И кому только пришло в голову называть дома кораблями? Большие неудобные дома, собранные из бетонных блоков? Да одно только слово "бетон" тянет их ко дну. Даже если окна у них спроектированы цельной полосой, вроде как в надпалубных каютах, а стены выкрашены в белый цвет и разрисованы жизнерадостными полосочками - все равно не поплывут. Вот разве что выбраться такому дому на крышу, и если еще ветреный день - встать у края, закинуть руки за голову, закрыть глаза... и что?
Дальше что?
Делать вид, что плывешь?
Чушь нечеловеческая.
Но, может, именно нечеловеческим и нужно иногда вдруг наполнить сердце?
Юленька жила в большом белом доме-корабле шестисотой, кажется, серии, и была вполне довольна собой и почти всей своей жизнью.
Работала она в офисе, кушала в кафешечках, ходила в кино, благо все это недалеко от дома. Денег копила к летнему отпуску. Случалась возможность, ездила в театры с какой-нибудь школьной подружкой. А еще навещала то маму, то папу, пила у них чай по очереди, немного рассказывая о себе и привычно просеивая мимо ушей родительские жалобы друг на друга.
Иногда, правда, мамины жалобы меняли направление, и начинали изливаться не на папу, а на саму Юленьку. И случалось даже, достигали вожделенной цели. Тогда, раздраженно вернувшись домой от маминых щедрот и гостеприимства, заходила Юленька на всякие сайты знакомств, но быстро успокаивалась - дома ведь уже, махала рукой, и бросала это скучное дело. А розыски принца оставляла на совести мироздания, полагая, что сама усилия на этом поприще будет прилагать потом, ну, скажем, после тридцати, когда детородный возраст повернет к отметке "критический".
Сейчас же и так было ей хорошо.
И кстати, вовсе не беспринцево. Но свободным временем погруженные в пучину современной экономики и бизнеса принцы располагали негусто, и у самой Юленьки его вечно ни на что не хватало, в том числе и на принцев. Нет, случись рядом вдруг такой, что усадил бы на белый теплоход и умчал к синему-синему горизонту - время, пожалуй, сразу бы нашлось. Только принцев с белыми теплоходами мироздание явно придерживало на некий абсолютно не Юленькин случай. А пока Юленька сама могла купить себе путевку в Тунис, и горевать о какой-то там мамой изобретенной семейной жизни, право, не стоило.
Жизнь была, как жизнь - вся на ладони, простая и внятная. Так бы, наверное, и катилась мирно дальше к обозначенным тридцати, если бы не угораздило Юленьку однажды - совершенно нечаянно - пнуть ногой жестянку из-под консервов, полную всяческой денежной мелочи. Пнуть, и рассыпать мелочь веером по земле прямо на середине дороги от Юленькиной работы к дому, всего-то за полчаса до сериала по Робинзона и его интеллектуального Пятницу.
Неприятно получилось, честное слово.
Юленька девушка была совсем не злая. Скорее даже, добрая. И когда хозяин жестянки, яростно махнув рукой, сказал ей несколько нехороших слов, Юленька, что шампунь из рекламы, и рассердилась, и расстроилась в одном флаконе - одновременно. Во-первых - она и так теперь на сериал опоздает, пока всю мелочь соберет, а во-вторых - не нарочно же. Просто торопилась, и еще на ходу по мобильному разговаривала, с мамой. А мама хотела внуков. А когда мама по мобильному хочет внуков в режиме "вынь и предоставь", за дорогой уследить абсолютно невозможно.
И Юленька, чтобы мужик знал, посмотрела на него неодобрительно.
Только мужик в этот момент как раз вставал с лавочки, да путался в своих авоськах и завязках, и на Юленькины строгости никак не реагировал. Ну, не дожидаться же было, в самом деле. Юленька подняла жестянку и начала быстренько-быстренько цеплять с земли ноготками желтые и белые кружочки.
Белых кружочков оказалось в россыпи куда больше, и это тоже досадно Юленьку кольнуло. Не то, чтобы завидно, тут всей горсти рублевок на перекус в Макдональдсе не хватит, но ведь неправильно. Она вот, между прочим, свои такие кружочки честно зарабатывает, каждый день пашет по восемь часов в офисе. Чего бы и мужику этому противному делом не заняться, а не сидеть тут на дороге, ругая уставших девушек, у которых ноги, между прочим, мало того, что затекли от офисных отсидок, так еще и в узких джинсах очень плохо сгибаются. И корячится она теперь из-за него на корточках вся такая - фея - шпильки десять сантиметров и бомжовская банка в руках. Прохожим на радость. Очень, понимаете ли, смешно.
Противный мужик от скамеечки до Юленьки добрался как раз, когда она подняла последнюю монетку, и вид имел неожиданно виноватый. Он и жестянку так неловко подхватил, что Юленька испугалась, не просыпал бы мужик все снова, вот ведь олух бомжеватый. Не оставишь его тут одного по новой все собирать, но и желания нет с ним возиться. А мужик совсем какой-то... перетрепанный. И не молодой давно. И, кстати, не противный. Воняет от него не тем самым, а так - лежалым тряпьем, вроде, как в шкафу у бабушки-покойницы. Наверное, мылся недавно, или из больницы. И лицо добродушное. И как-то... жалко даже... мужика...
