Нас было двое в этом теле: я и трепетный мальчик лет семнадцати с глазами цвета прокисшего абсента. Непонятно, как в этом очень женском - со смелой округлостью бедер, высокой тугой грудью, резкой декой талии - размещался хрупкий мальчик, испуганно вздрагивающий на каждое "ты". Он нерешительно перебирал длинными журавлиными ногами в нелепых ботинках, оглядывался на каждый звук и всякий раз ярко краснел, когда я говорила ему стыдное. Он был очень смешной - этот маленький худой мальчик. Он смотрел на меня с высоты своих без малого двух метров, а выходило - снизу. Я давила его своим бесконечным презрением. И раздавила.
Мы много спорили и даже ругались. Мальчик был, как я думаю, глуп, и потому страшно раздражал меня тщетными детскими идеями. Я его била. А он смешно закрывался ломкими руками и плакал. Он так глупо плакал.
Мальчик не знал жизни, он и не жил как будто, как будто существовал вне жизни, сам по себе. Он плакал над Раневской и Бланш Дюбуа, а меня так злили эти слезы:
- Пойми же, дурак, они просто бляди. Бляди! И больше ничего! Ни-че-го!
- Они такие несчастные... - плакал мальчик, и это приводило меня в бешенство. И я его била.
- Нельзя быть такой жестокой, - шептал мальчик, прикрыв рот длинными, мокрыми от слез пальцами. Он забивался в угол и отворачивался. А я смеялась: "Какой же ты дурак!".
Я хохотала над его детскими страхами и рассказывала, рассказывала темное, страшное. А он дрожал от ужаса и просил едва слышно: "Замолчи. Ну пожалуйста замолчи...".
Он был так мил, когда спал где-то глубоко, и только его свежий нежный запах щекотал и раздражал мои ноздри. Только где-то шевелил черные кольца его волос беспощадный сквозняк, и мне хотелось вцепиться в эти волосы и выпить нищий абсент его глаз - одним глотком. Чтобы он уже никогда не просыпался.
Он мне очень мешал - этот тонкий невинный мальчик в моем роскошном очень женском. Он раздражал и бесил меня. И мальчик умер.