|
www.koncheev.narod.ru — сайт Кончеева на Народе
И. А. БУНИН
ОСВОБОЖДЕНИЕ ТОЛСТОГО
I
"Совершенный, монахи, не живет в довольстве001.
Совершенный, о монахи, есть святой Высочайший Будда. Отверзите уши ваши: освобождение от смерти найдено".
И вот и Толстой говорит об "освобождении":
- Мало того, что пространство и время и причина суть формы мышления и что сущность жизни вне этих форм, но вся жизнь наша есть (все) большее и большее подчинение себя этим формам и потом опять освобождение от них...
В этих словах, еще никем никогда не отмеченных, главное указание к пониманию его всего.
Астапово - завершение "освобождения", которым была вся его жизнь, невзирая на всю великую силу "подчинения".
Помню, с каким восторгом сказал он однажды словами Пифагора Самосского002:
"Нет у тебя, человек, ничего, кроме души!" Знаю, как часто повторял Марка Аврелия003:
"Высшее назначение наше - готовиться к смерти"004.
Так он и сам писал: "Постоянно готовишься умирать. Учишься получше умирать".
"Я - Антонин, но я и человек; для Антонина град и отечество - Рим, для человека - мир".
Для Толстого не осталось в годы его высшей мудрости
не только ни града, ни отечества, но даже мира; осталось одно: бог; осталось "освобождение", уход, возврат к богу, растворение - снова растворение - в нем.
Князь Андрей слушал пение Наташи:
- Страшная противоположность между чем-то бесконечно великим и неопределенным, бывшим в нем, и чем-то узким и телесным, чем был он сам и даже была она, - Эта противоположность томила и радовала его во время ее пения...
Эта "противоположность" томила Толстого с рождения до последнего вздоха.
Как умирал князь Андрей?
"Чем больше он в те часы страдальческого уединения и бреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Все, всех любить, всегда жертвовать собой для любви значило - никого не любить, значило - не жить этой земной жизнью".
"Отверзите уши ваши, монахи: освобождение от смерти найдено. Я поучаю вас, я проповедую Закон. Если вы будете поступать сообразно поучениям, то через малое время получите то, ради чего благородные юноши уходят с родины на чужбину, получите высшее исполнение священного стремления; вы еще в этой жизни познаете истину и увидите ее воочию".
Христос тоже звал "с родины на чужбину"005:
"Враги человеку домашние его... Кто не оставит ради меня отца и матери, тот не идет за мной".
Их немало было, "благородных юношей, покинувших родину ради чужбины": был царевич Готами006,
был Алексей Божий человек, был Юлиан Милостивый007,
был Франциск из Ассизи008
... К лику их сопричислился и старец Лев из Ясной Поляны.
II
- Родился я и провел первое детство в деревне Ясной Поляне...
Он начал этими словами свои неоконченные "Первые воспоминания", которые писал для своего друга и последователя Бирюкова009,
предпринявшего составление его биографии. Он разделил тогда свою жизнь на семилетия, говорил, что "соответственно семилетиям телесной жизни человека, признаваемым даже и некоторыми физиологами, можно установить и семилетия в развитии жизни духовной". Этих семилетий было с небольшим недочетом двенадцать.
Первое - детство:
Рождение и жизнь в Ясной Поляне. Родился (от графа Николая Ильича Толстого и графини Марии Николаевны Толстой, урожденной княжны Волконской) 28 августа 1828 года1. На втором году от рождения потерял мать, умершую тридцати девяти лет. Учение начал дома, с гувернером-немцем, написанным в "Детстве" под именем Карла Ивановича.
Второе - отрочество:
Жизнь с семьей и продолжение учения в Москве. Там, па восьмом году от роду, потерял отца, внезапно умершего от разрыва сердца сорока двух лет.
Третье - юность:
Переезд сирот в Казань к бабушке010
по отцу, учение в казанском университете. Университетское учение, за малыми успехами2 в науках и в силу собственного сознания "бесполезности всего того, чему эти науки учат", оставил со второго курса, чтобы воротиться в Ясную Поляну и посвятить себя сельскому хозяйству и заботам о своих крепостных. После разочарования и в этом, уехал в Москву, потом в Петербург, с намерением служить по гражданской службе.
1 Даты везде по старому стилю. (Прим. И. А. Бунина.)
2 Этим малым успехам много способствовала та светская жизнь, которую вед тогда юноша Толстой. Он поступил в университет сперва на факультет арабско-турецкой словесности, когда же, из-за своей светской праздности, не был переведен с 1 го курса на 2-ой, перешел на факультет юридический. Но в этот факультет не вызвал в нем охоты к университетскому образованию. "Что вынесем мы с вами из университета011? -
спрашивал он однажды одного своего товарища. - Что вынесем мы из этого святилища, возвратившись восвояси, в деревню? На что будем пригодны, кому нужны? Смерть князя Игоря, змея, ужалившая Олега, - что же это, как не сказки, и кому нужно знать, что второй брак Иоанна на дочери Темрюка совершился 21 августа 1562 года, а четвертый на Анне Колтовской в 1572 году? А как пишется история? Грозный царь Иоанн вдруг с 1560 года из добродетельного и мудрого превращается в бессмысленного, свирепого тирана. Как и почему? Об этом и не спрашивается!" Так уже и тогда стала обнаруживаться одна из самых главных черт его - вызывающее презрение к общепринятому, тоже идущее из жажды "освобождения", борьбы с."подчинением". (Прим. И. А. Бунина.)
|
Четвертое - от 21 года до 28 лет:
Разочарование в мечтах и о гражданской службе. Военная служба на Кавказе, потом в осажденном Севастополе. Начало писательства. Написал в это семилетие: "Детство", "Отрочество" и "Юность", "Севастопольские рассказы", "Метель", "Два гусара", "Утро помещика"; начал "Казаки".
Пятое - от 28 до 35 лет:
Выход из военной службы, заграничные путешествия для знакомства с постановкой школьного дела в Европе, педагогическая и судебная деятельность012
в Ясной Поляне - и женитьба на Софье Андреевне Берс. "Казаки" и начало "Войны и мира". В это семилетие потерял брата Дмитрия, потом брата Николая.
Шестое - от 35 до 42 лет:
Семейная жизнь, уже четверо детей, хозяйство, писание и печатание "Войны и мира".
Седьмое - от 42 до 49 лет:
Поездки на лечение кумысом в Самарскую губернию. Там же работа на голоде. "Анна Каренина". Рождение еще четверых детей (из которых два мальчика умерли).
Восьмое - от 49 до 56 лет:
"Исповедь". Переезд в Москву для воспитания детей. Знакомство с Чертковым. "Чем люди живы", "В чем моя вера", "Так что же нам делать". Рождение еще одного сына и еще одной дочери (Александры).
Девятое - от 56 до 63 лет:
Жизнь в Москве. Рассказы для народа, "Смерть Ивана Ильича", "Власть тьмы", "Плоды просвещения", "Крейцерова соната", начало писания "Воскресения". Рождение еще одного ребенка, Ванечки.
Десятое - от 63 до 70 лет:
Новая работа на голоде (в Тульской губернии). Отказ от авторских прав на все, что написано после 1881 года. "Царство божие внутри вас", "Хозяин и работник", "Об искусстве". Смерть Ванечки.
Одиннадцатое - от 70 до 77 лет:
Первая тяжелая болезнь. Появление в печати "Воскресения". Отлучение от церкви. Переезд всей семьи в Ясную Поляну. Зима в Крыму, где пережиты еще воспаление легких и брюшной тиф. Начало составления "Круга чтения". Писание писем и обращений: к духовным друзьям и последователям, к правительству, к военным, к церковнослужителям, к политическим и общественным деятелям...
И, наконец, двенадцатое, недожитое - от 77 до 83 лет:
Смерть наиболее любимой и близкой по духу дочери Маши. Тайное составление завещания, в котором право на все его писания передавалось Александре Львовне, а распоряжение ими Черткову. Бегство в ночь с 27 на 28 октября 1910 года из Ясной Поляны; болезнь в пути и смерть ил железнодорожной станции Астапово (7 ноября).
Эта смерть была ого последним "освобождением".
Уйти, убежать он стремился давно. Еще в 1884 году писал в дневнике:
- Ужасно тяжело. Напрасно не уехал... Этого не миновать...
