Кондратюк Георгий Константинович : другие произведения.

Эврика

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Э В Р И КА
  
  
  
  
  Сентиментальные эссе о четырех изобретениях,
  обыкновенном карандаше и о Сталинской даче Љ 4.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  СУПИНАР
   (от латинск. "супинаре" - отбрасывать, опрокидывать)
  
  1
  
   Не изобретешь, так думаю, ничего, пока что-то или кто-нибудь не растревожит душу. Заодно и тронет сердце так, после чего (и без чего не сможешь) с увлечени-ем весь отдаешься работе, пока ее не завершишь. Вроде бы очередной работе. Но вдруг осознаешь, что она интереснейшее всего на свете (не имеет значения -- если когда-то потом оценишь ее по-другому) и наиважнейшее не только для тебя. Ее результаты -- нужнейшее для всех, кто живет и будет жить на планете Земля.
   Не решаюсь назвать место и время, ни первопричину моего увлечения пробле-мой обработки почвы вручную. Не из подсознания ли оно? Не от пра- пра- пра-предков ли досталось в наследство?
   Конечно же сама эта проблема возникла за десять тысяч лет до моего рождения. Когда человек настолько переродился в человека, что стал признавать землю-почву своей благодарной матерью-кормилицей.
  Граф генерал Игнатьев, чтобы не умереть с голоду, выращивал грибы-шампиньоны и продавал их на рынках Париже. При этом со всей искренностью их сиятельство признавался, что давая жизнь помидорам ли моркови, огурцам, вместе с ароматом роз и гвоздик он вдыхал радость жить и трудиться на земле. И та настолько благодарна, что за его труд и всякое к ней внимание платила ему де-сятерицей.
   Не меньше графа-генерала уважал труд в полях, садах и огородах знаменитый писатель Владимир Солоухин. С не меньшей искренностью, чем их сиятельство граф, он признался, во всеуслышанье заявив: "Ненавижу копать землю!"
   Оно и в самом деле. Так называемое "перемещение грунта вручную" (а это и пе-рекапывание, и рыхление клумб ли грядок лопатой) - далеко не самое приятное на даче, на приусадебном участке, "во саду ли в огороде". От этакого "перемеще-ния" и до крови мозоли на руках, и в самое неподходящее время прострелы ради-кулита поперек спины, и через каждую четверть часа очередное переутомление сверх всякой меры.
   И в то же время - "факты налицо".
   Давным-давно прошла вторая мировая война. Отпала необходимость в Англии, у лондонцев тех же для себя "где ни попадя" выращивать морковь, лук и ещё что-нибудь.
   Нет, не из-за этого многие продолжают выезжать на "уик-енд" из городов. Да-леко не из единственного столичного многомиллионного Лондона.
   Стало привычным у многих британцев, хранят ли традицией их отцов и дедов: на два дня и две-три ночи "выезжают на природу" - пообщаться с каким-нибудь ее разнообразием. Надышаться полной грудью не только "ароматом роз и гвоз-дик".
   С учетом традиций военного времени, из уважения к памяти тех, кто жил в те суровые годы, иные ли соображения вдохновляют правительство страны и город-ские власти. Не мешают они желающим хозяйничать на лоскутках земли. Где не-редко и всего-то места -- на клумбу, грядку и сколько-нибудь чтобы палатку по-ставить. Иное ли что - где бы можно укрыться от ветра и дождя, от надоедливых ли иной раз солнечных лучей.
   Не плохая привычка или традиция.
   То перекапывать и рыхлить землю, то выращивать заодно с тюльпанами не де-фицитные укроп, салат, морковь. С двойной то бишь (для здоровья и чрева сво-его) пользой.
   С одной стороны - безукоризненно экологически и биологические чистые ово-щи на столе. С другой - положительное влияние (для кого-то оно и терапия) на психику и нервы. Когда и всего-то: видишь как знакомое по-незнакмому красиво растет, развивается, зреет.
   Не от размахиваний гантелями, не от скрипучих эспадеров напряжение в муску-лах рук и ног. Иное оно: богаче, благороднее, чем от "накаченных" в спортивных залах и на спортплощадках - где уйма снарядов, сверкающих никелем и цифер-блатами тренажеров и новейших приспособлений для жаждущих "обливаясь сто-десятым потом нагонять мускулы на теле".
   Иное дело, когда в своем родном "во саду ли в огороде" часок-другой в охотку поработаешь лопатой ли садовыми вилами. После чего и вправе гордиться - сде-лал нужное дело, полезное нередко и не только для "себя любимого".
   Как после этого не быть дважды "радостью высвечен"?!
   Сразу перехожу от воображаемого, основанного на неоднократно услышанном в тематических радиопередачах, к живой реальности. Что своими глазами видел - на что минутки две ли три смотрел непрерывно, увлеченно и даже сколько-то с неуместной улыбкой.
   Что-то в те минутки и после них в душевных глубинах и закоулках запуталось-сплелось. Получился клубочек такой, что ни концов его нитей найти не могу да и не появляется желание-намерение это хитросплетение распутывать.
   Вроде бы самым осторожным было прикосновение чего-то к чему-то во мне. Допускаю - что и слегка царапнуло сердце: почему и не проходит, не забывается. И если волнует, беспокоит - то и другое всегда и кстати, и радует.
   В каком году это было - трудно вспомнить. Но при этом не забывались многие подробности. Такие, что имели отношение к моему изобретению и много, каза-лось бы, ненужного, но память и такое зачем-то бережно-бережно хранит.
   И всего-то: случилась очередная остановка нашего торопливого поезда. Были - обычная весна и конец апреля (в самые ли первые дни размашисто веселого мая). В не по весеннему жаркий - хорошо помню - было-случилось в приветливый полдень.
   Электричка из Таганрога на Ростов шла строго по расписанию. Ни на минуту не опаздывала где ее ждали пассажиры и ни на сколько сверх положенного нигде не стояла. Почему на каждой остановке с дружеской ненавязчивостью и торопился проникать через окна в вагон воздух со своим неполным пока что букетом запа-хов Таганрогского залива, (привет ли то был пассажирам от всего Азовского мо-ря).
   Ненавязчивый, ненапористый сквознячок на очередной стоянке успел притро-нутся к моим рукам и лицу.Нашел-таки мое место в вагоне в противоположной стороне от просторов залива. С того места мои глаза и успели как раз удивитель-ное увидеть на обычной, казалось бы, небольшой лужайке, что была вблизи от железной дороги. Недалеко от нашего вагона и почти напротив моего окна.
   На полянке уверенно стояло прочное серое строение с пронизывавшим его про-водами.
  Их оказалось столько, что без труда можно было догадаться, что это одна из под-станций местной электросети. Добросовестный молчаливый распределитель эле-кроэнергии.
   Строгое строение добросовестно заботливо ухожено. Чистенькие на всю высоту стены и возле них нигде никакого мусора - сплошной зеленый ковер из травуш-ки-муравушки. Такой - будто изумрудный ковер только что вручную мыли.
   С солнечной стороны от строения на травушке разостлано светложелтое оде-яльце под малышом. Он то сидит и что-то вертит в рученках, то пытается ползать.
   До чего же все неожиданно красиво, что нельзя было не думать о невероятном. Солнечного цвета коврик вдруг да оторвется от земли и начнет летать над зали-вом, над вагонами электрички и потом высоко-высоко поднимется в безоблачное небо.
   Но Мама у малыша - мальчик он или девочка издали и по одежонке не разли-чишь - такая, что ему ни в коем случае от нее улетать не надо. Недалеко от ма-лыша она с ручным орудием в руках - с лопатой. Изо всех сил старается накопать земли столько, чтобы хватило на клубу или на небольшую грядку под что-то.
   Отвоевывает она и, похоже, не первый день у травушки-муравушки нужное жизненного пространства для роз, анютиных глазок. Или у нее здесь морковь, по-мидоры летом вырастут. Ничто этому не помешает: вокруг подстанции в полтора метра высотой ограждение из стальных вертикальных стержней.
   Что молоденькая Мама делает вполне подходит, чтобы называть войной. Мест-ного значения, локальной войной, по крайней мере.
   Среднего роста она и едва ли не единственное пока что взрослое -- у нее не первый месяц свой собственный малыш. В своей взрослости она пытается убе-дить и лопату: что ли не видишь, мол, не подросток я и даже не девушка-первогодок?
   Это -- чтобы, как при взрослых, лопата бы с ней трудилось на равных. Ценило бы ее самоотверженное старание, ее атаку за атакой на целик сто лет не паханой, не копаной земли. Почему и давным-давно захваченной травушкой-муравушкй и как бы навсегда присвоеной.
   Общее в ее атаках было: самоотверженное усердие, упорство и при них - наив-ность, непонимание сути дела. Почему при неодинаковых ее попытках атаковать землю-грунт- почву результаты одни и те же. Один за другим -- неутешитель-ные.
   Она изо всех сил надавливала на подпятник штыковой лопаты. Но - всякое по-видавшее лезвие лопаты лишь еле-еле входило в землю.
   Совсем на немного лучше получалось, когда горе-землекоп, обеими руками вце-пившись в черенок, вбивала острие лопаты в ту же неподатливую землю. Вбивала -- в опасной близи от пальцев своих ног.
   В очередной раз, устроивши одну ног на подпятнике, другую она приподнимала над землей. Расчет - "работали" все чтобы килограммы ее веса (коих у нее было что-нибудь около пятидесяти).
   Наиболее эффективной была атака, когда обеими ногами становилась на под-пятники и успевала сделать перед грудью рывки за рукоятку вперед-назад и вправо-влево. Только после такого наконец и начинал сдвигатья от целика сре-занный пласт.
   Накоротке передохнув, полуприсев и нагнувшись, горе-землекоп этот хилень-кий пласт наконец-то приподняла и с радостью опрокинула вперед.
   Мама она - это несомненно - и, как Мама, неопытная. Совсем юная. И земле-коп она пока что аховый - ни руки, ни ноги не умеют нужного сделать. Вряд ли знала она - много позже конечно и о таком подумал - как и чему ручки-ножки учить у доверчивого малыша.
   "Так что, милая Мама-хозяюшка!" - помочь-то ей не мог ни замечаниями, ни советом каким-то. Мы настолько незнакомы, что из вагона электрички не с руки было бы кричать-советовать. Оставалось только пожалеть ее да посочувствовать. - "При мне ты срезала-таки и следующий пласт грунта и готовишься решить его дальнейшую судьбу - куда бы отбросить и опрокинуть? И это - когда в тебе в очередной раз о себе напоминает нарастающая боль во всех твоих суставах и сус-тавчиках не только рук-ног!.."
   Давненько нет у меня подобного. Но помню, хорошо помню как оно меня пы-тало и казнило. Когда план-задание и всего-то было у меня: сто "копов" садовыми вилами до обеда и столько же во вторую половину дня.
   Когда считал победой, хорошо -- лопатой если до очередного "перекура" отбро-шу-опрокину пятьдесят пластов. И отлично - если сходу у меня получалось аж семьдесят пять опрокидов.
   Правда рекорды эти получались на рыхлой, много раз копаной земле. На сле-жавшейся и, не дай Бог, на целине - срезал пласты всего-то в три или два санти-метра толщиной. Как есть -- и я "Ненавидел копать землю!"
   У тебя, наша юная Мамочка, хорошо, если между "перекурами" так и получает-ся двенадцать-пятнадацать "копов". А у меня - ты ни в жизнь не поверишь (и не подозревая, что этот мой рекорд из-за тебя и во многом ради тебя) - теперь с ка-кого-то времени тысяча сто сорок семь "копов" стало нормой! Причем нормой-заданием не на весь рабочий день, а всего лишь на каждый один заход - между "перекурами"!
   (Извините - на сколько-то, забегаю вперед. Нарушаю хронологическую после-довательность в описании событий.)
   Нет, не считаю - шепотом ли про себя мои "копы" (их прибавляя один к друго-му): сто раз сбивался бы со счета и все кончалось бы наверно головной болью. Все проще простого: каждый "коп" сопровождаю словом из строки хорошо мне знакомого (в чем-то и любимого) стихотворения.
   Таких стихотворений-"считалочек" выбрал себе шесть и всех слов они содержат - как нетрудно догадаться - тысячу сто с "хвостиком". Все слова со мной расста-ются при сопровождении моего баритона (на тенор сбиваться не позволяю).
   Похвастаюсь и таким. Срифмовал я четыре строчки и в их числе "Землю надо
  копать умеючи..." и, мол, обязательно при этом "Песни во всю напеваючи!"
   Гениальный изобретатель Леонардо проявил себя и как гениальный художник. Если я увлекся изобретательством, почему бы и мне кое-кого из знакомых не ошарашить кое-как срифмованными двумя-тремя предложениями? Если в них каждое слово -- "от души"?
   "Другое дело, Мамочка-цветовод или огородник-любитель", -- не уверен, что мой про себя монолог (на много позже, а не в тот же день - не на пути вдо Рос-това и по прибытии в конечный пункт той памятной поездки) был с таким слова-ми: "Если бы ты весом своим "пушинки" не вонзала бы лопату в землю вдавли-ванием, а ударами не рук, а ударом ноги сверху вниз по подпятнику вбивала бы лезвие лопаты куда поглубже...
   Вычитал у кого-то случайно, что удар в десять раз, как минимум, эффективнее просто вдавливания во что-либо. А когда оно твердое -- тем более.
   Удары и взял на вооружение, когда ставил рекорды за пятьдесят и семьдесят пять "копов". Удары-притопывания приходилось вначале делать угадывая по верхней кромке лопаты каблуком и только каблуком.
   Неудобства при этом и вдоховляли пристраивать жесткую защиту для всей по-дошвы ботинка. Защиту из каких попало пластин и лучше получалось, когда они стальные.
   Достаточно солидным был у меня опыт, когда готов был юной землекопу при-вести и наглядный пример.
   Если бы она возьми да изо всех своих силенок надави молотком на гвоздь - гля-дишь, мол, и воткнула бы его в мягкую сосновую древесину на полсантиметра. Но тем же молотком по головке гвоздя ударь и - одним ударом вобьешь гвоздь на какую надо глубину.
   То же самое, мол, и с лопатой. Только вместо молотка у тебя ступня левой ноги (мне так, например, удобнее - привык).
   Все это было в теоретической части моих изобретательских дерзаний. Охотно бы ей рассказал все-все: и теорию и практику моих исканий - где предостаточно было проб и ошибок, внезапных озарений и подсказок интуитивного характера.
   Рассказывал бы не только потому, что полезно и надо бы ей знать. Но от вне-запного прорывова какого сорта болтливости: неутоленного желания рассказы-вать интересное для меня именно ей, а не кому-то. Из-за уверенности что она , как никто, всё-всё это мое поймет.
   Ни с того, ни с сего она вдруг не явилась ли всегда желанным подобием одной из мифических греческих богинь? Той, что в далекой древности вдохновляла не-угомонных изобретателей на дерзкие подвиги?
  
