Илья Игоревич лёг на диван, закрыл глаза, и, как он это часто делал, начал размышлять о том, почему он до сих пор продолжает жить, хотя оснований для этого у него нет никаких.
Вот уже тридцать пять Илья Игоревич лет работал на одном из тех оборонных предприятий, которые каким-то чудом сумели пережить развал 90-х годов, а теперь медленно умирали, как киты, выброшенные на берег. В НИИ "Приборостроения" (за этим названием скрывалось большое опытное производство с несколькими цехами, отделами разработчиков и конструкторским бюро) он пришёл после института рядовым инженером и прошёл все положенные карьерные ступени до начальника сектора. Сейчас он даже выполнял часть обязанностей начальника отдела, когда тот болел, а болел он частенько. Илье Игоревичу открыто намекали, что в скором времени он может претендовать на место начальника отдела, но Илья Игоревич эти намёки упорно игнорировал. Должность, которая тридцать лет назад могла бы стать венцом карьеры, сейчас казалась бессмысленной нагрузкой: немного больше зарплаты и намного больше ответственности. И к тому же, самое неприятное, начальнику отдела необходимость регулярно присутствовать на совещаниях, которые практически всегда увязали склоках, взаимных обвинениях и не высказываемой, но явно ощущаемой атмосфере безнадёжности.
Все, кто хоть немного представлял положение НИИ, понимали, что предприятие медленно загибается. Работников с каждым годом становится всё меньше, а те, что есть, стареют, болеют или спиваются. Станки и оборудование выходят из строя, на покупку новых нет денег. Время от времени появляющаяся молодёжь мало что знает и почти ничего не умеет. Учить их некому, да и не зачем - всё равно половину юношей заберут в армию, ещё четверть уволится, девушки рано или поздно уйдут в декрет и если вернутся, то никак не раньше, чем через 3-4 годя. В итоге из десяти новичков зацепится за НИИ в лучшем случае один.
Тем не менее, все делают вид, что предприятие работает так же, как и прежде, и надо продолжать делать то же самое, что и раньше, просто прилагать чуть больше усилий и, главное, не думать о том, что будет дальше. От постоянно наблюдаемого нежелания признавать очевидное, от этого лицемерного, надрывного оптимизма Илье Игоревичу становилось муторно на душе. И чувство это ещё более усиливалось, когда он понимал, что если сказать друг другу правду, если посмотреть на состояние предприятия честно и трезво, то останется только одно: разогнать цеха, конструкторов и инженеров, сдать в аренду то немногое, что ещё остаётся несданным, короче говоря, лечь и помереть. И ещё он понимал: они до сих пор хоть как-то держатся на плаву только на самообмане, ну и ещё на последних остатках энергии тех, кто не сдался и продолжает работать, даже понимая, что никакого будущего нет ни у них, ни у предприятия.
От этой мысли Илья Игоревич глухо застонал, открыл глаза и посмотрел в потолок. Перевёл дыхание, постарался выкинуть из головы мысли о будущем и сосредоточиться на обстоятельствах настоящего. Хотя бы на том, что зарплату задерживают вот уже полтора месяца. В принципе, в этом не было ничего необычного, да и потом, такая задержка не шла ни в какое сравнение с тем, что творилось в проклятые девяностые. Тогда задержки бывали и по три, и по четыре месяца; когда же зарплату наконец-то выдавали, из-за своего размера она вызывала не радость, а скорбную усмешку. Подрабатывали в те годы все. Как придётся и где придётся. Илья Игоревич разгружал вагоны, писал дипломы, набивал элементами платы, мотал дроссели, переводил с английского инструкции для импортной бытовой техники. За переводы ему до сих пор было стыдно; язык он знал не особо хорошо, и зачастую писал наугад, ориентируясь больше на свою техническую интуицию, чем на оригинальный текст.
Только вот тогда он был моложе, бодрее и энергичнее. И, пожалуй, циничнее в своей готовности браться за что угодно, лишь бы платили деньги. Да, впрочем, разве он один. Повезло ещё, что не влез ни в какие сомнительные дела, хотя потом случайно узнал, что мотал дроссели для подделок под известную зарубежную марку электротехники, но тогда тем ребятам, которые заказывали ему дроссели, всё сошло с рук... Тогда очень многое и многим сходило с рук.
Начальство спокойно смотрело на то, что подчинённые занимаются сторонней халтурой на рабочем месте или же проводят часть дня неизвестно где. Руководители отделов прекрасно понимали, что закрутив гайки, рискуют остаться и без тех немногих, кто ещё ходил на работу больше по старой привычке, чем за зарплатой. А внимание высокой администрации было целиком поглощено поисками помещений, которые можно было бы сдать, и хоть каких-нибудь заказов, чтобы рассчитаться по долгам. А сейчас работать приходится серьёзно, полный день, за этим строго следят и спрашивают. Так что на халтуру теперь уже не остаётся не только сил, но и возможностей.
С другой стороны, тогда Илье Игоревичу нужно было куда больше денег. Сейчас он только снисходительно улыбался, когда вспоминал, какие суммы улетали направо и налево. Вечеринки, рестораны, театр, концерты, книги, журналы. И модное увлечение: тогда только-только появились в свободной продаже видеомагнитофоны, и он постоянно покупал новые кассеты, жадно смотря плохо переведённые боевики, мелодрамы, да и вообще всё, что появлялось в ларьках, расплодившихся как тараканы возле каждой станции метро. Сейчас он и понять не мог, зачем тратил столько денег и времени на эту бесполезную дрянь. Пять лет тому назад он без малейшего сожаления собрал и выбросил все те кассеты вместе с видеомагнитофоном, и теперь если и смотрел иногда кино, то лишь старую советскую классику по телевизору.