Юленька еще постояла, глядя, как мужик со скрипом усаживается обратно на скамеечку. Не хотелось, чтобы свалился. Поднимать, правда, тоже не хотелось, если что, но уйти было совестно. Однако обошлось - уселся мужик благополучно и даже помахал Юленьке рукой, дескать, иди, девушка, все в порядке, спасибо тебе.
Юленька и пошла.
На сериал она опоздала совсем чуть-чуть, титры только пропустила. Порадовалась от души, как Робинзон с Пятницей погоняли пиратов по острову. Потом сходила в интернет, полистала странички всякие, но ничего интересного не нашла. И на сайте знакомств стучался к ней все тот же непонятный мальчик с помятым лицом, которого она раза три удаляла из списков "желающих подружиться", вот и теперь ноготком по клавише "delete" стукнула - не без удовольствия. Пополоскалась в душике. Раздобыла в холодильнике мороженое с клубникой и села на подоконнике в кухне кушать сладкое и мечтать о том, что до октября, а значит и до Туниса осталось всего-то навсего два месяца и несколько дней.
Отсюда, с кухонного подоконника видно было Юленьке почти весь микрорайон. Пыльные тополя у подъезда, пыльные тополя у соседних подъездов, пыльные тополя вдоль улицы, цветную коробочку гипермаркета, словно грибок в прошлом году выросшего на пустыре у автобусной остановки. И саму остановку - блеклый пластмассовый купол, пыльный тополь над остановкой, пыльные тополя за гипермаркетом - одинаковые все, вялые и сонные от летней жары. И еще одно здание за тополями, высокое, наполненное кондиционированным воздухом и этажами компьютеризованных сот - аквариум офисного планктона, Юленькино трудовое обиталище. Ну да, вот так ей повезло с работой.
А под тополем у гипермаркета сидел еще, не смотря на поздний вечер, непротивный мужик. Звали его, кстати, Петром Петровичем, только Юленька об этом не знала. И даже жестянку его можно было с подоконника разглядеть.
"Интересно, а в гипермаркет его пускают? Там же охрана..." - подумалось вдруг Юленьке. Подумалось, и подумалось. А тут, кстати, и мама опять позвонила, и следующий сериал начался про всякие мистические явления. И спать пора было ложиться, потому что завтра же в офис к десяти, а пока глаза продерешь, пока их накрасишь...
Пространство в Юленькин офис поставляла специальная, наверное, какая-нибудь фирма, мастерски умеющая с пространством этим нечто хитрое вытворять. Во всяком случае, стоило Юленьке войти с улицы в офисное здание, пространство вокруг нее начинало стремительно сворачиваться, пока не достигало размеров крохотной секции, где среди трех пластиковых перегородок обретались стол, стул, компьютер и, если повезет, вешалка для пальто.
Перемещаться по отсеку удавалось только боком, а вертеться на стуле с осторожностью, чтобы босоножки не улетели к соседям. Зато, привстав на цыпочки, вполне можно было заглянуть одним глазком в чужие деловые будни, или просто посмотреть, что происходит за стенами твоего личного трудового контейнера.
Утром, едва открывала Юленька дверь в офис, мигом всплывали над перегородками головы уже пришедших соофисников, кто полюбопытствовать, кто кивнуть. Всплывали, оглядывались, исчезали, опять всплывали. Особо не задерживались, потому что над дальней перегородкой то и дело колыхалась вверх-вниз, как подводная мина, ушастая голова офисного делопроизводителя, дважды в месяц раздававшего всем материальные блага и материально-воспитательные шуточки.
И Юленька кивала, улыбалась, протискивалась за свой стол, и тоже выглядывал над перегородками, чтобы поздороваться, поглазеть, помахать или оценить чью-нибудь новую кофточку. А потом оказывалось, что прошло пол рабочего дня, и приходилось заняться делами. И уже поврозь то одна, то другая голова, качаясь над белым пластиком, проплывали в сторону двери или обратно. Туда с шелестом бумаг и прижатым к уху мобильником, обратно с запахом кофе, сигарет или приторного жидкого мыла из туалета.
Случались порой и нарушения трудовых границ. И то вдруг вторгались в Юленькино рабочее пространство красные остроносые туфли из-под перегородки сзади, а то притекал сопровождаемый тихой бранью ручеек кофе из-под перегородки справа. Потом оттуда же справа приходил звук торопливых шагов, и число голов над перегородками стремительно приближалось к абсолюту, чтобы под взглядом подводной мины немедленно устремится к нулю. А из-под перегородки справа просовывалась мужская рука с половой тряпкой, и вялое чертыханье сопровождало попытки этой руки дотянуться до конца кофейного ручья.
А вот из-за третьей перегородки никогда и ничто не грозило Юленькиному суверенитету, потому что вместо третьей перегородки в ее отсеке было окно. Выходило оно ровно на тот же гипермаркет, только с другой стороны, а дальше видна была улица, тополя и Юленькин дом - белый дом-корабль шестисотой серии, глядя на который затуманенно-деловым взглядом, ждала она вечера, сериала, интернета, мороженого и прочего домашнего счастья.