  2
   Был у меня в тот год в моем полном распоряжении сад-огород в четверть гекта-ра. Примыкал он к реке Кальмиус - в Донбассе это все равно что Волга для Рос-сии. Правда, с какого-то времени река стала не судоходной, а вода в ней такой, что всякая живность старается держаться подальше даже и от ее крутых берегов. Даже комары-кровопийцы и их личинки эвакуировались от реки в неведомые края.
   Словом, было у меня достаточно места где мог проводить всякого рода экспери-менты и проверки образцов новых моих или в очередной раз измененных, усо-вершенствованных самоделок. Естественно, что здесь же и наслаивалось в моем сознании много интересных "явлений объективной действительности".
   При этом и таких, о которых от нечего делать вспоминал, как о несбыточных, а значит и ненужных. Нет, ни разу прежде в их число не попадали равные тому, что вдохновило на очередной изобретательский поиск с такой настойчивость, как Мама с ее малышкой. И все, что из-за них наблюдал из вагона электрички на бе-регу Азовского моря. (Таганрогского залива, могу уточнить. Название же полу-станка - хоть убей - не помню.)
   Почти всегда и почти об одном и том же вспоминал, как правило, когда был в глубине моего сада-огорода. Когда копаю ли перекапываю грядку, рыхлю почву под громадиной орехом, под яблонями, в междурядьи ли кустов барбариса, ряби-ны-черноплодки, смородины, под малиной ли -- беспощадно колючей.
   "Вот бы твоей милой Мамочке", - напрямую обращаюсь к малышу (уверен, что он подрос и ("по моему хотению") оказался всепонимающим мальчиком. - "Та-кой же податливый грунт, как у меня в саду-огороде, -- сто раз перекопанный, взрыхленный!
   И ей, как у меня, садовые бы вилы - а не лопату. Это же на сколько бы ей было бы легче! Впрочем..."
   Вспомнил зримо: на ногах у его Мамы легкие босоножки и конечно с тоненькой подошвой. В таких только попробуй сделать притоп по подпятнику лопаты. Он будет первым у нее и последним.
   Когда-то я сделал с досады подряд с полдюжины таких притопов. Обут был в солдатские ботинки с непробиваемыми и несгибаемыми подошвами. Ходил потом с прихрамываниями неделю и зарекся "ни в жизнь такой глупости не делать".
   Но оказывается иная глупость - она же и своеобразное худо. Из того худо, что и оказалась не без добра. Оно-то посоветовало мне подыскать стальную полоску и приладить, какую нашел, под подошву солдатского ботинка.
   Самоделка эта у меня была в виде дырчатой плотформочки и с лихвой прикры-вала всю подошву и полностью каблук. Защита ботинку надежнейшая -только что не броневая.
   Успел дырчатое приспособление опробовать за сколько-то веселых и радостных дней перед незабываемой, памятной поездкой в Ростов-на-Дону. После успешных испытания возможно с хвастливым-то привкусом и обратил бы внимания на юную Маму (на ее упорство, лопату, на травушку-муравушку с одеяльцем и на малыша).
   Вдруг случилось хорошего столько и разного из-за какой-то стальной пластин-ки и всего-то?!. В тот майский полдень в очередной раз выдумщик-изобрететель, можно сказать, авансом был горд. Потому он и в прямом смысле слова из вагона смотрел сверху вниз на все, что оказалось в окружении неумелой прелестной Ма-мы.
   Смотрел-то оказывается не только с глубоким понимание и сердечным сочувст-вием. Но и с клятвой себе: все отложить на потом, а в первую очередь ей помочь.
   И прежде всего: избавиться от всего, что она делает неумело, неправильно. Все-го-то, мол: если бы она распоряжалась лопатой, своими руками и энергией ног по-другому - во сто крат лучше бы у нее много получалось.
   Гордость творца оказывается и в тот день в пределах нормы. Не позволяла за-бывать, что мое окно из вагона электрички почти вровень с фундаментом проч-ного железобетонного распределителя электроэнергии. Что на сколько-то снизу вверх он смотрит на Маму с лопатой и на малыша на солнечно желтом одеяльце.
   После поездки в Ростов сразу у меня с нарастанием темпов и вдохновений по-шло "усовершенствование любимых дум".
   Сначала вплотную занялся подподошвенной платформой с ее крепежными ско-бами. После этого внимание на другое - более серьезное и интересное. Придумы-вал и пробовал в работе разные варианты штевней - ограничиваясь вначале бесе-дами с ее (как бы со сказочной стремительность подросшим) все понимающим малышом.
   Когда беседуют двое мужчин и нет поблизости никакой женщины - разговор и короче и более по существу. Пользы от их такой беседы -- естественно больше.
   Но как-то само собой обнаружилось, что и Мама малыша способна понимать главное. Самое существенное в моих делах. Многое -- даже и лучше понимала, чем ее умница сын.
   Почему так часто именно с ней случались откровеннейшие наши мои производ-ствено-деловые совещания.
   Нет, не сердечные признания или тому подобная чепуховина. Если и хвастался -- то когда и в самом деле был в чем-то успех налицо. Когда надо было посмеяться над самим собой - со мной вместе смеялась и она. А ее с женской искренностью взгляд более, чем другое что, всегда был самой дорогой наградой мне "за подвиг благородный".
   Стоп! Не чрезмерной ли длинны мои лирические отступления?
  
  3
  
   Загадки-головоломки следовали одна за другой. Не давали скучать-бездельничать ни голове, ни рукам - пока придуманное не стало действительно отбрасывателем-опрокидывателем пластов земли.
   Причем все равно каких пласов-глыб: в полтора пуда весом или в полтора фунта.
   Сначала - если в хронологической последовательности - возникли недоразуме-ния из-за дырчатой стальной полоски. Она оказалась - ничего более подходящего в моем скудном хозяйстве не нашел - на пять-шесть сантиметров длиннее подош-вы ботинка. Укоротить ее было нечем. Ножовку по металлу взял на пару дней сосед и вторая неделя, как она где-то у него. В тот день - оказалось-то как раз на мое счастье! - его на даче и не было.
   В день первых испытаний защитного устройства для ботинка - за его каблуком была плоская шпора. Мешала мне ходить по саду-огороду. Но можно было бы на это махнуть рукой - остальное-то у платформочки работала "что надо". В полси-лы притоп и - лопата по подпятники вбита в слежавшийся твердый целик.
   После полудня пошел с дырчатой полоской навестить Егорыча. Для этого нужно было всего-то перемахнуть через железную дорогу и пройти еще метров полтора-ста.
   Если не та юная цветовод-любитель что где-то на берегу Таганрогского залива - безымянная и почти целиком вертуальная - Леонид Егорыч скорее всего до конца его жизни оставался для меня самым все понимающим. Чему содействовало во многом то, что мы до пенсии побывали шахтерами.
   Не имело значения то, что он работал на двадцать девятой шахте электрослеса-рем, а я на двенадцатой - проходчиком. Для нас глубочайшего содержания были слова из шахтерской песни "Что ты знаешь о небе, Если в шахте ты не был?"
   Не дачником он жил за пределами поселка, а как бы на хуторе. Земли у него гектара два, корова, пчелы, в гараже видавший виды "Москвич". И электросварка, большой верстак в окружении полок с самым нужным и с таким, что "на всякий случай" у ненго хранилось.
   В пять минут мы бы укоротили дырчатую полоску и просверлили дополнитель-но где надо пару отверстий для проволочной шнуровки. Но Егорыч укатил на "Москвиче" к брату и вернется, мол, поздно вечером.
   Второй раз мне за один день мне таки повезло. (И второй раз - как оказалось - невезение было кстати.)
   Давно для меня стало ясно и понятно казалось бы самое простое, очевидное. То, чему придумал название "коп" -- никак не единое что-то, - выполняемое од-ним махом. В "копе" сначала только сам для себя и все более четко выделял три фрагмента.
   Перво-наперво (оно после того, как лезвие лопаты поставил в "стартовое" поло-жение - наметили толщину пласта) - когда, надавливая ногой на подпятник и помогая руками, внедряю лопату в грунт. Срезаю от целика пласт.
   Второе: строю рычажную систему - черенок лопаты рычаг, а ладонь одной ру-ки для этого рычага шарнирная опора; после чего сразу же и преодолеваю наи-труднейшее -- рву сцепления срезанного пласта с целиком. Руки в предельном на-пряжении: затрачиваю это едва ли не семьдесят-восемьдесят процентов энергии из общих затрат на весь "коп".
   Третий фрагмент - завершающий. Приходится каждый раз еще и еще сколько-то добавить к наклону моему вперед и полуприседанию. Нагрузки теперь не толь-ко на руки-ноги, но и на мускулатуру спины. Без этого, увы, не приподнимешь ни на сколько срезанный грунт и --даже если его и не приподнимая - не сдвинешь никуда, не опрокинешь пласт вперед или впрво-влево.
   Случалось мне работать, когда целик непаханый и сто лет никто его не рыхлил. Срезал от него по вертикали тонкий пласт и после этого надежно крепкую верх-нюю кромку среза (а не кисть руки!) приспосабливал и использовал как шарнир-ную опору для черенка лопаты.
   Почему бы в роли верхней кромки твердого целика не использовать переднюю кромку подподошвенной платформы?
   Попробовал.
   Сходу оно было. Почему и вышло не совсем то, что надо. Но вижу - вполне мо-жет получиться и что надо. Если на сколько-то платформу выдвину вперед: не на-валивался чтобы черенок лопаты на носок ботинка и не пытался бы сплющивать под ним пальцы моей ступни.
   Сразу и приступил к эксперименту -- себе в утешение (почти сразу, как только что ни с чем вернулся от Егорыча). Прикрутил проволокой дырчатую пластину к ботинку по-новому. Так, что её передняя кромка стала больше, чем на два санти-метра выступать от носка ботинка.
   Соответственно короче стала шпора из-под каблука, Что я сразу оценил: мень-ше, мол, будет шпора путаться под ногами. Именно это в спешке посчитал в моем эксперименте едва ли не самым главным.
   Но вот и раз, и два, и три-четыре раза передняя стальная кромка платформы пре-отлично проявляет себя в роли шарнирной опоры!.. Мало того, что произошла и переоценка ценностей.
   Едва сдержал себя. Невтерпеж было: хотелось крикнуть "Эврика!" в тот "не-удачливый" день. А через пару дней - возникло еще большее невтерпеж. Случи-лось это после того, и когда свою догадку проверил при обкапывании кустов бар-бариса.
   Оказалось что ни на сколько укорачивать дырчатую пластину-платформу ни в коем случае не надо. Сместить лишь ее так, чтобы сзади никакой шпоры из-под каблука не высовывалось. А то, что впереди носка ботинка теперь жесткая сталь-ная площадочка - никакая не беда.
   Кусты барбариса густые и царапучие. В них не просто пробраться черенку лопа-та с пятерней одной руки. Все-таки пробирался - пока не понял: в колючих спле-тениях кустов оказывается второй руке (той что страдала от колючек) по сути не-чего делать. Она держится за черенок не по необходимости, а как бы за компанию - по привычке рук по-возможности держаться вместе.
   Шарнирная опора (передняя кромка подподошвенншой пластины) лежит на по-верхности почвы - ниже некуда. Отчего и соотношение плеч по их длине во вре-менной рычажной системе такое, что отрывать от целика срезанный пласт и его отбрасывать-опрокидывать не плохо получается - если и одной рукой.
   Другая рука (у меня - левая), чтобы не бездельничала, само собой придумалось и ей дело. С отмашкой через в сторону и назад она помогает удерживать равнове-сие в моменты, когда невольно стоишь на одной ноге.
   Больше месяца пребывал в эйфории. Один за другим устанавливал новые рекор-ды: "на одном дыхании" без перерыва делал сотню копов, полтораста, двести!
   В тот эйфорийный месяц поздравил себя с очередным микрооткрытием. По сути оно само по себе открылось: мне досталось только удивляться: почему это, мол, не задыхаюсь так быстро, как было всегда и ни малейших признаков одышки не чувствую во время работы.
   Прежде было: руками держусь за черенок лопаты - грудная клетка сдавлена справа и слева; приходилось то и дело с наклоном вперед еще и приседать или полуприседать - уменьшенный до половины объем легких сокращаю едва ли до четверти. Ни о каком полноценном дыхании при этом говорить не приходилось.
   А когда появилась возможность играючи копать землю "одной правой" (да и она, смотрю, загружена едва ли ни на четверть своих возможностей) - вот уж дей-ствительно дышишь и чувствуешь что дышишь! Левая рука знай делает свое де-ло: во всю ширь и глубину разворачивает грудь - чтобы каждый вдох был полно-ценным.
   Но седьмое чувство или что-то ему подобное мне подсказывало: остаются пока что неизвестные мне -- скрытые резервы в "штуковине" моей. Из-за которой столько радости в моем сердце и нарастающий ералаш в голове.
  Предостаточно того и другого было в канун и во время моей поездки в Ростов-на-Дону с трех- ли двухминувтной встречей на "Безымянном полустанке" с Ней и её малышом. Врозь о них никогда не думаю и не пытаюсь придумывать им имен - достаточно того, что они есть такие, как есть на свете. К тому же, сами того не зная, не подозревая - сделали для меня много из самого необходимоге.(Без чего несчастное человечество кое-как жило-прозябало бы еще век или больше -- без отбрасывателя-опрокидывателя грунта, не тратя зря сил и энергии. Без крайне не-обходимого и "гениально просто устройства - супинара).
  
