школьников пожертвовал свой пиджак, и для пропитания в дороге выделили целых пол-лепешки. В путь Нина вышла не откладывая, той же ночью. Под ясным звездным небом - хорошо, что дождя нет! - она прошла по безлюдной центральной улице. И действительно, ни одна собака не сочла нужным ее облаять.
Дорога в гору, шедшая среди садов, становилась все круче. Прошел час, другой, и вот в ночной темноте, разгоняемой лишь бледным светом луны, показался кишлак. А вот и ручеек слева. Тропа вдоль него прихотливо виляла, то взбираясь на склон, то пересекая поток по камушкам. В темноте идти было очень сложно, и Нина очень боялась не разглядеть тропу, уходящую в гору. Однако вскоре наступил быстрый южный рассвет, и почти сразу же Нина обнаружила едва приметную тропку, поднимавшуюся от ручья по левому склону.
Подъем был очень крутой, идти стало тяжело, и не только из-за крутизны - на высоте стал дуть сильный пронизывающий ветер, от которого ее одежонка совсем не спасала. Однако отступать было нельзя, и девочка упорно карабкалась по скалам, подчас совсем теряя тропу из виду, а потом снова находя ее. Пожухлая трава, местами занесенная тонким слоем снега, и редкий арчевник, покрывавшие склоны, не мешали движению, и вот Нина уже на гребне высокого отрога горного хребта. Вниз было спускаться едва ли не труднее, чем подниматься. Точнее, не столько труднее, сколько опаснее - гораздо выше был риск сорваться и полететь кубарем по крутому склону, а то и ухнуть с отвесной скалы.
Прошел еще час, затем другой, и вот уже внизу стало можно различить нитку дороги Ташкент-Фергана, которая вела к перевалу Камчик. Это придало девочке силы и она снова двинулась вперед. Спустившись на широкую пустынную дорогу, по которой три месяца назад автобус вез их в эти края, Нина, натолкнувшись на родничок, бивший среди камней, пристроилась отдохнуть на обочине неподалеку. Быстро умяв свои пол-лепешки и запив ледяной, ломящей зубы водой из родника, она собрала волю в кулак и двинулась дальше.
По широкой дороге, хотя местами и занесенной снегом, идти было проще, чем карабкаться по горам, но с каждым шагом на нее все больше наваливалась усталость. Чем выше она поднималась к перевалу, тем сильнее дул пронизывающий насквозь ветер, несущий с собой сухой, колючий снег. Час шел за часом, а вершины хребта, казалось, предательски отодвигались все дальше и дальше. Нина уже несколько раз присаживалась отдохнуть, но на холодных камнях долго не усидишь.
На горы стремительно опускались вечерние сумерки и скоро путь девочки пролегал в полной темноте. Снежные тучи заволокли небо, началась настоящая метель, холод пробирал до самых костей, а ноги уже не желали тащить продрогшее тело в гору. Но что это? Никак, перевал? Точно! Дать себе передышку на несколько минут, и вниз, вниз, в долину Ахангарана. Вниз ноги сами понесут!
Нина обессилено опустилась прямо в снег у дороги, не обращая внимания на холод, и через несколько минут забылась глубоким сном. Ветер начал наметать вокруг нее снежный холмик, но она уже ничего не замечала вокруг...