В 1897 году опять совсем было решил уйти, даже написал прощальное письмо Софье Андреевне - и опять не осуществил своего решения: ведь бросить семью - это, значит, думать только о себе, а каково будет семье, какой это будет для нее удар! Он тогда писал:
- Как индусы под шестьдесят лет уходят в лес, как всякому религиозному человеку хочется последние годы жизни посвятить богу, а не шуткам, каламбурам, сплетням, теннису, так и мне, вступая в свой семидесятый год, всеми силами души хочется этого спокойствия, уединения и хоть неполного согласия, но не кричащего разногласия со своими верованиями, со своей совестью... То же писал и в ночь бегства:
- Я делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста. Уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и в тиши последние дни своей жизни...
К бегству подбивали его и со стороны. За месяц до бегства он писал:
"От Черткова письмо с упреками и обличением"013, -
за то, что он, Толстой, все продолжает жить так, как живет. - "Они разрывают меня на части. Иногда думается уйти ото всех" 1.
| 1 Всюду, где это не оговорено, курсив мой. (Прим. И. А. Бунина.)
|
Чертков впоследствии оправдывался, говорил, что не настаивал на его уходе. Нет, он только колебался, - например, так писал толстовцу болгарину Досеву:
- Если бы он ушел из дому, то, при его преклонных летах и старческих болезнях, он уже не смог бы жить физическим трудом. Не мог бы он также пойти с посохом по миру и заболеть и умереть где-нибудь на большой дороге или прохожим странником в чужой избе... он не мог бы так поступить из простой любви к любящим его людям, к своим дочерям и друзьям, близким ему по сердцу и духу. Он не мог бы, не становясь жестоким...
Как бы там ни было, ом решился наконец и на полную возможность "умереть где-нибудь на большой дороге" и на "жестокость". 28 октября он был уже в Опти-ной Пустыни:
- 28 окт. 1910 г., Оптина Пустынь. Лег (вчера) в половине 12. Спал до третьего часа. Проснулся и опять, как прежние ночи, услыхал отворяние дверей и шаги. В прежние ночи я не смотрел на свою дверь, нынче взглянул и вижу в щелях яркий свет в кабинете и шуршание. Это Софья Андреевна что-то разыскивает, вероятно, читает. Накануне она просила, требовала, чтобы я не запирал дверей. Ее обе двери отворены, так что малейшее движение слышно ей. И днем и ночью все мои движенья, слова должны быть известны ей и быть под ее контролем. Опять шаги, осторожное отпирание двери, и она проходит. Не знаю отчего, это вызвало во мне неудержимое отвращение, возмущение. Хотел заснуть, не могу, поворочался около часа, зажег свечу и сел. Отворяет дверь и входит Софья Андреевна, спрашивая "о здоровье" и удивляясь на свет у меня. Отвращение и возмущение растет, задыхаюсь, считаю пульс: девяносто семь. Не могу лежать и вдруг принимаю окончательное решение уехать. Бужу Душана1, потом Сашу, они помогают мне укладываться. Я дрожу при мысли, что она услышит, выйдет, - сцена, истерика, и уж впредь без сцены не уехать. В 6-м часу все кое-как уложено; я иду на конюшню велеть закладывать; Душан, Саша, Варя доканчивают укладку. Ночь - глаз выколи, сбиваюсь с дорожки к флигелю, попадаю в чащу, накалываюсь, стукаюсь об деревья, падаю, теряю шапку, не нахожу, насилу выбираюсь, иду домой, беру шапку и с фонариком добираюсь до конюшни, велю закладывать. Приходит Саша, Душан, Варя. Я дрожу, ожидая погони. Но вот уезжаем. В Щекине ждем час, и я всякую минуту жду ее появления. Но вот сидим в вагоне, трогаемся, и страх проходит, и поднимается жалость к ней, но не сомнение, сделал ли то, что должно. Может быть, ошибаюсь, оправдывая себя, но кажется, что я спасал себя - не Льва Николаевича, а спасал то, что иногда и хоть чуть-чуть есть во мне. Доехали до Оптиной. Я здоров, хотя не спал и почти не ел. Путешествие от Горбачева в третьеклассном набитом рабочим народом вагоне очень поучительно и хорошо, хотя я и слабо воспринимал. Теперь 8 часов, мы в Оптине...
|
1 Доктор Душан Маковицкий, домашний врач, друг и последователь. (Прим. И. А. Бунина.)
|
О том, куда ему направиться, после того как он убежит из Ясной Поляны, он думал нечто очень неопределенное: "Куда-нибудь за границу... например, в Болгарию... Или в Новочеркасск и дальше - куда-нибудь на Кавказ..." В последнюю минуту он выбрал как первую цель монастырь в селе Шамардине, где доживала свою жизнь его престарелая сестра, монахиня матерь Мария.
- Ты останешься, Саша, - сказал он дочери в ночь бегства. - Я вызову тебя через несколько дней, когда решу окончательно, куда я поеду. А поеду я, по всей вероятности, к Машеньке в Шамардино...
"К Машеньке" - это значит: к той единственной, что осталась на свете от того бесконечно далекого времени, когда только что начиналась жизнь, когда "нам, братьям, было - мне 5, Митеньке 6, Сереже 7, и Николенька (которому было 11) объявил нам, что у него есть тайна, посредством которой, когда она откроется, все люди сделаются счастливыми, не будет ни болезни, никаких неприятностей, никто ни на кого не будет сердиться, и все будут любить друг друга, все сделаются "муравейными братьями..." Известно, что это было, эти муравейные братья:
- Вероятно, это были моравские братья, о которых Николенька слышал или читал. Я помню, что слово "муравейные" нам особенно нравилось, напоминая муравьев в кочке. Мы даже устроили игру в муравейные братья, которая состояла в том, что садились под стулья, загораживали их ящиками, завешивали платками и сидели там в темноте, прижимаясь друг к другу. Я, помню, испытывал особенное чувство любви и умиления и очень любил эту игру. Муравейные братья были открыты нам, но главная тайна о том, как сделать, чтобы все люди не знали никаких несчастий, никогда не ссорились и не сердились, а были бы постоянно счастливы, эта тайна была, как он нам говорил, написана им на зеленой палочке, и палочка Эта зарыта у дороги, на краю оврага старого Заказа, в том месте, в котором я, так как надо же где-нибудь зарыть мой труп, просил, в память Николеньки, закопать меня...
Последние годы его жизни были несказанно трогательны и прекрасны. И вот в это время он ехал однажды с Александрой Львовной верхом мимо этого места:
"Мы возвращались с отцом домой014,
поравнялись с полянкой, где весной на бугорке цвели голубым полем незабудки, а летом росли бархатные с розовым корнем и коричневой подкладкой крепкие грибы боровики. Отец окликнул меня:
- Саша!
И, когда я, пришпорив лошадь, подъехала, он сказал:
- Вот тут, между этими дубами... - Он натянул повод и хлыстом, отчего лошадь нервно дернулась, указал мне место. - Тут схороните меня, когда я умру..."
Теперь, в эту последнюю свою ночь в том доме, где он провел почти весь свой век, он расставался даже и с этой мечтой - лежать в могиле среди тех родных дубов, место которых было связано с памятью Николеньки. "Иногда думается уйти ото всех". Мог бы прибавить: и ото всего.
Почему он бежал? Конечно, и потому, что "тесна жизнь в доме, место нечистоты есть дом", как говорил Иисус. Конечно, и потому, что не стало больше сил выдерживать многолетние раздоры с Софьей Андреевной из-за Черткова, из-за имущества... Софья Андреевна, заболевшая в конце концов и душевно и умственно, довела уже до настоящего ужаса своими преследованиями, и уже крайних пределов достиг стыд - жить в безобразии этих раздоров и в той "роскоши", которой казалась ему жизнь всей семьи и в которой и сам был принужден жить. Но только ли эти причины побуждали к бегству?
- Мне очень тяжело в этом доме сумасшедших, - писал он в своем дневнике.
Но писал и другое, гораздо более важное:
- Хороша у Ж.-П. Рихтера015
сказка об отце, воспитавшем детей под землей. Им надо умереть, чтобы выйти на свет. И они страшно желали смерти...
- Нет более распространенного суеверия, что человек с его телом есть нечто реальное.
- Хорошо думал о безумии личной жизни - не только личной жизни своей, но и жизни общей, временной.