  4
  
   Общеизвестно, что собака все понимает -- всего лишь не умеет говорить. Металл - в моем представлении,-- сталь, в частности, тоже многое знает и понимает, но...
   Впрочем: нужную информацию от металла не получаем ли мы -- только не оформленную в колебания воздуха определенной частоты - в слова? Ни инфор-мацию, изображенную зримой (нарисованной, написанной и т. п.)?
   Утвердительный ответ на оба вопроса - поведение дырчатой пластины. Той, что накрепко прикручивал к подошве ботинка. По крайней мере, та ее часть, что высовывалась вперед.
   Сама по себе она все заметнее стала отгибаться вниз. Все настойчивее напоми-ная мне, что грунт под пластиной не из тех, что мной не обрабатывался давным-давно лопатой ли садовыми вилами - недостаточно слежавшийся.
   Первое, что пришло ему в голову, - изобретатель тотчас же и осуществил.
   "Это же из-за того, что низ черенка лопаты с такой силищей давит на пластину вот она и отгибается вниз!" - любой здравомыслящий себе мог бы сказать именно это. -"Шарнирная опора под черенком на поверхности почвы. Верхнее плечо во временной рычажной системе раз в пять длиннее нижней. Почему и оторвать что-бы пласт от целика - и четвертинки силы, в сравнении с прежним, теперь не надо. А тому, на что опирается черенок лопаты - соответственно вчетверо больше дос-тается."
   Готов был сразу и вариант как помочь дырчатой подподошвенной пластине снова стать прямой. Сколько-то раз, мол, давону лопатой как следует на горб пластины -- всех и делов-то!
   Пришлось конечно же ботинок то и дело ставить на пятку. Со второго или третьего вытанцонвываания ступней этаким фертом из меня тогда и вырвалось внезапное "Эврика!"
   При моем рывке черенка лопаты "на себя" (чувствительнее чтоб досталось под-подошвенной платформе) - произошло неожидаемое. Зацепленный на лопату грунт сорвался и, скользнув по лезвию лопаты, отлетел вперед.
  - Юная ты Мамочка вместе с малышом твоим! - беззвучно кричу (с уверенно-стью что где-то на берегу Азовского моря они меня услышали и оглянулись). - Полюбуйтесь на еще одно чудо из чудес! Не только срезаю какой мне надо пласт от целика -- почти без усилий! Смотрите: ботинок вместе с его подподошвенной ставлю на пятку и - срезанное от целика охотно и как бы само выпрыгивает вверх!
   Не до того было. Почему и не заметил какими лицами были у моих все пони-мающих слушателей в самом начале. Но конечно же Мама не могла не улыбаться - меня поздравляя. Ища при этом и сочувствия у меня. Ступни, мол, моих ног, уважаемый изобретатель, и без того устали - как же их заставлять еще покруче ставить на пятку?
   Она права. Смотрю на ее оголенные ступни (в жизни вовек не видел таких кра-сивых!)
   После очередных мучений с до тупости бестолковой лопатой, Мама, поди, при-села на желтое одеяльце поближе к малышу и играет его ручонками. Легкие свои босоножки (цвета не запомнил - было не до этого) сбросила и во всю длину куда попало вытянула ноги...
   С одной стороны эффект - налицо у меня еще одно облегчающее "перемещать грунт вручную". О чем с радостью и гордостью поведал Егорычу при первой же встрече. Он сразу меня и поздравил.
   Ни полслова ему не сказал о том, что более сердечным поздравлением было мне вчера. От той, что уставшая и разутая сидела (для нее самой и для малыша было бы лучше - если бы она опрокинулась навзничь) на желтом одеяльце.
   Не только с Егорычем. Но если даже и нечаянно упомянуть в разговоре с Богом о тех, кто на берегу Азовского моря , то?.. Никакого никогда (не просто мое мне-ние - убеждение) у меня разговора ни с кем не получится. Это была бы та болт-ливость, что хуже предательства.
   Не Потому ли предупреждение в Нагорной проповеди Христа: "Молитву твори в уединении!" При общении (молитвах) с Богом ( то же и с таким божеством, как Она) - никакой показухи не должно быть. Оставайся в уединении даже и от са-мых верных друзей!
   Но почему было бы непростительным разрешить явиться всего лишь в моем сознании даже и самому коротенькому подобию возможности что-нибудь кому-то сказать о любом из моих "заочных" общении с Ней. О том, например, как Ею безоговорочно была принята на вооружение подподошвенная платформа. Как Она потом успела наловчиться, притопывая по подпятнику лопаты - вгонять лез-вие лопаты в землю.
  Спешил-спешил с ней первой поделиться моими успехами. Сначала -- когда у ме-ня "работала" дырчатая длинная подподошвенная пластина. Сразу тогда и при-знался Ей о нмерении пластину укоротить: не высовывалась она чтобы и не ме-шала (самые первые впечатления были) чтобы и сколько-то не было пластины впереди носка ботинка (обязательно, мол, будет мешать нам ходить) - что вскоре оказалось никчемным, ошибкой.
   Она заказала кому-то (сплошь выдумка - фантазировал и желаемое мне явля-лось правдоподобнее действительности) и ей сделали стальную подподошвенную защиту коротенькой. Работающая передняя кромка имитировала как бы только что образовавшуюся - после среза пласта от жесткого целика - шарнирную опору для черенка лопаты.
   А это гарантия, что ей тоже не надо тратить семьдесят-восемьдесят процентов сил и энергии рук на самое тяжелое при "перемещении грунта". Срезанное же от целика худо-бедно обеими руками (вместо этого тогда еще не успел ничего при-думать) поднимай, мол, хотя бы и до поверхности почвы.
   И вдруг - надо же! Придумалось такое, что срезанный грунт почти сам соскаль-зывать будет и отлетать, как теннисный мячик от ракетки.
  
   5
  
   Месяцем позже по рекомендации Егорыча ко мне пришли двое дачников. Из тех, что постоянно выискивают самое новое и наиполезнейшее для свих дачных участков.
   К этому времени с помощью Егорыча мной был сделан судьбоносный шаг от первой "Эврики!" в направлении к очередной творческой находке. А до этого бы-ло заочная (вертуальная ли) встреча с Нимфой и ее малышом на берегу Таганрог-ского залива.
   Тогда мне удалось ее убедить, что пдподошвенная платформочка окажет ей по-мощь не только при вбивании лезвия лопаты в грунт.
   - У меня не получится, - не очень уверенно противилась она. - Ступню вверх на столько высоко мне трудно приподнимать!
   Проверить чтобы свои предположения, заодно чтобы их и оценить, уговорил Нимфу сесть поудобнее. Для демонстрации довольно было бы и одной ноги. Но она стала подгибать обе ступни к своему изумительно стройному что выше их. (Чему и не положено быть не изумительно стройным.) Примерно то же только и мог бы мой язык сказать и в отношении каждой ступни.
   Так ведь надо же: очарован был и пальцами ее ног. И в частности (почему-то не стыдно было дуралею!) любоваться даже и нокотками на них. Вертуальные -- и все-таки: до того каждый из них на месте и какой надо, чего бы не сумела сделать бы ни одна из всех педекюрш на свете.
   И до чего же благодарен им всем за то, что их руки ничего не испортили. Не притронулись нигде к ее нокоткам и не измазали их каким-нибудь лаком. Даже - и бесцветным.
   Сквозь мои восторги от неземной красоты услышал таки ее заботливый мате-ринский голос:
   - Покормимся только -- потом сразу и посмотрим: может вдруг да получится у меня отгибать пятку на сколько надо?
   Это было последним, что досталось мне услышать от нее (во всяком случае - мне запомнилось) в ту нашу встречу (от начала и до конца конечно же мной при-думанной - не по заказу моего вполне дисциплинированного ума, а сердцем - не-послушным, как должно быть и у всех мужиков).
   Не дождался посмотреть чтобы как прогнется у нее ступня, как она ее поставит на пятку и начнет надавливать черенком лопаты на переднюю кромку защитной плотформочки. Перед этим пришлось бы мне смотреть и как Нимфа -умело, нет ли -- кормит малыша грудью. Ума и стыда хватило - не допустили они меня до такого подсматривания.
   "Стоп!" -- сколько-то дней и вечеров приказывал себе. - "Есть и божество и вдохновение - тебе этого мало?"
   Кстати и дел нахлынуло столько, что успевай только поворачиваться. И, преж-де всего, -- шевелить мозгами.
  6
  
   Те два дачника, что пришли от Егорыча, в моем присутствии устроили подобие консилиума. Невольно мне пришлось участвовать в нем, не прерывая перекапы-вания кругов под вишнями. Слушал их внимательно: они хвалили мной приду-манное и их слова сразу подкреплялись действиями -- делом.
   Один уговаривал меня снять ботинок с платформой - размер, мол, обуви как раз одинаковый у нас. Так "раззудилось плечо" - ему захотелось попробовать так ли и у него-то получится, как одно за другим получалось у меня.
   Другой нашел в сумке моточек мягкой проволоки. Пальцами выровнял ее. По-сле чего -- измерил длину и ширину всей платформы. Маленьким перегибчиками, "колышками" на проволочке обозначил даже и расстояние между отверстиями для крепежных скоб.
   К тому времени успело созреть в моем сознании немаловажное. Шпора сзади каблука - ни кому и действительно мешает. Если платформа выступает вперед от носка на пять-шесть сантиметров, - от этого другого не жди, а только полезное.
   Показал дачникам то, как "лишнее" впереди ботинка, если его - а значит и лопа-ту сосрезанным пластом -- повыше приподнять над поверхностью почвы -- пласт легко соскользывает с лопаты куда надо. Подальше вперед отлетит ли с опроки-дыванием брошу его вправо-влево.
   - Штевень что надо! - один из дачников-новаторов придумал название той части платформы, что была у меня перед носком ботинка. До пенсии он моряк -- почему и охотно разбрасывался флотской терминологией.
   У корабля в носовой части находится форштевень. Для солдатского ботинка много чести, если полным словом называть пустяковину, что высовывается из-под подошвы на какие-то сантиметры вперед. Но если называть в полслова - "штевень", то будет, мол, в самый раз.
   Так вторая важнейшая часть моего изобретения обрела не только законное пра-во на существование. С того дня присвоено было официальное им - штевень.
   "Единица - ноль!" - утверждал поэт, имея в виду одного человека. В чем-то он может быть и прав. Факт налицо: ведь наиполезнейшей вторую - нечаянно рож-денную! - часть мной придуманной штуковины признали с признали и назвали сразу еще и двое дачников.
   Дано к тому же и вполне достойное название придуманному - "штевень".
  