Но сегодня, в ходе привычного скольжения по пейзажу, взгляд Юленьки задержался на дверях гипермаркета, возле которых вчерашний непротивный мужик Петр Петрович о чем-то беседовал с гипермаркетовским охранником. И охранник так широко разводил руками, словно примеривался укрыть от Петра Петровича широкой охранничьей грудью весь-весь гипермаркет, включая и подземный этаж с машинами, и средний - продуктовый, и верхний со всякой одеждой, бельем и хозяйственной утварью.
Скорее всего, Юленьке, конечно показалось, что охранник не пускал Петра Петровича в гипермаркет, скорее всего, просто точили они лясы - охранник и Петр Петрович, но что-то от этого зрелища накатило вдруг на Юленьку чудное и беспокойное. Не иначе, после сериала про Робинзона и Пятницу. Захотелось вдруг благородных действий, и не пустяковых, а таких - основательных. Рубль-то в жестянку кто угодно положить может, но разве это помощь? Помощь, думалось Юленьке, должна быть... большая... чтобы сразу... чтобы никогда уже Петр Петрович с протянутой рукой не стоял и чтобы все у него благополучно... такое вот должно быть организованно... действие... ну, как то же оно называется еще... кажется, милосердие...
Тут, услышав от себя слово "милосердие" Юленька мысленно споткнулась и растерялась, потому что не очень поняла, какое такое большое милосердие может она лично Петру Петровичу организовать. В голове всплыли найденные как-то в интернете фотографии позапрошлого века с великими княжнами на них, одетыми в белые медицинские косынки. Но у великих княжон, все же ресурсы были совсем иные, не то, что у Юленьки. И больницы они могли строить, и открывать дома призрения, а что могла нынешняя офис-менеджер с зарплатой, на которую даже квартиру без помощи родственников не купишь? Тут Юленька краем сознания ухитрилась представить Петра Петровича живущим в ее квартирке, кушающим на ее кухне, отмывающим свои тонны чернозема в ее ванной...
И решила, что сегодня вечером купит Петру Петровичу в гипермаркете продуктов. Таких, удобных для человека бездомного - растворимой лапши, тушенки, хлеба, чего-нибудь сладкого - и побольше, чтобы хватило надолго, чтобы не надо было ему каждый день сидеть и унижаться у гипермаркета на солнцепеке.
Весь оставшийся рабочий день составляла Юленька список, чего купит, и рассчитывала, сколько денег может потратить. Не жадничала - наоборот. Прикидывала, как оставить себе только самое необходимое, чтобы хватило на покупки к Тунису, потому что путевка ведь уже оформлена. Даже решила не покупать новый купальный костюм, потому что прошлогодний вполне себе ничего, а кто там, в Тунисе знает, в каком она купальнике купалась в прошлом году в Турции.
Эх, время в Юленькин офис, похоже, поставляла та же фирма, что баловалась с пространством, потому что время здесь имело обыкновение тянуться и длиться совершенно неестественно, особенно когда хотелось, чтобы оно поскорее прошло. Но все же наступил, наконец, конец трудового дня. И помчалась Юленька в гипермаркет, трепеща и волнуясь на ходу от предстоящего благодетельства.
Список свой она исчертила отметками весь. Крупу и хлеб пришлось нести в руке. Тележку наполнила банками с верхом, подумала немного отложить, чтобы не надорваться, выкатывая эту фаршированную мясом и сгущенным молоком груду жести на улицу, но сама же себя и одернула - подумаешь, две минуты тележку покатить, а человеку, может, на месяц радости.
И осталась со своей радостью дура-дурой под тополем перед дверями гипермаркета. Совершенно не понимая, что же ей делать дальше и куда деваться.
Из всей груды банок взял себе Петр Петрович от силы десяток. Гречку вообще отодвинул - где варить-то. Лапшой не побрезговал - легкая, так можно сжевать. Хлеба - буханку, потому что и хранить негде. А над консервными банками разыгралась вдруг перед Юленькиными глазами целая скорбная и злая интермедия.
Брал Петр Петрович банки, ставил в свои авоськи, рвались авоськи, совал банки в карманы, брал еще, понимал, что не унесет, клал обратно, перебирал, что лучше, то ли больше тушенки, то ли сгущенки, жадно и обиженно двигал оставшееся, наконец отчаянно замахал руками - дескать, уходи.
Уходи, девушка! Уходи! Уноси все это отсюда все, видишь же, некуда больше!
И сам ушел, тяжело загребая ногами, на которых каждый карман в штанах топырился консервною банкой. А испуганная Юленька осталась стоять и хлюпать носом. И долго могла бы, только перед прохожими реветь над телегой консервов показалось стыдно. Так что вместо слез пришлось собирать себя в кулачок и действовать.
Серия про Робинзона убыла в прошлое непросмотренной.
И погода немного испортилась. Дождик чертил по стеклу.
Сидела Юленька у себя на кухне, смотрела на ряды банок с тушенкой, загромоздившие стол - ну а что же, в камеру хранения сдала и пять раз промаршировала до гипермаркета и обратно - и сердилась. На себя. За потраченные деньги, за необдуманность и вообще. За то, что неприятно, за то, что жалко, и жалко всего - и денег, и времени, и даже противного бомжа.
