Она шла по улице стремительно, крепко, до боли в пальцах сжимая сумочку. Встречный ветер ударялся и отскакивал от неё. Впалые глаза, особо резкий, пронзительный взгляд, в котором переплелись и безумное отчаяние, и сумеречная, едва различимая надежда, притягивал, так что даже незнакомый мужчина остановился и прошептал ей вслед: "Бог в помощь..."
Сына арестовали уже второй раз. И сейчас Левушку обвиняют в том, что он хотел убить Жданова! Безумие какое-то! А она, наивная, надеялась, что уж этот тридцать восьмой год проживёт спокойно. С великим трудом, получив копию обвинительного приговора, приехала сюда, в Москву. С надеждой на спасение. Она ещё сильней сжала свою и так безжалостно потрепанную временем сумочку. Главное теперь, не опоздать, главное, дойти до нужного человека, с такими обвинениями не шутят. Она готова ночевать хоть на вокзале, с которого приехала полчаса назад. И пусть сейчас ей друзья не открыли дверь, ну и что? Разве можно на них обижаться? Господи, какое ж время всем им досталось. Что делать - каждый хочет жить, каждый боится за своих родных. И за что их осуждать? Она приехала просить за своего сына - а другие тут причём? Вокзал принимает всех обездоленных, примет и её. Скоро полвека, как она топчёт эту бренную землю - а своего крова так и нет. Выйдя из дома Гумилёва, она потеряла дом. Что ж, к сожалению, не привыкать.
А как всё начиналось! Кто бы представил, что её, любимицу семьи, ждёт такое бездомное, бесприютное будущее? Отец, шутя, уже в детстве называл её поэтом. Непокорную и свободолюбивую. Она могла уйти из дому, не сказав ни слова, вскарабкаться на крышу, чтобы поговорить с луной, уплыть в море, ощущая себя истинной Наядой, где уже и татарчата не догонят её. Даже любимый старший брат Андрей, служивший на флоте, восхищался её умением плавать и говорил друзьям с гордостью: "Я плаваю, почти как Аня". Куда пропала и бесшабашность, и безрассудная смелость? Всё выдавил страх. Не за себя. За близких. За сына.
За что ей такое? Может, за её ошибки? Вышла за Колю не по любви? Ну, не смогла устоять против его напора. Он ведь её любил! И как любил! Как добивался. А выяснилось - не её одну.
Невольно усмехнулась, и вдруг что-то заставило её остановится. Милиция разгоняла народ, освобождая для чего-то улицу. Она моментально взмокла. А если остановят? Потребуют документы? А тут такое...Спрятаться. Быстро оглянулась. Заскочила в первый попавшийся подъезд.
С ней только так и бывает. А ей так нужно дойти. Во что бы то ни стало. Она не может потерять сына. Хотя полностью никогда его у неё и не было. Но это другое. Что могла сделать она, ещё девчонка, когда свекровь отобрала у неё сына, заявив: "ты, Анечка, молодая, красивая, куда тебе ребёнок?" Эти слова жгли до сих пор. На этом настоял и Коля, и его родная сестра Шура. Она пыталась протестовать, она сопротивлялась, как могла. А может, недостаточно...Но они забрали и увезли ребёнка. У них - имение, у неё - нищета. Позже всё та же Шура рассказала, наверное, специально, чтоб для чего-то сделать ей, и так тяжело жившей, невыносимо больно, что Лёва на вопрос, что он делает, ответил: "Вычисляю, на сколько процентов вспоминает меня мама..." И это в тринадцать лет! Они ведь сами не пускали его к ней - сколько она ни просила, звала! Всегда предлог находился. Если она не сумела отстоять сына сразу, то какое право имела забрать его потом? Вот сейчас должна сделать всё, даже невозможное.
Оглянулась. Оказалось - подъезд, в который заскочила - мужская парикмахерская. Нисколько не растерялась, как будто так и надо, под недоуменными взглядами мужчин, с царственным видом подошла к большому окну, наблюдавшему уже за пустой улицей. Никто из многочисленных посетителей так и не решился задать вопрос, вертевшийся у всех на языке. Даже сейчас судьба словно насмехается над ней. Спряталась в мужской парикмахерской! Мужчины... Сколько их было в её жизни...Одна сплошная боль.