- Что такое я? Отчего я?
- Пора проснуться, то есть умереть.
- Вещество и пространство, время и движение отделяют меня и всякое живое существо от всего бога.
- Все меньше понимаю мир вещественный и, напротив, все больше и больше сознаю то, что нельзя понимать, а можно только сознавать.
- "Но как же род человеческий?" Не знаю. Знаю только, что закон совокупления не обязателен человеку.
- Подняться на точку, с которой видишь себя. Все в этом.
- Мой дух живет и будет продолжать жить. "Но это уже не твой будет дух", - говорят на это. То-то и хорошо, что к этому тому, что останется жить после меня, не будет примешана личность, отвечаю я. Личность есть то, что мешает слиянию моей души со Всем.
- Тело? Зачем тело? Зачем пространство, время, причинность?
Он бежал "куда-нибудь" и не мог не знать, что, по его годам и слабостям телесным, при тех обмороках, в которые он впадал дома при малейшем переутомлении, ждала его на пути только смерть. "Но это-то и хорошо". Лишь бы не умереть, как умирает человек этого мира, а умереть, как зверь, - по древнейшему закону природы: в той священной тайне, в которой умирает "где-то" всякий свободный зверь, всякая свободная птица, ибо никогда не находит человек ни свободного зверя, ни свободной птицы мертвыми ни в городе, ни в деревне, ни даже в чистом поле. И, умирая, в бреду, несвязно внешне, но совершенно точно внутренне, он сказал (в полном соответствии со всем тем, что цитировано выше) чисто индусские слова:
- Все Я... все проявления... довольно проявлений...
Есть в книге его секретаря Булгакова запись, поражающая всех016:
"Я разлюбил Евангелие, сказал мне Лев Николаевич за 4 месяца до своей смерти". Но ничего не будет в этих словах поразительного, если вспомнить, что он сказал о своей жизни, разделив ее "на три фазиса". Сперва, деля ее на семилетия, он писал Бирюкову:
- Когда я подумал, чтобы написать всю истинную правду о себе, не скрывая ничего дурного моей жизни, я ужаснулся перед тем впечатлением, которое должна была бы произвести такая биография... Я записал у себя в дневнике б января 1903 года следующее: "Я теперь испытываю муки ада: вспоминаю вею мерзость моей прежней жизни, и воспоминания эти не оставляют меня и отравляют мне жизнь..."
Потом он разделил свою жизнь "на периоды" и суд себе вынес уже более милостивый:
- Вспоминая свою жизнь, то есть рассматривая ее с точки зрения добра и зла, которые я делал, я увидал, что вся моя длинная жизнь распадается на четыре периода: тот чудный, в особенности в сравнении с последующим, невинный, радостный, поэтический период детства до четырнадцати лет, потом второй - ужасные двадцать лет грубой распущенности, служения честолюбию, тщеславию и, главное, похоти, потом третий - восемнадцатилетний период, то есть от женитьбы и до моего духовного рождения, который с мирской точки зрения можно бы назвать нравственным, так как в эти восемнадцать лет я жил правильной, честной, семейной жизнью, не предаваясь никаким осуждаемым общественным мнением порокам, но все интересы которого ограничивались эгоистическими заботами о семье, об увеличении состояния, о приобретении литературного успеха и всякого рода удовольствиями. И, наконец, четвертый - двадцатилетний период, в котором я живу теперь и в котором надеюсь умереть и с точки зрения которого я вижу все значение прошедшей жизни и которого я ни в чем не желал бы изменить, кроме как в тех привычках зла, которые усвоены мною в прошедшие периоды...
В последние годы он делил свою жизнь на "фазисы". - Человек переживает три фазиса, и я переживаю из них третий. В первый фазис человек живет только для своих страстей: еда, питье, охота, женщины, тщеславие, гордость - и жизнь полка. Так у меня было лет до тридцати четырех, потом начался интерес блага людей, всех людей, человечества (началось это резко с деятельности школ, хотя стремление это проявлялось кое-где, вплетаясь в жизнь личную, и прежде). Интерес этот затих было и первое время семейной жизни, но потом опять возник с новой и страшной силой, при сознании тщеты личной жизни. Все религиозное сознание мое сосредоточивалось в стремлении к благу людей, в деятельности для осуществления царства божьего. II стремление это было так же сильно, так же страстно, так же наполняло всю жизнь, как и стремление к личному благу. Теперь же я чувствую ослабление этого стремления: оно не наполняет мою жизнь, оно не влечет меня непосредственно; я должен рассудить, что эта деятельность хорошая, деятельность помощи людям материальной, борьбы с пьянством, с суевериями правительства, церкви. Во мне, я чувствую, выделяется, высвобождается из покровов новая основа жизни, которая включает в себя стремление к благу людей так же, как стремление к благу людей включало в себя стремление к благу личному. Эта основа есть служение богу, исполнение его воли по отношению к той его сущности, которая во мне. Не самосовершенствование - нет. Это было прежде, и в самосовершенствовании много было любви к личности. Теперь другое. Это стремление к чистоте божеской. Стремление это начинает все больше и больше охватывать меня, и я вижу, как оно охватит меня всего и заменит прежние стремления, сделав жизнь столь же полною... Когда во мне исчез интерес к личной жизни и не вырос еще интерес религиозный, я ужаснулся, чувствуя, что мне нечем жить, но потом, когда возникло религиозное чувство стремления к благу человечества, я в этом стремлении нашел полное удовлетворение и стремление к благу личности; точно так же теперь, когда исчезает во мне прежнее страстное стремление к благу человечества, мне немножко жутко, как будто пусто, но стремление к той жизни и приготовление себя к ней уже, Заменяет понемногу прежнее, вылупляется из прежнего и точно так же, как и стремление к личному благу, удовлетворяет вполне и лучше стремления к благу общему, Готовясь только к той жизни, я вернее достигаю служения благу человечества, чем когда я ставил себе целью это благо. Точно так же, как, стремясь к благу общему, я достигал своего личного блага вернее, чем когда я ставил себе целью личное благо. Стремясь, как теперь, к богу, к чистоте божеской сущности во мне, к той жизни, для которой она очищается здесь, я попутно достигаю вернее, точнее блага общего и своего личного блага как-то неторопливо, несомненно и радостно...
Древняя индусская мудрость говорит, что человек должен пройти два пути в жизни: Путь Выступления и Путь Возврата. На Пути Выступления человек чувствует себя сперва только своей "формой", своим временным телесным бытием, своим обособленным ото всего Я, находится в тех своих личных границах, куда заключена часть Единой Жизни, и живет корыстью чисто личной; затем корысть его расширяется, он живет не только собой, но и жизнью своей семьи, своего племени, своего народа, и растет его совесть, то есть стыд корысти только личной, хотя все еще живет он жаждой "захвата", жаждой "брать" (дли себя, для своей семьи, для своего племени, для своего народа). На Пути же Возврата теряются границы его личного и общественного Я, кончается жажда брать - и все более и более растет жажда "отдавать" (взятое у природы, у людей, у мира): так сливается сознание, жизнь человека с Единой Жизнью, с Единым Я - начинается его духовное существование.
"Человек переживает три фазиса..."
III
Из Ясной Поляны он выбрался между 4 и 5 часами утра (как записал Маковицкий, с удивительной точностью, много лет, изо дня в день, ведший свои записи о нем). Вез его в старой дышловой коляске старый кучер Адриан.: Коляску сопровождал верхом, освещая путь факелом, конюх Филипп. Ехали на станцию Щекино Московско-Курской ж. д. (5 верст от Ясной Поляны). В дороге было холодно, и Маковицкий надел на него вторую шапку" На станции Щекино сели в товаро-пассажирский поезд" шедший от Тулы на Орел. На узловой станции Горбачеве (105 верст от города Козельска Калужской губернии) пересели в смешанный поезд. В 4 ч. 50 вечера приехали в Козельск, в 5 верстах от которого находился древний мужской монастырь "Оптина Введенская Пустынь", а в четырнадцати верстах далее, в большом селе Шамардине, тот женский монастырь, где давно монашествовала Мария Николаевна017.