В последние годы Илья Игоревич привык экономить на всём - и на развлечениях, и на еде. Кстати, об экономии. Илья Игоревич напомнил себе, что надо бы завтра после работы зайти в магазин, купить то, что на ценнике именуется "суповым набором", а попросту мясные обрезки, чтобы сварить из них в субботу суп на три дня. Ходить в тот магазин он не очень-то любил. Хотя он и дешевле прочих в районе, но продавщица мясного отдела всегда с таким брезгливым выражением говорила: "Вам как всегда?", что Илья Игоревич сразу с мучительной остротой понимал, как он выглядит в её глазах. Старое пальто, изношенная обувь, кожаный портфель, некогда роскошный (подарок на пятидесятилетний юбилей), а ныне потрескавшийся и потершийся. Каждый раз ему хотелось крикнуть в лицо продавщицы, что она не смеет с ним так, что он кандидат наук, что он тридцать пять лет отработал на одном рабочем месте! Что на телекоммуникационном спутнике, который, может быть, как раз в этот момент пролетает у них над головой, стоит прибор, разработанный, собранный и настроенный его руками. Прибор, за который он получил почётный знак "Звезда Циолковского"! Но он молчал и давил возмущение, понимая одну простую и жестокую истину: на внутренних безошибочных весах продавщицы спутник, кандидатское звание и даже "Звезда Циолковского" не в состоянии перевесить тот факт, что, приходя в магазин, он покупает лишь мясные обрезки.
Курить Илья Игоревич бросил давно, после того, как два месяца разгружал ночами вагоны с табаком на фабрике "Дукат". Пропитавшись табачным запахом, он с тех пор не мог даже и думать о сигаретах без отвращения. И как же это ему потом пригодилось - теперь каждый раз, проходя мимо табачного киоска, он смотрел на цены, мысленно пересчитывал, сколько бы у него уходило на сигареты, и радовался до глубины души.
А потом, в те годы он являлся гордым обладателем "Москвича" тёмно-красного, кровавого цвета, регулярно отъедавшего свою долю бюджета. Так длилось до тех пор пока и до "Москвича" не добрались проклятые 90-е. Гаража у Ильи Игоревича не было, на ночь он оставлял машину на улице, под окнами. Однажды утром он вышел как обычно, чтобы поехать на работу, и уже от подъезда, за пару десятков метров, взглянув на машину, почувствовал с замиранием сердца: случилось что-то плохое, может, даже непоправимое. Подошёл ближе и увидел: все колеса с машины сняты, а под диски с какой-то издевательской заботливостью аккуратно положены кирпичи. Почему-то эти торчащие наружу голые диски, придававшие "Москвичу" непристойный вид, как будто жертве изнасилования, особенно поразили Илью Игоревича, и он до сих пор, вспоминая об этом моменте, чувствовал, как комок подступает к горлу.
Он тогда всё же накопил, хотя и не сразу, на новые колёса и снова начал ездить, но что-то в отношениях с "Москвичом" разладилось раз и навсегда. Илья Игоревич и сам не мог сказать, что именно. То ли ему подсознательно казалось, что он предал машину, оставив её на ночь одну, без укрытия. То ли что она предала его, не оказав ворам никакого сопротивления. При этом Илья Игоревич прекрасно понимал всю бредовость что одной, что другой мысли ... но в сердце занозой засело чувство, которое, пожалуй, можно было сравнить с ревностью. Чувство, что кто-то чужой и злобный прикасался к его машине, кто-то воспользовался её беззащитностью и слабостью, а Илья Игоревич не смог её защитить. Он перестал ощущать слияние с машиной, её мотор и его сердце больше не бились в унисон, машина стала для него просто движущимся куском металла. Через пару месяцев он со стеснённым сердцем продал "Москвич" и с тех пор старался гасить воспоминания о нём, как только они всплывали. Но почему-то время от времени ему снилось, что он снова сидит за рулём и чувствует приятную дрожь мотора. Он может ехать куда захочется, рулить в любом направлении, наслаждаясь послушностью автомобиля. Они свободны, они вместе... Но со звонком будильника сны растворялись, оставляя по себе лишь смутную тоску.
Илья Игоревич в который уже раз подумал, что, может быть, именно тот случай с машиной надломил его жизнь. Ведь мог же он уйти из НИИ, начать карьеру заново, заняться чем-то другим, как многие его коллеги. Кто-то нашёл себя на другом поле деятельности, кто-то эмигрировал, кто-то побродил, побродил, да и вернулся в НИИ, когда дела немного наладились. А кое-кто просто исчез без следа; в бурном потоке тех проклятых годов случалось и такое. Да ведь и с ним, решись он уйти из НИИ, могло произойти всё, что угодно, но так он хотя бы попытался. А сейчас получалось, что он просто сдался судьбе и сам себя лишил будущего... Но, как всегда, в такие моменты внутренний адвокат возразил: "ничего подобного, решение остаться - это был акт верности родному коллективу и предприятию в тяжёлый час. Эта мысль, конечно, утешала, смущало только то обстоятельство, что именно так предпочитали говорить все те, кто остался, но ему-то в таких словах чудилось что-то лицемерное, попытка представить капитуляцию осознанным выбором, и вот теперь он сам прибегал к тому же утешению.
А может, именно поэтому и ушла от него Света, просто поняла: у этого человека недостаточно силы воли, чтобы управлять своей судьбой, и с ним невозможно построить будущее. Впрочем, признался сам себе Илья Игоревич, всё это лишь попытки оправдаться задним числом и придумать возвышенно-романтичную версию их расставания. На самом деле, разлад между ними начался до проклятых годов после его романа с красоткой Лизой из отдела кадров, романа внезапно вспыхнувшего и столь же внезапно угасшего. У Светы не было прямых доказательств его измены (он всегда был осторожен), но она что-то почувствовала своей женской интуицией, и с тех пор всё пошло наперекосяк.
А когда стало ясно, что пора уже ему перестать бессмысленно цепляться за старую работу и начинать искать новое направление для приложения сил, они рассорились окончательно. Илье Игоревичу казалось, что Света давит на него, заставляя искать другую работу и предрекая скорое закрытие НИИ. Он с радостью бежал из дома каждое утро на работу, оставался там, сколько мог, а там неожиданно снова возникла красотка Лиза... Всё только потому, что Света сама его вынудила, так ему казалось тогда. Но сейчас он с тоской понимал, насколько сам поступил глупо и, пожалуй, даже подло. Только вот какой смысл теперь сожалеть, уже настолько всё равно, кто начал первым и кто виноват.