  7
   Может что-то со мной когда-то случилось где-то (может вниз головой падал со второго этажа и т. п.) Или от рождения такая "жилка" досталась: выдумывать и придумывать интересные "штуковины". Случается, что и полезные не мне одно-му.
   Что было в детстве - отметаю. На то оно и детство: мастерить кораблики, плохо летающие самолеты, строить неприступные крепости из снега или замки из песка.
   Серьезное, так считаю, получилось у меня во время войны. Причем - крайне не-обходимое для меня, по крайней мере.
  В школе младших авиационных специалистов был я круглый пятерочник. Из-за чего, так думаю, потом и направили меня в разведывательный авиаполк на штат-ную должность воздушного стрелка-радиста. В полку девятнадцати-двадцатилетние пилоты и штурмана сплошь ночники - летали ночью не хуже чем днем. Подстать им подбирали и стрелков-радистов.
   К тому же и возраст у меня был вполне подходящий. Шестнадцатилетний доб-роволец Красной Армии (командиру нашей боевой машины было полных девят-надцать лет).
   В разведку чаще всего мы уходили так, чтобы над объектом быть в густые су-мерки или за сколько-нибудь до рассвета. Истребители нас никогда не прикрыва-ли - из соображений не демаскировали чтобы наши секретные вылеты. Зато бое-комплекты к пулеметам у меня и штурмана были двойные - по две тысячи патро-нов с бронебойными, трассирющими и пристрелочнозажигательными пулями.
   Огрызаться-отстреиваться мы умели и патронов хватало. Почему и прошел вой-ну с единственным по недоразумению пребыванием в госпитале. Был, правда, черный день у экипажа и самолета нашего с боровым номером восемнадцать (что значит: ведомый в третьем звене первой эскадрильи).
   На исходе был третий час полета. Разведали визуально оба "объекта" и что нам было приказано взяли на позитивную фотопленку в кадры девятнадцать на девят-надцать сантиметров. На ту пленку в касете фотоаппарата, что в моей кабине, снималось лучше - при вспышках солнечной яркости от стокилограммовых фото-бомб. Но снято мной лишь то, что было по вертикали под самолетом.
   У штурмана фотоаппарат переносной - для перспективного фотографирования под любым углом-ракурсом. Качество снимков похуже моих, но их на много больше - для дешифровщиков из разведуправления в них тоже всегда много не-обходимой ценной информации.
   Оставалось и всего-то, что попало нам в сети - наш улов - доставить поскорее тем, кому без нами разведанного никак не обойтись. Всего-то было надо -- благо-получно возвратиться на свой аэродром.
   Благодушия вроде бы никакого не было, ни снижения бдительности. И тем не менее...
   Истребитель-гаденыш подкрался к нам снизу под ракурсом в две четверти или и того меньше и -- атаковал. Дал одну длинную или пару коротких очередей из пулеметов.
   Пройди какая-то из его пулеметных трасс на полметра выше и -- "Мир вашему дому!.." А так: все живы-здоровы. Но восемнадцатая наша оказалась хромонож-кой - без необходимой привычной опоры с правой стороны.
   Командир прислал мне по пневмопочте донесение о скоротечном неудачном для нас воздушном бое. Я донесение зашифровал и передал на землю. Почти сразу был и запрос: не повреждены ли кассеты фотоаппаратов и дотянет ли восемнадца-тая домой. Готовы ли -в крайнем случае - приземлиться на промежуточном аэро-дроме - что ближайший от нашего места нахождения.
   Прилетели домой. Через мой радиопередатчик напрямую микрофонный разго-вор нашего командира лейтенанта с майором, командиром полка. Сразу приказ: идти нам в зону "Б" и, бросив там самолет, выпрыгивать с парашютами.
   Приказы не обсуждают - их только выполняют. Но командир полка сделал ис-ключение из общих правил. Вместе с нашим командиром экипажа стал "обсуж-дать" свой приказ: предложение нашего лейтенанта - попытаться-таки посадить самолет-калеку, без опоры с правой стороны.
   Бензину оставалось только на перелет в зону "Б". Но его хватило и на две "кор-бочки" над посадочной полосой. Первая была как бы пристрелочная - командир полка следил что и как намерен сделать наш лейтенант при невероятно трудной аварийной посадке. И на посадку дал "добро".
   На последней прямой при второй "коробочке" всего-то мелькнуло перед глаза-ми, но почему-то надолго запомнилось второстепенное или даже десятистепенное по важности. Вблизи от посадочной полосы в нетерпеливом ожидании замерла белая "скорая помощь" с большими красными крестами. Полковой врач Федор Федорович прибыл нас подбирать полуживых или собирать что от нас останется.
   Восемнадцатая села: сначала с небольшим, а потом и с крутым креном на левое крыло, очертив сложную кривую. Но таки ничуть не ударилась консолью крыла. Подобное наверно получается у бабочки: когда она вынуждена садиться, опроки-дываясь направо - когда ее левое крыло не способно опереться на воздух ли на лепесток цветка.
   Может такая вот обстановка и поспособствовала тому, что особое фантазироа-ние прорезалось во мне? А потом стало основой моих увлечений на всю жизнь.
   У всего летного состава были тогда внушительных размеров защитные очки, скрепленные с шлемом. Стекла очков слегка выгнутые наружу и вообще во всем были что надо.
   Обнаружилось у меня, что под правый глаз через очки поддувает. А сидеть за пулеметом, высунувшись из турели, -- необходимо часами.
  Всех и делов-то, мол, на пять минут. Сделаю прогиб чуть покруче и - к правому виску очки будут поплотнее прилегать.
   С утепленной подкладкой была оправа очков из податливого металла -- охотно прогибалась и выгибалась. Но вставленное в оправу стекло оказалось капризным и хрупким - как ему и положено быть, если оно стеклянное. При самом осторож-ном, казалось бы, обращение с ним - вдруг растрескалось и высыпалось мне в ла-донь кусочками.
   Собрать кусочки - пожалуйста. И что потом? Склеивать их нечем да и не скле-ишь!
   Вспомнил: в комплекте к очкам нам выдавали затемненные стекла и где-то они у меня должны быть. Для чего они предназначались -- можно было только догады-ваться.
  Наверно кто-то предполагал, что именно в таких очках мы будем летать в очень уж солнечную погоду. Cчитал наверно кто-нибудь, что полет в боевых условиях равноценен прогулкам по курортному пляжу.
   Но могло быть и другое. Истребители предпочитают атаковать со стороны солн-ца - затемненные очки для нас были бы самое кстати.
   Но мне не досталось ни разу увидеть у кого-то из летчиков очки с дымчатыми стеклами. Летишь - во все глаза смотришь. Опасаешься: из-за прозрачных очков - на сколько-то сужается угол зрения -- не прозевать бы такое, что во время не увидеть, считай -- твоя смерть и гибель экипажа.
   А с солнышком всегда можно общий язык найти. Не обязательно подолгу в упор на него смотреть - когда надо,почаще только поглядывай в солнечную сторону.
   При этом едва ли не решающим было то, что в основном разведчикам приходи-лось летать, когда на небе звезды и не всегда за одно с нами луна "как бледное пятно".
   Полутьма, если даже и темнота -- как раз и оказались решающими в пользу мое-го никакого не изобретения. Даже и не рационализаторского предложения.
   Вставил дымчато коричневое стекло. Сначала утешением было то, что под пра-вый глаз не поддувает. Потом утешился даже тем, что при построении для по-следнего предполетного инструктажа никто не заметил, что очки у меня не как у всех. А было еще на так темно, чтобы такое отклонение от обычного кому-то из моих начальников не заметитьть.
   Взлетели. Как положено: пока мы вблизи аэродрома, по переговорной таблице установил надежную радиосвязь с землей.
   Переключил радиопередатчик на режим глухого молчания до поры до времени. Заметив мимоходом одобрительно сверкнувшую надпись на никелированной таб-личке - на то она и прикреплена к передатчику - "Внимание! Противник подслу-шивает!".
   После всего этого устный доклад по СПУ (самолетному переговорному устрой-ству) командиру экипажа "Связь - есть!" и -- тороплюсь в кольцо турели к пуле-мету. До нежеланных встреч - до "непосредственного соприкосновения с против-ником" далеко.
   Но противник-то всегда коварный - чаще всего появляется, когда его не ждешь. И лучше не придумаешь - если при встрече с ним у тебя под рукой пулемет и в него заправлена лента с первой тысячью патронов.
   Ни малейшего сквознячка не чувствую мне под правый глаз. Даже и специально подставлял правый висок под бьющую встречную струю воздуха.
   Поочередно закрывал то левый глаз то правый: звезд не небе правым глазом ви-дел не меньше, чем левым. То же самое, когда в один глаз пересчитывал редкие сначала наши, а вскоре и вражеские огоньки далеко внизу.
   Но главное испытание было впереди. Его результаты превзошли все мои - зара-нее в утешение самому себе придуманные - предположеня, ожидания.
   Ведь какую короткую очередь из пулемета ни даешь во тьме ли полутьме - она обязательно ослепляет. Наверняка то же и при стрельбе одиночными из обыкно-венной винтовке у пехотинца: после выстрела, он слепнет на какие-то секунды (если даже и на доли секунд). Не видит ни ствола винтовки, ни то, в кого или во что стрелял.
   А воздушный бой настолько скоротечный, что и малейшая доля секунды может быть решающей.
   В тот полет моя первая короткая очередь и за ней было ещё много таких же - предназначались неморгающему глазу прожектора. Заодно и тем, кто суетился вблизи от этого глаза.
   От моих ли пуль, штурман ли из своего пулемета меня опередил - прожектор вскоре ослеп. А его напарник должно быть решил отказаться от поединка с двумя пулеметами: увидел, что иметь дело с нами смерти подобно.
   Для нас опасно и страшно, когда самолет попадает в перекрестие прожекторов - даже если и двух. Тогда и у зенитчиков по-настоящему прицельный огонь и тем же истребителям-перехватчикам раздолье.
   Если прожектор остался в одиночестве -- сиди себе и помалкивай. Одной поли штурмана или моей достаточно, чтобы надолго (если не навсегда) утихомирить тебя пучеглазого дурня.
   Вернулись домой честь-честью. И на фотопленках привезли самого нужного вдоволь, и высмотрели столько, что оба мои лейтенанта с полчаса непрерывно пи-сали - официально в донесении излагали что и где видели, когда именно и в ка-ком виде.
   Меня так и подмывало сразу похвастаться. Не напрямую, а примерно так: "Ско-рее всего очередь из моего пулемета выбила глаз у пржектора!" Лейтенант штурман мог бы и промолчать. А лейтенант пилот (он же и командир экипажа) мог поинтересваться причиной моей самоуверенности.
  - Стрелял сегодня, как никогда прицельно, - докладывал бы с хвастовством и не моргнув глазом.
  - Так-таки - уверенности на все сто процентов?
  - Даже - и на двести!..
  Но такого разговора в то утро не состоялось - помешал механик своим докладом командиру экипажа. Он обнаружил вторую "царапину" от какого-то осколка зе-нитного снаряда:
  - Резануло под основание стойки руля поворота - и четвертинки не осталось от ее толщины! Отогнута - пальцем боюсь притронутся...не переломить бы ее совсем!
  - Значит, - с неуместной веселостью вмешался штурман (самый серьезный в эки-паже и самый взрослый - было ему тогда двадцать один год). - Значит - "летели на честном слове"?
  - А я чувствую, знаешь, - оправдывался как бы командир перед механиком ли штурманом. - Даю левой ногой - она как бы проваливается в мягкое, почти в пус-тоту. Но потом все-таки и влево поворот получается. Не совсем, как надо - не на-стоящий, но все же поворот куда надо. Хуже всего досталось дома -- когда выхо-дил на последнюю прямую. С прицелом на посадочную полосу...
   После второго или третьего нашего полета в ночь-полночь - похвастался таки и показал командиру свои "одноглазодвуглазые" очки.
  Ты в них - посмотрись в зеркало! - как одноглазый пират Били-Бонс, - вместо поздравления дружески он засмеялся и своей командирской доброй рукой по-хлопал меня по плечу.
  
  8
  
   Острая необходимость заставила меня открывать Америку и в другой раз. Через годы после войны: когда работал проходчиком под землей в Шахтоуправлении имени Феликса Кона.
   В основе мозговой атаки снова были крайняя необходимость из-за моей оплош-ности. А если честно и напрямую - никакая не оплошность, а разгильдяйство про-явилось мое снова. Да так проявилось, что "краше" не придумаешь.
   Наша бригада нарезала новую лаву. Шли мы почти сплошь по углю. Его слой толщиной около метра был с небольшим наклоном. С таким небольшим, что уголь по рештакам сам вниз не скользил, не шел.
   Пришлось укладывать второй этаж рештаков, обогнуть его по всей длине цепью со скребками. Внизу (на откаточном штреке), естественно была приводная голов-ка конвейера, здоровенные зубья которой тянули на себя и через себя цепь вместе со скребками и углем. У приводной головки уголь с цепью расстается.
   На рельсах откаточного штрека стоят вагонетки -- в них сваливается уголь. А разгрузившаяся цепь холостой ветвью ныряет под приводную головку цепного конвейера и скребет по нижним пустым рештакам - уходит за новыми тоннами угля.
   С каждым днем наш проходческий забой удаляется от откаточного штрека. По мере необходимости укладываем дополнительные рештаки (двухметровой длины стальные колоды без торцов и с надежными захватами-замками). Удлинняем и цепь со скребками.
   Конструкция звеньев цепи такая, что легко их пальцами рук расчленять и воз-вращать в рабочее положение. От этой податливой уступчивости в основном и случались то и дело беды.
   Не в каждую смену и не каждые сутки, но случались разрывы цепи. Самопроиз-волное расчленение какого-нибудь из ее звеньев. Отчего и авария на конвейерной линии.
   Случился обрыв цепи -- сразу же это легко и заметить. Конвейер, продолжая ва-лить уголь в вагонетку и при этом - вместе с углем туда же бросает звенья цепи и скребки.
   Немного звеньев цепи вместе с углем насыпит перед тем, как привод будет вы-ключен - не на много потом и "дурной работы" у проходчиков. Приподняли верхний ближайший от привода рештак, уложили на нижний рештак оборванное -- то, что успело ссыпаться в вагонетку - сочленили половинки хитроумного звена и, как говорится, вперед и обязательно с песнями.
   Проходчики по очереди оставляют забой - подышать без пыли в откаточном штреке и "подежурить на кнопках". Контролируют поведение цепи конвейера под приводной головкой - без промедления, когда надо, чтобы нажать на кнопку вы-ключателя в полпуда весом (зато - от взрывов защищенного).
   Еще одна кнопка - второстепенная, можно сказать, - чтобы лебедкой оттаскивать состав вагонеток. Отводить от конвейера вагонетку те, что с углем "под завязку", и ставить под погрузку очередную пустую.
   Где-то в середине моего бдительного "дежурства на кнопках" взбрело одному из звеньев цепи саморазъединиться. И выбрал же подлец ту минуту, когда меня от кнопок отделяли вагонетки и я с дальней от конвейере стороны лопатой сгре-бал с рельсов просыпавшийся уголь и забрасывал его в с верхом нагруженную вагонетку.
   Та, что стояла под конвейером - на мое счастье - была полупустой. Что и вы-звало грохот: цепи насыпалось так много, что валившиеся на нее звенья и скребки стали бить о пока чточ голые борта вагонетки.
   Серьезнейшая авария. На дурную работу наше звено потратило уйму времени. И сил ушло "задарма" у каждого из нас тогда столько, что на две-три смены хвати-ло бы работать по-настоящему в забое пневмомолотками, лопатами и, когда надо, кувалдой-"балдой".
   Перед этой аварией не раз я обращал внимание -- даже и спрашивал у более опытных шахтеров: неужели нет, мол, устройства такого, чтобы караулило - сле-дило за поведением конвейерной скребковой цепи?
   Оказывается есть какие-то умные приспособления. Но их не так-то много и до-рого будет, если их монтировать и на каждый цепной конвейер-времянку. А где конвейерные линии всерьез и надолго - там обходятся без дежурств на кнопках - дежурит автоматика.
   Не сходу, не с первой, должно быть и не после десятой мозговой атаки, но при-думал то, что назвал "Конвейеоным аварийным механическим автоматом - КА-МА".
   Как раз на исходе моих поисков и "головокружений от успехов" появилось в на-рядной шахты объявление. Общество изобретателей и рационлизаторов пригла-шало шахтеров принять участие в конкурсе на звание лучшего из лучших в мас-штабах Донецка.
   Сделал чертежи, описание - объяснение: как сможет работать мой неприхотли-вый автомат. Все подписал псевдонимом "Проходчик", уложил в большой кон-верт вместе с маленьким конвертом - где расшифровка: кто он и где живет "Про-ходчик". Все сделал в соответствии с условиями конкурса.
   Моим стараниям соответствовал результат: моему автомату присвоили первое место и мне досталась денежная премия - равная четырехмесячному заработку проходчика.
   Посоветовал мне кто-то - не помню кто - послать мою "Каму" в Патентное ве-домство. Послал.
   Не знал, что с патентоведами приходится спорить. Что мне и всего-то предлага-ли ознакомиться с каким-то венгерским изобретением.
   Решил. Если не прислали мне сразу авторского свидетельства - значит не при-знали изобретателем.
   Через нашего десятника кто-то из инженеров Шахтоуправлерия предлагал мне свое соавторство: кое-что, мол, додумаем - доведем вместе до кондиции твое изо-бретение.
   "А что еще кому-то додумывать?" - не понял и не оценил переданное мне пред-ложенное. - "Если всего-то автомат из двух втулок. Они до поры до времени син-хронно вращаются и эту синхронность контролирует с ними вращающися цилин-дрический стебель. Он же и на кнопку выключателя нажмет в случае рассоедине-ния любого звена какой угодно длинной конвейерной цепи."
  
