Когда я бываю в центре города, если позволяет время, иногда навещаю одну тихую улочку. Где я, розовощекий эфеб - юноша, вступающий в пору зрелости, в том числе и половой, - прожил очень важный, наиболее интенсивный в творческом отношении отрезок жизни.

  

   В соседних кварталах выделялись, подпирая небо, новые высотки, выстроенные в стиле "техно", похожие на стартовые комплексы "Шаттл", - а здесь все осталось по-старому. Здесь не было людского столпотворения, как на параллельной улице. Патриархальная старина и тишина застыли тут, словно доисторическая мошка в куске янтаря.

  

   И вот мой бывший дом. Двухэтажный кирпичный особняк, девятнадцатого века постройки.

  

   Я пересекаю пустынную улицу и вхожу во двор.

  

   Задрав голову, гляжу на окна бывшей нашей квартиры, располагавшейся на верхнем этаже, пытаясь там разглядеть светлое прошлое. Большое трехстворчатое окно моей и сестры комнаты теперь было забрано решеткой (словно мечту посадили в тюрьму). Потом шли два простых окна комнаты родителей и младшего брата, замыкали анфиладу комнат окна кухни, очень большой по нынешним меркам.

  

   В своей комнате я был хозяином, а сестра квартирантом. Она больше обитала в комнате родителей или на кухне, или на улице. Сюда заходила лишь ночевать. А я часами высиживал в кресле дедовской работы, за столом, который сделал отец, и рисовал: карандашами, акварелью, иногда тушью... Или проектировал космические корабли для полетов на Марс, Луну, а то и в другие звездные системы. На дворе стояла эпоха первых космических полетов. Футуристический бум, как детскую болезнь, переживало человечество.

  

   По вечерам мы всей семьей смотрели диафильмы, проецируемые на стену через фильмоскоп. Это были сказки или что-то в стихах. Наш младшенький бойко декламировал те стишки, появлявшиеся вместе с картинками на экране. Хотя читать он не умел, но все картинки помнил и читал стихотворения наизусть. Мы были в восторге от его умения запоминать.

  

   Наша семья считалась бедной - у мамы трое детей, папа - архитектор (чегототамсельхозстроя), большой любитель выпить. Денег у нас всегда не хватало. Нас часто выручала трояком до маминой получки тетя Рая, жившая в нашем доме в нижнем этаже. У них тоже была большая семья. Большая еврейская семья: дядя Лева, муж тети Раи, их женатый сын с супругой и внук - маленький Женька, которого звали Зеня-зопа, так как он не выговаривал букву "ж".

  

   Я трогаю и глажу теплый ствол клена. Помнится, это был хилый прутик, росший возле дома. А теперь он вымахал выше крыши.

  

   В глубине двора все еще стоит двухэтажный деревянный флигель. На втором этаже жил тихий, застенчивый мальчик Эдик, никогда не принимавший участия в наших играх. Мы только здоровались. Рука у него всегда была вялой и неприятно влажной.

  

   Внизу, в трехкомнатной квартире, жила семья Дерябиных: дед - старый чекист, бабка, его жена, надо думать, тоже из этой когорты; их дочь, работавшая учительницей, и их внук - Олег, сын учительницы. Свою маму он звал Люда, и поначалу мне казалось, что эта женщина в очках его жена. Олег Дерябин - толстый мальчик, был старше меня года на три и, на мой взгляд, казался взрослым. У него был врожденный порок сердца, а я от недопонимания представлял это как сердце, у которого имеется некий "порог" .

  

   Олегу трудно было бегать, и он привязывал длинную веревку к шнуровке мяча, потом, пиная по мячу, подтягивал его обратно.

  

   Мне, худенькому и юркому, такой футбол представлялся комическим. Еще Олег прямо-таки сочился поллюцией, рассказывая мне, сопляку, свои хождения по девочкам. Я не верил ни одному его слову, но было интересно. Сейчас это называется дворовым сексуальным воспитанием.

  

   Семью Олега я считал обеспеченной. У них была даже машина - "Москвич 401". Большой кирпичный гараж возле ворот. И Олег мог водить эту машину, правда, не по городу, а только из гаража, а также возиться с мотором, вымазывая толстые щеки черной грязью. Трудовая эта чумазость вызывала уважение.

   А по утрам на деревянное крыльцо флигеля выходил встречать зарю дед Олега, старый чекист на пенсии. На крыльце имелась узкая лавочка, но чекист не любил на ней сидеть, потому что тогда приходилось бы смотреть, да еще с близкого расстояния, на глухую кирпичную стену, разделявшую соседствующие дворы. А старый чекист не любил созерцать стенку, это право он предоставлял своим подопечным. Вот почему он выносил из своей трехкомнатной квартиры стул, садился лицом к востоку и, глядя поверх покосившихся сараев, принадлежащих местным пролетариям, встречал алую зарю наступающего утра.

  

   На мой детский вопрос, почему он, старый чекист, в такую рань выполз на крыльцо, старый чекист отвечал: "Это для тебя, сони, 10 часов утра - рано, а я встаю в шесть часов, а то и в пять, чтобы встретить солнышко". - "А зачем его встречать, дедушка?- спрашивал наивный мальчик. - Оно и так само встанет". - "Когда доживешь до моих лет, тогда поймешь..." - отвечал седовласый чекист, тяжело опираясь трясущимися худыми руками на загнутую крюком ручку своей трости.

  

   Мне эта ручка почему-то напоминала склоненную голову человека, которому так отполировали затылок, что он уже давно ни на кого и ни на что не ропщет и которому позволено только одно - быть стойкой опорой для рук чекиста.

  

   В правой части двора находился все тот же маленький палисадник. Только теперь вместо деревянного столика были клумбы с жирной землей, на которой густо росли багряные георгины.

  

   Это очень кстати. Всегда придерживаюсь того мнения, что дарить купленные цветы женщине вовсе не романтично, банально, пошло. Настоящий мужчина их добывает с риском для жизни, как древний охотник. Таковы древние правила ухаживания. А я как раз собрался в гости к давней своей подруге. Не идти же без цветов.

  

   Понимая, что совершаю преступление, но не удержался и сорвал одним махом сразу пять стеблей, усыпанных яркими цветами.

  

   Сейчас же с натужным рыданием открылась дверь во флигеле, и наружу высунулась легендарная трость, а потом и голова старика. Зеленоватая плесень покрывала его впалые щеки, а лысину - белые пятна лишаев. Меня аж мороз продрал по коже от страха. Пока старик стряхивал паутину со своей личины, набирал воздуха в дырявые легкие и вспоминал бранные слова, чтобы дать отпор непрошеному гостю, я проворно ретируюсь на улицу.

  

   На парадное крыльцо соседнего дома, возле которого дремали припаркованные машины, вышел мужчина с брюшком и стал играть цепочкой с ключами. Мужчина очень подозрительно уставился на меня.

  

   Ухожу-ухожу, - бормочу я и, не теряя достоинства, медленно двигаюсь вниз по направлению к местному "Бродвею". Все здесь стало чужим, не узнает меня. Напоследок оглядываюсь. Крыша старого дома теперь покрыта новенькой нержавейкой, нестерпимо ярко она блестит на солнце. И только теперь до меня доходит, что старик совсем другой. Тот чекист давным-давно умер в шикарном госпитале обкома КПСС для ветеранов партии. А юный мечтатель превратился в старого брюзгу, заплутавшего в чуждых теперь кварталах, в поисках утраченного времени.

  

   Я взглянул на часы. И бросился бежать. Я опаздывал!