В комнате, как и на душе, было сумрачно. Валя опустилась на колени. Слабо развернулась в сторону настольной лампы, - захотелось света. Но рука, пытавшаяся дотянуться, где-то на середине своего пути вдруг сделалась тяжёлой. Упала. Валя и не стала больше пробовать. Такой длинный день...
Сколько времени просидела просто так, в темноте, она не знала. Мысль, что придётся чуть-чуть приподняться над кроватью и снова тянуться к выключателю, правда, он находился намного ближе к ней, придавливала всё ниже и ниже её, и так сидящую на полу.
Но всё-таки светильник она зажгла, - одна из пары лампочек-свечей фыркнула и потухла. Валя сделала ещё одно усилие: достала из нижнего ящика стенки небольшую тёмно-синюю книжечку. Псалтырь. Открыла.
Наверное, обращение к Богу в тяжёлую минуту сродни древнему инстинкту, заложенному так глубоко, что и не сразу разберёшь (у кого-то на это уходит целая жизнь), причём именно он, не узнанный, напоминает о себе.
Она поднесла псалтырь почти к самым глазам, пытаясь не просто читать, но вникать в написанное:
Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится.
Говорит Господу: "прибежище моё и защита моя, Бог мой,
на Которого я уповаю!"
Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы.
Но вместо букв перед глазами, словно живая, возникла подружка, Ритка, со своей светло-русой косой и кудряшками на лбу и, конечно, в короткой юбке. Из-за этих юбок, которые она сама и шила, весь класс над ней втихаря подсмеивался. Ну, не шли ей короткие юбки! Ноги пухлые да ещё с кривизной. Их бы прикрыть, а она - как на выставку. И сказать-то оказалось нельзя. Сказала на свою голову! Как же Ритка кричала! Топала этими самыми ногами! Взять бы их да "замесить хорошенько", выпороть, "чтоб задница вспотела" - как говаривала бабушка, когда речь шла о тесте для будущих сдобных пирогов. Смотреть было неприятно, особенно, когда она дрыгала, кривляясь, и казалось, что от неё отлетает одна грязь на всех кто рядом.
А Ритка всё никак не могла остановиться, сыпала, как дождем, обвинениями: и в зависти к себе такой хорошей и удачливой, и в мести за списанную алгебру. И теперь весь двор слышал, что у неё не две юбки, как у некоторых, рядом стоящих, а столько, что она и сама со счёта сбилась; и что шить-то она умеет, опять же ни как некоторые, и, вообще, - она красавица и отличница. На этой мысли она резко замолчала, вдруг проникшись собственными достоинствами, небрежно кинула взгляд сверху вниз и, не попрощавшись, развернулась, показав оскорблённо-гордую спину.
Валя смотрела вслед удаляющейся подруге...списанная алгебра...
Интегралы. В их классе не было ни одного человека, любящего интегралы и, самое главное - разбирающегося в них. Вале приходилось добывать знания в одиночестве. Она просидела тогда целый вечер, пытаясь вникнуть и решить. Сколько она подняла учебников, справочников и вначале только для того, чтобы понять суть, а уж потом - решать. Ритка пошла на танцы, не усложняя себя, по её словам, бесполезным занятием. А Валя решила. Легла в три часа ночи, но всё-таки добила эти нудные интегралы. И заснула - быстро и счастливо.
И с кем, как не с подругой, поделиться наутро радостью выполненного труда? Риткино искреннее удивление мгновенно сменилось просьбой списать. И разве могла она отказать?
Через день Вера Николаевна, учительница математики, недоуменно взирала на Валю, подошедшую с вопросом за что четвёрка, если нет ни одной ошибки и даже ни одной помарки. "Карасёва, ты, это о чем? Чтоб ты сама это решила? Этого просто быть не может, потому что не может быть никогда. Как на чужой труд все падки-то! Риточка вечерами дома сидит, учит, медаль зарабатывает. А тебе ещё и четвёрки мало? Скажи спасибо, что не тройку поставила. Постыдилась бы хоть подходить. Иди, не стой истуканом, не мешай мне".
Рита только усмехнулась, узнав, что Вале поставили четвёрку, и перевела разговор на более интересную, по её мнению, тему.
