Джекин день рождения, проведенный в Заходском, вызвал почти смертную тоску по северу, по Кандалакше.
Сопки синие, когда едешь на поезде, они величественно проплывают по сторонам - как если бы плыть в лодке посреди стаи доисторических гигантских китов. Воздух, выходишь на вокзале в шесть утра, август, ночи еще белые, конечно, и захлебываешься чистейшим ледяным воздухом. И лето вокруг, и зелено, и будет жарко чуть позже, но воздух - всегда осенний, всегда пронзительный и свежий. Речка Нива - мелкая и бешеная в верхнем течении и разливающаяся в устье, где ее захлестывают волны приливов и отливов. Кандалакшский залив - тысячи островов и островков, золотые, серебряные и алые дорожки на воде - смотря по тому, какое светило садится или восходит, заросли фукуса, колышущиеся в темной воде за полосой камней.
На вершине Железной земля лежит - как лоскутное одеяло - зеленая, синяя и серебряная. Там грибы растут выше деревьев, приходят облака и струятся вокруг клочьями пепельной влаги. И если облако несет дождь - стоишь на вершине и видишь, как дождь идет к тебе - от него уже никуда не уйти. В облачном ватном мороке мы прятались от дождя под огромным валуном и с нами прятались обезумевшие в тумане и грохоте ливня пичуги. На вершине Волосяной сотни крохотных озер меж камней, и с нее бегут бесконечные ручьи в залив. В этих озерах нельзя купаться - невозможно, так холодна в них вода. На Волосяную ведет тропа, которая то тонет в вереске и голубике, то исчезает на длинных спинах камней, а потом сворачивает в гномью страну - страну, где бегут ручейки шириной в ступню, лежат валуны по колено и растут шарообразные ивовые кусты по пояс человеку. Вот только голубика - она там, как виноград. А хочешь найти сладкую - пробегись по голубичникам и вспугни куропаток - они кормятся на самой-самой. Зайцев пугать бесполезно, зайцы ничего не бояться - не прячутся в вереске, не удирают со всей дури, ходят не спеша, надкусывают красные грибы - те, что над деревьями, те, что на вершинах сопок под солнцем и на ветру уже почти сушеные и растут густо, словно навалены тут и там кучки камней. Еще на вершине Сенной Куртяжной, там случилось с нами странное - и мы бежали с сопки, как ополоумевшие (ополоумевшие и были), потому что не надо людям бродить по сопкам в канун ночи первого августовского полнолуния. Впрочем, странное случалось и не только там - и заводили тропы по пути на Куртяжную, и веселые духи напоминали нам о времени, а собака их обращалась в птицу, и пас янтарно-рыжих коз все у той-же Куртяжной старичок-с-ноготок, пас рядом, за ивовыми кустами, козы его вальяжно плелись по полянке, вон как отлично видны - а мне на полянку выйти так и не удалось, и еще шел за нами кто-то темный от самого моста через Ниву и почти до домов, шел, плыл, вернее, и исчез вдруг оставив холод на сердце и дрожь в руках.
Местный баюн Татьяничев рассказывал сказки - про девочку, что является на вершине Железной и просит достать ей оброненное в распадок ведерко с черникой, про рыбу, которая спасаясь от креветок сама запрыгивает в лодки. Правда, с рыбаком говорили только однажды - перевез нас через Ниву почти в самом устье - не было сил идти на автобус, тоже рассказывал про девушку, которая утопила туфли, пока плыла в его лодке, и пошла домой босая. Узнал, что питерские (блокадные!), плескал руками, поволок в свою рыбацкую хибарку, затеял варить уху (кормить! кормить!), утопил начищенную картошку в речке Ниве, и мы (блокадные, а как же!) вылавливали ее из воды. В этой Ниве мы вообще топили многое - флягу Шельенского дяди, сапоги, крестницу Аську, меня.
В палатке, на самом берегу моря. Под самыми синими соснами. У самого белого песка. Полощась в самых чистых ручьях. Засыпали под плеск волн, просыпались от холода. На завтрак - котелок черники, на ужин - грибы с мидиями, обедать некогда, и потом - ягоды везде растут. К концу так и не поняли - зачем мы приволокли туда все эти макароны с кашей. Вот топора не взяли, поэтому собирали хворост. Ночами Джека убегала на плес - повыть, поноситься под луной. Однажды сидели над морем, на обрыве, смотрели, как проплывала внизу лодка с двумя дородными бабами на веслах и белыми штанами заместо паруса - смеялись, они без паруса, мы без топора - бабы нигде не пропадут. Обрывы над морем - самый край пенится вереском, толокнянка скользкая и от неверного шага можно загреметь вниз. Туда, где уже никакой травы, только скалы, что от воды и солнца слоятся на тонкие многоярусные плиты. В прилив их закрывает вода, потом уходит - а между камнями остаются лужи со всякой живностью: медузами, уточками, кольчецами, креветками. Охапки фукуса - запахом йода все пропитывается, и перестаешь его замечать. Когда камни расслаиваются совсем тонко - можно отломать себе каменную плиточку, такую, в форме почти правильного ромба - хочешь, на пресс-папье, хочешь - на память. А мидий собирали под камнями за полосой отлива. Татьяничев и научил их варить прямо в морской воде.
Вот за хлебом ходили в город. И еще за книгами. Какие там были книги - в восмидесятые-то совкового книжного голодания. Пастернак, Ахматова, Цветаева, Бабель, Гоголь, Иртенев.... серебряный век, русская классика, бржуйская классика, Воннегут, Селинджер, Джойс... средневековье.. дедушка Эразм... Повести временных лет... Голубиная книга... и сейчас-то звучит, как музыка - а тогда... Туда - с рюкзаками тушенки, обратно - с рюкзаками книг. В поезде на обратном пути постоянно роняли с верхней боковой полки на нижнюю то Сологуба "Тяжелые сны", то кусок бокситной руды, то несвежие носки. Многотерпеливая девушка-эстонка, мимо которой все это пролетало, улыбалась и говорила : "нитчего, нитчего..." По ночам чистили грибы на маленькой кухне (два семилитровых ведра маслят - застрелиться), а Аська читала нам вслух повести о воеводе Дракуле. Еще, кроме книг, были там ромовые бабы - одна, как шесть наших, и автобусы с надписями "Пассажир, будь готов к внезапному торможению".
По возвращении в лес - традиция что ли? - непременно встречался ветхий дедок (может даже один и тот же?) и говорил : "Девочки, вы куда идете? Вам не туда, город в другой стороне, а вы в лес идете. Поворачивайте." Ну, понятно, никогда не поворачивали. Однажды на лесной дороге встретила ветхозаветную старушку - старушка читала настоящее и прозревала будущее, ходила по родникам, пела над ними молитвы, упросила меня показывать местные родники и по дороге тихим языком угадала мое имя и пролепетала мою жизнь, прошлую - а будущую так, неважными фрагментами.
Еще, там, где стояла наша палатка, за плесом, когда по отмелям, а в отлив и посуху, можно было пройти на полуостров, на котором камнями выложен был лабиринт. На этом полуострове мы собирали бруснику и забыли о приливе, а когда спохватились, на берег было уже не вернуться. Так и просидели там весь день. Тогда я начала поэму про Кандалакшу. И еще. Когда прилив затапливал дорогу к полуострову, под воду уходили гряды песка с растущим на них диким ячменем, то ли пшеницей. И над водой колыхались только колосья. Как в "Воронах Ут-Реса". И на каждой сопке жило по паре воронов.
А это далеко не все.