  9
  
   Явно затянулся экскурс в мое потускневшее не веселое прошлое. Сделал это, пологая что оно другим кое-что прояснит и в их, а не всего лишь поможет моей увлекательной изобретательской работе.
   Чтобы знали и не забывали: в изобретательстве без наблюдательности не обой-тись, как и без вдохновения кем-то и чем-то. Поводом ли причиной вдохновения могут быть приготовление к неминуемому бою не на жизнь, а на смерть. Или - очередная авария в шахте глубоко под землей. Минутное ли от нечего делать гла-зение на прелестную чью-то юную Маму - после чего скорее готов умереть, чем отказаться помочь ей найти общий язык с обыкновенной лопатой и неподатливой задубевшей почвой.
   Почему такое пламенное желание в первую очередь помочь именно ей, пожалеть ее - не кого-то? Не потому ли, что красивой такой не встречал нигде?
  - Да, может и красивая,- голос во мне из того, где всегда много суровой откровен-ности, правды. - Но ты не видел её вблизи? Не видел же: не успел, не мог видеть как она сидит с малышом на желтеньком одеяльце? Не было этого!
   Этот голос того, что во мне, так думаю, преобладает - почему и побеждает. Но в этот раз оно уступило другому - более сильному. О чем не знал -такого не было и значит не могло быть. Но факт.
   Суровая откровенность отступила со словами вровень с извинениями:
  - Не было - да...Но могло, должно было появиться -- обязательно!
   Ни хирурги, ни ученые-анатомы пока не обнаружили в организме человек то, че-му давно придумано и название "душа". Почему и вправе каждый представлять это неотъемлимое для нас и по-своему и как попало.
   В мои далеко не юные годы, в частности, ее можно было бы видеть, представить, например, как последний лепесток отцветающей ромашки. Иного ли многолепе-сткового цветка из множества полевых - тех, что не принято считать ни самыми красивыми, ни просто привлекательными.
   Но радуется и последний лепесток солнцу и солнце радует из последних сил. То с готовностью, то нехотя сознавая что совсем недолго осталось ему радоваться и самому кого-то радовать.
  9
  
   Штевень формировался в качестве важнейшего элемента всей конструкции то беспрерывными день и ночь моими раздумьями и с трудом, то как бы сразу и сам собой. Форма его, габариты и высота - развивались и совершенствовались то по-черепашьи медленно, то скачками необъезженного мустанга.
  - Может придется укоротить штевень? - спрашивал дачников-новаторов. - Таким он оказался и всего-то - потому, что короче не подвернулась мне под руку другая какая-нибудь полоска стали?
   - Нет - не надо.
  - С длинным штевнем неудобно, -- сразу и демонстрирую это неудобство. Уда-рил-притопнул по подпятнику, вогнал лопату в грунт и делаю ногой отступ назад. Чтобы штевень убрать с подпятника и упереться его передней кромкой под чере-нок лопаты. При этом: - Сами видите -- и грунт мешает каблуку стать в исходное положение.
  - По-другому это можно делать, - уверен один из дачников.
  - Как именно? - смотрю на него с готовностью взгляда передать ему и черенок лопаты.
  - Делайте рукой вперед - оттолкните черенок лопаты подальше от себя и...
  Делаю как мне подсказано и -- вот оно! Впору было хором в три голоса крикнуть "Эврика!"
   Не обязательно чтобы штевень в одиночку соскальзывал с лопаты, когда и под-пятник лопаты охотно со скольжением выныривает из-под штевня.
  - Гляди: сразу и верхнюю половину пласта оторвал от целика -- сдвинул вон на сколько-то вперед! - тороплюсь высказать вслух только что замеченное и по-достоинству оцененное
  Коллегу поддержал и молча наблюдавший другой дачник-новатор:
  - Так это же, смотрите, какие возможности будут у нас и для безотвальной обра-ботки почвы!
  Тогда о безотвальной у меня были смутные представления. Почему и напомнил им о мотоблоке - часто слышал как он тарахтит в их краю на чьих-то "шести со-тках".
  - Мотоблок не то. - энергично стал отмахиваться новатор. - Совсем-совсем не то, что надо матушке земле!
   Отказываюсь понимать моих визитеров. Столько восторженных статей в газетах и журналах, сплошная похвальба по телевидению, радио и в разговорах дачников. Мотоблок с его фрезами - он тебе и пахарь вроде бы, и культиватор, и рыхлитель. Того и гляди тебе он "яичко испечет да сам его и облупит".
  - Как же так? - делаю внеплановую остановку в рыхлении под кустами черно-плодки.
  - Фреза берет на глубину, - у дачника в руках проволока и он отгибает кончик примерно в десять сантиметров длинной. - Пыль в глаза - никакая не пахота!
  - И никакой не рыхлитель, а вредитель, каких мир не знал, - у второго дачника-новатора и презрение вроде бы, если не отвращение к мотоблоку и ко всем его фрезам. - Годами зреет накапливается гумус, плодороднейший верхний слой почвы! А фреза в одну минуту изрубила, изуродовала, смешала плодо-родное с полумертвым грунтом из нижних слоев!
  - После такой вспашки-рыхления успевай только сыпать в полумервую ме-шанину азотных и калийных удобрений - реанимируй полуубитое сума-сшедшей фрезой, - подсказывает тот, у которого в руках проволочка. - Вы-ращивай отравленные нитратами овощи - и радуйся-радуйся!
  Неловко себя чувствовал, пока не вспомнил кое-что о безотвльной обработке поч-вы:
  - Рекламируют на каждом шагу, расхваливают универсальный плоский крючок...
  - Пололка он, плоскорез и еще в ста ролях самый полезный-незаменимый...Как его по фамилии - не помню! - подергал коллегу за рукав, - везде вовсю реклами-рует?
   Оказалось, что и тот не помнит. Но мнение у него несокрушимое о плоскорезе-крючке, которое он и охотно высказывает:
  - Тянешь за собой крючок и он, мол, подрезает почву на глубине трех-четырех сантиметров - осторожно рыхлит. Но грунт, что поглубже остается нетронутой мертвой глыбой?
  - Не совсем конечно мертвой. Дождевые черви там нор накопали, от перегнивших корней что-то осталось, - тот, что с проволочкой похоже предпочитает во всем точность.
  - Так представляешь: если к твоим червям, гнилым коням-корешкам добавить по-головное рыхление лопатой на глубину до тридцати сантиметров с чуть припод-нятым нисколько не поломанным верхний слоем? Где мульча многолетняя, пере-гной, органические удобрения! - дачник явно забыл, что после восторженных оценок мной придуманого было бы ему самое время крикнуть еще раз "Эврика!"
   Его на одном выдохе пламенная речь меня конечно вдохновила. Так, что испы-тывал такую маяту и что-то похуже: что никакой бы не было возможности пере-дать-рассказать моей Нимфе о новом при обработке почвы. Как научится и ей использовать только что обнаруженное в возможностях штевня!
   Немного не час - но ведь с пользой же, думаю! -- были мои тары-бары с дачни-ками-новаторами. Не зря их слушал и сам то одно им показывал-демонстрировал, то другое.
   Нет, не считаю это время без пользы потраченным. Узнал от них такое, что знать бы следовало давным-давно.
   О безотвальной обработке почвы: как с материнско-отцовской бережливостью надо относиться к самому верхнему слою земли. Где от лучей солнца для челове-ка, для нашей жизни много-много больше полезного, чем от чего-нибудь другого.
   То, что штевень перестанет прогибаться и выгибаться, если металл взять потол-ще, -- и без дачников-новаторов мне было ясно-понятно. Об чем и шел у меня раз-говор и с Егорычем -- до того, как он порекомендовал неугомонным новаторам побывать у меня.
  - Такое тонкое здесь у тебя, - Егорыч сразу вынес приговор моей дырчатой подподошвенной платформе. - Нет, не потянет - негоже! Пересмотрю, поко-паюсь в хламе - найдется, думаю, более подходящее.
   Примерно через неделю побывал у меня в гостях Егорыч. Он спустился к берегу Кальмиуса. Шел ко мне своей - как при спортивной ходьбе -- стремительной по-ходкой. И конечно же пришел не с пустыми руками.
  - Более подходящего не нашел, - принес он кованную половину петли от ворот или деревянной калитки. - По длине вроде бы как раз. Кстати и загиб -- не будет лишним.
   Мне-то в первую минуту загиб этот - трубчатый, для просовывания шарнирного стержни - был оценен, как неуместный. Подстраховывать загибом каблук? Тот на месте надежно удерживают задние скобы. Если воротно-калиточную полпетлю крепить к ботинку задом наперед - не тяжеловат ли будет штевень?
  - Штевень твой скребет рукоятку лопаты, - Егорыч за то, чтобы "задом наперед". - Вон сколько, смотри, расщепил!
   Чтобы штевень не очень уж быстро перегрызал древесину черенка, и решено бы-ло трубчатый загиб использовать как защиту носка ботинка.
   И - всего-то! Не понимал горе-изобретатель! - а дачникики-новаторы это сходу оценили. Больше, как можно больше внимания, мол, надо уделить передней, ра-бочей кромке штевня.
   Но ни на шаг эти соображения -- теперь-то (когда, считай, "задним числом" ви-жу - не продвигались оба в "нужном направлении". А они, по сути, были серьез-нейшей мне подсказкой в решении проблемы, что не мог преодолеть мозговыми своими атаками в течение полутора месяцев, если не больше.
   За это время трижды у меня побывал мой неаккуратный сосед. Первый раз - при-нес мою ножовку с новым в ней режущим полотном (мое сломалось и он долго не мог найти где купить новое).
   Молча он ходил вокруг да около - смотрел как лихо срезаю, отбрасываю и опро-кидываю срезанные пласты грунта. Ни о чем не спрашивал. Но когда уходил ска-зал мне и пообещал себе:
   - Смастерю и себе такое.
   - Зачем?.. У тебя -- только что купил мотоблок? С фрезами и всяческими насад-ками?
   Он отгородился от моего напоминания ладонью и молча -- себе на уме ушел.
   Через два и ли три дня -- снова он ко мне в гости.
   У него в руках умело сделанные заготовки. Из толстой стали полоса для подпо-дошвенной плаформы и трубка. Почти вдвое у нее сечение больше, чем трубча-тый загиб моего штевня.
   Его трубка длинновата. Из-за чего сосед и пришел - попросил на полчасика ножовку.
   - Хотел чтоб всё, как у тебя, но только такого диаметра нашел, - он даже и при-сел, чтобы определить на сколько его трубка не соответствует "этолонному" трубчатому загибу на моей "штуковине".
  - Хорошо будет работать, - обещаю соседу. Приваривай к полосе - будет что на-до. Сразу увидишь - не сомневайся.
   У меня было достаточно и опыта и выводов, так сказать, из "абстрактного мыш-ления и практики" - чтобы такое говорить соседу. А вскоре -- и Егорычу. Что, чем выше, мол, рабочая кромка штевня, тем больше от нее пользы -- когда пере-капываю землю.
   Точно такого же мнения был и один из дачников-новаторов. Тот, что, когда был у меня в гостях, делал замеры проволочкой.
   Успел он согнуть прямоугольник из двенадцатимиллиметрового арматурного стержня. Один конец удлинненной стальной рамки отогнул вверх -- сделал ште-вень с П-образной защитой носку обуви.
   "Должен его П-образный работать не хуже моего штевня -- с загибом трубкой", - про себя одобрил конструкцию, а вслух спрашиваю: - Железяка-то не в полпуда весом? Тяжеловата?
  - Не тяжелее лома, во всяком случае.
  "Не понимаю!" - уставился ему в глаза. - "Он камни собирается лопатой дол-бить?"
  - Зимой наледь скалывать буду на крыльце, от него до калитки и даже за ней.
  - А как землю копать -- сейчас и осенью?
  - Копаю.
  - И - получается?
  - Не плохо.
  - Но и не хорошо?
  - Почему и нужен ваш совет... Не высоковато ли задрал шарнирную опору?. . Ко-гда она такая, труднее сдвигать вперед срезанный грунт - чем когда никакого вверх загиба не было.
  " Так ведь у меня теперь штевень такой же высоты и - работает как надо?.." - я озадачен.
  Дней за десять перед этим с Егорычем "ради эксперимента" наростили мой ште-вень трубкой того же диаметра, что приладил к своей самоделке мой неразговор-чивый сосед, (Он, как и обещал, в тот же день принес мою ножовку. Не через полчаса, правда, а много позже - за что извинился.)
  - Опробовал свою толстенную трубку? - я спросил и услышал именно то, что ожидал.
  - Жаль - не подвернулась какая-нибудь потолще!
  Здесь все, как надо. Но то, что услышал от дачника-новатора, стало причиной но-вых для моих раздумий.
   Что мускулатура ног, читал, мощнее чем у рук на порядок и это как минимум, - вспоминал дачник - наверно так оно и есть. Километры за день исходишь, как бы так и полагается. А на руках пройти - и натренированные циркачи вряд ли стро-метровку осилит?...
   Не сомневаюсь: не плохо у дачника будет получаться при скалывании наледи зимой. Но и загадка мне от него, очередной ребус: почему стало ему ощутимо труднее отрывать срезанный грунт от целика? Но после этого - срезанное и сдвинутое вперед легче ("легче стало на много!" -- дачник утверждал) приподни-мать над поверхностью почвы и отбрасывать или опрокидывать.
  "Почему-то у меня такого не замечаю?" - стал внимательнее "прислушиваться" к своей правой руке. - "Все, как надо. Вроде бы все то, что бвло всегда. Но..."
   Обнаруживаю наконец. Из-за двухтрубчатости штевня копаю теперь не "как все-гда" -- по-другому (всего лишь ставшее привычным -- энерцию в мышлении сво-ем не сразу преодолел).
   В сознании моем таки господствует представление о неминуемой двухциклично-сти: сначала вонзи поглубже лопату и сразу, мол, приступай к неизбежному вто-рому (сделав необходимые приготовления: наклон - перегиб в поясе, полуприсе-дание - чтобы при последующем активно участвовала и мускулатура ног; сдвинь по черенку пониже ладонь левой руки - ей предстоит роль шарнирной опоры для черенка; держи в готовности и колено ноги - нередко приходится колено под-ставлять, выручая ладонь-опору).
   Но теперь в этом когда-то едином втором четко вырисовываются два самостоя-тельных фрагмента. Первый: когда с опорой на штевень рву сцепления срезанного пласта с целиком. Второй: когда, используя штевень, приподнимаю пласт и сходу его откидываю-опрокидываю.
   "Так вот где собака зарыта!... Вот оно в чем дело!" - сначала шепотом, а потом и двукратно вслух с упреком себя поздравил.
   Пока штевень продолжение подподошвенной платформы, без отгиба вверх - плашмя лежит на поверхности грунта, на совести неотогнутого штевня совести одно-единственное первое: помогает мне рвать старые корни, корешки растений и расцеплять частицы слежавшегося грунта. При этом помощь землекопу из таких, что переоценить невозможно.
   Все остальное могло бы при этом оставаться без перемен. Как в средневековье каком-нибудь и даже на тысячелетие раньше. Обеими руками изо всех сил когда обхватывали черенок лопаты и, как говорится, "Раз-два - взяли!" да "Эх, дуби-нушк, -- ухнем!"
   Мобилизовав энергию мускул рук, ног, спины и живота все делалось в последо-вательности, многократно опробированной, уверенно.
   Но вот появилась не по моему замыслу и хотению трубчатое окончание у штев-ня. На какие-то первые сантиметры шарнирная опора оказалась над поверхностью почвы и - у штевня появилась возможность участвовать, по крайней мере, еще и в приподнимании срезанного пласта хотя бы и на сколько-то.
   Для меня это было всего-то приятным ощущением. А дачник-новатор то же са-мое оценил, можно сказать, по достоинству.
   Переднюю поперечинку своей рамочной из арматуры самоделки он отогнул вверх сантиметров на пять. Приподнимать и отбрасывать-опрокидывать срезан-ный пласт ему стало на много легче - даже если и всего-то одной рукой.
   - Только вот, понимаете, отделять срезанный пласт от целика на много труднее, - недоумевал дачник и, того не подозревая, высказал интереснейшее для меня. - Обеими руками приходится теперь налегать на лопату! Понимаете, я до этого, ле-вой рукой к черенку лопаты и не прикосался -- "пижонил", так сказать.
   Сразу и объяснил суть своего "пижонства".
   Мне было невдомек: ведь я-то продолжал себе и продолжал действовать черен-ком лопаты, как привык в раннем детстве -- игрушечной когда лопаточкой орудо-вал. Копал с моими сверниками песочек или пушистый снег. При этом: тогда дет-ские ручки, а теперь и у взрослого - обязательно-обязательно чтобы руки все время оставались обоими ладонями в обхват черенка лопаты?
   Зачем?!. Когда мной придуманное позволяет копать и перекапывать землю - достаточно усилий одной руки? Еще - и с минимальной нагрузкой на мышцы этой одной?
   И завидовал, и упрекал себя: вон как, мол, решительно перестроился дачник-новатор - до последнего, "на всю катушку" использует мной придуманную, но по-своему сделанною "штуковину" (он всегда только так и назвал защитное уст-ройство для обуви) .
   Первым был он - кто догадался: чтобы и другая рука ничуть не бездельничала. Непосредственно не занятую в "трудовом процессе" свободная рука - левая она у него, как и у меня. Первый научился он ею делает отмашку - "через влево и на-зад".
   - Видите какой при этом разворот груди? Во всю ширь у меня стало получаться? - сразу и показал свою "пижонскую" отмашку. - И -- полноценнешее дыхание!
   Почему и претензии у него к вздыбленному штевню - ощутимо снизилась "пол-ноценность" дыхания.
   Может, мол, мне станет понятным то, что он понять не может, дачник и проде-монстрировал: как у него сначала плохо, совсем плохо получается, а под конец так, что снова песни петь хэочется.
   Когда намечаем откуда предстоит лезвию лопаты стартовать по направлению к центру планеты Земля - никуда не денешься - черенок лопаты в твоих обеих ру-ках. Но когда притоп-удар ногой по подпятнику лопаты - и одной правой руки более чем достаточно (всего-то придерживаешь черенок в вертикальном положе-нии - "чтобы никуда не метнулся от верикали").
   Левая рука оставалась о него за спиной - обеспечивала полноценное дыхание - все время, когда он отделял срезанный пласт от целика. До момента, когда нако-нец-то лезвие лопаты освободилось от грунта. После чего, снова надо было уста-навливать лопату на очередной для нее стартовой полоске.
   И вдруг в эту четкую последовательнсть - "ложка дегтя"!
   Приходится "работать" снова двумя: силенок одной руки не хватает. Снова при усилии обеих рук приходится рвать все те же многолетние - какая разница, если и всего-то однолетние -- сцепления корней в целике! На что лишние силы тратить - как и сам изобретатель - дачник начал охотно отвыкать.
   Чувствую, подсказывает интуиция: проблема не из трудных. При той конструк-ции штевня, что впереди моего ботинка - такого недоразумения не возникает.
   Сама по себе рамочная конструкция дачника сразу мне с первого взгляда понра-вилась. Проще и надежнее в ней держатся крепежные скобы. Утяжеленная на столько, чтобы себя проявить с наилучшей стороны при скалывании наледи. Кра-сивой прямо-таки выглядит вся конструкция и из-за ее П-образного штевня.
   И на тебе! Красивый штевень вдруг почему-то некрасиво работает?
  