Света подозрительно легко и быстро выскочила замуж, уехала с новым мужем куда-то за границу, не оставив никаких контактов (тогда многие при отъезде разрывали все связи с прошлым, по советской ещё привычке). Больше они никогда не общались; Илья Игоревич даже не знал, где она и что с ней. Он думал иногда, что стоило бы её найти, но тут же следом приходила отрезвляющая мысль: "пойди найди её теперь". Если напрячься, можно вспомнить общих подруг и друзей, но где они сами - кто уехал, кто умер, кто сменил телефон. А даже если он найдёт Свету, если как-то с ней свяжется, что толку? Сказать им друг другу нечего. Можно разве что вспомнить счастливые былые времена, растравить друг другу душу, как это любят на встречах одноклассников и выпускников. Но зачем? Илья Игоревич в последние годы только и слышал, что горькие разговоры о давно ушедших временах. Когда в НИИ собирались за общим столом на какое-нибудь празднество, они говорили только о прошлом, да и о чём им ещё говорить, ведь нет у них ни настоящего, ни будущего.
Удивительно, как быстро всё изменилось, как неожиданно прошли и молодость, и зрелость. Илья Игоревич каждое утро болезненно морщился, видя в зеркале рано и необратимо постаревшего человека - сутулого, с мешками под глазами, на голове залысины соперничают с сединой и всё больше её вытесняют. Дедушка Илья. Старый. Больной. Одинокий.
Он попытался вспомнить, когда последний раз обнимал женщину... Да, точно на 55-летнем юбилее. Красотка Лиза из отдела кадров (хотя красоткой её называли уже исключительно по привычке) протянула ему цветы, обняла, прильнув всем телом, и поцеловала. Не по-товарищески скромно в щечку, а по-настоящему. И в тот момент ему не вовремя вспомнились два их коротких романа, скандалы и то, как он расстался со Светой .Вспомнилось настолько ярко и жутко, что всё в нём вздрогнуло от отвращения к самому себе. Лиза уловила это отвращение и отшатнулась. До конца праздника она сидела в углу и то тихо плакала, вытирая слёзы платком, то деланно, мучительно улыбалась, что выглядело ещё хуже. Илья Игоревич хотел объяснить ей, что его отвращение было направлено не на неё, что не она виновата, а он сам, но не находил слов. Потом он пару раз пытался с ней заговорить, но Лиза обрывала его холодным, бесстрастным голосом. И он смирился с тем, что ещё один когда-то близкий ему человек стал для него посторонним. Но всё равно, каждый раз, когда он вспоминал тот юбилей и свою ошибку, Илья Игоревич чувствовал мучительный стыд и ноющую боль, как будто расковыривал старую, так и не зажившую рану.
Вот и сейчас он приподнялся, прерывисто вздохнул и тут же снова сник, растёкся по дивану, стараясь расслабиться и думать о чём-нибудь хорошем. Только вот ничего хорошего в голову упорно не приходило. Мысли упорно крутились вокруг задержки зарплаты и того, что если так дальше пойдёт, придётся залезать в заначку, чего совсем не хотелось. Илья Игоревич последние несколько лет откладывал с каждой зарплаты то по две, то по три, а то и по пять тысяч. Правда, из этих запасов он время от времени изымал небольшие суммы на непредвиденные расходы: кран поменять, новый пылесос купить, плиту отремонтировать. Но зато не приходилось одалживаться, как это не раз бывало в проклятые девяностые.
Мысли о денежном запасе всегда действовали на него умиротворяюще. Порой Илья Игоревич доходил даже до того, что задумывался - а не махнуть ли как-нибудь рукой на бережливость и не потратить все деньги разом. Съездить, например, за границу, к тёплому морю, тем более, что из СССР он и выезжал всего лишь два раза в жизни, да и куда? В Болгарию! Которая, согласно народной мудрости, такая же заграница, как курица птица. Или же сделать ремонт в квартире - настоящий, капитальный. Поменять мебель, посуду, телевизор. Может, даже компьютер купить (хотя и непонятно, зачем он нужен). Гулять так гулять! Да и не обязательно так по крупному раскидывать деньги. Если даже просто купить парочку новых костюмов и новое пальто, новый портфель. Ходить в рестораны и театры... ночные клубы! Илья Игоревич слабо представлял себе, что именно делают в ночных клубах, и в его воображении эти заведения представлялись гнездами разврата, одновременно и отвратительными, и притягательными.
А впрочем... если бы он потратил свою заначку, то лишился бы возможности мечтать, лишился бы восторженно-сладкого замирания сердца при мысли: "ну а вдруг, ну а почему бы и нет, сжечь всё разом и насладиться по-настоящему, в последний раз". Поэтому заначка так и оставалась в неприкосновенности, а мечты - нереализованными. Впрочем, уже меньше чем через два года его наконец-то ждала пенсия, и это обстоятельство наполняло его самыми манящими предвкушениями. Конечно, Илья Игоревич не собирался оставлять НИИ, как этого не делал никто из вышедших на пенсию за последние двадцать лет. Все продолжали работать, пока хватало сил добраться до рабочего места, а кого-то не останавливала даже физическая неспособность доехать до работы. Виктор Тимофеевич, бывший начальник конструкторского отдела, в свои 82 года продолжал консультировать по телефону и электронной почте; и время от времени кто-нибудь из молодых сотрудников ездил к нему домой показать новые чертежи и посоветоваться. Да и как могло быть по-другому? НИИ для них всех - не просто часть жизни, он и есть сама жизнь, а прекратить работать всё равно, что умереть.
