--
Верховный Официум не рассматривает случаи мелких краж, мошенничества, совращения невинных девиц и грабежей на дорогах. Этим занимаются суды при городских магистратах.
В голосе Франка Йоля звучало раздражение. Похоже, городской уголовный суд, воспользовавшись приездом инквизитора в их крысиную дыру, намеревался повесить на него все скопившиеся за десяток лет бездействия дела.
Нунктор - кажется, его звали братом Павлом - почтительно согнулся и прошепелявил:
--
Осмелюсь обратить Ваше внимание на некоторые особенности этого преступления. Мы имеем здесь дело с предметом неодушевленным, objectum inanimatum. У коллегии есть все основания полагать, что имел место случай одержимости.
Йоль скривил губы, глядя на аккуратную тонзуру брата Павла. Инквизитору неожиданно пришло на ум, что глаз францисканца ему так ни разу и не удалось увидеть. Шепелявый нунктор был ох как непрост. Вполне мог бы он, к примеру, оказаться агентом Его Преосвященства епископа Далмациуса, гнусного старого лиса. В интересах Далмациуса было доказать, что посланник Верховного Официума никуда не годен. Преуспей он в этом, Йоля отозвали бы в Остицу, и, покуда неспешная Коллегия подбирала бы ему замену, власть в княжестве целиком перешла бы в цепкие руки Его Преосвященства.
Йоль прикрыл глаза и вспомнил удушливый запах дыма. Когда он только прибыл сюда, ни один ярмарочный день не обходился без аутодафе, да не одного, а двух-трех как минимум. Вороны объедали трупы менее значимых еретиков, раскачивающихся на шибеницах за городскими стенами. А на рынке между тем открыто приторговывали пальцами рук повешенных, и обгорелыми костяшками сожженных - верное средство от бесплодия. Шли в дело и язык, и печень - редкий товар - и, уж конечно, особенно дорого ценился фаллос висельника. После буллы Папы Иннокентия VI все эти, столь ценимые в чернокнижии супплеменции, перестали быть особой редкостью - но и спрос на них, как ни странно, не упал. У Йоля были все основания полагать, что, если бы епископ мог положить в свой карман часть доходов от подобной торговли, рука Его Преосвященства бы не дрогнула.
Губы Инквизитора, казалось, стали еще тоньше, когда он оторвал свой взгляд от плешивой головы брата Павла и уставился на лежащее перед ним на столе доносное письмо. Он перечел несколько строк, и проговорил сухо:
--
Я не вижу преступления в том, что человек искусно играет в шахматы.
Брат Павел передернулся, и его тонзура склонилась еще ниже.
--
Конечно, брат Франческо, вы правы. Нет никакого преступления в том, чтобы искусно играть в шахматы. Но выигрывать с помощью колдовства - преступно.
Нунктор выпрямился, и Йолю наконец-то представилась возможность взглянуть ему в глаза. Глаза были маленькие, колючие и весьма пронзительные.
--
Поименованный Альбер Драговиц, бездельник и бродяга, обвиняется в обладании магическим предметом, objectum magium, а конкретно резанной из дерева шахматной фигуры, коя -
Желтый палец нунктора безошибочно уперся в соответствующую строчку доноса.
--
Коя, будучи одержима дьяволом, приносит обладателю своему, Альберу Драговицу, счастье в игре. И, обладая оной фигурой, Драговиц носит ее всегда с собой, и в каждой игре он использует магическую силу этой фигуры, говоря, что она, дескать, счастливая, и только ей он и будет играть. И оная фигура делает так, что Драговиц все партии выигрывает, добывая деньги мошенничеством, и подвергая души честных христиан риску страшнейшему от общения с дьявольским предметом. Собственная же душа Драговица уже, несомненно, давно пребывает в когтях врага рода человеческого.
Йоль отметил про себя, что брат Павел даже и не начал задыхаться после произнесения этой тирады.
"Крепенький,- подумал инквизитор, - крепенький, и опытный, и злой. Чего-то он недоговаривает. Не все так просто с этим Драговицем. Ну, попал дурню магический артефакт, нажил дурень денег, что ж - артефакт следует отобрать, дурня избить до полусмерти да и притопить в навозной жиже или придушить где-нибудь в застенке, а не тащить его на допрос к римскому визитатору, у которого и без того забот по горло."