  10
  
   Утро вечера мудренее. Многократно в этом убеждался и стараюсь утренние ча-сы ни на что не тратить - включая самое увлекательное и вроде бы не мене друго-го чего-то полезное. Час, другой -- ни малейших потом упреков самому себе - ес-ли третий час и заодно четвертый "израсходовал" на такое, когда в руке держал "перо" и на столе передо мной побывали бы один за другим сколько-то сначала чистыми и вскоре мной исписанные листы бумаги.
   Но в этот раз произошло приятное исключение из этого правила. Не в раннее утро, но все таки ж в первую половину дня приходил ко мне дачник со стержне-вой конструкцией копательного устройства.
   В напряжении, как только проснулся, было во меня все, что способно понимать и разгадывать загадки. Дачник-то ушел от меня в недоумении: ведь он ждал от меня помощи. Совета услышать надеялся, предположение ли какое-нибудь кое-что освещающих в непролазно темном и непонятном для него.
   Он ушел ни с чем. Наверно в таком же состоянии мог быть и мой уход из сада: вечер поздний - последнее от зори догорает сквозь деревья за Кальмиусом-рекой.
   Мыслительный процесс у меня который час подряд был из тех, о которых гово-рят: погнался за двумя зайцами - и... Но тот день был на привычные-обычные чем-то не похож - прямо-таки день парадоксов. Почему и поймались оба зайца.
   Об одном - если по справедливости - его и ловить не пришлось. Мне его теп-леньким-покорным, считай, вручил дачник новатор. И мне другого не оставалось, как сначала попробовать делать отмашки левой рукой подальше за спину, потом и "пижонить" напропалую.
   Где-то вычитал дачник - он потому и новатор - и на ус намотал. Почему так об-стоятельно и объяснял - то и дело не своими, а по-настоящему книжными слова-ми - что мы не умеем как надо дышать. Почему и переутомление, мол, у нас при умеренных и даже незначительных физических нагрузках.
   Конкретно говорил он об этом в конкретных условиях - когда у меня в руках ло-пата. Ручное орудие - мы и считаем, что если в названии "ручное" за него и надо обязательно держаться обеими руками.
   - Оно когда-то и вынуждены вы были задыхаться, - тактично "камушек в мой огород". - Обоими руками когда вцепишься и не выпускаешь черенка лопаты - грудь руками сдавлена справа и слева?
   В знак согласия с ним, приостановил работу и стою, взявшись за черенок обеи-ми руками.
   - Понадобилось вам наклониться на сколько-то, а то и присесть?
   Демонстрирую готовность мою то и другое сделать - согласен, мол, и с этим.
   Поверил ему, как говорится, с первого слова. А, когда он ушел, сразу начал ос-ваивать "пижонство".
   Сначала потребовалось мое все внимание, дополнительные усилия, напряжение. Получалось то и дело не то или не совсем так. Через час-полтора "пижонил" че-рез раз или два не хуже дачника-инструктора.
   Наконец появилась возможность все внимание (почти все) сосредоточить на втором, так сказать, "зайце". Солнце вполне готово было, но так не успело со-всем спрятаться за вершины многолетних тополей, нависающих над Кальмиусом, - в горсти моей руки (не все ли равно какой именно?) оказались уши резвого бе-гуна-прыгуна "зайца" и от души над рекой прокотилось "Эврика!" (желание бы-ло, но сил не хватило - чтобы кричать вдвое громче).
   У штевня, когда он сплошной ли дырчатой ли пластиной и отогнут вверх - две (не одна!) шарнирных опоры! Нижняя - вровень с поверхность грунта, и верхняя - над грунтом поднятая на два хотя бы или на пять-семь сантиметров.
   У сделанного дачником П-образного штевня - от которого я с первого взгляда бы в восхищении - всего лишь, можно сказать еще один вариант неполноценного штевня. Полуштевень: из двух одинаково необходимых шарнирных опор сохра-нилась только одна-единственная.
   Черенок лопаты вынужден был сразу взаимодействовать с верхней (единствен-ной!) опорой П-образного штевня!
   Дачник-новатор смастерил такое, что в распоряжении черенка осталась одна шарнирная опора - только верхняя. Она приподнятой оказалась над поверхностью почвы на столько, что не обеспечивает первую работу штевня - ту, для которой он вначале и предназначался (перестал помогать отрывать срезанного пласта от целика).
   У верхней-то опоры иное назначение - обеспечивать отбрасывание, откидыва-ние-опрокидывание срезанного и оторванного от целика . Какие могут быть пре-тензии к единственной и к тому же верхней шарнирной опоре П-образного штев-ня? Это все равно что считать неудачной конструкцию вилки из-за того, что лож-кой удобнее кашу-размазню есть или черпать суп-харчо.
   Правая рука - единственное: мне чтобы сделать удовольствие - с замедлением переводит черенок из "до предела от себя" -- к плечу. Чтобы можно было почув-ствовать прикосновение лопаты с тем, что, в моем толковании, нижняя и что верхняя для черенка шарнирная опора.
   Все увереннее слышу (вначале едва их чувствовал-отмечал) два щелчка. Мгно-венно слуховым воображением преобразую каждый из них в четко слышимый. Первый "щелчок" (вскоре - четкий удар) при встрече лопаты с нижней шарнир-ной опорой штевня. Мгновения какое-то и -- вторая встреча. Немного не такая же - потому что встреча с верхней опорой (приготовившейся к неминуемому сопри-косновение черенка с ней).
   Во мне довольно все. Голова - додумалась, узнала, нашла от меня (и не только от одного меня) ловко спрятанное. Левая рука - так научилась "пижонить", что готова учить этому всех подряд.
   До знакомой приятной тяжести радостью наполнены суставы и мышцы правая рука. Без нее не счесть сколько еще мозговых атаке и атак понадобилось бы.
   Немаловажно и то, что привыкает левая рука не мешать правой. Проявляет себя помощницей, когда и в самом деле нужна ее помощь - без нее было бы труднее ставать лопату в стартовое положение.
   Сумерки не очень сгустились. Можно бы и к дачникам-новаторам прогуляться - меньше километра до них. Но ни огонька не видно там, где их летнее жилье. Не слышно и музыки оттуда.
   Не знаю, кто из них меломан. Почему и уважение к обоим: ни разу не слышал - даже и когда ветер не с их стороны, все равно слышно - не классика чтоб звучала или не русские народные песни, романсы, а что попало из наисовременнейшего визга-писка, воплей по-модному наглых и безголосых, грохота "музыкальный" в подражение грому (и непременно мощь такая - желудком чтоли такое слушают?!)
   Случалось и не раз возвращаться мне -- с какими-нибудь орудиями ручного тру-да покидть сад-огород в загустевших сумерках. Расставаться с прерванной рабо-той до утра, пристраивая свой голос к долетавшему от дачников "Нам песня стро-ить и жить помогает!" -- очередное признание в том, что и песня мне помогала. Да еще как!
   В тот вечер песня о песни была бы как самое к месту и ко времени. Звучала бы как вебыла
   И самое кстати было бы: победитель проходил если бы не через одни и другие двери своего жилья. А шестовал впроходил если бы он через две - одна за другой - триумфальные арки.
   Еще бы не радоваться мне, когда второй ловкий, проворный, умный "заяц" ока-зался в моих руках (то бишь - в моей голове). И -- оказавшись пойманным -- он с дружеской откровенностью во всем признавался и советовал по-дружески.
   Прежде всего - почему лучшее по конструкции, чем в самом начале у меня (по необдуманно торопливой оценке) устройство работало ну прямо-таки из рук вон плохо. "Да потому что у него, дружище, не оказалось никакой для черенка лопаты нижней шарнирной опоры!"
   Без разяснений-намеков мне стало ясно-понятно, что двухгрудастый штевень - таким он у меня получился не по замыслу и прихоти, а в результате моих экспе-риментов один за другим - далек от совершенства. Могло бы случиться такое, что до зимы или до какой-то поры для меня оставался незамеченным не пустяш-ный недостаток и в этой (считай -- пераозданной) конструкции. Несмотря на та-кой недостаток, с двухтрубчатым штевнем в основном-то мне работалось не плохо.
   Но прежде всего сам штевень был способен работать хорошо.
   Чтобы, как говорится, не портить хорошей песни. Способность работать чуть-чуть лучше - чтобы всему наконец была оценка отлично с двумя или тремя плю-сами.
   "Вся суть в одном-единственном завете" при иных, правда, обстоятельствах предупреждал поэт. У моего при двух экспериментах - в не плохо проявившем себя штевне в чем суть?
   Оказалась -- в плавных закруглениях штевня. У его рабочих кромок -- верхней и нижней.
   Четко не обозначены для черенка лопаты рабочие кромка. А значит - недоста-точно решительным оказывается и само начало моих атак.
   Первой -- на сцепление межу целиком и срезанным от него пластом грунта. А не этот ли момент атаки решающий? Но он может быть энергичным и достаточ-но эффективным, если... опора для лопаты на уровне поверхности почвы. Если над ней, на сколько-нибудь (даже и миллиметров) выше: не в геометрической ли прогрессии -- с увеличением приподнятости нижней шарнирной опоры над по-верхностью почвы снижается эффективность, польза от нижней шарнирной опо-ры штевня?
   Примерно то же самое и в отношении верхней рабочей кромки штевня. Если в конструкции штевня четко не обозначена верхняя шарнирная опора для лопаты - не сделаешь ни настоящего броска вперед, ни с дополнительным кратковремен-ным усилием ни опрокидывание пласт вправо-влево.
   Значит: минимум должно быть закругленностей у штевня и -- максимум углова-тости. Речь не о таких острых углах, что способны резать или расщеплять древе-сину черенка. Вполне приемлимо - изобретатель сразу решил, - если и рабочие кромки и не только они будут с оптимальной притупленностью. Допустимо даже и с такой кривизной, например, как у стержней арматурной стали.
   Конечно завтра же утром обо всем этом расскажу, мол, дачнику-новатору. Не вешай, мол, нос, дружище! Всего и делов-то: привари в самом низу штевня пере-мычку и тогда тебе помогать самоделка твоя будет - песни петь захочется. Не сможешь тогда и работать не сможешь без песни: "Мы можем петь и смеяться, как дети Среди упорной борьбы и труда!"
  