Тем не менее, хотя пенсия и не означала уход с работы, она символизировала смену статуса и добавляла достаточно приличную (в понимании работников НИИ) сумму к личному бюджету. Илья Игоревич рассчитывал на эти деньги, хотя пока слабо понимал, куда и как будет их тратить, но почему-то ему казалось, что они радикально улучшат его жизнь. Конечно, при условии, что он проживет эти почти два года, и при другом, не менее важном условии, что предприятие будет существовать и обеспечивать его работой в дальнейшем. Не стоило сбрасывать со счётов и возможность того, что руководство решит "омолодить" состав работников и сократит пенсионеров, но вероятность этого крайне низка. Пенсионеры на предприятии составляют процентов тридцать, если не сорок, от общей численности, и все на самых ответственных должностях: мастера цехов, станочники, ведущие разработчики, конструкторы, начальники секторов. Без пенсионеров НИИ развалится мгновенно и окончательно. Хотя... может, это было бы и к лучшему - быстрый, одномоментный финал вместо бесконечного гниения.
Илья Игоревич открыл глаза и с тоской взглянул в окно, за которым уже вовсю наливалась ночная чернота, расцвеченная редкими точками фонарей. Подумал о том, что скоро опять придётся просыпаться в темень, выходить из дома в темень, возвращаться в темень. Опять начнутся тягучие зимние выходные, когда не знаешь, чем себя занять. Раньше они ходили друг к другу в гости, ведь его дом когда-то построил НИИ, а потому жили здесь всё те же коллеги по работе. Но сейчас зайти стало не к кому. Многие уехали, на их место заселились люди, никак не связанные с НИИ и нисколько не настроенные на знакомство и общение. А с теми, кто остался, он столько говорил в рабочее время, что видеть их ещё и на выходных ему совсем не хотелось. Да и потом... раньше у них хватало предметов для разговоров: книги, фильмы, спорт, музыка, политика. А сейчас - сплетни о всё той же работе, здоровье, дети (а у многих уже и внуки) и, разумеется, дача. Илья Игоревич и на работе-то старался избегать этих разговоров, идущих по одному и тому же кругу, не хватало их ещё и дома выслушивать.
Раньше в квартире двумя этажами ниже обитал Лев Иосифович, умнейший человек, к которому он заходил по-приятельски на чаёк и партию в шахматы. А когда тот стал совсем плох и почти не выходил из дома, старался заходить почаще. Лев Иосифович всегда радовался гостям, как ребёнок. Он с удовольствием пересказывал прочтённые книги, оживлённо беседовал о новостях и, несмотря на проблемы со здоровьем, сам искрился удивительной внутренней энергией и заряжал ею Илью Игоревича. Каждый раз, когда тот начинал жаловаться на тоску и безнадёжность, Лев Иосифович тут же обрывал: "Нельзя так, вы ещё совсем молодой человек; вам надо читать, развиваться, общаться с интересными людьми, с женщинами!". Илья Игоревич в ответ смущённо улыбался, но в душе у него теплело и начинало казаться, что ему действительно рано себя хоронить и что наверняка ещё будет много хорошего в его жизни.
Лев Иосифович умер три года назад, не дотянув всего полгода до своего 70-летия. На работе остались его старые шахматные часы. Они так и стояли на испытательном стенде, на камере тепла и холода. Полгода назад студент Костя, энергичный и порывистый, ни на секунду не способный оставаться в покое и даже во время разговоров махавший длинными руками во всех направлениях, случайно сбил часы, задев рукавом халата. Илья Игоревич подошёл, чтобы поднять их, но Костя его опередил, схватил часы, зачем-то потряс их и показал Илье Игоревичу. Деревянный корпус остался цел, лишь треснуло стекло. Илья Игоревич провёл по трещине пальцем и с какой-то обострённой, утроенной тоской вспомнил Льва Иосифовича, шахматные баталии и разговоры, споры по работе, поездки на картошку, лыжные походы... Наверное, в этот момент на лице его отразилась такая тоска, что испуганный Костя тут же зачастил:
- Я починю, я обязательно починю! Непременно! Вот завтра же! Пусть пока здесь постоят, а я починю. Тут просто стекло заменить. Это несложно. Я починю!
Разумеется, часы он так и не починил, они так и остались стоять на камере тепла и холода с треснувшим стеклом. Илья Игоревич больше к ним не прикасался, и даже не стал проверять, работают ли они после падения. Играть в шахматы всё равно было больше не с кем.
А ведь одно время шахматы в их отделе считались главным увлечением. Во времена до перестройки гораздо большей популярностью пользовались волейбол в спортзале и настольный теннис, но столы для тенниса кто-то украл и продал ещё в начале 90-х, когда с предприятие тащили всё, что не было привинчено к полу и весило меньше тонны. Спортзал администрация сдала в аренду, точнее говоря, сдала целиком корпус, где находились столовая, спортзал и кинозал. Так что шахматы остались для сотрудников практически единственным развлечением. Играли обычно в обеденные перерывы, хотя иногда задерживались и после работы, устраивали блиц-матч и отмечали победу: резали немудрящую закуску, огурчики, разливали вино, если было (в самые трудные и безденежные дни в дело шёл разбавленный спирт). Иногда Анатолий Сергеевич, один из ведущих инженеров отдела, приносил из дома настойку на клюкве, удивительно крепкую и при этом очень мягкую, не дающую похмелья.
Накатив настойки, Анатолий Сергеевич затягивал удивительно чистым и мощным голосом: "Прощайте скалистые горы//На подвиг Отчизна зовёт", а затем все присутствующие подхватывали: "Растаял в далеком тумане Рыбачий//Родимая наша земля", а в конце дважды, и порой и трижды торжественно повторяли: "Но радостно встретит героев Рыбачий//Родимая наша земля". Анатолий Сергеевич после военной кафедры служил радистом на флоте и часто с охоткой вспоминал о том времени, травил морские байки и пел матросские песни. Истории свои Анатолий Сергеевич повторял по многу раз, но слушатели реагировали так, как будто рассказывал он впервые. Все отлично понимали, что вспоминает он не столько море и службу (которая вряд ли на самом деле была настолько веселой), а свою молодость. То время, когда всё-всё на свете кажется достижимым, когда вокруг верные товарищи, впереди - великое и настоящее дело, счастливая дорога, новые встречи, и кажется, что так оно будет вечно.