Когда прибыли в Козельск, уже совсем смеркалось. Со станции поехали в монастырь в ямщицкой тележке по речной низменности, отделяющей Козельск от монастыря. Дорога была ужасная, грязная, говорится в записях Маковицкого. Было очень темно. Месяц светил из-за облаков. Лошади шли шагом. "Лев Николаевич спрашивал еще в вагоне и теперь спросил (ямщика), какие есть старцы в Оптиной, и сказал, что пойдет к ним". Под монастырем переправлялись через реку на пароме. В монастыре остановились у гостинника-монаха о. Михаила. О. Михаил, с рыжими, почти красными волосами и бородой, приветливый, отвел просторную комнату с двумя кроватями и широким диваном. Внесли вещи. Лев Николаевич сказал: "Как здесь хорошо!" И сейчас же сел за писание. Написал довольно длинное письмо и телеграмму Александре Львовне. Потом пил чай с медом (ничего не ел), попросил яблоко на утро и стакан, куда на ночь ставил самопишущее перо. Потом стал писать дневник, спросил, какое сегодня число. В 10 часов лег спать... Пиша, больше обыкновенного торопился..." Когда ложился спать,
Маковицкий хотел помочь ему снять сапоги, и он рассердился: "Я хочу сам себе служить!"
Никому до сих пор не известно: думал ли он остаться в Оптиной или Шамардине? Как там было остаться отлученному от церкви, не примирившись с нею? И вот предполагают: может быть, он хотел примириться. Для такого предположения есть некоторые основания.
Мой покойный друг Лопатина018
(сестра известного философа Льва Лопатина) рассказывала мне:
- Я была после смерти Толстого в Шамардине. Через широкую речку к монастырю перевозили на пароме монахи в белых подрясниках и белых скуфейках. Такие же монахи работали в полях. Кругом все радовало - тишиной, красотой, миром, был жаркий летний день. В чистеньком номере монастырской гостиницы, светлом, тесном и бедном, со странной маленькой деревянной кроватью, может быть, еще времен Бориса Годунова, за чаем с просфорами, монах много говорил о последнем посещении монастыря Толстым:
"Приехал, постучал и спрашивает: "Можно мне войти?" Гостинник говорит: "Пожалуйте". - "Ведь я Толстой, может, вы меня не примете?" - "Мы всех принимаем, - говорит гостинник, - всякого, кто желание имеет". Они и остановились у нас. Потом пошли к настоятелю, потом ездили в Шамардино, к сестре своей монахине... Потом за ними приехали..."
Монах еще говорил, что перед крыльцом настоятеля Лев Николаевич стоял на холоде и сырости с шапкой в руках. Он опять не хотел входить прямо, опять просил служку доложить: "Скажите, что я Лев Толстой, может быть, мне нельзя?" Монах сам вышел к нему, раскрыв объятия, и сказал: "Брат мой!" Лев Николаевич бросился к нему на грудь и зарыдал...
Приехав в Шамардино, к Марии Николаевне, он радостно сказал ей: "Машенька, я остаюсь здесь!" Волнение ее было слишком сильно, чтобы сразу поверить этому счастью. Она сказала ему: "Подумай, отдохни..."
Он вернулся к ней утром, как было условлено, но уже не один: вошли и те, что за ним приехали. Он был смущен и подавлен, не глядел на сестру. Ей сказали, что едут к духоборам.
- Левочка, зачем ты это делаешь? - воскликнула она. Он посмотрел на нее глазами, полными слез. Ей сказали (Александра Львовна):
- Тетя Маша, ты всегда видишь все в мрачном свете и только расстраиваешь папá. Все будет хорошо, вот увидишь...
И отправились с ним в его последнюю дорогу...
Если бы были свидетельства только вроде вот этих, можно было бы не придать им значения: и сама Лопатина, и подобные ей по духу, по правоверной, церковной религиозности, легко могли поддаться искушению создать легенду, будто он действительно стремился примириться с церковью. Но оказались и другие свидетельства.
Не случайно же все-таки поехал он в Шамардино.
Заехал туда по пути? Но по пути куда? И зачем? Повидаться с сестрой? Но с какой целью? Просто с родственной? Но ведь, может быть, не только с родственной? Как бы там ни было, он поехал в Шамардино, ехал через Оптину Пустынь; по дороге туда от Козельска спрашивал ямщика о старцах, там ночевал и провел весь день в монастырской гостинице. Зачем? Известно, что много беседовал с о. Михаилом, - опять расспрашивал о старцах, спасающихся при монастыре в скиту, выражал желание повидаться с ними, а потом "вышел, бродил возле скита, дважды подходил к дому старца о. Варсонофия, стоял у его дверей, но не взошел"...
Это говорит, - то же, что и Лопатина, - известный журналист Ксюнин, посетивший Шамардино тотчас после его смерти. Он многое говорит в своей книге "Уход Толстого" со слов матери Марии и, между прочим, следующее: когда Толстой пришел к сестре, - он и в Шамардине остановился в монастырской гостинице, - они долго сидели, затворившись ото всех в ее спальне. Вышли только к обеду, и тогда Толстой сказал:
- Сестра, я был в Оптиной, как там хорошо! С какой радостью я жил бы там, исполняя самые низкие и трудные дела; только поставил бы условием не принуждать меня ходить в церковь.
- Это было бы прекрасно, - отвечала сестра, - но с тебя взяли бы условие ничего не проповедовать и не учить.
Он задумался, опустил голову и оставался в таком положении довольно долго, пока ему не напомнили, что обед окончен.
- Виделся ты в Оптиной со старцами? - спросила сестра.
Он ответил:
- Нет... Разве ты думаешь, что они меня приняли бы? Ты забыла, что я отлучен...
Чем бы все это кончилось? Может быть, и состоялись бы его встречи с оптиискими старцами и, может быть, привели бы они к возвращению его в лоно церкви. Но на другой день в Шамардино приехала Александра Львовна и привезла страшные вести из Ясной Поляны, - о том, что Софьи Андреевна, узнав утром 28 октября о его бегстве, дважды покушалась на самоубийство (два раза убегала на пруд и топилась), рыдала весь день, била себя в грудь то тяжелым пресс-папье, то молотком, колола себя ножами, ножницами, рвалась выброситься в окно и все кричала:
- Я его найду, я убегу из дому, побегу на станцию! Ах, только бы узнать, где он! Уж тогда-то я его не выпущу, день и ночь буду караулить, спать буду у его двери!
Ее письмо к нему, которое привезла с собой Александра Львовна, было тоже совершенно ужасно по своему отчаянию. И вот, потрясенный и этим письмом, и всем тем, что было после его бегства в Ясной Поляне, охваченный ужасом, что, того гляди, Софья Андреевна узнает, где он, и бросится за ним в погоню, он побежал дальше.
- Я не могу вернуться, я не вернусь, - все повторял он в день приезда Александры Львовны. - Я хотел здесь остаться, я даже избу ходил нанимать здесь на житье себе...
Но теперь остаться было невозможно. Он провел весь день 30 октября за тревожным писанием нового письма Софье Андреевне, писал, сидя в жарком номере под открытой форточкой, которую не позволил закрыть, лег спать в тревоге и тоске, разрываемый и жалостью к Софье Андреевне, и невозможностью вернуться домой, и опять вскочил еще в темноте, в 4 часа утра.
- В 4 часа он разбудил Душана Петровича, послал за ямщиками, - говорит Александра Львовна. - Помня обещание, данное мною тете Маше непременно повидаться с ней в случае отъезда дальше, я тотчас же послала за ней. Было еще совсем темно. При свете свечи я торопливо собирала вещи, завязывала чемоданы. Пришел Ду-шан Петрович. Козельские ямщики подали лошадей... Отец очень волновался, наконец решил ехать, не дождавшись тети Маши и Оболенской019,
которым написал следующее письмо020:
"Шамардинский монастырь. 31 октября 1910 года, 4 ч. утра. Милые друзья, Машенька и Лизанька. Не удивляйтесь и не осудите нас, меня за то, что мы уезжаем, не простившись хорошенько с вами. Не могу выразить вам обеим, особенно тебе, голубушка Машенька, моей благодарности за твою любовь и участие в моем испытании. Я не помню, чтобы, всегда любя тебя, испытывал бы к тебе; такую нежность, какую я чувствовал эти дни и с которой уезжаю. Уезжаем мы так непредвиденно потому, что боюсь, что меня застанет здесь Софья Андреевна. А поезд только один, в восьмом часу. Целую вас, милые друзья, и так радостно люблю вас. Л. Т.".