  11
  
   К дачникам утром не пошел. Вот уж действительно: утро было вечера мудренее.
   Зачем топать километр на авось - может не приехал на дачу новатор, смасте-ривший интереснейшую самоделку. От меня вдвое ближе к Егорычу.
   Он мне сразу скажет: приехал кто рейсовым автобусом или нет -- из тех, с кем надо бы встретиться. С автобусной остановки все приехавшие обязательно идут через владения шахтера-пенсионера.
   Но узнать приехали нет ли - дело второе. Мне было невтерпеж обо всем расска-зать человеку, понимающему суть моих дерзаний с полуслова и даже без слов.
   Уверен, что Егорыч одобрит "угловатую" конструкцию штевня. Зачем-то еще и хотелось угадать какими словами он об этом скажет (Нимфа тоже одобрила бы, но своими - другими словами. Такие они разные, друг о друге ничего не слыхали, не знают, но почему к ним у меня столько доверия - и наверно больше чем дове-рие. Но такое - только к ним двоим?)
   Оказалось, что из дачников-новаторов пока ни один мимо Егорыча не проходил. Что из арматурной стали копательное приспособление как раз он и мастерил по эскизу дачника.
   После того, как он услышал мои -- взахлеб от радости -- объяснения что к чему, все умеющий бывший электрослесарь на "пару минут" заглянул в гараж. Принес он оттуда свой большой блокнот с толковым по всем правилам от руки сделанный чертеж.
   Мне лишь оставалось только в чертеж дачника врисовать перемычку. Важней-шее, мол, не учел дачник-новатор и - штевень у него оказался без нижней шар-нирной опоры для черенка лопаты.
   Рисовал перемычку и торопливо рассказывал-объяснял что и для чего мной придумано. Радости из меня при этом расплескалось предостаточно.
   Ее досталось Егорычу столько, что он стал смеяться. Как потом выяснилось, на-до мной он смеялся не больше, чем и над собой.
   - Здорово получится, если перемычку приварю? - забирает из моих рук свои блокнот и карандаш.
   - Лучше не может быть!
  - Почему, вижу, и вам хочется иметь такой же? - начал рисовать линию за линией в блокноте и на меня не смотрит.
   "Конечно!" - в очередной раз удивляюсь его способности угадывать мои жела-ния.
  - Давайте сделаю вам... -- немножко не такой.
  - Нет-нет! По-другому ничего делать не надо!
  - Мы всего-то не станем приваривать нижнюю перемычку-опору.
   "Сатлько ему говорил-говорил, нарисовал даже и..." - подбирал поприличнее слова, чтобы высказать свое удивление. Не успел.
   - Мы опору эту сделаем по-другому, - показывает мне только что нарисованное. - Уверен - понравится.
   Красивым было для меня то, что приносил и показывал дачник. Но предлагаемое Егорычем (пока что нарисованное) - будет из шедевров шедевр.
   - Схожу посмотрю какой длины у меня арматурины, -- и минут на пять Егорыч исчез в гараже.
   Выбрался он оттуда с паяльной лампой, тяжелым слесарным молотком и двумя стальными стержнями.
   - Выступ вперед от носка у штевня сделаем высотой? - у него при себе в кармане оказались и маленькая рулетка. Достал ее из кармана вместе с зажигалкой.
   С учетом длины подошвы моих красовок с подкаблучной перемычкой и с штев-нем рамочного вида (шесть на шесть сантиметров) нужна заготовка -- стержень почти в метр длиной.
   - Точно такой же мог быть, как у "новатора", - Егорыч показывает мне толстый стержень. - Только длины у этого, видишь, восемьдесят семь сантиметров! Есть другой у мен стерженек -- метр десять. Но сечением -- всего десять миллимет-ров... Не тонковат ли?
   - Нет планов у меня, Егорыч, зимой скалывать наледи. Давай делать из какая есть - из десятимиллиметровки.
   - Давайте... За гаражом в тенечке от ветра сварганю цыганскую кузню и - "куй железо, пока горячо"!
   В мои планы в тот день не входило утром столько времени тратить на визит к Егорычу. Но перечеркиваю свои намерения: не командовать же мне по-флотски "Дробь! Орудия - на ноль!" - на завтра, мол, отложим. Кроме того: не довелось мне видеть моего друга в роли кузнеца и не имел я представления что такое "цы-ганская кузница". В чистом поле какой может быть кузница -- без крыши над го-ловой, без стен.
   За минуту в поллапаты глубиной была вырыта ямка. В нее - хорошая жменя су-хих щепок на растопку. Когда они разгорелись - на них две горсти кокса.
   Оказывается паяльной лампой греть - по выражению мастера на все руки - сплошная была бы суета-маята. Но лампа отлично своим шипящим пламенем раз-дувает кокс: так, что стальной стержень быстро становится затаенно красным - с готовностью под молоток кузница.
   Сколько надо сгибов - они все под прямым углом - Егорыч сделал. Работал весло - с шутками-прибаутками при каждом ударе тяжелого молотка. Столько раз соответствующие места стержня перед этим разогревал в огнедышащем коксе и отчасти в шипящем пламени паяльной лампы.
   Стал четко вырисовываться будущий кузнечно-слесарно-сварочный шедевр, ко-гда "на огонек" и звонкие удары молотка пришел мой неразговорчивый сосед. Сразу он понял какой самодеятельностью мы с Егорычем занимаемся.
   - Не знаю, не знаю, - недоверчиво помахал он подбородком. - Мне копатель так помогает, что новый мотоблок предлагаю за полцены - без него обойдусь.
   Радости-то во мне столько, что и на полмира хватит.
  Рассказал и соседу о двух шарнирных опорах - без них, мол, штевень не штевень, а все копателььное устройство - калека.
  - Так ведь это, мужики, изобретение, - говорит всем, а смотрит на меня. - Се-годня же заявку оформляй как надо и высылай заказным письмом в Патент-ное ведомство!
  - Морока с бумагами, -- не к месту было бы делиться горьким опытом, ни хва-статься мной придуманным конвейерным аварийным автоматом: посложнее, мол, захватывающе интересно было над ним работать, а переписка с патенто-ведами оказалась непонятной и с нулевым результатом. Сдерживая горькую улыбку, добавил: -- Не мужское дело - бумажная волокита!
   - А мужское?
   - Настоящее мужское, - показываю на Егорыча, - огонь вот и железо!
   Очередная после этого была и еще одна встреча с молчаливым соседом - слу-чайная, как всегда, неожиданная. И была она у межи. А межа у нас шириной... в три миллиметра. Местами - вдвое-втрое уже: обозначена проволокой на земле, протянутой от удивительно плодовитой шелковицы общего пользования к разве-систой калине.
   Прошли осенние предупредительные дожди. Землю промочило. Потом были пасмурных два дня подряд с липким холодным ветром - ни на сколько не подсу-шилась почва. Грядки ли клумбы и нигде почву ни взрыхлишь фрезой мотоблока, ни по-обычному лопатой перекапывать не удается.
   Сплошная маята! Если же в руках садовые вилы - тогда худо-бедно кое-что по-лучается.
   Картина была своеобразная. Сосед копает вилами и их зубья то и дело очищает от налипавшей грязи - деревянное подобие ножа у него для этого привязано шнурком к поясу. У меня в руках лопата и никакой в придачу к ней "чистилки".
   Случалось, правда, выковыривал налипшее к подпятникам. Для этого достаточ-но было услуг верхней кромки штевня - его острых уголков (и никакой тебе не надо ни "чистилки", ни остановок, чтобы ею счищать грязь).
   В основном-то от налипавшего грунта избавлялся резким щелчком-ударом боко-вой кромкой лопаты по штевню. Пожалуйста: кроме основной роли - быть шар-нирной опорой для черенка, у верхней опоры штевня (естественно- когда сырой грунт) - есть и дополнительная ответственная обязанность.
   Сосед останавливался дважды специально: посмотреть и присмотреться - как это легко и просто мне удается избавляться от грязи без "чистилки". Наконец торжественно заулыбался и давай, как у меня: то и дело звонкие щелчки-удары выделывать то одной боковой стороной вил по штевню, то другой.
   Вижу настроение у него вполне подходящее, чтобы ему и другое предложить:
   - Не пора ли вместо случайной трубки приделать настоящий штевень?
  - Рамку из арматурки? У вас она, вижу, заодно с подподошвенной платфор-мой...К моей платформе надежно рамку не приваришь!
  "Он пожалуй прав", -- на неопределенное время с ним соглашаюсь.
  Но перед тем, как мы разошлись от межи на расстояния, когда без дополнитель-ных усилий в голосе доверительный разговор невозможен, успеваю задать соседу провокационный вопрос:
   - Не хочется, жалко расставаться с привычным штевнем-трубочкой?
   В ответ он пожал плечами. Вроде бы со мной согласился.
   После обеденного перерыва мое появление в новой "обувке" сосед не замечал даже и когда его вилы то ли моя лопата прикасалась к проволочной меже. А мой ботинок был защищен теперь не устройством из арматурной стали, а вроде бы первозданным - дырчатой пластиной.
   Но ее передняя часть усилена штевнем. Таким, что не только помогает отбрасы-вать-опрокидывать срезанные пласты грунта, но и повысил прочность всего, что выступает вперед от носка ботинка. Такая прочность, что и кувалдой не сразу прогнешь где-либо, ни выгнешь.
   Когда на "хуторе" Егорыча были завершены кузнечные и сварочные работы, мы сколько-то минут любовались новым "шедевром". Постепенно к нашим востор-гам стали добавляться здравые суждений - про себя сначала у каждого, а потом и вслух.
   - Красота, но (самое подходящее если сразу же первое слово украсить добавле-нием: "Но какой ценой!").
   - Технологию изготовления рамочного штевня бы изменить, - Егорыч явно ду-мал о том же, что и выдумщик-изобретатель. Но -- определенного о возможных изменениях предложений высказать не успел.
  - А если штевни делать из уголка? - озвучиваю мне подсказанное едва ли не кем-то из помощников самого Христа Бога.
   Скорее всего и Бог и его помощники здесь ни при чем. В очередной раз под-твердилась прописная истина: "Кто ищет, тот всегда найдет!"
   Не единожды попадался на глаз мне у входа в дом Егорыча увесистый чурбак с вбитым в него коротким стальным уголком. Обмерили мы его и оказалось, что он с полочками шестьдесят на шестьдесят миллиметров.
   Когда-то об уголок этот соскребали налипавшую на обувь грязь - пока не появи-лось у крыльца в дом более совершенный "грязеудалитель".
   - Разрезать и готовы, - ногой пытаюсь кувыркнуть чурбак, - два из уголка сталь-ных
  приличных штевня!
   - И к ним и всего-то надо будет приварить боковины-стержни с задней перемыч-кой, - Егорыч расшатал обычными ударами, а потом и финальным ударом тяже-лого молотка выбил уголок-"заготовку" из чурбака.
   При мне "заготовку" он успел и располовинить. Потом он сколько-то оставался невидимым в своем гараже и вернулся оттуда со стержнем квадратного сечения.
  - Сейчас мы из них, - стукнул стержнем по отрезанному уголку, - сделаем и мне копалку-помощницу.
  - А если этой -- подбираю с земли другую кандидатуру в штевни, -- усилим пе-реднюю часть моей многострадальной дырчатой пластины?
  - Сразу -- как вы говорите - и вдобавок появится у дырчатой еще и верхняя шар-нирная опора, - соглашается Егорыч.
  - С нормальным, -- уточняю, не скрывая радости из-за еще одной изобрета-тельской микронаходки, - работоспособным штевнем!
   Оказалось работоспособность уголковых штевней более желанной, чем у рамоч-ных - из арматурного стержня. Тем более в таких конкретных условиях, когда приходится счищать именно с лопаты налипающий грунт: куда удобнее это де-лать острыми гранями уголка, чем скругленной "арматуркой".
   В первую и во вторую половину того промозглого дня выходили "в поле" - в свои сады-огороды - то одни мои, то другие дальние соседи. Они видели, что мы с моим неразговорчивым соседом перекапываем грядку за грядкой, полянку за полянкой без "перекуров" - почти безостановочно и в нормальном темпе. Должно бы, мол, и у них получаться не хуже: почва-то одинаково непросохшая, липкая везде. Почему из всех, мол, только двоя - знай себе копают и копают без устали?
   Причем "вооружены" успешно копающие по-обыкновенному: один (молчали-вый сосед) с вилами, а другой _(речь обо мне) знай себе, - работает ширпотребов-ской обыкновенной штыковой лопатой.
   Поодиночке дальние уходили: подождать ли - почва побольше чтобы подсохла, менять ли орудия ручного труда - лопаты на вилы, а кто-то -- наоборот.
   Мало кто из многих ближних моих соседей знал что-либо о мной предпринятых экспериментах с устройством, в разы облегчающим "перемещение грунта вруч-ную".
  