А вот Илья Игоревич, подпевая старой песне, думал с печалью о том, что та родимая земля, та страна, где они когда-то жили, растаяла в далёком тумане, как тот самый полуостров Рыбачий. Растаяли мечты и надежды, растаяли товарищи, растаяла молодость. Не встретит радостно героев Рыбачий, потому что никого Рыбачего давно уже нет. Им некуда возвращаться, и остаётся только одно: плыть в тумане до тех пор, пока корабли один за другим не износятся до конца и не канут на морское дно. И не останется после них ни следа, ни памяти.
Илья Игоревич снова отчаянно заворочался и еле слышно застонал. Почему, почему, почему все его мысли всегда выливаются во что-то унылое? Нельзя же так, прав был когда-то Лев Иосифович, действительно, надо развиваться, читать, узнавать что-то новое. Только вот Илья Игоревич давно уже не чувствовал в себе настоящего интереса к чему бы то ни было. Он пытался читать книги из своей домашней библиотеки, но те книги, которые когда-то доставляли ему столько удовольствия, наскучивали после двух-трёх десятков страниц. За какую бы книгу он ни брался, она казалась ему пустой, бессмысленной и, главное, слишком далёкой от его нынешней жизни.
Телевизор Илья Игоревич в последнее время смотрел всё реже. Старые фильмы он помнил практически наизусть, а новые фильмы ему казались глупыми и суетливыми. Очень раздражало то, как много и как экспрессивно стали говорить по телевизору о политике, слишком неприятно это напоминало времена четвертьвековой давности. Тогда точно так же спорили, кричали, возмущались, разоблачали, требовали перемен. Илья Игоревич со стыдом вспоминал, как тогда увлекался этими разговорами, переживал за происходящее в стране и возмущался открывшимися преступлениями советского строя. Как жгло ему сердце разочарование во всём том, чему его учили с детства, и как он радовался тогда успехам демократов, надеялся на скорые и масштабные реформы, отказ от прошлого и прорыв к новому... Сейчас было даже трудно поверить в подобную глупость, как будто в те годы какое-то помрачение нашло на него.
Несколько утешало то обстоятельство, что он тогда был не одинок в своих переживаниях и что волна возмущения и надежды на эти самые проклятые перемены тогда подхватила и понесла вперёд всех, от мала до велика. Когда же очень-очень скоро волна пошла обратно, все его коллеги, которые кляли советскую власть и надеялись на демократию, так же яростно начали возмущаться новым воровским режимом и так же истово ждать восстановления СССР и расправы над реформаторами. Потом настало время разрухи, и мысли о том, где добыть пропитание, потеснили политику. Хотя демократов-либералов костерили всё так же остервенело, но всё чаще вспоминали с грустью о том, что было когда-то, в те времена, которые они по наивности своей так не ценили. А сейчас, когда стало окончательно понятно, что в прошлое возврата нет, желание думать и разговаривать о политике иссякло окончательно. Осталась только ностальгия по тем давним, уже приобретшим полусказочные очертания, времена, по той настоящей, полнокровной жизни где-то там, в далёкие доперестроечные времена.
Илья Игоревич как-то раз задумался над тем, когда же ему стало окончательно понятно, что новая реальность - это теперь навсегда. Похоже, случилось это где-то в середине нулевых годов, после того, как отгремел резкий и мощный подъём двухтысячного года. В НИИ тогда повысили зарплату, купили новое оборудование, сделали капитальный ремонт, наняли молодых ребят, уговорили вернуться кое-кого из тех специалистов, кто уволился в 90-е. Пошли новые заказы, в основном, оборонные, - всё это были новые, интересные, сложные работы, над ними хотелось думать, их хотелось делать. Сотрудники НИИ как будто стряхнули с себя дремотное оцепенение и разом помолодели на десяток лет. Все стали работать как прежде - дружно, весело, активно. Прекратились размолвки, всех объединило новое общее дело по восстановлению НИИ, которое, казалось, как феникс, возрождается из пепла...
А потом за несколько лет как-то потихоньку, как-то незаметно обновленный энтузиазм ушёл в песок. Вернулись апатия и безнадежность, вновь что-то надломилось в людях, работа снова стала в тягость. Хорошо хоть, что остались и новое оборудование, и новые люди, но в самой атмосфере, царящей в НИИ, снова начало ощущаться что-то нехорошее. Всё больше нарастало ощущение, что НИИ продолжило свой путь к неизбежной гибели, прерванный коротким взлётом. Да, именно тогда Илья Игоревич понял: вернуть то, что было, уже не удастся. Пришли другие времена, и то предприятие, которому он отдал несколько десятилетий своей жизни, в них попросту не вписывалось. Так бывает и с людьми, и с предприятиями.
Самым тягостным признаком наступления этих новых времён для него стали те самые молодые специалисты, на которых когда-то возлагались такие большие надежды. Молодые ребята и девчата приходили после института (в основном, МАИ) и оказывались совсем не такими, как выпускники советских времён. Если бы Илью Игоревича попросили охарактеризовать нынешнюю молодёжь одной фразой, он бы сказал: "они не умеют петь и не любят пить". На праздниках они садятся за общий стол, пригубляют немного вина из вежливости и слушают ностальгические разговоры старого поколения с молчаливым недоумением. Стараются как можно быстрее уйти от общего стола, чтобы посмотреть вместе кино на компьютере или сыграть по локальной сети в безумную игру со стрельбой и взрывами. Молодые не вливаются в коллектив, держатся в сторонке, поодиночке. Но самое неприятное - они не воспринимают НИИ как основную часть своей жизни, не укореняются в нём так, как укоренились раз и навсегда старшие сотрудники. Для них НИИ - просто место работы, с которого они готовы без сожалений уйти в любой момент на более выгодную позицию.