Куда он бежал теперь? Решено было - пока в Новочеркасск. Но решали только его спутники - сам он, разбитый, шатающийся от усталости и пережитых волнений, только торопил бежать:
- Все равно куда... только ни в какую ни в толстовскую колонию, а просто в мужицкую избу...1
1 О колониях толстовцев он всегда говорил
неприязненно: "Жить святым вместе нельзя. Они все помрут. Одним святым жить нельзя". (Прим. И. А. Бунина.)
Я думаю, что это в большой степени бунинский домысел. Сказанное не могло относиться к коммунам толствоцев. Толстой действительно говорил, что не следует человеку выделяться из "большого" мира в "малый". Но по сути всех его на этот счет высказываний, разумеется, он приветствовал сообщества единомышленников, да еще живущих "трудовой, нравственной жизнью на земле". И никогда бы он не назвал таких людей "святыми". Это слово вообще не из толстовского лексикона. Толстой признавал более развитых, передовых, людей, которые могут научить, помочь, разъяснить. И себя он к таким относил, но здесь не было никакой "святости", просто нормальная человеческая взаимопомощь на основе любви и взаимоуважения.
Многие толстовские коммуны действительно быстро вырождались. Слабые физически, интеллигентные люди не выдерживали тягот естественной жизни. В порыве энтузиазма бросали все, уходили в деревню, на землю, не рассчитав своих сил. Что ж, для них это был хороший опыт.
Коммуны же состоявшие из крестьян и рабочих были достаточно живучи. Последние уничтожил уже Сталин. Коммуны эти по сути ничем не отличались от нормального колхоза, но из-за их чуждости людоедской идеологии были уничтожены.
В 1989 году была издана книга "Воспоминания крестьян-толстовцев 1910-1930-е годы". Одну из статей этой книги Янов В. В. "Краткие Воспоминания О Пережитом" можно найти по этой ссылке. (Примечание Кончеева)
|
На станции Козельск едва успели попасть в поезд, шедший на юг, вскочили в вагон без билетов. На станции Волово взяли билеты до Ростова-на-Дону. Это было утром 31 октября, а 1 ноября Александра Львовна уже телеграфировала Черткову:
"Вчера слезли Астапово, сильный жар, забытье, утром температура нормальная, теперь снова озноб. Ехать немыслимо".
В это же утро, говорит она дальше, отец продиктовал мне следующие мысли в свою записную книжку:
"Бог есть неограниченное Все, человек есть только ограниченное проявление Бога".
Она записала это и ждала, что он будет диктовать дальше, но он сказал:
- Больше ничего.
Он полежал некоторое время молча, потом снова подозвал ее:
- Возьми записную книжку и перо и пиши:
"Или еще лучше так: бог есть то неограниченное Все, чего человек сознает себя ограниченной частью. Истинно существует только бог. Человек есть проявление его в веществе, времени и пространстве. Чем больше проявление бога в человеке (жизнь) соединяется с проявлением (жизнями) других существ, тем больше он существует. Соединение этой своей жизни с жизнями других существ совершается любовью.
Бог не есть любовь, но чем больше любви, тем больше человек проявляет бога, тем больше истинно существует.
Бога мы познаем только через сознание его проявления в нас. Все выводы из этого сознания и руководство жизни, основанное на нем, всегда вполне удовлетворяют человека и в познании самого бога, и в руководстве в своей жизни, основанном на этом сознании".
Через некоторое время он снова позвал ее:
- Теперь я хочу написать Тане и Сереже.
Несколько раз он должен был прекращать диктовать из-за подступавших к горлу слез, и минутами она едва могла расслышать его тихий, тихий голос:
"Милые мои дети, Таня и Сережа!
Надеюсь и уверен, что вы не попрекнете меня за то, что я не призвал вас. Призвание вас одних без мам было бы великим огорчением для нее, а также и для других братьев. Вы оба поймете, что Чертков, которого я призвал, находится в исключительном положении по отношению ко мне. Он посвятил свою жизнь на служение тому делу, которому я служил последние сорок лет моей жизни. Дело это не столько мне дорого, сколько я признаю - ошибаюсь или нет - его важность для всех людей и для вас в том числе.
Благодарю вас за ваше хорошее отношение ко мне, Не знаю, прощаюсь ли или нет, но почувствовал необходимость высказать то, что высказал.
Еще хотел прибавить тебе, Сережа, совет о том, чтобы ты подумал о своей жизни, о том, кто ты, что ты, в чем смысл человеческой жизни и как должен проживать ее всякий разумный человек. Те усвоенные тобой взгляды дарвинизма, эволюции и борьбы за существование не объяснят тебе смысл твоей жизни и не дадут руководства в поступках; а жизнь без объяснения ее значения и смысла и без вытекающего из нее неизменного руководства есть жалкое существование. Подумай об этом. Любя тебя, вероятно, накануне смерти, говорю это.
Прощайте, старайтесь успокоить мать, к которой я испытываю самое искреннее чувство сострадания и любви. Любящий вас отец Лев Толстой".
- Ты им передай это после моей смерти, - сказал он Александре Львовне и опять заплакал.
Утром 2 ноября приехал Чертков, и, взволнованный Этим, он опять плакал. Положение же его становилось все серьезнее. Несколько раз он отхаркивал кровяную мокроту, жар у него все повышался, сердце работало слабо, с перебоями, и ему давали шампанское. Днем он сам несколько раз ставил себе градусник и смотрел температуру. К вечеру состояние его еще ухудшилось. Он громко стонал, дыханье было частое и тяжелое... Он снова попросил градусник и, когда вынул его и увидал 39,2, громко сказал:
- Ну, мать, не обижайтесь!
В восемь часов вечера приехал Сергей Львович. Он опять очень взволновался, увидав его, когда же Сергей Львович вышел от него, позвал Александру Львовну:
- Сережа-то каков!
- А что, папаша?
- Как он меня нашел! Я очень рад, он мне приятен... Он мне руку поцеловал, - сквозь рыдания с трудом проговорил он.
Третьего ноября Чертков читал ему газеты и прочел четыре полученных на его имя письма. Он их внимательно выслушал и, как всегда это делал дома, просил пометить на конвертах, что с ними делать.
Ночь с 3 на 4 была одна из самых тяжелых. Вечером, когда оправляли его постель, он сказал:
- А мужики-то, мужики как умирают! - и опять заплакал.
Часов с одиннадцати начался бред. Он опять просил записывать за ним, но говорил отрывочные, непонятные слова. Когда он просил прочитать записанное, терялись и не знали, что читать. А он все просил:
- Да прочтите же, прочтите!
Утро 4 ноября было тоже очень тревожно. Появился еще новый зловещий признак: он, не переставая, перебирал пальцами, брал руками один край одеяла и перебирал его пальцами до другого края, потом обратно, и так без конца. Иногда он старался что-то доказать, выразить какую-то спою неотвязную мысль.
- Ты но думай, - сказала ему Александра Львовна.
- Ах, как не думать, надо, надо думать!
Так весь день он старался сказать что-то, метался и страдал.
К вечеру снова начался бред, и он умолял понять его мысль, помочь ему.
- Саша, пойди, посмотри, чем это кончится, - говорил он.
Она старалась отвлечь его:
- Может быть, ты хочешь нить?
- Ах, нет, нет... Как не понять... Это так просто! И снова бредил:
- Пойдите сюда, чего вы боитесь, не хотите мне помочь, я всех прошу...
- Искать, все время искать...
В комнату вошла Варвара Михайловна. Он привстал на кровати, протянул руки и громким, радостным голосом, глядя на нее в упор, крикнул (приняв ее за умершую дочь):
- Маша, Маша!
Всю ночь Александра Львовна не отходила от него. Он все время метался, охал. Снова просил записывать. Записывать было нечего, а он все просил:
- Прочти, что я написал! Что же вы молчите? Что я написал?
Все время старались дежурить возле него по двое, но тут случилось, что Александра Львовна осталась одна. Казалось, он задремал. Но вдруг сильным движением он привстал и стал спускать ноги с постели. Она быстро подошла:
- Что тебе, папаша?
- Пусти, пусти меня!
И из всех сил рвался вперед:
- Пусти, пусти, ты не смеешь держать, пусти!
В 10 часов утра 6 ноября приехали московские врачи.