Не нравилось инквизитору это дело, не нравился нездоровый блеск в глазах нунктора, но более всего посланнику Верховного Официума Франку Йолю не нравилась пресловутая фигура.
--
Фигуру обнаружили при задержании? - коротко спросил он.
Нунктор почтительно склонил голову и извлек откуда-то - кажется, из рукава своей необьятной рясы - шахматную королеву, выточенную из светлого дерева, возможно, березы или ольхи. С сухим стуком он поставил ее на стол, прямо перед сцепленными в замок руками инквизитора. На сей раз губы Йоля не дрогнули. Голосом, скрипучим, как рассохшаяся шибеница, он приказал ввести обвиняемого.
***
"...считать виновными в преступлении против Веры и Святой Церкви злоумышленников, уличенных в консорции с бесовскими отродиями, творениями антихристовыми, к коим следует причислять: древниц, иначе эф, такоже именуемых дриадами; мойниц или ручьевиц, наядами именуемых; рахорн и поляшниц, скуфий и радуниц...
... и в случае обнаружения оных следует подвергнуть порождения адовы смерти, сообразно их свойствам и качествам. Души же преступников да очистятся в священном пламени..."
***
Йоль ненавидел подвалы. Даже сейчас, закрыв глаза, он видел серое небо над выцветшими каменистыми холмами, сухие русла рек, просторы жаркие и бескрайние. До принятия сана Йоль успел побывать в двух крестовых походах, и навеки влюбился в опаленную солнцем землю за южным горизонтом. Тем не менее, судьбой его стали подвалы - воняющие сыростью и плесенью, а еще чаще воняющие кровью. Как, например, этот. Йоль перевел глаза на скорчившегося перед инквизиторским столом преступника.
Более всего Альбер Драговиц походил на огромную куклу, связанную из чурбачков и пуков соломы - одну из тех, которыми деревенские ребятишки играют всю зиму, а весной сжигают на заднем дворе по языческому обряду. Голова Драговица на непомерно длинной шее покачивалась, как пугало на ветру, а глаза умоляюще смотрели на инквизитора.
--
Значит, - проговорил сквозь зубы Йоль, - ты утверждаешь, что невиновен, и тебе неизвестны какие-либо магические свойства, заключенные в этом предмете.
Йоль повел подбородком в сторону шахматной фигуры, все так же стоящей на столе. Драговиц затрясся, лихорадочно кивая головой.
--
Чем же ты объяснишь свою необычайную ловкость в шахматах? Ты учился игре на Востоке? Кто был твоим наставником?
Бродяга замычал, заперхал, наконец, выдавил, сильно заикаясь:
--
М-меня у-учил отец. Он же эту фигурку вы-вырезал, когда я совсем м-мальцом был.
Йоль мельком взглянул на маячившего в углу брата Павла. Тот пожал плечами - видно, сведений об отце преступника не имел. Инквизитор чуть усмехнулся. Любой деревенский каноник на его месте уже вцепился бы в несчастного Драговица, обвиняя его в семейной склонности к ворожбе. Непохоже, чтобы этот заика выдержал допрос с пристрастием. Но Йоль не любил применять пытки - если без этого можно было обойтись.
--
Ты знаешь, - мягко поизнес Йоль, - что полагается за ложь перед лицом Святой Инквизиции?
Драговиц на полу затрясся еще сильнее. Когда его только втащили, Йоль приказал стражникам поставить допрашиваемого на ноги, но ноги того не держали. Судя по кровоподтекам и оттопыренному, раздувшемуся уху, инквизиторская стража успела его неплохо отделать. Если этого, конечно, не сделали обчищенные им любители шахмат.
--
Знаешь. Поэтому, полагаю, ты не лжешь. Полагаю, ты действительно искусный игрок. Что ж, я представлю тебе случай это доказать.
Йоль обернулся к брату Павлу и сухо сказал:
--
Позовите моего секретаря. Пусть он принесет доску и фигуры.
Если брат Павел и собирался возразить, то возражения свои предпочел держать при себе.
***
Принесенная секретарем Йоля, братом Августином, доска, была старой и заслуженной. Успела повидать она и выцветшее небо Палестины, и иерусалимский песчаник. В нескольких местах поле пересекали трещины. Под стать доске были и пожелтевшие от времени фигурки.