***
Вале казалось, что комната плыла в неизвестном для неё направлении. Но лучше плыть вместе с комнатой, чем блуждать по переулкам прошлого с Риткой. И она продолжала читать молитву:
Перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен;
щит и отражение - истина Его.
Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днём,
Язвы, ходящей во мраке, опустошающей в полдень.
Но слова, предназначенные облегчать душу и защищать её - сейчас вызывали, вернее, даже навязывали воспоминания, от которых хотелось избавиться.
" Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днём" - Валя ещё раз повторила строчку, но как же это сделать: "Не убояться?" Как?
Валя зажмурилась и мысленно напряглась. И снова накатилась тоска.
***
Вчера она ходила прощаться с Машей, из параллельного класса, и её матерью - говорили, что их убил родной отец и муж. Маша лежала вся в белом - настоящая невеста. А вот один глаз не закрылся и смотрел с укором на всех, оставшихся в живых. И этот глаз преследовал Валю сегодня целый день в школе. Рита практически силком вытянула из неё обещание пойти на дискотеку, так как другая подружка, Ленка, всё ещё сомневалась, а уж если Валя даст слово, то непременно исполнит. И она с трудом, с неохотой (уж больно Ритка просила) согласилась.
Отягощенная думами о предстоящем вечере и преследуемая взглядом, застывшем навечно, тяжело, с остановками поднималась на свой родной последний этаж, пятый по счёту. Она и не сразу услышала какое-то движение в подъезде.
На холодных ступеньках застыла кровь, перемешавшись с пылью. Валя вначале и не поняла, что это не игра её воображения, а реальность, что вот она, чья-то кровь, тёмная, почти чёрная, убежала от своего хозяина. Осторожно, на цыпочках, она прошла в направлении четвёртого этажа.
На площадке лицом в запёкшейся луже крови лежал мужчина, подошвы же его кроссовок были в засохшей грязи. Вале почему-то захотелось снять, почистить их и вымыть, чтоб сияли. Она словно вросла в бетон, - застыла, глядя на эти чужие кроссовки, боясь пошевелиться. Возникший милиционер вызвался проводить её до квартиры.
Пройти по площадке мимо убитого - секундное дело, но ей показалось - прошла вечность. Она узнала Машиного отца. Здесь жила его мать. Он хотел убить и её, но она не открыла дверь, и тогда он покончил с собой. Всё пространство вокруг - было смертью и имело её запах. Последние ступеньки Валя преодолевала уже без посторонней помощи, но всё происходящее выглядело замедленно заторможенным, да и глаз - тот самый, незакрытый, Машин - опять объявился, теперь не просто преследуя её, но и фиксируя, как фотоаппаратом, случившееся. Словно она подсматривала из своего небытия.
И серые подошвы с извилистым узором, в котором застряла многодневная грязь, - всё грезились Вале. Как качественная цветная фотография. Спроси кто её, она с точностью бы рассказала, куда и какая извилина направляется и где больше, а где меньше мусора.
***
Валя ещё раз зажмурилась, отгоняя от себя эту жуть. И снова вернулась к молитве:
Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя;
но к тебе не приблизятся.
Только смотреть будешь очами твоими и видеть возмездие нечестивым.
Ибо ты сказал: "Господь - упование моё"; Всевышнего избрал
ты прибежищем своим.
Но опять всплыл сегодняшний вечер...
***
Офицерский клуб с удивлением взирал на такое количество молодёжи. Как будто весь военный городок да ещё близлежащая улица - все заявились сюда. После только что проведенного капитального ремонта просто страшно впускать в себя это жужжащее столпотворение. А всё только потому, что не успели навести порядок к женскому дню, и вот теперь приходилось отдуваться. Если б всё сделали в срок, то и не возникло бы такого ажиотажа. А то, виданное ли дело, - восьмое марта праздновать третьего апреля. Клуб тяжело, по-стариковски, вздохнул и растворил новенькие двери для уже порядком заждавшейся и бурлящей публики.