Увидав их, он сказал:
- Я их помню...
В этот день он точно прощался со всеми. Ласково посмотрел на Душана Петровича и с глубокой нежностью сказал:
- Милый Душан, милый Душан!
Меняли простыни, я поддерживала ему спину, - говорит Александра Львовна. - И вот я почувствовала, что его рука ищет мою руку. Я подумала, что он хочет опереться на меня, но он крепко пожал мне руку один раз, потом другой. Я сжала ого руку и припала к ней губами, стараясь сдержать рыдания. В этот день отец сказал нам слова, которые заставили нас вспомнить, что жизнь для чего-то послана нам и что мы обязаны, независимо от каких-либо обстоятельств, продолжать эту жизнь, по мере слабых сил своих стараясь служить Пославшему нас и людям. Кровать стояла среди комнаты. Мы сидели около. Вдруг отец сильным движением привстал и почти сел. Я подошла:
- Поправить подушки?
- Нет, - сказал он, твердо и ясно выговаривая каждое слово, - нет. Только одно советую помнить, что на свете есть много людей, кроме Льва Толстого, а вы смотрите только на одного Льва.
Деятельность сердца у него очень ослабела, пульс едва прощупывался, губы, нос и руки посинели и лицо как-то сразу похудело, точно сжалось. Дыханье было едва слышно...
Вечером, когда все разошлись спать, я тоже заснула. Меня разбудили в десять часов. Отцу стало хуже. Он стал задыхаться. Его приподняли на подушки, и он, поддерживаемый нами, сидел, свесив ноги с кровати.
- Тяжело дышать, - хрипло, с трудом проговорил он.
Всех разбудили. Доктора давали ему дышать кислородом... После впрыскивания камфары ему как будто стало лучше. Он позвал брата Сережу:
- Сережа!
И когда Сережа подошел, сказал:
- Истина... Я люблю много... как они...
Это были его последние слова.
И вот еще что говорил он в бреду 6 ноября (по свидетельству Сергея Львовича), - то, на что я уже указывал:
- Все Я... все проявления... довольно проявлений... вот и все...
В этот день в Астапово приехал о. Варсонофий, старец из Оптиной Пустыни. Впоследствии говорили, будто этот приезд состоялся "по приказу из Петербурга". Говорили неправду. Приехав, о. Варсонофий просил допустить его к умирающему, получил отказ и написал Александре Львовне письмо: "Почтительно благодарю Ваше сиятельство за письмо Ваше, в котором пишете, что воля родителя Вашего для Вас и для всей семьи Вашей поставляется на первом плане. Но Вам, графиня, известно, что граф выражал сестре своей, а Вашей тетушке, монахине матери Марии, желание видеть нас и беседовать с нами". Приказ из Петербурга выходит, таким образом, выдумкой. Если бы он не выражал сестре желания видеть старцев, о. Варсонофий не мог бы ссылаться на нее. Но что было бы, если бы Александра Львовна допустила его к отцу? Можно предположить: примирение умирающего с церковью021.
Но разве это уничтожило бы смысл его бредовых слов, слышанных Сергеем Львовичем?
Смысл этот слишком велик, уничтожить его не могло ничто.
"Слова умирающего особенно значительны", - как однажды сказал он в своем дневнике.
IV
До сих пор помню тот день, тот час, когда ударил мне в глаза крупный шрифт газетной телеграммы:
"Астапово, 7 ноября. В 6 часов 5 минут утра Лев Николаевич Толстой тихо скончался".
Газетный лист был в траурной раме. Посреди его чернел всему миру известный портрет старого мужика в мешковатой блузе, с горестно-сумрачными глазами и большой косой бородой. Был одиннадцатый час мокрого и темного петербургского дня. Я смотрел на портрет, а видел светлый, жаркий кавказский день, лес над Тереком и шагающего в этом лесу худого загорелого юнкера "в белой папашке с опустившимся пожелтевшим курпеем, в белой, грязной, с широкими складками черкеске" и с винтовкой в руке:
- На другой день Оленин пошел один на то место, где он со стариком спугнул оленя... День был совершенно ясный, тихий, жаркий. Утренняя свежесть даже в лесу пересохла, и мириады комаров буквально облепляли лицо, спину и руки... Эти мириады насекомых так шли к этой дикой, до безобразия богатой растительности, к этой бездне зверей и птиц, наполняющих лес, к этой темной зелени, к этому пахучему, жаркому воздуху, к Этим канавкам мутной воды, везде просасывающейся из Терека и бульбулькающей где-нибудь под нависшими листьями... Обойдя то место, где он вчера нашел зверя, и ничего не встретив, он захотел отдохнуть... Он отыскал вчерашние следы оленя, подобрался под куст в чащу, и то самое место, где вчера лежал олень, и улегся у его логова... И вдруг на него нашло такое странное чувство беспричинного - счастья и любви ко всему, что он, по старой детской привычке, стал креститься и благодарить кого-то. Ему вдруг с особенной ясностью пришло в го-лону, что вот я, Дмитрий Оленин, такое особенное ото всех существо, лежу теперь один, бог знает где, в том месте, где жил олень, старый олень, красивый, никогда, может быть, не видавший человека... Около меня, пролетая между листьями, которые кажутся им огромными островами, стоят в воздухе и жужжат комары: один, два, три, четыре, сто, тысяча, миллион комаров, и каждый из них такой же особенный от всех Дмитрий Оленин, как и я сам... И ему ясно стало, что он нисколько не русский дворянин, член московского общества, друг и родия того-то и того-то, а просто такой же комар или такой олень, которые живут теперь вокруг него. "Так же, как они, как дядя Ерошка, поживу и умру. И правду он говорит: только трава вырастет". - "Да что же, что трава вырастет? - думал он дальше. - Все-таки надо жить, надо быть счастливым... Все равно, что бы я ни был: такой же зверь, как и все, на котором трава вырастет и больше ничего, или я рамка, в которой вставилась часть единого божества, все-таки надо жить наилучшим образом. Как же надо жить, чтобы быть счастливым, и отчего я не был счастлив прежде?" И он стал вспоминать свою прошедшую жизнь, и ему стало гадко на самого себя... И вдруг ему как будто открылся новый свет. "Счастие, вот что, - сказал он себе, - счастие в том, чтобы жить для других... в человеке вложена потребность счастия; стало быть, оно законно. Удовлетворяя его эгоистически, то есть отыскивая для себя богатства, славы, удобства жизни, любви, может случиться, что обстоятельства так сложатся, что невозможно будет удовлетворить этому желанию. Следовательно, эти желания незаконны, а не потребность счастия незаконна. Какие же желания всегда могут быть удовлетворены, несмотря на внешние условия? Какие? Любовь, самоотвержение!" Он так обрадовался и взволновался, открыв эту" как ему казалось, новую истину, что вскочил и в нетерпении стал искать, для кого бы ему поскорее пожертвовать собой, кому бы сделать добро, кого бы любить..."
Софья Андреевна говорила:
- Сорок восемь лет прожила я с Львом Николаевичем, а так и не узнала, что он был за человек!
Многообразие этого человека всегда удивляло мир. Но вот тот образ, что вспомнился мне 7 ноября четверть века тому назад, - этот кавказский юнкер с его мыслями и чувствами среди "дикой, до безобразия богатой растительности" над Тереком, среди "бездны зверей и птиц", наполняющих эту растительность, и несметных комаров в воздухе, каждый из которых был будто бы "такой же особенный от всех", как и сам юнкер ото всего прочего: не основной ли это образ? Юнкер, думая о своей "особенности", с радостью терял чувство ее: "Ему ясно стало, что он нисколько не русский дворянин, член московского общества, друг и родня того-то и того-то, а просто такой же комар или такой же олень, которые живут теперь возле него. Так же, как они, как дядя Ерошка, поживу и умру. И правду он говорит: только трава вырастет..." Это стремление к потере "особенности" и тайная радость потери ее - основная толстовская черта. "Слова умирающих особенно значительны". И, умирая, он, величайший из великих, говорил: "На свете много Львов, а вы думаете об одном Льве Толстом!" Разве это не то же, что чувствовал и говорил себе кавказский юнкер про свою "особенность"? Радовало его это и впоследствии - взять Наполеона, Пьера, князя Андрея и разоблачить мнимую высоту их положений и самооценок1, лишить их "особенности", показать на них, что сущность жизни вне временных и пространственных форм, смешать их с комарами и оленями; сделать это и с самим собою. Ни одни олень, ни один дядя Ерошка не защищал свою "особенность" так, как он, не утверждал ее с такой страстью и силой, - достаточно вспомнить хоть то, как зоологически ревнив он был в любви. И вместе с тем всю жизнь разрушал ее, и чем дальше, тем все страстнее, все сильнее. Как могло быть иначе? Как не разрушать, если все-таки не дано было кавказскому юнкеру в его дальнейшей долгой жизни идти к блаженному, звериному "поживу и умру, и только трава вырастет"? Как не разрушать, если то и дело становится "гадко на самого себя", если "счастие в том, чтобы жить для других"?