Драговицу выпало играть белыми. Дрожащей рукой он водрузил на доску свою королеву, и принялся расставлять остальные фигурки. Впрочем, за привычным занятием он, казалось, позабыл свой страх, и без робости уселся на стул, принесенный стражниками.
Йоль наблюдал за ним. Когда последняя фигура заняла свое место на доске, инквизитор заговорил:
--
Я хочу рассказать тебе кое-что о правилах нашей игры, мастер Драговиц. Вот, - он потянулся к воротнику своей темной доминиканской рясы, и вытащил большой деревянный крест на цепочке, - вот талисман, привезенный мной из Святой Земли. Крест этот выточен из того самого дерева, на котором был распят Спаситель. Надеюсь, ты не сомневаешься, что подобная святыня способна разрушить любые дьявольские козни?
Йоль говорил с нажимом. Не глядя, он почувствовал, как шевельнулся в углу францисканец.
Бродяга взглянул на реликвию и ожесточенно замотал головой.
Йоль медленно снял крест с шеи и положил на стол, рядом с шахматной доской.
--
Слушай же, Альбер Драговиц. Если ты выиграешь эту партию, я сочту, что ты очищен от предъявленных тебе обвинений. Если же проиграешь, я возьмусь за тебя всерьез. Поэтому, пока мы не начали, подумай - не лучше ли тебе облегчить душу добровольным признанием?
Драговиц напрягся, но единственными его словами были:
--
Я не- я не - я нев -
--
Отлично. Тогда начнем.
***
Драговиц применял кастальскую защиту. Его рыцарь замер на белом поле напротив епископа Йоля. Королева маячила за рядом белых пешек. Драговиц потянулся к одной из них, но замер в нерешительности.
В углу скучал секретарь, ничего не понимавший в шахматах. Брат Павел сверлил доску глазами, будто надеялся узреть на ней следы чертовых копытец. Йоль взглянул на сосредоточенную физиономию своего противника и сказал с легкой усмешкой:
--
Наша партия затянулась. Я вижу, почтенные братья скучают. Думаю, будет уместно, если я расскажу вам некую историю, пока мастер Драговиц размышляет над своими ходами. Это было лет семь назад, сразу после выхода буллы Его Святейшества Папы Иннокентия VI, в местечке под названием Малые Зембицы. Жил там мельник, которого звали Томас -
***
... которого звали Томас. Как то раз, весной, он направился в лес. Возможно, он хотел выточить новую ложку взамен потерявшейся, или вырезать куклу своей племяннице, или же приделать к ножу новую рукоятку. Как бы там ни было, он нашел подходящую ветку и срезал ее. Мельник удивился, когда услышал крик, как бы крик боли. Оглянувшись, он увидел стоящую рядом с деревом молодую девушку. Рука ее была поранена, но -о диво - вместо крови из раны тек древесный сок. Так мельник узнал, что перед ним не дитя человеческое, а древница - эфа, лесной дух. Томасу следовало бы бежать, поскольку он знал, что наказанием за общением с эфой будет смерть. Однако он остался, и вернулся в лес на следущий день, и через день после этого. Мельник полюбил эфу. Вместе провели они лето. Мельник умолял ее уйти с ним в деревню и поселиться в его доме, дабы они могли жить, как муж и жена. Эфы, в отличие от полевниц и скуфий, не слишком отличаются от людей, разве что глаза у них зеленее и кожа белее. Однако древница отказывалась идти с Томасом в человеческое поселение.
Так оно тянулось до осени, пока однажды Томаса не выследил его брат. Будучи честным христианином - а, возможно, рассчитывая получить в наследство мельницу - задумал он рассказать о Томасовой связи деревенскому канонику. Но для начала он решил установить точное место свиданий брата с лесной нечистью.
А надобно сказать, что с приближением зимы эфа делалась все бледней и печальней. Зимой древницы впадают в сон, а это помешало бы ей видеться с ее возлюбленным до весны. Отправиться же с ним в поселение она боялась, поскольку многих ее сестер уже постигла кара от рук Святой Инквизиции.
Однажды утром, на исходе октября, она сказала Томасу:
--
Я не могу последовать за тобой в своем истинном обличии. Но если найдешь ты некий предмет, сделанный из чистого дерева, я смогу поселиться в нем. Достаточно будет тебе обогреть дерево теплом своих рук - и я появлюсь перед тобой, и мы снова сможем быть вместе.