Валя стояла, прислонившись к берёзе, пережидая, когда же схлынет нетерпеливая масса, и можно будет свободно войти. Ритка уже нырнула в это живое чудовище, оно и поглотило её. Хорошо ещё успели договориться, чтобы ждать друг друга после дискотеки на крыльце, - идти домой вместе, ну, в общем, как всегда. Тем более, сегодня...оторопь так и берёт...да... Ритка всё знает: и про Машу, и про её полоумного отца-убийцу. И обещала проводить. Избегая тягостных мыслей, Валя с сочувствием посмотрела на здание клуба, сотрясавшееся от толпы, пытавшейся его взять, как последнюю высоту.
Наконец, и она вошла. Зал уже возник огромным единым дыханием, то спадающим, как отлив, то набирающим силу, как прибой. Вечер ещё только-только пробовал на вкус нарастающий ритм, а воздух уже испуганно сжался, его начинали (пока, правда, слабо) растаскивать - каждый к себе. Валя остановилась, будто впервые увидела такое зрелище, даже самой удивительно. Обвела взглядом зал и... в глазах запестрило.
Лучи светомузыки перекрещивались, целуясь на лету, и снова разбегались в разные стороны. Рассмотреть кого-либо - дело невероятной сложности. Прыгали только, как баскетбольные мячи, головы, порядком взлохмаченные (у кого от усердия, у кого от лака), да руки, взлетающие, как флаги, или извивавшиеся по-змеиному. И все эти головы и руки пытались попасть в такт ревущей музыке, но удавалось такое вдохновенное действо далеко не всем.
Валин взгляд зацепил парень - бешеный ритм его пластичных движений; лицо его, освещённое на мгновение, мокро блеснуло, удивив Валю: показалось, что он родился с этой дикой пляской. У неё вдруг закружилась голова от мелькания прожекторов, выхватывавших короткие юбки, джинсы - непонятно чьи (женские, мужские), толстовки вперемешку с топиками - вся эта мешанина напоминала перёмотку видеопленки да ещё с навязчивым желанием что-то разглядеть. Валя несколько минут постояла с закрытыми глазами, успокаиваясь после такого "просмотра", а потом, собравшись с духом, пошла искать своих, пробираясь сквозь гущу тел, порой сцепленных и не желавших сдвинуться со своего места даже на миллиметр.
После упорных, досадно измотавших её поисков, она всё-таки набрела на знакомые лица, махнувшие в знак приветствия, а может, просто в такт музыки, и щедро разделившие с ней вожделенный клочок пола, сегодня шедший нарасхват.
И Валю, вначале робко, а потом все смелее и смелее, и, наконец, совсем освоившись и ощутив себя хозяином, захватил дискотечный ураган. И понёс, засасывая и закручивая, подобно гуляющему ветру в пустыне. И она не сопротивлялась, а отдала всю себя во власть этой разбушевавшейся стихии. И теперь просто впитывала, возникшее между всеми единение и подчинение, не отвлекаясь и не обдумывая.
В желанных и таких редких перерывах медленных танцев, Вале всего лишь дважды удалось выловить взглядом Ритку, то кружившую с кавалером, то подпиравшую стенку как раз в тот момент, когда сама Валя была не одна. Не успевал ещё раствориться, отлететь куда-то к белым пушистым облакам отзвук плавных мелодий, как тут же обрушивался громыхающий шквал, уверенно сгребающий своими жёсткими горстями молодёжь, возвращая всех на свои отвоеванные места.
И даже не верилось, что эта дискотека может когда-то закончится, а главное - отпустить. Валя вышла на крыльцо и стояла, заглатывая ночной воздух, и всё вдыхала, вдыхала и вдыхала, словно утоляла жажду.
Рита, оказывается, уже ушла с Ленкой. Кто-то сказал ей, пока она, отдышавшись, выглядывала подружек. И с неё сразу спала вся праздничная благодать. И не Ритка виновата - она сама. Зачем верить-то ей, столько раз обманывавшей её. Да и что тут идти, уговаривала она себя. По городку - в обход - минут сорок. Если покороче - вдоль каменного (не достроенного пока) забора - и всего-то минут двадцать. А домой хотелось.
Валя как-то очень несмело взялась за вертушку на проходной, так, что даже утомлённый дежурный невольно задержал на ней взгляд, но, не заметив ничего подозрительного в этой малость отрешенной девице, - "Эх, любовь, любовь..." - снова погрузился в свои дела.
