Она не спускала глаз с колес подходящего вагона. И ровно в ту минуту, как середина между колесами поравнялась с нею, она откинула красный мешочек и, вжав в плечи голову, упала под вагон...

  

   Она хотела подняться, откинуться; но что-то огромное, неумолимое толкнуло ее в голову и потащило за спину. "Господи, прости мне все!" -- проговорила она, чувствуя невозможность борьбы. Мужичок, приговаривая что-то, работал над железом. И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула ярким... светом,... стала меркнуть и навсегда потухла.

  

   И вдруг мрак, покрывавший для нее все, разорвался, и она увидела людей, столпившихся вокруг, и не дававших ей вдохнуть свежего воздуха. "Где я? Что я делаю? Зачем?"

   Прозвучал удар колокола, это кончился заезд. Анна вспомнила, что находится на ипподроме и что Вронский упал вместе с лошадью и, возможно, убился. Ей было страшно за любимого и одновременно стыдно своего обморока, конечно, они всё поняли, эти злые люди.

  

   Вдруг волна чего-то горячего подкатила к самому горлу. "Ну, вот, доигралась, допрыгалась, голубушка, - укорила себя Анна. - Говорила же я Вронскому, что не доведут до добра эти скачки. И вот, пожалуйста, я беременна".

   Где-то лихо заиграли на гармошке и запели пошлым голосом:

  

   "Когда он упал на своём ипподроме

   И лошадь с горячки убил,

   За этот бы случай при нашем месткоме

   Он суток пятнадцать схватил..."

Анна содрогнулась от отвращения, когда увидела, как пялился на ее кружева мужчина с бабьим лицом и крупной бородавкой на щеке. "Какой мерзкий тип", - подумала она, оправляя юбку, и тотчас вспомнила прекрасное мужественное лицо Вронского, и жизнь предстала ей на мгновение со всеми ее светлыми прошедшими радостями.

  

   Петр в своей ливрее и штиблетах, с тупым животным лицом подошел к ней, чтобы проводить ее до открытой коляски.

   -- Куда прикажете? -- спросил Петр, пред тем как садиться на козлы.

   -- На Знаменку, к Облонским.

  

   Покачиваясь на упругих рессорах, коляска катила под сенью деревьев, кроны их сплелись и являли собой вид зеленого тоннеля, стенки которого пробивали острые лучи солнца.

   У крыльца беломраморного дворца ее встретил сам граф Алексей Кириллович Вронский -- блестящий представитель петербургской "золотой молодежи". Легко одетый, в одной белой рубахе, как тогда, а Италии. "Ах, так ведь это и вправду Италия", - вспомнила Анна, подбирая юбки и слезая с качнувшейся ступеньки коляски.

   Алексей Кириллович шагнул вперед, подавая руку. Анна почувствовала вдруг на себе его поцелуи и, содрогаясь в рыдании, она двинула плечами.

   "Не надо плакать, -- сказал ее возлюбленный. - Все уже позади" Он прижимал к сердцу ее руку, подносил ладонь к губам и целовал ее пальцы.

  

   Они взошли по мраморным ступеням, швейцар в ливрее отворил пред ними тяжелые высокие двери. Пройдя сквозь мрачноватый зал, взявшись за руки, как в церкви перед венчанием, о котором все время грезила Анна, подошли к алтарю. Возле алтаря стоял, облаченный в одежды священника и озаренный небывалым светом, Алексей Александрович Каренин, с его кроткими, безжизненными, потухшими глазами, синими жилами на белых руках.

  

   Старый Каренин треснул пальцами и скрипучим голосом с характерными интонациями огласил:

   "Моим благословением объявляю вас, Анна Аркадьевна и Алексей Кириллович, мужем и женой. Любите друг друга, а мы посмотрим".

  

   Вронский повернулся на каблуках военных сапог, повел невесту к широкому ложу с балдахином, которое служители выдвинули на колесиках и оставили посреди залы.

   За колонами слышалось какое-то шевеление и шепотки. Анне показалось, что там прячется кто-то. Но Вронский уже начал раздевать ее. Он путался в завязках и застежках, и Анна помогала ему, снимая юбки, корсет и все прочие предметы дамского туалета, которые мешали ею телу соприкоснуться с обнаженным телом Вронского.

  

   Наконец они нагие, как Адам и Ева, возлегли на ложе с белыми шелковыми простынями. Губы влюбленных слились, и Анна на мгновение снова потеряла сознание. А когда очнулась, сотрясаемая страстными движениями любовника, увидела, как из-за колон выходили люди и, тесня друг друга, подбирались все ближе. Дамы разглядывали любовное действо в лорнетки и что-то шептали своим кавалерам.

  

   Казалось, у любовного ложа собрался весь свет. И что самое неприятное - в первых рядах находились Кити, Долли и Стива Облонский, ее родной брат. Кити по-девичьи краснела и пряталась за плечами старшей сестры, но Долли, с каким-то зверским выражением лица, взяв младшую за подбородок, заставляла смотреть. И только Стива Аркадьевич ободряюще улыбался и показывал большой палец кверху.

  

   Анна умоляюще посмотрела на брата, и тот все поняв, увел стыдливую свояченицу и упирающуюся жену. Больше Анну Аркадьевну ничто не сдерживало.

  

   "Я развратна, я развратна, - думала она, двигаясь навстречу Вронскому. Мне стыдно, стыдно", - однако прервать действие ей вовсе не хотелось.

   "Наконец-то мы вместе, - шептал ей в горячее ухо Вронский. - И так будет вечно. Вот эти движения, это страсть".

   "Вечно?" - спросила Анна, прерывисто дыша.

   "Да, - ответил Вронский, - потому что мы в раю".

   "Это прекрасно!"

   "Прекрасно. - согласился любовник, тяжело дыша, -- только одно плохо -- мы никогда не сможем кончить. И так будет целую вечность".

  

   И тогда все люди, тесно обступившие кровать, вокруг разразились демоническим смехом, громче всех хохотал старый Каренин, он прямо сгибался пополам от смеха и бил себя по тощим ляжкам. И тогда Анна тоже засмеялась, и Вронский стал хохотать, как безумный.

   У Анны текли слезы, она велела Вронскому остановиться, но он ответил, что не властен что-либо изменить. Механизм запущен и ничто не в силах его остановить.