А время шло.
Шел дождик, стучал, утешал Юленьку.
И придумалось ей, что банки Петру Петровичу она все равно отдаст. Не все сразу, так по одной. Раз в день по паре банок - одну с тушенкой, вторую со сгущенкой. Только хлеб придется каждый день покупать заново, он же зачерствеет. А кашу как? Носить вареную?
Ну, уж нет, встрепенулась Юленька, еще не хватало для бомжа кашу варить.
И вообще. Она что, собирается каждый день за ним ухаживать? А дела как же. Да и не правильно это что-то, помощь такая. Вроде тех же поданных рублей, а надо иначе.
Но вот как иначе, этого Юленьке придумать упорно не удавалось.
Потому через пару дней, когда Петр Петрович вновь обозначился на скамейке у тополя, Юленька по дороге на работу поставила рядом с ним пакет с хлебом и банками, покивала его удивленному взгляду и пошла дальше.
И на другой день так же, и на следующий, и потом...
А однажды, когда шла Юленька с работы и привычно уже кивнула Петру Петровичу, он вдруг подозвал ее к себе взмахом руки. "Может, надо чего", - подумала Юленька, и даже обрадовалась. Потому что вот только сейчас, на Петра Петровича издали глядя, размышляла, не нужно ли с ним вообще-то поговорить. Выяснить, кто он хоть и откуда, может тогда лучше придумается, что с ним делать дальше.
А Петр Петрович потеснился на скамейке, давая ей место, и вручил бутерброд с тушенкой.
Вот Юленьке показалось смешно.
Тушенка эта. Ну не говорить же, что дома лежат абрикосы, и холодильник по швам трещит от йогурта. Неловко как-то. Да, кстати, можно ведь и абрикосов как-нибудь купить. Немножко, чтобы они у Петра Петровича не испортились. Йогурта-то не стоит, пожалуй, а абрикосы на свежем воздухе - очень должно быть вкусно... и витамины опять же...
Откинулась Юленька на лавочке, ощутила лицом ветерок, скинула босоножку, весь день натиравшую мизинец...
Волшебник, похоже, был Петр Петрович. Потому что заулыбался радостно. Повел рукой в сторону Юленькиного дома. И словно с места вдруг стронулась бетонная коробка, стала белой и легкой, и понеслась вперед по морской синеве, оставляя позади дымок из труб, гипермаркет, пыльную улицу в тополях, дела, заботы.
Ахнуть не успела Юленька, как изменилось все вокруг.
Плыл по морю белый рыболовецкий траулер. Сияли под ним и над ним морская и небесная бесконечности. Ходил с Юленькой по палубе Петр Петрович и показывал, куда и на что посмотреть. Вертела Юленька головой, изумляясь, теряясь, не понимая, не успевая не поверить...
Быстро творились вокруг чудеса. Только вот был сияющий день, и уже накатывал долгий вечер, теплый на щеке, теплый глазу. Оранжевое солнце спускалось к воде, проходя через облака, расцвечивая их поочередно золотым и пепельно-алым. Там, где не дотянулось, длинными синими лодками стояли облака в небесной реке. И небо было оранжевым, и вода. И горели, горели до последнего мига, так, что слезились от них глаза, но и не смотреть было жалко. А потом раз - и стала ночная тьма. И в ночной тьме море шептало и говорило, и тихо толкало корабль куда-то с собой, а корабль не слушал, и плыл ему поперек. Страшно было стоять ночью на палубе и холодно. Пальцы Юленькины замерзли на стальном планшире. Петр Петрович принес ветровку и велел не простыть.
Но тут наступило утро. А вокруг оказались птицы - чайки или кто их там разберет. Сотнями сидели на воде со всех сторон, срывались с места по ходу движения корабля и мчались в стороны, чертя на хрустальной линзе воды хрустальные же дорожки. "Балет у них здесь по утрам", - смеялся Петр Петрович, кусая от бутерброда с тушенкой. "Точно, балет", - веселилась Юленька. Птицы носились взад вперед над самой водой, в белых юбочках-пачках из встрепанных перьев, и ныряли в солнечную рябь.
Потом пришел черед сопок и берегов.
Сопки были синие и серые, горбатые и далекие. Но они наплывали и обретали внятность, и всегда оказывались разными. Иногда к приходу траулера они становились четкими и плотными, иногда совсем воздушными, словно вот сейчас сольются с небом, а иногда отступали в туман, одними лишь вершинами выглядывая над полосами белой текучей хмари. Но как бы они не выглядели, одно всегда оставалось неизменным - сопки были большими. Очень большими. Настолько большими, что именно рядом с ними вдруг становилось понятно, как же на самом деле велик мир, для которого сопки эти - просто мелкая горсть камней и песка.