| 1 Умирающий кн. Андрей, Пьер в плену у французов, о. Сергий, сам Толстой... Наиболее заветной художественной идеей его было, думается, это: взять человека на его высшей мирской ступени (или возвести его на такую ступень) и, поставив его перед лицом смерти или какого-либо великого несчастия, показать ему ничтожество всего земного, разоблачить его собственную мнимую высоту, его гордыню, самоуверенность... Отсюда и "постоянное стремление его видеть и развенчивать то, что таится в душе человека под всеми формами блестящей внешности". Почему так преклонялся он перед "народом"? Потому, что видел его простоту, смирение; потому что миллионы его, этого простого, вечно работающего народа, жили и живут смиренной, нерассуждающей верой в Хозяина, пославшего их в мир с целью, недоступной нашему пониманию. (Прим. И. А. Бунина.)
|
- Он так обрадовался и взволновался, открыв эту, как ему казалось, новую истину, что вскочил и в нетерпении стал искать, для кого бы ему поскорее пожертвовать собой...
Сколько раз в жизни открывал он "эту, как ему казалось, новую истину"? Истина же эта роковая. С ней нельзя быть оленем или дядей Ерошкой. "Все равно, что бы я ни был: такой же зверь, как и все. или же я рамка, в которой вставилась часть единого божества..." Но в том и беда, что совсем не все равно, если уже сознаешь себя такой "рамкой". И олень, и дядя Ерошка тоже "рамки", но думают ли они об этом! Олени и дяди Ерошки, каждый в своей "особенности", в своей "самости", ничуть не стремятся искать, "для кого бы поскорей пожертвовать собой"1. И поэтому сугубо роковой путь жизни был уготован тому, кто был рожден и оленем и дядей Ерошкой, а вместе с тем - Дмитрием Олениным, который никак не мог умереть так, чтобы только трава выросла. "Некоторые живут, не замечая своего существования". Не некоторые, - их столько же, сколько на земле комаров и оленей. А сколько замечающих? Он же был из тех, что слишком замечают. И нельзя было ему умереть, как оленю. Надлежало умереть или как Ивану Ильичу, как князю Серпуховскому из "Холстомера", в лучшем случае, как самому Холстомеру - или же с совершенно несомненным чувством то ли слов Христа: "Царство мое не от мира сего, верующий в меня не увидит смерти вовек", то ли слов индийской мудрости: "Отверзите уши ваши, освобождение от смерти найдено! Освобождение - в разоблачении духа от его материального одеяния, в воссоединении Я временного с вечным Я". Чувство же это приобретается страшной ценой. И вот в 6 часов 5 минут утра 7 ноября 1910 года кончилась на станции Астапово не только жизнь одного из самых необыкновенных людей, когда-либо живших на свете,: - кончился еще и некий необыкновенный человеческий подвиг, необыкновенная по своей силе, долготе и трудности борьба за то, что есть "освобождение", есть исход из "Бывания в Вечное", говоря буддийскими словами, есть путь "в жизнь", говоря словами Евангелия, по удивительному совпадению оказавшимися в сборнике "Мысли мудрых людей на каждый день", который он составлял в свои последние годы, как раз на странице, отведенной седьмому дню ноября:
- Входите тесными вратами: ибо широки врата и пространен путь, ведущие в погибель; и многие идут ими: ибо тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их.
| 1 "Чем больше он думал в те часы страдальческого уединения и бреда, которые он провел после своей раны, тем более, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Все, всех любить, всегда жертвовать собой для любви значило - никого не любить, значило - не жить этой земной жизнью..." (Прим. П. А. Бунина.)
|
В этот сборник он включал наиболее трогавшие его, наиболее отвечавшие его уму и сердцу "мысли мудрых людей" разных стран, народов и времен, равно как и некоторые свои собственные. "Во все века лучшие, то есть настоящие люди думали об этом", - писал он в предисловии к нему. "Об этом", - это о том, о чем он и сам думал всю жизнь, даже и тогда, когда так страстно думал совсем о другом: о том, "чем все это кончится", что надо "искать, все время искать". Во всем л всегда удивительный, удивителен он был и той настойчивостью, с которой он начал говорить "об этом" с самых ранних лет, а впоследствии говорил с той одержимостью однообразия, которую можно видеть или в житиях святых, или в историях душевнобольных. Есть предание, что Иоанн, любимый ученик Христа, неустанно говорил в старости только одно: "Дети, любите друг друга". Однообразие, с которым говорил Толстой, одно и то же во всех своих последних писаниях и записях, подобно тому однообразию, которое свойственно древним священным книгам Индии, книгам иудейских пророков, поучениям Будды, сурам Корана:
- Материя для меня самое непонятное, - то и дело повторял он ни все лады/
- Что я такое? Разум ничего не говорит на эти вопросы сердца. Отвечает на это только какое-то чувство в глубине сознания. С тех пор, как существуют люди, они отвечают на это не словами, то есть орудием разума, частью проявления жизни, а всей жизнью.
- Избави бог жить только для этого мира. Чтобы жизнь имела смысл, надо, чтобы цель ее выходила за пределы постижимого умом человеческим.
- Дорого и радостно общение с людьми, которые в этой жизни смотрят за пределы ее.
- Бог для меня есть то, к чему я стремлюсь, - то, в стремлении к чему и состоит моя жизнь. Бог поэтому есть для меня непременно такой, что я его понять и назвать но могу.
- Ехал наверху на конке, глядел на дома, вывески, лапки, извозчиков, прохожих, проезжих и вдруг так ясно стало, что весь этот мир с моей жизнью в нем есть только одна из бесчисленных возможностей других миров и других жизней и для меня есть только одна из бесчисленных стадий, через которую я прохожу (как мне кажется, во времени).
- Наши постоянные стремления к будущему не есть ли признак того, что жизнь есть расширение сознания? Постепенно сознаешь, что нет ни материального, ни духовного, а есть только мое прохождение через пределы вечного, бесконечного, которое есть Все само в себе и вместе с тем Ничто (Нирвана).
- Мое Я стремится расшириться и в стремлении сталкивается со своими пределами в пространстве... Кроме сознания пределов в пространстве, есть еще сознание себя - того, что сознает пределы. Что есть это сознание? Если оно чувствует пределы, то это значит, что оно по существу своему беспредельно и стремится выйти из этих пределов.
- Жизнь, которую я сознаю, есть прохождение духовной и неограниченной (божественной) сущности через ограниченное пределами вещество.
- Жизнь человека выражается в отношении конечного к бесконечному.
- Бесконечное, которого человек сознает себя частью, и есть бог.
- Если иногда удается забыть о людях, испытываешь какой-то экстаз свободы.
- Если бы я был один, я был бы юродивым, то есть ничем бы не дорожил в жизни...
- Надо и в писании быть юродивым...
Он с радостью говорил своей старшей дочери Татьяне Львовне незадолго до бегства из Ясной Поляны, что он мечтает поселиться в ее деревне, где его никто не знает: "Я там могу ходить и просить под окнами милостыню". Бесконечно знаменательны эти слова, - эта мечта быть юродивым, ничем не дорожащим в жизни и "семи презираемым, стать никому не известным, нищим, смиренно просящим с сумой за плечами кусок хлеба под мужицкими окнами. Ужели и впрямь, как думают это еще и до сих пор, так долго стремился он убежать из Ясной Поляны только ради освобождения себя от ссор с детьми и женой? Ведь еще юнкером испытывал он этот "экстаз свободы", счастье думать, что нисколько он не русский дворянин, член московского общества, друг и родня того-то и того-то, а просто "такой же комар или такой же олень". Юнкер Оленин восторженно терял свою "особенность". Восторженно мечтал и и том, чтобы прославить ее на весь мир. А чем кончил? Был человек в земле Уц, Иов022
имя его... И родилось у него семь сыновей и три дочери. И было скота у него семь тысяч мелкого скота, и три тысячи верблюдов, и пятьсот пар волов, и пятьсот ослиц, и прислуги весьма много; и был человек тот знатнее всех сынов Востока...