"В колхоз бы вас всех! На картошку!", - думал иногда Илья Игоревич. - "Покопались бы в холодной земли, попили бы водочку для сугрева, потискались бы в палатках - поняли бы тогда, что такое настоящий трудовой коллектив!". Вслух он такого, разумеется, не говорил, ему хватало того, что молодые и так смотрят на него и других "ветеранов" НИИ как на динозавров, что чудом пережили катаклизм, уничтоживший их среду обитания, и теперь доживают свои дни в другую эпоху, среди существ иной породы.
Молодые думали по-другому, говорили по-другому, жили по-другому. У них были совсем другие интересы, особенно в том, что касалось этого их дурацкого интернета. Илья Игоревич вспомнил, как объяснял всё тому же студенту Косте, почему локальная сеть их отдела не подключена к интернету. А объяснял он просто: вся нужная для работы документация - ГОСТы, ТУ, МИ и так далее - есть в бюро технической информации, все нужные книги есть в библиотеке. Если вдруг понадобится что-то особенное (хотя что там может быть особенного, вся элементная база существует ещё с советских времён, большая честь технических решений - тоже), надо оформить и подать заявку в бюро, там найдут нужную информацию, скачают и перезвонят. А потом к ним надо будет просто зайти с флешкой и забрать файлы.
Костя выслушал это все, против обыкновения замерев на месте и, кажется, даже перестав дышать. Потом с дрожью в голосе то ли от крайнего удивления, то ли от едва сдерживаемого смеха, спросил:
- А если письмо надо отправить по электронной почте? Или получить?
- Этим канцелярия занимается. На флешке относишь им файл и даёшь адрес, куда отправить. А если входящее письмо придет, они позвонят. Тогда надо будет зайти к ним с флешкой и забрать файл.
Костя несколько раз открыл и закрыл рот, на его лице читалось такое глубокое и искреннее недоумение, что Илье Игоревичу стало как-то даже не по себе. И он снова ощутил себя плывущим в тумане ржавым, разваливающимся кораблём. А мимо него проносятся новые, быстрые суда совсем другой модели. У них есть своя цель, и есть берег, куда они стремятся. А его берега, его полуострова Рыбачего уже давно нет. И никогда не будет.
Илья Игоревич повернулся на диване, горестно вздохнул и рассердился на себя. Ведь не хотел же думать о печальном и вот опять. Он попытался расслабиться и вернуться мысленно к наступающим выходным. Всё-таки пока ещё не совсем похолодало. Можно сходить на рыбалку или прогуляться в парке. А там в эту пора года бывает весело: в глубине, где скамейки и столы, играют в шахматы; неподалёку на длинной лавке сидят местные старушки и поют хором под гармонь; гармонист - крепкий краснолицый и сивоусый мужик, в перерывах между песнями сыпет прибаутками и солёными шуточками, от которых старушки смущённо хохочут и краснеют. Большая игровая площадка заполнена детьми; они скатываются с горок и качаются на качелях. Вперёд-назад, вперёд-назад. Точно так же, как и он когда-то. Илья Игоревич вспомнил то головокружительное чувство лёгкости, которое возникает, когда в высшей точке полета на короткое мгновение замираешь между небом и землей, и с тоской подумал, что уже никогда не сможет испытать такого возможного только в детстве чистого наслаждения. Даже если он преодолеет смущение и сядет на качели, то всё равно будет думать о том, как выглядит со стороны, и эта мысль неизбежно отравит ощущение полёта.
Ещё в парке можно пойти к озеру, сесть на лавочке возле берега и долго-долго смотреть на гладкую поверхность, в которой дублируются деревья, небо и здания на противоположном берегу. Все тревоги и огорчения тонут в этом равнодушном вечном спокойствии, кажется, что где-то там, на другой стороне, за толщей воды, лежит совсем другой, волшебный мир, в котором нет забот и грусти, нет старости и нет смерти.
Или, допустим, можно собраться и поехать за грибами. Куда-нибудь в Опалиху, например. Сойти с перрона, пройти по деревенской грунтовой дороге до леса, бродить среди сосен, высматривая притаившиеся шапки грибов. Сесть на поваленном дереве, постелить клеенку, разложить нехитрую еду: пару бутербродов, вареные яйца, огурцы. Развести небольшой костерок, погреть ладони, вспомнить, как когда-то очень давно ходил по здешним лесам вместе с дедом, как тот учил различать грибы и разжигать огонь. Вспомнить студенческие походы, на несколько дней, с ночевкой в палатках. Посиделки у костра с пением под гитару, жареной в углях картошкой, которую надо несколько раз перебросить из руки в руку, чтобы она остыла, жадное поедание тушёнки прямо из банки. Вспомнить поездки на природу рабочим коллективом. Конечно, уже гораздо более солидные, чем в студенческие времена. Не на электричке, а на машинах; с магнитофоном вместо гитары, с шашлыком вместо тушёнки. Вспомнить, как выбирались за грибами вместе со Светой, как сидели возле костра, смотрели в огонь и молча обнимались. Да, надо, обязательно надо съездить за грибами. И развести костер в лесу, чтобы увидеть в нём отражение всех тех костров, которые были в его жизни.
Плохо вот только, что скоро зима, когда на улицу даже и не стоит вылезать. Илья Игоревич как-то раз пытался ловить рыбу на льду, жутко замёрз и понял, что это не для него. Иногда он ходил на лыжах - жалкое подобие лыжных прогулок его молодости. Тогда они собирались большой компанией; то с однокурсниками, то с коллегами по работе. Веселились, шутили, подзуживали друг друга. Однажды он порвал сухожилие, пытаясь съехать на спор с горки. Было очень больно, но совсем не страшно. Ведь рядом с ним находились товарищи, которые подняли его, довели до машины, отвезли в травмпункт, и он сам шутил и смеялся сквозь боль над своей неловкостью.
А сейчас, если упадёшь на улице, то никто даже не обратит внимания, так и будут равнодушно идти мимо. Подумают, что пьян, а, может, ничего не подумают и просто не заметят, ведь у всех свои заботы и никто не смотрит по сторонам. И потом, тогда он был моложе, заживало быстрее и легче. Сейчас же... Анатолий Сергеевич вон, например, поскользнулся на льду, упал и сломал ногу. Ходил месяц в гипсе, потом оказалось, что нога срослась неправильно, пришлось делать операцию. Пока лежал в больнице, подцепил от сквозняков воспаление лёгких. Когда всё же вышел на работу, жаловался на постоянную боль в ноге. Мало того, от бездельного лежания в больнице и дома обострились все болячки - давление, сахарный диабет, печень.