Оставив за пределами и сам городок, и клуб с его дискотечным рёвом, и расползающихся по разным закоулкам одноклассников, Валя почти сразу же провалилась в окружившую её плотную, как клейкая бумага, тишину. Даже на трассе, зовущей всех желающих в Москву, сейчас не было ни единой машины, ни единого огонька, предупреждающего о своём появлении. Всё как будто вымерло.
Тропинка, отделявшаяся от дороги собственной сопроводительной канавой, оказалась скользкой, - недавно прошёл дождь. Сделав несколько шагов, Валя поняла, что быстро добраться до дома уже не получится. Но возвращаться - значит, потерять ещё больше времени.
С каждым новым пройденным метром темнота, поощряемая глухой тишиной, разрасталась и превращалась в наглого, прыщавого осьминога. Его щупальца обхватили вначале ноги, и с легкостью поднимаясь вверх по прямой облегающих джинсов, немного задержались на животе, завязав два своих щупальца, словно концы кофты, в узел; игнорируя Валино оцепенение, поползли по рукам, неся с собой холод кожаной куртки, от которой, впрочем, отделял джемпер (мягкий на ощупь), но сейчас его как будто не было, скользящий холод медленно перетекал в онемение рук; продолжая своё чёрное дело, они, взяв в сдавливающее кольцо грудь, подобрались к горлу, словно застрявшей костью на мгновение перекрыли дыхание и тут же ухнули внутрь - ближе к желудку.
Непонятно, что несло Валю вперёд, - ног она под собой явно не чуяла, только нечто инородное, чавкающее, липкое, страшное.
Как очутилась дома, - не поняла. Опомнилась возле своей двери и только тогда перевела дух.
***
Валя смотрела в книгу, не в силах сосредоточиться. Она могла бы и не читать, но чувствовала, что пропадает, теряется наедине с собой. Вязнет в тревоге. Чтобы всё-таки уловить смысл написанного, Валя стала произносить размеренно каждое слово:
Не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему.
Ибо Ангелам Своим заповедает о тебе - охранять тебя на всех путях твоих.
На руках понесут тебя, да не преткнёшься о камень ногою твоею.
На аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и драконЮ.
Не помогало.
Перед Валиным взором появился Лешка. И стихи, не его, конечно, но с ним связанные. И она, почти как молитву, прошептала их:
Помню давний год любой,
словно день вчерашний...
Целовались мы с тобой
у Гремячей башни.
И кружилась голова.
И смеялся ветер.
И весёлая Пскова
пела на рассвете.
И высокая трава
закрывала дали.
И нежданные слова
губы лепетали.
Стихи принадлежали Станиславу Золотцеву (псковскому поэту).
***
Она никак не ожидала, что очередные летние каникулы у бабушки в Пскове подарят ей Лёшку. И сам-то Псков для неё - постоянный подарок. Она обитала в нём с шестилетнего возраста каждое лето, а иногда и в зимние каникулы (правда, всё-таки реже). И пусть псковские зимы не отличались морозами, а, скорее, слякотью, зато осталось ощущение праздника, особенно однажды, когда бабушка на Новый год заказала Деда Мороза со Снегурочкой. И хотя уже пришло понимание того, что они ни с Крайнего Севера приедут, а здесь - родные, псковские, но ждала с нетерпением и радостью, делая себе бумажные бусы.
Недокрашенные бусы снова ждали её, уже всю в празднике с явными знаками только что исчезнувших Деда Мороза со Снегурочкой. С подаренной ими коробкой конфет, лежавших тут же на столе, около неё. Настоящих. Шоколадных. Так сказала бабушка. Как снова раздался звонок. И ринувшись открывать, опередив и бабушку, и дедушку, с тайной мыслью, что вдруг вернулся Дед Мороз, что-то забыв, распахнула дверь, даже не спросив: "кто?". Новогодний фейерверк, заполнявший украшенную площадь с огромной ёлкой посредине, безусловно, поблек по сравнению с фейерверком, вырвавшимся изнутри и окунувшего всех брызгами радости вперемешку с визгами - на пороге стояли родители, только что приехавшие.