И вот, во всем был "разорен" тот человек; "и вот, великий поднялся со стороны пустыни, и обхватил четыре угла дома, и тот упал на отроков, и они умерли..."
Толстой сам себя разорял целыми десятилетиями и наконец разорил полностью - и самого себя, и весь "дом" свой, в крушении которого было нечто тоже библейское: словно и впрямь "ветер великий поднялся со стороны пустыни, и обхватил четыре угла дома, и тот упал на отроков" - и где они теперь, эти рассеянные по всему миру "отроки", из которых один (недавно умерший в Америке Илья Львович) погиб не только от болезни, но и от полной нищеты! Толстой сам призывал и наконец призвал на свой "дом" и на самого себя этот "великий ветер" тоже по воле того, покорность которому стала в некий срок альфой и омегой всей его жизни.
- Простри руку твою на раба твоего Иова и коснись всего, что у него.
И простер и коснулся, - "всего, кроме души".
- И встал Иов, и разодрал верхнюю одежду свою, и остриг голову свою, и пал на землю, и поклонился, и сказал: наг вышел я из чрева матери моей, наг и возвращусь туда.
Наг, как во чреве матери, был и тот, кто "тихо скончался" под чьим-то чужим кровом, на какой-то дотоле никому не ведомой железнодорожной станции.
Думая о его столь долгой и столь во всем удивительной жизни, высшую и все разъясняющую точку ее видишь как раз тут - в его бегстве из Ясной Поляны и в его кончине на этой станции. Думая об этом и о долгих годах великих страданий, этому предшествовавших, никак не избегнешь мысли о путях Иова, Будды, даже самого сына человеческого.
- Паки и паки берет его дьявол на весьма высокую гору и показывает ему все царства мира и славу их. И. говорит ему: все это отдам тебе, если, падши, поклонишься мне. Но Иисус говорит ему: отойди от меня, Сатана.
Кто был так искушаем, как Толстой, кто так любил "царства мира и славу их"?
- Боже мой, - думал князь Андрей в ночь перед Аустерлицким сражением, - что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую? Отец, сестра, жена, все самые дорогие мне люди - я всех их отдам за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю!
"Врата, ведущие в погибель", были открыты перед Толстым сугубо широко, "торжества над людьми" он достиг величайшего. "Ну, и что ж? Что потом?" 1 Достигнув, он "встал, и взял черепицу, чтобы скоблить себя ею, и сел в пепел вне селения..."
| 1 "Ну, хорошо, у тебя будет шесть тысяч десятин в Самарской губернии, триста голов лошадей. Ну и что же из этого? Что потом? Ну, хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире - ну и что ж? Что потом?" ("Исповедь"). (Прим. П. А. Бунина.)
|
Так же, как Иов, - и как Екклезиаст023,
как Будда - Толстой был обречен на "разорение" с самого рождения своего. Вся жизнь таких людей идет в соответствии с их обреченностью: все "дела и труды" их, все богатства и вся слава их - "суета сует"; в соответствии и кончается: черепица, пепел, "вне селения", роща Уравеллы024,
Астапово... "Тот, кто все создает по замыслу своему", одаряет их тем щедрее, чем больше должно быть в некий срок их "разорение", заставляет трудиться и стяжать тем страстнее, чем отчаяннее будут их проклятия всем земным трудам и стяжаниям. Вот у одного семь сыновей, три дочери, сотни рабов и рабынь025,
тысячи скота и первенство среди всех сынов Востока; у другого - в жилах царская кровь, высшая родовитость026,
как телесная, так и духовная, высшая сила и ловкость и "четыре дворца по числу времен года"; третий - сын Давидов, царь над Израилем027
и великий "делатель": "Я предпринял большие дела - построил домы себе, насадил виноградники, устроил рощи и сады, сделал водоемы, собрал золота, серебра и драгоценностей от царей и областей..." И у всех общий конец: "Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?" - спрашивает один, столь много под солнцем потрудившийся. "Наг вышел я из чрева матери моей, наг и возвращусь туда", - говорит другой. "Царство мира сего и царство смерти - одно: это искуситель Мара, он же есть смерть", - говорит третий. И муки ада испытывает четвертый, вспоминая свою жизнь:
- Я испытываю муки ада: вспоминаю всю мерзость моей прежней жизни...
Какая "мерзость", какие смертные грехи числились за ним? Только те, что называются "грехами святых", всегда считавших себя самыми страшными грешниками. Но все равно: сколько лет и с какой ожесточенностью скоблил он черепицей проказу своих грехов ("не было ни одного самого страшного преступления, которого бы я не совершал") и трепетал, как Иов.
- Ужасное, чего я ужасался, постигло меня; и чего я боялся, приходит ко мне.
Толстой говорил почти теми же словами:
- Я качусь, качусь под гору смерти. А я не хочу смерти, я хочу и люблю бессмертие. Я люблю мою жизнь - семью, хозяйство, искусство...
- Как мне спастись? Я чувствую, что погибаю, люблю жизнь и умираю - как мне спастись?
"И счастливый семьянин, здоровый человек, Левин был несколько раз так близок к самоубийству, что прятал шнурок, чтобы не повеситься, и боялся ходить с ружьем, чтобы не застрелиться".
Левин тоже погибал. "Но Левин не повесился, и не застрелился, и продолжал жить". Почему продолжал? Потому, что была на то воля Хозяина, которую он, невзирая ни на что, непрестанно чувствовал в себе так же сильно, как его работник Федор. Воля (стремление) к жизни (земной, временной) - в теле. И Левин уже и тогда остро ненавидел временами тело, - и свое и чужое, - отсюда и было ему искушение повеситься или Застрелиться. Но уже и тогда чувствовал он, что не будет это спасением для него. Уже и тогда слышал в себе "голос Высшего Я". Зачем надо было продолжать жить? Затем, что этот голос говорил, что нужно "спастись" при жизни. А в чем спасение? Не в убийстве тела, не в выходе из него "не готовым", а в преодолении его и в потере "всего, кроме души".
V
После его похорон Ясная Поляна быстро пустела.
В доме еще оставались некоторые родные и близкие, но и они уже разъезжались один за другим; и Софья Андреевна сказала Ксюнину про этот пустеющий дом, куда она вошла когда-то почти девочкой и где провела потом целых сорок восемь лет:
- Через три дня дом совсем мертвый будет... Все уедут...
Тот, с кем она когда-то вошла в этот дом, был в ту пору во всем расцвете всех своих беспримерных сил и любил ее так, что говорил: "Я счастлив, как один из миллиона". Он писал тогда в своем дневнике:
- Люблю я ее, когда ночью или утром я проснусь и вижу: она смотрит на меня и любит... Люблю я, когда она сидит близко ко мне, и мы знаем, что любим друг друга, как можем; и она скажет: "Левочка!" - и остановится: -"Отчего трубы в каминах проведены прямо?" или: "Почему лошади не умирают долго?" Люблю, когда мы долго одни - и "что нам делать?" - "Соня, что нам делать?" - Она смеется. Люблю, когда она рассердится на меня и вдруг, в мгновение ока у ней мысль и слово, иногда резкое: "Оставь! скучно!" Через минуту они уже робко улыбается мне. Люблю, когда она девочка и желтом платье и выставит нижнюю челюсть и язык; люблю, когда я вижу ее голову, закинутую назад, и серьезное, и испуганное, и детское, и страстное лицо...
Писал в письмах к друзьям:
Нишу и слышу наверху голос жены, которую я люблю больше всего на свете. Я дожил до 34 лет и не знал, что можно так любить и быть так счастливым...
Вспоминая то время, когда он начал "Войну и мир", Софья Андреевна сказала:
- Приходит однажды ко мне в восторге, возбужденный, и говорит: "Какой великолепный тип дипломата я сейчас представляю себе!" А я спрашиваю его: "Левочки, и что такое дипломат?" Мне ведь было тогда всего двадцать лет...
|