Впрочем, большим было здесь все. Большие скалы громоздились вдоль берега, сложенные большими черными камнями, изломанные черными изломами. Некоторые скалы заходили в воду по пояс и зябко возвышались в ней. От скал прилетал запах водорослей и... что ли земли? Или камней и мокрого мха? Или растений? Или тягостный - множества смертей там, у самой линии прибоя, куда выносит из моря все, что не справилось с жизнью в воде? Или сразу всего? Запах тоже был большой, больше чем можно вдохнуть, чтоб понять. Траулер шел вдоль скал, изгибы их уходили вверх, и с палубы не удавалось увидеть вершин.
В стороне от скал, за траулером сразу проплыли в море касатки. Большие, сильные, живые.
Большим было устье реки, куда траулер зашел, чтобы оставить свой рыбный улов. Поселок на берегу реки выглядел маленьким, но стоило войти в него, он тоже оказался большим - новым и очень старым. Стальные цеха стояли в нем почти у самой воды, а в двух шагах - деревянные мостовые и седые деревянные бараки, сложенные из длинных-длинных бревен. До того длинных, что не сразу верилось в существование таких деревьев. Но деревья - большие деревья - росли позади поселка и назывались, кто бы подумал, лиственницами.
"Это такие желтые елочки в парке", - вспомнила Юленька, ерзая затекшим задом по скамеечке, и не поверила самой себе.
Старухи, сидящие на корточках у деревянного барака, курили длинные трубки, чистили рыбу. Старухи со сморщенными лицами и живыми агатовыми глазами, блестевшими из-под пергаментных век.
Деревянные бараки выводили к самому почти океану, только пройти еще через луг одичалой травы и вброд через ручей с вертлявыми камнями. А там уже бесконечный берег, черный песок, плавник у кромки - смесь водорослей, щепы и обломков дерева, местами залитая смолой. Запах воды, рыбы, смолы. Бревно, источенное червями и облепленное ракушками. И от запаха смолы пришедшее вдруг воспоминание - потрескавшиеся шпалы, смола на руке, полная горсть земляники, волосы стянуты в косички. Заброшенная железная дорога, обоими концами убегающая в бесконечность. От бесконечности страшно, и в то же время нет ничего волшебнее ее на земле.
Воспоминание о железной дороге стало последней каплей. Большого вместить оказалось просто невозможно.
Ошарашенная шла Юленька домой. Уже в сумерках. Отряхивала с ладоней крошки от бутерброда. Губы облизнула - они были солеными, не то от тушенки, не то от морской воды. Допоздна сидела на подоконнике, и все виделись ей веселые старухи с трубками, говорящие пронзительно, как чайки на скалах, а подоконник раскачивался над темной волной, то черпая пену, то взлетая к небу, Бог его знает, где и в каких широтах какого из неизвестных людям морей.
Интернет, сериалы, все утекло куда-то из Юленькиного бытия, стало неважным. Банки с тушенкой кончились в доме, и Юленька, с работы прямо, забегала в гипермаркет. За тушенкой, за хлебушком.
Погода стояла волшебная - жаркая весь день, а под вечер нежная, словно специально для чудес и бесед. Петр Петрович хлебушек неспешно ломал пополам, и вновь, вновь ощущала себя Юленька странницей по загадочным морям и землям, которых ну никак не могло случиться в ее жизни. А вот были же, и такие реальные, только ладонь приложи...
Удивлял Юленьку Петр Петрович рассказами о ведрах икры и крохотной склянке варенья из куманики - перепутай, где что, только на вкус различишь. Бывает же такое - икру ведром, ягоду ложечкой. Травы иногда называл - шеломайник, шикша, дикуша - от названий Юленька в восторг приходила. Особенно одно нравилось - страусопер. Как раз про мальчика с помятым лицом, который с сайта знакомств. "Да он же и здесь везде растет", - посмеивался Петр Петрович, на папоротники на газоне показывая. "Ну и отлично", - радовалась Юленька, от знаний этих ощущая себя большой такой и сильной - бывалой. Да ей теперь вообще все нипочем было - ни за что бы нерку с кижучем в магазине не перепутала. Ну, если бы их, конечно, туда завезли.
Веселил Юленьку Петр Петрович историей про осьминога, которого случайно добыли, когда ловили прямо с палубы трейлера на удочку палтуса и макрель. Ну, ловили-то палтуса, а стармех поймал старый сапог - бывает. Кок, наблюдавший за ловом, тут же начал стармеху рассказывать, как этот сапог лучше приготовить. Стармех пообещал коку все сделать по рецепту, и кока первым угостить. А пока беседовали, из сапога выбрался вдруг сердитый осьминог, и, стармеха до икоты напугав, проворно потек к шпигату. Стармех потом сапог самолично за борт спускал, как лучшего друга, и переживал очень, что осьминог из-за него остался бомжом.
Рассказывала и Юленька всякие истории, сама удивляясь, что истории эти вспоминаются. О том, как встречали с подругой зорю на крышах старых домов в старом городе, как у бабушки-покойницы в деревне ловила сбежавшую козу, доила корову, на коне верхом ездила купаться, или как с принцем одним - диггером - прошла через полгорода по ночным тоннелям метро. Много всего в жизни-то было как, оказывается. И то, что было вроде плохим, или нудным, вовсе таковым и не оказывалось.