А потом у Анатолия Сергеевича умерла жена. Инфаркт. По пробкам не успели довезти до больницы. После этого он забросил свои прямые обязанности и почти всё время проводил на стенде - сортировал транзисторы на входном контроле и потихоньку в течение дня прикладывался к своей заветной домашней настоечке. Его пытались уговорить вернуться к разработке схемы нового прибора, но Анатолию Сергеевичу всё стало абсолютно неинтересно, кроме простой механической работы, с которой мог бы справиться любой студент (правда, в отличие от студента Анатолий Сергеевич сортировал транзисторы безукоризненно, причём в любом состоянии). Время от времени другие инженеры бегали к нему советоваться по техническим вопросам, естественно, с утра, когда он был ещё трезв. Сын Анатолия Сергеевича попытался вывести его из этого состояния, купив ему щенка, чтобы как-то скрасить одиночество. Анатолий Сергеевич со щенком с удовольствием возился, гулял с ним, приносил на работу фотографии с прогулок, но только и щенок не помог.
Продержался Анатолий Сергеевич в таком режиме почти полтора года, но, в конце концов, алкоголь и хронические болезни победили. Провожали его в больничном морге всем отделом, приехали даже несколько человек из администрации, всё же человек заслуженный, 35 лет проработал в НИИ. Когда вернулись на работу (день был будний), организовали простенькие поминки. После третьей рюмки кто-то затянул любимую песню Анатолия Сергеевича про полуостров Рыбачий, ещё пара голосов подхватила, но на втором куплете все сникли и замолчали.
Нет, такой смерти Илья Игоревич не хотел. Уж лучше тогда так, как Сергей Иванович, ещё один участник отдельских шахматных посиделок и фактический их чемпион, что неудивительно для КМС по шахматам. Любую техническую проблему он решал с лёту, публиковал научные статьи, собирался защищать докторскую. Разбился на машине, тоже зимой, на скользкой автотрассе, и умер на месте. Илья Игоревич очень жалел Сергея Ивановича, но не мог не признать себе, что в глубине души завидует такой быстрой смерти. Без унизительных, тягомотных походов по поликлиникам, тоскливого лежания в больничной палате, сочувственных взглядов коллег и родных. Слишком уж много он видел таких затянувшихся смертей, когда из человека медленно, капля за каплей, уходят силы. Когда иссякает энергия, ссутулится спина, на лице проступает бледность или, наоборот, нездоровая краснота, походка становится шаркающей и вся фигура излучает страдание и безнадёжность. И эти постоянные разговоры о своих хворях. Даже когда сам понимаешь, насколько надоел всем со своими болячками, но не можешь остановиться, потому что колебания между отчаянием и надеждой становятся центром твоего существования, поглощают твой рассудок, и постоянно прорываются в разговорах, хочешь ты того или нет. Нет, Илья Игоревич не хотел такой судьбы.
Иногда он думал: как хорошо было бы закончить всё просто и быстро - лечь вот так на диван, дышать всё медленнее и медленнее, а потом перестать дышать вовсе. Когда-то давно, ещё в юности, он читал в какой-то книжке о том, что йоги умели останавливать своё дыхание. Тихая смерть, кажется, так это называлось, или лёгкая смерть... не суть важно. И как с ним порой бывало, Илья Игоревич из чистого любопытства и желания попробовать расслабился и попытался задержать дыхание... И тут же почувствовал приступ голода. Тело не хотело умирать - тело хотело есть.
Илья Игоревич слабо хмыкнул. Глупо было и надеяться. В других, более явных вариантов добровольного ухода из жизни ему всегда виделось нечто недостойное. Не хотелось, чтобы потом знакомые и коллеги обсуждали: почему это он так, не хотелось глупых разговоров, предположений, сплетен. Ему-то, конечно, будет уже всё равно, но что-то внутри передёргивало, когда он думал о таком варианте. А потом, хотя Илья Игоревич в существование души и загробную жизнь не верил, всё же жило внутри, в глубине души непонятно откуда взявшееся опасение - столько раз он слышал, что самоубийц там не жалуют. Он и сам на себя сердился за этот нелепый реликт суеверия, но поделать с ним ничего не мог.
Илья Игоревич со снисхождением относился к тем из своих коллег, кто в новые времена неожиданно воспылал религиозным чувством, а таковых на предприятии оказалось не так уж и мало. Понятно, что возникшая среди руководства мода украшать приемные иконами и календарями с изображениями святых знаменовала скорее дань времени, попытку чем-то заполнить пустоту, образовавшуюся после снятия портретов Ленина, и к этому Илья Игоревич смотрел со снисходительной иронией. Но некоторые его коллеги стали вполне себе истовыми православными: ходили в церковь, стояли каждый год в очереди за крещенской водой, ездили в паломнические поездки. Илье Игоревичу казалось странным, что образованные люди, выросшие в атеистическом обществе, где религия, казалось, ушла в область народных преданий и суеверий, вновь впадают в такие заблуждения. Но в то же время он слишком хорошо понимал, насколько отчаянно его коллеги нуждаются во внешней опоре. Слишком много бед свалилось на них всех за эти годы, беспощадно разбив и выбросив в помойку то, что составляло сам смысл их жизни. Неудивительно, что теперь они стремятся прислониться к чему-то иному, претендующему на вечный статус и знание ответов на все вопросы, чему-то такому, от чего нельзя вот так вот раз - и избавиться.
Впрочем, что там говорить, он и сам порой ловил себя на непривычной мысли: ведь должно же быть что-то за пределами этой жизни. Нечто вечное и подлинное. Иначе всё, что было с ним, с его друзьями и его страной оборачивалось какой-то дурной и нелепой шуткой, картонной декорацией, детской игрой, в которой НИИ преставал песочным замком, разработанные им приборы и устройства - фанерными моделям самолётов, вроде тех, что он собирал когда-то в детстве, а его медаль Циолковского - картонной короной на школьном празднике.