И в самый святой момент для женщины - рождение ребёнка -
и то без удара не обошлось. Они жили тогда ещё в Царском Селе. И ночью Лева дал о себе знать. Она подождала немного. Но он, маленький, уже просился на белый свет. Только белый ли? Встала, заплела косы и разбудила Колю: "Кажется, надо ехать в Петербург". С вокзала в родильный дом шли пешком, он растерялся и совсем забыл, что можно взять извозчика или сесть в трамвай. В 10 часов утра были уже в родильном доме на Васильевском острове. А к вечеру муж пропал. Пропал на всю ночь. На следующий день все приходят с поздравлениями, а его - нет. Кто-то сказал ей - он не ночевал дома. В душе появилась пустота. Позже дала имя этой пустоте - безысходность. Потом, конечно, он объявился в компании со "свидетелем". Под её измученным взглядом очень смутился. Говорить ничего не хотелось - просто отвернулась к стенке.
Когда он покорял в тринадцатом году Африку, она, перебирая бумаги по просьбе свекрови, нашла письма одной из его возлюбленных. Оскорбленная, она за полгода не написала ему ни строчки. И как только приехал - царственным жестом передала письма другой. Он только смущённо улыбался. Очень смущённо. Чего он не мог - это быть физически верным никому и, главное, не считал нужным. А сам, ещё до свадьбы, узнав, что не будет у неё первым - уехал в Париж, продолжать учение в Сорбонне, и там пытался покончить с собой. А она ведь ему ничего не обещала, она была вольная. Невинность с тех пор стала его манией на всю жизнь. Выразилась невольно и в стихах. Может, мстил? За что?
Она же любила в жизни всего один, единственный раз. Без памяти. Потом пыталась забыть даже имя. Эта любовь в девичестве настигла её в Херсонесе. Три года ждала от него письма. И три года каждый день по испепеляющей жаре за несколько вёрст ходила на почту. Херсонес был уже в её жизни. В её семь лет. Она нашла кусок мрамора с греческой надписью. Её тогда обули, нарядили, заплели косу и повели дарить его в музей. Вот такое волшебное место, где маленькая девочка может запросто найти греческие надписи. И снова он возник, как волшебство. Дыхание вечности исходило от почти раскалённых камней и необъятно-нерушимого неба... Эти горячие камни, по которым юрко скользили ящерицы и свивались в замысловатые кольца маленькие тонкие змейки, эти камни, возможно, видели Одиссея и его спутников, а Чёрное море, наверное, так же выплескивало волны с той же мерностью гекзаметра, что и Средиземное, оглушительно прошептавшее этот великий размер слепому Гомеру. Три года. Изо дня в день. Ходила на почту, а письмо так и не получила. И эта любовь, одна, единственная, как огнём, сожгла всё.
...Она сжала ладонями лоб, словно пыталась удержать муку, рвущуюся из неё. И путешествия, и литература, и война, и подъём, и слава - всё, всё, всё, решительно всё - только не любовь... Как проклятье! А сейчас Лёва... В тридцать пятом её письмо Сталину подействовало - его выпустили. А теперь? Теперь его обвиняют, что именно она подговорила Леву попытаться убить Жданова - отомстить за расстрелянного отца. Боже, какой бред. Господи, помоги. Единственный подарок Николая, сохранившийся у неё - новгородская иконка. Может, убережёт их сына? Она вынула иконку величиной с ладонь. Прижала к губам.
Музыка. Она прислушалась. Музыка нарастала. Кажется, Шопен. Били в литавры... Кого-то хоронили. Наверное, высокое начальство, раз разогнали всю улицу. Раз столько милиции. Процессию ещё не было видно. Ей стало жутко. Она - с надеждой на спасение. А тут - похороны. Пусть это не будет знамением, не надо! Только не это! Она не будет суеверной! Нет! Нельзя. У неё всё получится. Просто кому-то пришёл срок покинуть этот тяжкий мир. И к ней это не имеет никакого отношения! Тем более к сыну! Ни-ка-ко-го! Надо лишь подождать. Что-что, а ждать она умеет. Всё будет обязательно хорошо. Обязательно. Ведь в тридцать пятом её письмо помогло, и уже через шесть дней Лёву и Пунина выпустили. Но какой гнет. Пытка надеждой. После отчаяния наступает покой, а от надежды сходят с ума. Пусть и в этот раз будет не больше шести дней! Пожалуйста...И хоть дважды в одну реку не входят. Но она попробует. Она должна войти.
Траурные звуки напомнила ранние стихи о Гумилеве. Почему-то в тринадцать - четырнадцать лет она писала о нём всюду как о неживом, причём называя братом. Почему так - не понимала до сих пор. И ведь таких стихов пятнадцать-то наберётся - а это всё-таки много. Ни о ком и никогда подобного больше не писала. Они росли вместе в Царском Селе. Его не любили сверстники. Издевались над ним. Он был некрасивый, какой-то весь деревянный и высокомерный. Но он занимал её воображение, помимо желания. Тем, что выделял её.