Или смешное вот, как встретились-таки в ее офисном закутке рука, вытирающая кофе и нога в красной туфле. От визга даже компьютер перезагрузился! А с какими лицами ее соофисники над перегородками всплыли! Но тут увидели хихикающую Юленьку, и улыбка Юленькина, сбежав с лица, пошла прятаться в коридор, ну и Юленька следом, погибая от безмолвного хохота. Только тем и спаслась.
В желтое сено превратилась трава на газонах, и бурым по краю листа расцветился страусопер. Похолодал ветерок. Выделила Юленька еще денег из назначенных для Туниса и отправилась покупать Петру Петровичу обувь взамен перевязанных веревкой тапочек. Только в обувных лавках гипермаркета ничего купить не удалось - или было совсем уж дорого, или некачественно. Зато у дверей гипермаркета нашлась вдруг как-то старушка, разложившая рядом с собой несносимые по внешнему виду полуботинки с таинственной для Юленьки надписью "Скороход", и все остались счастливы - и старушка, и Юленька, и Петр Петрович.
Пыталась, правда, пару раз Юленька узнать что-нибудь о самом Петре Петровиче поподробнее, но тут он отмахивался, или такую нес путаницу, сверкая щербатой улыбкой, что Юленьке быстро надоедало вникать. Какие там сестры, где живут, куда переехали? Почему племянник не встретил? Только и запомнилось, как увольняли из Таллинского порта всех без смысла и разбора, и как остались умершая собака да грядка лука где-то в глуши деревенской подо Псковом.
Ясно было, что родни своей здесь у Петра Петровича толи вовсе нет, то ли он не помнит и не знает уже, где ее искать. Ну, тут Юленька его даже и понимала в чем-то. Как бы было славно самой хоть иногда немножко без вечным маминых звонков и папиных внезапных визитов с целью якобы проверить сантехнику.
А Петр Петрович вновь начинал про север, про восток, про тралы, про морскую и лесную жизнь. Про большое, про настоящее, про такое наполненное. И сам от своих историй весь расцветал, и Юленьку завораживал.
И отплывал, отплывал каждый вечер от причала среди пыльных тополей белый дом-корабль шестисотой серии. Отплывал все дальше и дальше, возвращаясь к пристани уже в полной темноте.
Первый осенний дождь смел весь праздник, как карточный домик. Хлынул он внезапно и сильно, оказался злым и холодным, тем самым, который за один вздох уносит вдруг летнее тепло и лето вместе с ним, что бы там не показывали календарные листки, и что бы ни думалось и ни казалось сомлевшим от тепла человекам.
Первые капли злого дождика стукнули к Юленьке в окно офиса, как раз когда смотрела она на Петра Петровича на лавочке перед гипермаркетом и вяло думала, что из-за сегодняшней пасмурности посиделки могут не состояться. После стольких дней солнца и жары очень неприятной виделась пасмурность Юленьке. С чем-то тревожным была связана эта пасмурность, но с чем, не успела Юленька сообразить.
Дождь сыпанул по подоконнику с недюжинной силой, пришел ветер и чуть не опрокинул серое небо на землю. Выскочила Юленька из офиса и торопливо кинулась за Петром Петровичем, чтобы увести его из-под дождя. Петр Петрович не очень понял, что, собственно, случилось, и чего от него надо. Охрана в офисном здании тоже, видно, еще не опомнилась от летней жары - пропустили их беспрекословно. А вот в самом офисе всплывшие на хлопок двери головы соофисников так и остались висеть над пластиковыми перегородками, даже когда поднялась из глубины голова-мина офисного делопроизводителя. И даже компьютеры перестали гудеть.
Тут вдруг понятно стало как-то резко, что от Петра Петровича все же попахивает. Да и сам Петр Петрович - далеко не в смокинг от Версаче одетый - опомнился, скукожился и пошел перетекать за дверь виноватой желейною массой.
У Юленьки уши загорелись так, что можно было прикуривать.
Скорее-скорее раздобыла она в своих вещах зонтик, всучила Петру Петровичу, и ринулась прятаться в спасительный завиток пространства, возле персонального кресла и компьютера, прильнув к монитору так, словно от написанных на нем слов зависела жизнь и ее самой, и всех ее ближних и дальних родственников одновременно.
От стыда хотелось Юленьке умереть. Ну, или хотя бы сознание потерять, что ли. А лучше оказаться дома перед телевизором, и чтобы никаких Петров Петровичей никогда не было на свете.
Потихоньку опять загудел вокруг нее шум офисного прибоя. Коллеги вернулись к делам. Скрылись последними головы любителя кофе и владелицы красных туфлей. Заскрипел где-то вдалеке кожаный стул, принимая в свои объятья подводную мину. А Юленька вкалывала и вкалывала. И сделала за этот день все, что распланировала на неделю вперед. Иногда только поглядывала в окно, чтобы увидеть - вон он, стоит там, под козырьком гипермаркета, никуда не делся, бьется под порывами ветра ее любимый, элегантный, дамский сиреневый зонт.
Вечером Юленька, ни слова не говоря, привела Петра Петровича к себе домой.
Дождь все еще не кончился, а холод только-только начинался. Вполовину мокрый и растерянный Петр Петрович пил чай и благоухал несвежестью. Юленька металась душой и тряслась непонятным ей ужасом.