Псков. Сбывшееся сновидение. Весь утонувший в зелени.
С мощёной булыжниками дорогой к Собору, - шпильки вряд ли выдержат такой путь. С белыми флоксами, рассыпанными по всему парку весенней порошей. С голубыми елями, подсиняющими, тот же самый парк, как свежевыстиранное бельё, в которое так и хочется уткнуться носом и вдыхать хрустящий запах чистоты. С древними стенами, стоящими на страже до сих пор в центре города и следящими за его жизнью из своих бойниц. С памятником двум Капитанам Каверина, устремлённым к покорению новых вершин и зовущих за собой детей, приходящих сюда покататься на карусели.
Псков. С форсированием нашими войсками реки Великой 23 августа - день освобождения города от фашистов. И этот праздник каждый год собирает на набережной уйму людей задолго до начала. И переправа, и десант снова и снова проживают события 1944 года.
И сам город настороженно сосредоточен, вспоминая те, героические дни. И они с Лёшкой прошлым летом стояли в первых рядах, держась за руки. Не отрывая взглядов от реки, от развернувшегося там боя, тем не менее, не отпускали друг друга, как бы опасаясь, что эта ненастоящая война может странным образом разлучить их.
А её губы всё продолжали шептать, ощущая вкус его губ:
И не ведая стыда,
вновь смыкались губы.
Были оба мы тогда
и юны, и глупы.
Да, и вот этот город праздника и детства подарил ей Лёшку с громадными букетами алых роз, с чтением стихов на закате около стен Собора. С такой простой и, вроде бы, банальной романтикой.
Познакомились тоже на празднике, точнее, на концерте Серова. Валя и не обратила внимание на друзей брата. Она заворожено смотрела на поклонницу, идущую с цветами через весь стадион,
а Серов пел. Пел, обращённый к ней. Потрясённая, Валя порывисто повернулась к сидящему рядом парню, и на неожиданно прозвучавший вопрос: "Можно с вами познакомиться?". Выдохнула: "Да" - почти не думая.
Нет, мудрее во сто раз
мы в то утро были,
потому что без прикрас
целый мир любили.
Между небом и землёй,
городом и пашней
Целовались мы с тобой
у Гремячей башни.
Валя произнесла последние строчки. Да. Это было. А несколько дней назад пришло письмо от Лёшки, в котором он уже не клянётся в любви, а признается, что у него есть другая.
Кто придумал, что семнадцать лет - счастливая пора? Взрослые и придумали. Когда вспоминают, сравнивают и кажется, что вот тогда-то и было самое счастье! Неправда! Не в возрасте дело! В состоянии души ощущения счастья. Только, где же его взять, это самое состояние души? Лёшки теперь тоже нет. Только и было - дуновение жизни в письмах.
***
Валя устало, почти равнодушно, вышептывала оставшиеся строчки:
"За то, что он возлюбил Меня, избавлю его; защищу его,
потому что он познал имя Моё.
Воззовёт ко Мне, и услышу его; с ним Я в скорби;
избавлю его и прославлю его;
Долготою дней насыщу его и явлю ему спасение Моё".
Последние отзвуки повисли в воздухе. Слишком долгим оказался путь. Терзания этих дней, раз за разом исчезали в молитве и уже не надоедали одними и теми же кадрами, как испортившийся кинематограф. Она как бы застыла, уронив голову на грудь, вслушиваясь в сердце - как оно там, живо ли ещё?
Оно отзывалось болью.
Вдруг кто-то мягкой материнской рукой провёл по волосам. Тепло и ласково. Она замерла, боясь пошевелиться. Комната наполнилась светом. Он, как живой, высветил угол комнаты, узор обоев и, обозначившись белым Лучом, направился на неё. Как приглашал. Валя встала, приподнялась на цыпочки и взлетела.
И поплыла невесомая над всем пережитым.
А потом Луч пропал, как и не было. Она даже подошла к окну, чтобы убедиться, что где-то он ещё существует, но заоконная ночь была непроглядна. Тогда Валя закрыла глаза и протянула к окну раскрытую ладонь. И почувствовала и свет, и тепло Луча.