Однажды Гумилева, отвечавшего на экзамене очень плохо, спросили, почему он не готовился? Он же невозмутимо ответил: "Я считаю, что прийти на экзамен, подготовленным к нему, это всё равно, что играть с краплёными картами". Да, весь Гумка в этой фразе. И сейчас в её провалившихся глазах с треугольниками морщин мелькнул, не задерживаясь, проблеск улыбки. И тут же ресницы отяжелели, веки непроизвольно закрылись, словно пытались удержать дорогое и светлое... На неё вдруг из далёкого, почти сказочного прошлого хлынул жёлтый цвет - цвет Колиной комнаты, даже кушетку обтянули жёлтым. Ей не удалось задержать подольше в памяти этот дорогой цвет, он, подчиняясь совсем иным законам, стал быстро темнеть и превращаться в коричневый - цвет их библиотеки. Коричневые обои, коричневые занавески, коричневый стол, кожаное кресло...Коричневый, расплываясь, поднимался от земли к небесам - ярко-синим - это цвет её комнаты. Шёлковая обивка, сукно на полу - как будто выдра у кушетки лежала. Она вздрогнула и открыла глаза... Этой благостью наслаждалась всего-то до пятнадцатого года. В том же, пятнадцатом, распрощалась навсегда со здоровьем - заболела туберкулёзом. И он вялотекучестью изматывал пятнадцать лет, иногда ей казалось - она разлагается заживо. Но вопреки прогнозам и к собственному удивлению, осталась жива. А вот трёх родных сестёр чахотка безжалостно забрала из этого мира слёз.
...Она снова закрыла глаза. На неё с тоскливой неотвратимостью надвигалась кровавая туча. Она сидела тогда в тёмно-красной комнате своей подруги Вали Срезневской на большом диване и сказала Коле, что хочет навеки расстаться с ним. Он страшно побледнел, даже губы побелели, помолчал и сказал: "Я всегда говорил, что ты совершенно свободна делать всё, что ты хочешь." Встал и ушёл.
Многого ему стоило промолвить это. Ему, властно желавшему распоряжаться женщиной по своему желанию и даже по своей прихоти. Но он всё же сказал это!
...Она заставила себя открыть глаза. Да, Гумилёв только раз (но смертельно) был сражён в поединке с женщиной. И это женщина -
она.
За окном медленно двигалась похоронная процессия. Гроб, обтянутый красным бархатом, везла машина. Безусловно, высокое начальство. Она провожала не такие шикарные гробы. Но каких людей потеряла! Духовно - самых близких. И сразу троих в одном двадцать первом...Страшный год.
Андрюша, брат, не смог пережить смерти своей маленькой дочери - отравился. А она пережила бы? Ушёл Блок - первый поэт века. Через несколько дней после похорон Блока уехала в Царское Село, в санаторий, чтобы хоть немного прийти в себя. Она, упавшая в рыданиях на могилу Блока, не сумела сама подняться. Очнулась на ногах. Кто-то жалостливый слегка сжимал ей плечо. И в санатории прилипчивая мысль Блока не давала ей покоя, его сетования на отсутствие интереса к чему бы то ни было, он так и говорил: "...волнует только то, что ничего не волнует".
В санаторий пришло письмо из Петербурга, где сообщалось, что Гумилёва увезли в Москву. Это почему-то все считали хорошим знаком. Рыковы жили неподалёку и часто навещали. Тот день запомнился навсегда. Они сидели с Маней Рыковой на балконе на втором этаже. Маню вдруг позвали, стали что-то говорить, она увидела, как та отчаянно всплеснула руками, судорожно закрыв лицо. И сразу ощутила худое, словно метель завьюжила в жаркий летний день, и ждала с неодолимым трепетом, думая, однако, что несчастье случилось в семье Рыковых. Но когда Маня, возвращаясь, направилась к ней, она, пригвожденная, уже ждала, что известие неотвратимо обрушится на неё. Маня только и произнесла: "Николай Степанович!.." - а она и сама всё поняла. Тот год - сплошной не переходящий ужас.
...Каким будет этот, тридцать восьмой? Лева должен быть спасён. Но почему его снова арестовали? Снова обвинение? У кого-то из них паранойя явная. Может, это всё от неё, словно она заражает всех бедой. Она надавила на глаз сжатым кулаком.