Все было плохо. Все не так.
Не хотелось говорить с мамой. Мама обиделась и обещала больше никогда не звонить. Ну и ладно, подумаешь.
Не хотелось слушать баек Петра Петровича, когда попытался он, как раньше, начать разговорчики. И все прежние истории оказались некстати. Не хотелось ни дальних морей, ни чужих земель. Петр Петрович испугался и смолк, глядел на Юленьку жалобно. От этого было стыдно и очень плохо.
Вечер только начался, и, похоже было, что никогда не кончится.
Юленька бродил на кухню, из кухни. Дрожала. Злилась. Взялась подметать коридор. Петр Петрович сидел тише травы и наливал, наливал себе бесконечный чай.
Кончилась коробка чайных пакетов. Разобралась по ящичкам в шкафу месяц до того копившаяся после стирок куча белья. Встали по порядку журналы "Космополитен" и "Бурда". Довязался до пятки первый из Бог знает когда обещанных папе носков.
Наконец Юленька выдохлась. Выдала Петру Петровичу подушку и оставила дремать на кухонном диванчике, а сама сбежала к себе.
Плохо ей было неимоверно и страшно примерно так же.
Ночь Юленька не спала. Пыталась, забившись в постель прямо в одежде, но едва закрывала глаза, как начинали мерещиться картины одна неприятней другой. То виделись ей отряды блох, вшей и чесоточных зудней, марширующие рядами из кухни прямо к Юленькиной кровати. То приходила мысль, что деньги в доме лежат ненадежно, только руку протяни, и добудешь. А идти перепрятывать было еще страшнее. То возникала и кралась из конца коридора тень с хлебным ножом в руке и таяла, стоило сесть в кровати ей навстречу. А то и вовсе непонятно становилось, где явь, где сон. Громыхало и билось что-то на кухне. Юленька бежала смотреть, но сном ангела спал Петр Петрович, только Юленькины тапочки хлюпали по луже пролитого чая и скрипели на осколках битой чашки. И она махала шваброй, а Петр Петрович виновато моргал из темноты.
Утром Юленька поднялась еще в полной тьме, иззябшая и больная. Но и Петр Петрович уже вскочил. Покорно выхлебал сызнова чаю, описал стульчак в туалете и взмолился буквально, чтобы выпустили его, потому что курить же хочется, а ноги от диванчика так затекли, что на Юленькино несчастное лицо смотреть сил больше никаких просто нет...
Юленька беспрекословно открыла ему дверь.
В офис она не пошла. Сначала выплакалась, запершись на все, какие только были замки и защелки. Потом с остервенением перемыла туалет и кухню с имевшимся моющим средством. Хотелось, правда, вымыть с чем-нибудь вусмерть реактивным, но не с кем было даже посоветоваться, что купить. Не маме же звонить. Ей же ничего не объяснишь про Петра Петровича. Хорошо, если не примчится вызывать милицию и неотложку. А уж в непроходимые дуры запишет на веки вечные.
Непроходимой дурой Юленька и так себя чувствовала. Сидела на кухне после гранд-помывки, смотрела на солнечный день за окном и больше ему не верила.
Увлеклась, дура, трепотней да посиделками на лавочке. Как девочка, честное слово. Безответственная. А надо было не тушенку покупать, надо было предпринять что-нибудь. Сделать за лето надо было что-то, приют какой-то найти для Петра Петровича. Успеть с его пристройством разобраться, пока тепло, пока суть да дело, можно еще было ночевать, где попало.
А теперь вот что делать? Теперь, когда надо быстро, потому что в любую ночь может он подхватить пневмонию и остаться помирать где-нибудь в подвале. И фиг его там отыщешь, потому что Юленька уж точно не пойдет бродить по подвалам. Других бомжей расспрашивать, к дворникам приставать - брр... Вот даже давно, когда у мамы кошка сбежала, они вдвоем не пошли, так и плакали несколько вечеров вместе у телевизора, пока кошка сама к подъезду не вернулась. Впрочем, при чем тут кошка?
Юленька хмурилась, бродила по комнате, думала, думала...
Паспорт у Петра Петровича, вообще-то, имелся. С какой-то дремучей подопсковской пропиской. Но больше не было ничего. Даже пенсионного удостоверения. На работу его попытаться пристроить? Сторожем хоть? Чтобы крыша, а продукты и привозить можно. Ну так, где Юленька эту работу искать должна? Да и не возьмут его, наверное - ходит он с трудом, корявый мужичок. Лучше бы в дом престарелых. Жил бы там уже спокойно, под медицинским присмотром. Байки бы свои рассказывал соседям. Только, и в дом престарелых не возьмут без документов и прописки. Хотя так это было бы хорошо, и для всех спокойно.
Идея про дом престарелых так очаровала Юленьку, что она даже в поисковике интернетном набрала слова "дом престарелых" и вдруг обнаружила, что есть дома престарелых, представьте себе, во Псковской области. Вот это было открытие!
От волнения помчалась Юленька на кухню за чашкой чая, а потом ушла в компьютер с головой.