У Томаса не было с собой ничего, кроме того самого ножа, которым он срезал ветку с дерева эфы. Эфа вошла в рукоятку, и с тех пор Томас всюду носил с собой этот нож. Изредка он приходил в лес, и обогревал дерево рукоятки теплом своих рук, и перед ним появлялась его Эфа.
Как раз в одном из таких походов мельника и выследил его брат. Он пошел в лес за Томасом, рассчитывая увидеть эфу, и, имея верные доказательства, сообщить о том святому отцу. Однако все обернулось не так.
В лесу, на поляне, Томас заметил наблюдавшего за ним брата. Они повздорили, и, прежде чем Томас успел понять, что происходит, он вонзил нож в горло брату. Теплая кровь хлынула на рукоятку, родная Томасу кровь. Но мельника не устрашило содеянное им - ведь его эфа была в безопасности. Тем же ножом он выкопал яму под корнями дерева, и похоронил в ней брата. Труп так и не нашли, а Томас продолжал ходить в лес, будто на поиски брата - на самом же деле для встреч с эфой.
***
Бродяга съежился на стуле, будто совсем позабыв о партии. Йоль снял с доски белую ладью, открывая путь своим рыцарям.
Кастальская защита - думал он, пока рука его механически передвигала фигуры, а губы механически шевелились, повествуя историю мельника Томаса.
Кастальская защита - закат цвета крови, и кровь на барханах, и вырывающийся из узкой щели между двумя холмами отряд всадников, сверкающие белки глаз, взблески сабель и ятаганов, ржание лошадей, крики и пыль, пыль.
А когда открываешь глаза - бескрайнее небо, стены цитадели далеки, кругом лишь шепот песков и склонившееся над тобой узкое лицо. Чье?
... Взгляд же Драговица, взгляд беспомощный и отчаянный, был прикован к белой королеве. Он так и не задействовал ее в игре.
***
Так прошла зима. Весной же, по языческому обычаю - а власть суеверий еще сильна была в тех местах - на заднем дворе за мельницей развели огромный костер. Неизвестно как, огонь перекинулся на дом Томаса и мельницу. Томас и его семейные успели выбежать, но тут мельник обнаружил, что оставил в доме свой нож. Он рвался обратно, прямо в бушующее пламя, однако соседи удержали его. Когда же балки начали обваливаться и запылала пристройка, где мельник позабыл нож, одежда на Томасе вдруг загорелась. Соседи принялись заливать огонь водой, засыпать землей, но пламя будто рвалось изнутри его тела. В ужасе, семейные Томаса разбежались, и смотрели издалека, как он превращается в головешки. Долго еще он катался по снегу и выл, долго, уже и тогда, когда в нем мало осталось от человека.
***
Голос Йоля звучал негромко и монотонно, так что даже вечно готовое ринуться из-под сводов эхо молчало. Молчал и секретарь, молчал вездесущий брат Павел. Молчал и Альбер Драговиц. Молчал, когда черный рыцарь шагнул на белое поле, и Йоль объявил шах королю.
Молча смотрел обвиняемый, как инквизитор снимает с доски белую королеву и сжимает в руке. Не плакал он и не выл, когда пальцы Йоля побелели от усилия, а затем послышался сухой треск - так трещат стволы в зимнем лесу, так ломается сучок под пятой неосторожного.
На миг - да, юный брат Августин мог бы поклясться в этом, а умудренный жизнью брат Павел предпочел бы усомниться - на миг вспыхнула во тьме фигура девушки, тоненькой, с необыкновенно белой кожей и огромными глазами цвета весенних листьев. На миг прорезал тишину вскрик - и видение смялось, поблекло, растаяло. А Альбер Драговец, неудачливый шахматист, мешком свалился со стула.
Он был абсолютно и несомненно мертв.
***
Йоль стоял у стены, сжимая в руках старый, потертый деревянный крест.
Она же отступила к окну, так что вечерний свет освещал ее целиком. В отличие от той, у нее была эбеновая кожа, волосы струились темной волной, а в глазах плескалось смоляное море. Если бы она заговорила, в голосе ее прозвучало бы шуршание песка на склонах отвесных холмов, песня ветра в расщелинах. Она и заговорила:
--
Ты убил ее. Мы убили ее. Ты и я.
Йоль отбросил деревянный крест на пол и шагнул к ней.