Она - чёрная. Все, кто её любил, - любили жутко, старались спрятать её, увезти, скрыть от других, ревновали. К Шилейко пошла сама, чувствовала себя такой чёрной, думала - очищение будет. Пошла, как идут в монастырь, зная, что потеряет свободу, всякую волю. Он мучил - держал, как в тюрьме, взаперти, никуда не выпускал. Заставлял сжигать письма, приходящие к ней, не распечатывая. Как она могла позволить себе противиться этому? Она не представляла. Как?
Гумилёв при расставании не просил остаться, спросил только: "Ты выйдешь замуж? Ты любишь?" - "Да". - "Кто же он?" - "Шилейко". - "Не может быть. Ты скрываешь, я не верю, что это Шилейко." Так и не верил, пока они не стали вместе жить. Даже когда однажды Гумилёв спросил, любит ли она его, и тогда честно ответила: "Не люблю, но считаю выдающимся человеком". Коля только улыбнулся: "Как Будда или как Магомет?"
С её губ так и не сорвалось в адрес Шилейко дрожавшее постоянно слово "садист". А вот себя именем Мазоха называла.
Официально зарегистрироваться мог один, просто зайти в контору и назвать фамилии. Шилейко сказал, что сходил и всё сделал. Она же опять болела. Через три года их брака, в двадцать первом, желая развестись, не нашла записи ни до, ни после обозначенной даты, которую точно помнила.
Она стояла в мужской парикмахерской, и никто так и не осмелился потревожить её. Ещё маленьким Лева как-то попросил её: "Мама, не царствуй..." Порой сама страдала от этого, но сейчас это спасало. Но спасет ли сына? В тридцать пятом ей объяснили, как передать письмо, чтобы оно дошло до Сталина. Под Кутафьей башней Кремля и отдала. Получится ли опять? Тогда же написал письмо и Пастернак. Добро делать так же трудно, как просто делать зло.
Про освобождение Пунин рассказал, что когда его подняли ночью, он решил, что снова допрос. И вначале сбитый с толку от неожиданности тем, что отпускают, прикинув, что трамваи уже не ходят, спросил: "А переночевать нельзя?". - "Здесь не гостиница", - услышал в ответ.
Это он, Пунин, придумал ей домашнее прозвище Акума - назвал именем японского злого духа. С ней только так и бывает. А она всегда боялась причинить людям боль.
Похоронная процессия, уж очень затянувшаяся, подходила к концу. Наконец-то она освободилась от невольного заточения. И вздохнула с облегчением: хоть эта неприятность минула её. Время до встречи ещё оставалось, но она всё равно торопилась. И сейчас совсем неважно то, что она постоянно скитается по холодным, сырым и чужим углам, и то, что она носит грубое, рваное и чужое бельё, и то, что часто нет даже копеек на трамвай, и то, что даже нищие стыдятся у неё просить, и то, что отвернулись друзья, сейчас важен только сын. Мальчик, вскормленный её грудью, так редко видимый, и который, похоже, не догадывается, к-а-к она его любит.
Но чем ближе подходила к назначенному месту, тем глуше билось сердце, тем глубже оно ухало куда-то в желудок. И ненавистной угрозой повисли над ней снова слова: "безвыходность", "обречённость", "невозможность", неотступно преследующие по пятам. Нет, она не должна поддаваться панике. От этого зависит жизнь и свобода её ребёнка. Вот сейчас соберется и никто не заподозрит, как ей дурно. Она остановилась перевести дух. Потрогала сумочку с прошением. Всё было на месте. Сейчас, сейчас всё решится. Она уже видела этого человека. Он ждал её. Наконец-то дошла до цели. Он еще ничего не сказал, а она помертвела от догадки. Лицо покровителя выдавало бессмысленность этой затеи. Крах надежды последних дней.
Придерживаясь за спинку, устало и обречённо она опустилась на скамейку. В ней, за несколько минут ставшей старухой, сейчас никто бы не признал царственную поэтессу, увенчанную славой. Она сидела недвижимо, глядя в чёрную неизвестность будущего, а видела только прошлое, невозвратимо ушедшее ...
Тридцать лет назад. Киевская весна. Синие теплые сумерки. Над площадью густо, медленно разносится благовест. Древний храм Святой Софии. Запах свежих распускающихся листьев, далёкие звёзды, загорающиеся на высоком бескрайнем небе, и эти медленно плывущие величественные звуки. В церкви полумрак. Народу совсем мало. Старушки-богомолки усердно кладут земные поклоны, истово крестятся и шепчут молитвы. Она же стоит неподвижно, и со стороны кажется, что никого не видит, не слышит и даже не дышит. Она, словно княгиня-язычница Ольга, замерла в каком-то предрассветном предчувствии своей судьбы.