Забавно вспоминать, каким важным и серьёзным всё это казалось в детском возрасте. И с каким смущением потом, с высоты взрослого опыта приходило понимание того, что всё это были лишь наивные детские игры, и самому становилось неловко за то, как самозабвенно, с полной самоотдачей им предавался. Но потом, с высоты ещё большего опыта, начинаешь понимать, что пусть это были лишь игры, и в них было немало смысла, а модели самолётов в каком-то смысле определили всю его дальнейшую жизнь, ведь именно благодаря этому увлечению он в старших классах решил поступать именно в МАИ.
Так, может, в некоем другом состоянии он поймёт истинный смысл трёх десятилетий своего труда, которые кажутся ему сейчас пустыми и бессмысленными? Может, тогда он поймёт, ради чего прожил все эти годы. Но ведь для того, чтобы перейти в новое состояние, надо повзрослеть, а как это сделать, если ты уже и так взрослый. Значит, ответ лежит где-то за пределами нынешнего существования. А отсюда следует вывод, что там всё же что-то есть.
Илья Игоревич закрыл глаза и помассировал пальцами лоб. От таких мыслей у него всегда начинала болеть голова, как будто в ней сталкивались с катастрофическим грохотом две противоположные, враждующие идеи. Он сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, постарался расслабиться и перестать думать о чём бы то ни было, потому что любые его мысли, каждая из них, вели только к разочарованию, депрессии и гибели. Нужно подумать о чём-то совершенно постороннем, приятном, расслабляющем. Илья Игоревич представил, как выходит из дома, идёт по улице. Приятный солнечный день. Тепло. Тихо. Он пересекает бульвар и проходит через ворота в парк. Идёт по берёзовой аллее, ступает по узорчатой тени листьев. В конце аллеи он видит синюю, блестящую на солнце гладь пруда. И вот он уже идёт по берегу, по самой кромке. А потом поворачивается и заходит в воду.
Шаг, другой шаг. Вода поднимается до пояса, до шеи, и вот он уже полностью погружается в неё, и продолжает шагать по дну, сквозь бледно-голубую воду. Ещё несколько шагов. Дно поднимается вверх. Голова разрывает поверхность воды. Он моргает, осматривается и видит, что стоит в проходной НИИ. Поднимается по лестнице на второй этаж, заметив, что внутри здание выглядит не так, как в последние годы. Нет ощущения заброшенности и затхлости, напротив, всё сияет чистотой, и даже коридор как будто стал светлее и просторнее. Навстречу ему идут инженеры в белых халатах, показывают друг другу чертежи, на ходу что-то оживлённо обсуждают, не обращая внимания ни на кого..
Он заглядывает в ближайшую комнату и видит стенд. Но совсем не такой, каким привык его видеть. Нет стоек, заполненных неработающими приборами и просто каким-то железным пыльным хламом, который всё никак не дойдут руки выбросить. Нет пыли на полу и стенах. Сквозь большие и чистые окна льётся солнечный свет, отражаясь от блестящей поверхности новеньких приборов. Возле одной из испытательных камер стоит Лев Иосифович, внимательно смотрит на экран осциллографа и что-то записывает в рабочую тетрадь. На секунду отвлекается от записей, приветливо кивает Илье Игоревичу и говорит:
- Заходите в обеденный перерыв. Сыграем партию.
И кивком показывает на шахматные часы. С целым стеклом. Илья Игоревич улыбается в ответ. Он откуда-то точно знает, что возле здания стоит его "Москвич", на котором он теперь всегда ездит и будет ездить. А дома его ждёт Света. И впереди - новые приборы, разработки, обсуждения. А на выходных поездки на шашлыки, волейбол в спортзале, который, конечно же, никто и не думает сдавать в аренду, потому что в этом мире нет даже и слова такого "аренда". НИИ работает на полную мощность, и это именно то НИИ, то, каким оно должно быть. Без склок и ссор по пустякам, без атмосферы безнадёжности. Все они трудятся вместе на благо предприятия и Родины, и так теперь будет всегда.
А то, что было плохого, всё осталось позади, в той несерьёзной жизни, которая была только прелюдией, только вступлением к этой - настоящей. Он заходит в свою комнату, где проработал большую часть жизни. Садится на своё рабочее место, смотрит на измерительные приборы - новые, как будто только что со склада, смотрит на такой же новенький стол, и чувствует, что теперь он там, где должен быть, и это наполняет его радостью.
- С возвращением.
Илья Игоревич поворачивается и видит рядом Анатолия Сергеевича. Тот молод, строен и весел.
- С возвращением? Но куда? Где мы?
- А ты не понял? Это же полуостров Рыбачий, родимая наша земля. Вот, посмотри, только что принесли техзадание на новый прибор. Я тут набросал первый вариант принципиальной схемы, надо бы обсудить.
Илья Игоревич берёт протянутые бумаги, читает техзадание, смотрит на схему, начинает вникать... и просыпается.
Илья Игоревич посмотрел в потолок, всхлипнул и медленно приподнялся с дивана, испытывая острое чувство сожаления от того, что нельзя остаться в этом сне, и одновременно стыд за это сожаление. Он рассмеялся сухо и горько, медленно сел и опустил ноги на ковёр. Перевёл дыхание, чувствуя с тревогой, как непонятно от чего колотится сердце. Поднялся, слегка застонав от ставшей давно привычной глухой боли в пояснице.
Видение, только что бывшее столь ярким, медленно таяло, оставляя по себе лишь ощущение чего-то очень приятного и несбывшегося. Он медленно, шаркая на ходу, направился на кухню жарить яичницу, и вдруг с удивлением поймал себя на том, что тихо бормочет под нос слова старой песни:
Нелегкой походкой матросской Иду я навстречу врагам, А после с победой геройской К скалистым вернусь берегам.