Ого-го, да не зря ж она в информационной структуре работала! Уже через несколько часов было у Юленьки все, что надо. Все пути проезда, все расписания поездов, автобусов, все списки документов и места, где их получать, все схемы действий, вся информация о возможных проблемах и путях их решения. Все выписано, распечатано, доступно оформлено, сшито в плотную пачку, так, чтобы не один лист не потерялся.
Все она знала теперь дотошно, какие анализы сдавать, какие справочки куда предоставлять. И могла объяснить все доходчиво самому тупому представителю человечества.
А особенно грела ее мысль, что подо Псковом все же южнее, и там еще тепло. И если ехать прямо сейчас, то вполне можно успеть до серьезных холодов уладить все проблемы. И жить там можно пока волокита с документами будет в той самой пустой деревне. Надо только хорошенечко ко всему подготовиться.
Поезда в Тунис очередное кровопускание перенесла безропотно - привыкла уже. Штаны поприличнее и куртку принесла продавать давнишняя бабушка. И в этом усмотрела Юленька счастливый знак. Очереди не было в железнодорожных кассах за билетами. Билеты были на сегодняшнюю ночь. Там, на верху, силы таинственные, за облачными громадами обитающие и ворочающие мирами и судьбами, пели, наверное, сегодня и плясали, от того, что Юленька опомнилась и все делает, как надо.
Петр Петрович, конечно, недовольно морщился, но Юленька - не прошли даром тренировки с родителями - умела становиться как кремень. Сама караулила у дверей общественной бани, сунув на лапу банщику, чтобы вывел ей Петра Петровича идеально отмытого и стриженного ровно через два часа. Сама тащила сумку с продуктами для поезда и на первое время. Не позволила Петру Петровичу ни на улице улизнуть, ни в метро затеряться. За ручку привезла бывшего траулерщика на вокзал, погрузилась с ним в купе, спрятала в куртку пачку купюр и пачку бумаг со всеми разъяснениями - как и что делать.
И поезду во след махала с неимоверным счастьем, и с неимоверным облегчением.
На следующий день на работу Юленька пришла уставшая и спокойная. Душевно очень поговорила с мамой, та даже прощения попросить пыталась и все рвалась в гости - помочь, если что там как. Юленька с легким сердцем ее пригласила.
Заглянула вдруг в отсек владелица красных туфлей, и в очень даже, кстати, симпатичном красном платьице. Бровью не повела на Юленькин монитор, где вместо всяких документов крутились разноцветные шарики. И очень так искренне присоветовала плюнуть на всякую корпоративную этику и взять больничный - с такими-то кругами под глазами. А Юленька и рада была бы, но без больничного можно было попытаться премию получить еще до отпуска, и тогда ехать в Тунис, ничего не занимая ни у мамы, ни у подруг. Так что, ничего, сказала Юленька, владелице красных туфлей, потихонечку обойдемся, а пока может, кофе?
Вечером зашла она по дороге домой в гипермаркет за всякой вкусной ерундовинкой, и тут опять позвонила мама. А когда вышла из гипермаркета, увидела вдруг, что в тележке у нее вместо сметаны и йогурта лежит банка тушенки и завернутая в прозрачный целлулоид четверть ржаного хлеба.
Юленька не плакала. И не отчаивалась.
Сидела на лавочке и смотрела на свой дом. Давно уже. Еще когда только села, сразу повела рукой, как это делал, бывало, Петр Петрович. Но контуры дома не дрогнули, не превратился он из блочного корабля в настоящий. Да и с какой бы радости? Не бывает такого, чтобы дома превращались в корабли. Разве не знала?
Опять пошел дождь. Дождь, на самом деле, не очень мешает, если знать, что будет он теперь долго. До самой зимы, а то и до следующего лета.
И ведь не скажешь, что не с кем больше в жизни поговорить. Потому что есть мама, и папа, и подруги, и парочка принцев ничего, и эта вот в красных туфлях и платьице - милая такая оказалась. Но почему же так тяжело?
Вот ведь нет уже человека, ушел. Ну, или не ушел. Прогнала. Прогнала? Ведь не прогоняла. Помочь хотела. Ну, криво. Как сумела. Потому что дура. Все равно ведь уже не переделаешь. Потому что уже ушел. Разве что случайность теперь какая, или на том свете. На том свете... смешно... но хотелось бы.
И почему, собственно, ей казалось, что надо про все скорее забыть? С перепугу, что ли? Однозначная дура.
Нет, поняла Юленька, конечно вышло все по-уродски с отъездом этим, с поспешностью. И Петра Петровича нет больше рядом, и не будет. Но ни из души, ни из сердца она его выкидывать не собирается - не хочет, да и ни к чему.
Юленька представила себе доброе лицо Петра Петровича - полубеззубую улыбку, в лучах морщинок сияющие глаза. Представила, как он говорит, как слова его волшебством, не иначе, обрастают вдруг плотью и явью, превращаясь в волны, в сопки, во вкус соли во рту и запах смолы на ладонях. Представила, как ломает он ржаную горбушку, чтобы навалить не нее тушенки, вот так вот ровно, почти пополам, с лохматыми краешками.
Со вкусом ржаного хлеба настиг ее чаячий крик, и куполом поднялось небо над белым бортом корабля.