  12
  
   Давно я перестал сомневаться в том, что привычка действительно не откуда-то, а "свыше нам дана" - почему и трудно от какой-то из них отказаться и обрести другую. Есть у меня, висит на плечиках в шкафу новенький серый пиджак - вы-бирал при покупке, чтобы такой же и по цвету был, что безотказно служит мне и не помню сколько лет подряд. Почему и штопки на старом предостаточно, и пу-говицы разноколиберные.
   Но расстаться со старенькой одеженкой духу не хватает и -- все тут. Привык и не могу с "тряпьем" расстаться - как не могу почему-то и не думается по-привычному - просто и сразу было чтоб доходчиво.
   В "по-новому" -- мысли то и дело как бы не мои. Они -- вроде как бесхвостые, полуживые что ли!
   Почему и с пониманием, по-человечески отнесся к тому, что мудрил-конструировал дачник-новатор. Вряд ли на его месте не хотелось бы и мне усо-вершенствовать, модернизировать самый первый - придуманный им и лишь от-части по моей подсказки - стержневой супинар.
   С какими-то красивыми "пиано рециталс" (музыка над рекой поплыла -- значит кто-то из "оваторов" приехал) - совпал мой визит к дачникам. Цель прогулки по тропке вдоль Кальмиуса-реки: разузнать побольше о безотвальной обработке поч-вы и попросить для прочтения - несомненно у новаторов и такое есть - все равно что почитать о мало мне известном. Не всего-то прочту, но пожалуй кое-что и за-конспектирую, перепишу.
   В этой части визит мой был плодотворным на много больше, чем ожидал. Сразу и обнаружилось: почему это и мой собеседник раб своих привычек - не меньше моего.
   Убежден глубже некуда, что без нижней шарнирной опоры у штевеняь вся его самодлка вроде одноногой калеки. Но второе полштевня, заказывать он Егорычу не стал. Никакой внизу штевня стальной перемычки у него как не было, так и нет.
   Он закрепил впритык и даже немного с выступом вперед за боковины своего П-образноаго штевня брусок из твердого дерева. Наверно из дуба. Но вскоре убе-дился, что сталь лопаты в дружбе с его бруском такая же, как у собаки с необгло-данной костью.
   На то он и новатор. Нашел высокой прочности стальную планку и ею надежно защитил выступающую вперед нижнюю грань деревянной вкладки.
   Из стали его находка оказалась такой длинны, что сделаны были еще из нее за-щитные полоски. Закрепленные с тыльной стороны черенков его лопаты и вил. Нисколько теперь у него рабочие кромка штевня расщеплений и стесываний древесины с черенков не делает - с какой силой черенок ни прижимай к нижней ли верхней рабочей кромке штевня.
   И деревянный вкладыш перед штевнем, и защитные стальные полоски на черен-ках - очередной импульс для моих раздумий. Ими поделился при очередной встрече с Егорычем.
   - Кто-то запустит в массовое производство когда-нибудь эти приспособления даже и для подростков, - пустился и он в мечтания.
  - "Жаль в эту пору прекрасную жить не придется ни мне, ни тебе!" -- смехом пытаюсь вернуть мечтателя с голубых небес на планету. Где ненужное, вред-ное даже усваивается людьми быстрее, чем для них самое-самое наиполез-нейшее.
   - Так вот, - не рукой, не ладонью - пальцами небрежно отмахнулся он от моих чрезмерно трезвых предположений. - Из облегченной тонкой стальной полосы делать будут и платформы под подошву и штевни.
   - Чтобы лопата не пригибала тонкий штевень к носку обуви, -- понимаю что име-ет ввиду мой собеседник, -- в всю площадочку перед штевнем деревянная вста-вочка-подстраховочка!
   - Конструкцию такую будут называть не цельнометаллической, а ?..
   - Разумеется -- композитной... И знаете что еще?
   - Скажете - буду знать.
   - Тогда не только передние крепежные скобы, но и "деревяшка" эта самая не даст смещаться ботинку вперед ни на сколько!
   Полезными были наши философствования вдвоем и о технологии безотвальной обработки почвы с использованием наших новых землекопальных устройств. Пришли к выводу: если штевень сделать пониже, конечно хуже он станет отбра-сывать срезанный пласт и, когда надо, -- опрокидывать.
   И еще - при безотвальной обработки едва ли ни самое важное: черенок лопаты посылать надо как можно дальше "от себя". Тогда лезвие лопаты на предельной глубине проскребет по на сколько-то удлинненной дистанции - максимально больше взрыхлит самых глубинных слоев почвы.
   Досконально тогда мы с Егорычем обсуждали итоги моего "рабочий визит" к дачникам. Мастер на все руки он дополнял мои новые задумки, предлагая - как всегда - самое простое и дельное.
   При безотвальной обработке, не надо ставить ни в коем случае штевень по всей его высоте под черенок лопаты впритык, а позволять ему на сколько-то отползать назад и после этого - стоп. После чего: наклоняя черенок на себя, осторожно при-поднимать весь пласт- ни на сколько не ломая его плодороднейший верхний слой .
   - Лопатой при этом из нижних слоев делаем крошево -- потом их на глубине и оставим разрыхленными, - у Егорыча левая рука вроде бы как приподняв держала верхний слой, а пальцы правой руки делали из глубинных слоев крошево. - И наш гумус, перегной вместе с верхним слоем останутся в целости и сохранности!
   Сколько-то времени и внимания мы уделили тому, что новатор дачник называл "пижонством".
   Вон молчаливому соседу моему ну никак, мол, не могу втолковать казалось бы самое простое. Каким образом обеспечить себе самому полноценное дыхание, как - лишь с покачиванием (без наклонов) посылать вперед черенок на сколько надо (не больше было чтобы и не меньше необходимого). Да - и не только об этом толкую соседа, а...
  - "Воз и ныне там!" -- подсказывает Егорыч.
  
  13
  
   Егорыч, как говорится, по-шахтерски сразу смотрел в корень всему, -- не при-знавая мелочей. Такого, что можно вроде было и оставить без внимания.
  - яем то одно, то другое. Обмозговываем что и как сделать получше...
  - И считаем естественным то, что новичку странным кажется - непонятным?
  - Та же и привычка при этом, как вы не раз повторяли, -- "свыше нам дана"... Наверно помните басню про мартшку: "очков с полдюжины она достал...то к темю их прижмет, то их на хвост нанижет, то их понюхает, то их полижет"?
  - Еще бы!
  - Никто придуманное и всесторонне испытанное, многократно опробованное нами устройство нюхать и лизать не станет. Но эффективность при "пере-мещении грунта вручную" по непривычномуне будет сразу и всеми встре-чаться на ура.
  - Это уж - как пить дать! Убедился.
  - Кто-то, например, "изловчиться" неправильно, "по-своему" станет подстав-лять штевень под лопату, другой -- пренебрегает "пижонством" иной ли "ме-лочью"...
  - Вообще-то непривычное, "новое" с трудом усваивается и легко забывается...
  - Мелочи, мол, еще там какие-то запоминать!
  - Может нам какие-то наглядне пособия нарисовать, - Егорыч сходил за ви-давшим виды блокнотом и стал рисовать нечто напоминающее древние на-скальные изображения в пещерах - человечков с верхними и нижними ко-нечностями и головкой-кружочком. - Основные позы хотя бы такие вот в их последовательности и - под каждой кротенькую подсказку?
  - Толкование.
   Сразу же мы и составили перечень поз, называв их фрагментами полного цикла. От стартового положения - когда обеими руками удерживается лопата перед внедрением лезвия в грунт, и до момента, когда срезанный грунт слетает с лопаты, а левая рука пока что в отмашке за спиной.
   На моей совести было - составить краткие толкования. Пояснение к каждому фрагменту. К тем "головастикам" (сначала их называли "скелетиками") что рисо-вал Егорыч.
   Он все их успел нарисовать.
   Ему сначала парализовало плечо левой руки и почти сразу всю левую ногу. Без посторонней помощи не получалось у него пройти от кровати к столу. Но голова-стиков рисовал во всех, каких следовало, позах. Они так и остались основой на-шей так называемой "Фрагментарной таблицы".
  
  14
  
   У моего соседа, кроме неприязни к пустому словоблудию, были оказывается и другие качества. Никогда у него слово не расходится с делом. Чаще он вслух та-кое слово и не произносит. Вслух не обещал, но снова, глядишь, что-то нужное тебе сделал.
   Мимоходом всего-то он обмолвился в моем присутствии, что мной придуман-ное, мол, не меньше, как серьезное, нужное изобретение. Уловив мое нежелание заниматься оформлением заявки в Патентное ведомство - узнавать куда писать, в какой форме, в скольки экземплярах надо отправлять уйму каких-то бумаг - он мне в этом бумажном деле помог.
   - Не так страшен черт, как вам кажется, -- принес он и вручил скоросшиватель с бланками и образцами что и в какие строчки в них вписывать. Здесь же и пере-чень требований: какими должны быть поля верхние, нижние, боковые на всех страницах, чему должны соответствовать чертежи и рисунки.
   - Буду признан автором изобретения? - смеюсь, просматривая содержимое скоро-сшивателя. - С таким, считаешь, международным признанием - как у шахмати-стов гроссмейстер?
   - Двух изобретений, - уточнил не умевщий шутить сосед. Не тратя слов попусту объяснил: стержневой конструкции устройство существенно отличается, мол от моего самого первого и от копательного устройства. Имел в виду супинар, что был во время нашего разговора на красовке соседа - с пластинчатой подпошвен-ной защитной пластиной.
   Подоспела хмурая пора последнего осеннего месяца. "В поле" и я выходил не каждый день - дожди и дожди, холодные мокрые ветры. Самой удобной обувью стали резиновые сапоги, а из одежды - непромокаемый плащ.
   Засаадил себя за бумагоморание, за сочинение и десятикратные уточнения-переписывания двух формул. С удовольствием делал чертежи - со школьной по-ры люблю чертить.
   Сколько-то раз голове была забита глупостью. Не послать ли бандеролью сде-ланный специально в дамском варианте супнар (по сути обыкновенный подрост-ковый) - той, что весь май наверно и все лето играла ручками-ножками своего малыша на желтеньком одеяльце да ухаживала за пионами-розами на ею сделан-ных клумбах.
   "Но куда пошлешь?" - и грустно и смешно. - "Куда-то на берег Азовского моря до востребования на неизвестном полустанке в собственные руки самой красивой из всех?!"
   В основе еще одного не по возрасту моего дерзкого замысла были снова глу-пейшие фантазии.
   И забываться стал, что всегда было то, чему расхожее название - радость. Какой она была вскгда после каждого визита к Егорычу.
   Но от него-то настоящего, прежнего все меньше и меньше оставалось.
   Когда-то он еще мог сказать кому-то и мне что-нибудь -- делая это неохотно. Строгий постельный режим и на табуретке рядом с кроватью по рецептам и куп-ленные сверх рецептов лекарства, графин с водой, граненный то полуполный, то пустой стакан.
   "Длинный" шахтерский рубль. Но до чего же коротка жизнь шахтера-пенсионера!
   Патенты на оба изобретения получил в феврале. Но каждый в отдельном конвер-те и с интервалом в две недели. Недоумевал: заявки посылал одним заказным письмом - могли бы и мне прислать патенты и одновременно и одной бандеро-лью?!
   Радостью поделился только с молчуном-сосдом. Поблагодарил его за то, что из обыкновенного смертного помог мне возвыситься до изобретательского звания.
   Через тонкий слой снега на могильном холмике и скозь смерзшуюся землю над крышкой своего гроба не мог Егорыч услышать моих слов. Да и произносил их вновьиспеченный изобретатель не вслух.
   Не нарушили кладбищенской тишине слова моего поздравления: "Егорыч, гля-ди-ка и мы оказывается не лыком шиты - сходу, сразу два изобретения!"
   Заодно предложил ему вспомнить как мы когда-то комментировали услышан-ную по радио статистику. Оказывается в одной только России тридцать семь миллионов дач, приусадебных и садово-огородных участков. На них выращивает-ся семдесят-восемьдеся процентов картофеля и о производится около половины сельскохозяйственной продукции.
   - Это же сколько миллионов пар рук то и дело берутся за ручные орудия? За ло-паты и вилы - перекопать чтобы или взрыхлить землю?!
   - Не знают миллионы труженников, что можно то и другое делать без мучитель-ных переутомлений - с минимальной нагрузкой и всего-то одной рукой!
   "Не дотянул ты, Егорыч, ни дня не прожил "в ту пору прекрасную" -- когда зву-чало бы тут и там (это мое сочинение сходу ты выучил и все не мог подобрать - на какой бы мотив петь): Землю надо копать умеючи:
   Одною рукою лоавтое играючи,
   Без мозолей и радикулита --
   Песни вовсю напеваючи!
   - Егорыч: не дотянуть и мне - чтобы услышать, как в радостном исполнении многих зазвучат мои слова. Еще лучше, если не мои, а чьи-то другие - более звонкие, удачнее подобранные, крепче срифмованные. Но -- того же смысла.
   Не вспомнят о нас - не мы первые, не мы и последние. Много тех, кто - "бро-сивший в века мысль плодовитую" людьми забыт. "Се ля ви" - такова жизнь!
   Впрочем, почему бы не случиться и такому, что нами предсказано пятью рифмо-ванными строчками: Его случайно не придумал Архимед --
   Он гениально прост! Пока незримый
   Наш супинар в тысячелетия войдет!
   Как тот водопровод --
   Сработанный еще рабами Рима!
   - Без тебя, Егорыч, мной придумана шестая строка. Мы, помнишь, недовольны были, что "Архимед" зависает нерифмованным.
   Нашел для этого слова приличную рифму. Но без тебя ее встраивать - при-шлось бы добавлять шестую строку. Нет, -- не буду! Оставлю "в тысячелетия" все нами вдвоем придуманное без дополнений - неизменным. Наши с тобой только пять строк.
  
  
  
  
  НОЖНИЦЫ ТРЕТЬЕГО ПО-КОЛЕНИЯ
  
   1
  
   Не удивительно, что многое необходимое человеку не остается неизменным. Не сохраняется каким в первозданном виде - каким оно было века, если даже и тыся-челетия до нашего сегодня. Совершенствуется всё и обязательно по конструкции своей меняется: удобнее было чтобы оно, более соответствовало своему назна-чению.
   Неугомонные, кто с творческой жилкой - а такими всех создал нас Господь Бог -- предпринимают мозговые атаки во всеоружии новейших знаний и личного опы-та. В результате: вроде бы давно известный велосипед, но он в чем-то иной - ока-зался лучше. Потому что велосипед нового поколения - когда в нем то, о чем не знали (не могли -- нам сегодня кажется - не имели прав не знать) если не за сто то хотя бы за десять лет все-все о нынешнем велосипеде -- по-новому сделанном и отого боле удобном.
   Как бы само собой появившимся мы пользуемся таким, что на пятом или десятом этапе его совершенствования. И не придаем значения, когда у нас в руках конст-рукция по сути своей не изменилась - какой была, например, в самом начале ны-нешнего тысячелетия.
   Значит, мол, удивительно головастым был один из наших далеких предков. При-думал - так основательно продумал все, что нет необходимости орудие труда ли инструмент в чем-то улучшать, совершенствовать.
   Молоток, например, тот же взять, лопату или топор. Для чего нужны человеку те и другие -- они вполне соответствуют. Бить ли вбивать, копать землю - есть чем и есть за что сути никому не нужны сегодня какие-то совсем другие нож-ницы. Да вполне, мол, устраивают нас те, у которых "два конца, два кольца и по-середке гвоздик"!
   Пока нет информации кто и где придумал резать, например, шкуру зверя не од-ним лезвием, а двумя. Да так при этом, чтобы лезвия ножей шли навстречу одно другому.
   Это было открытие. Режущему ножу помогает не плоский камень иная ли на-дежная твердая подставка, а лезвие противорежущего ножа.
   После чего и появилось устройство, в котором не один нож режет, а другой, по-могая режущему, не остается пассивным. Их лезвия идут "встречными курсами", не сталкиваясь, а со скольжением соприкасаясь боковинами их лезвий.
   Такой конструкции ножницы использовали и скотоводы, обитавшие на террито-рии нынешней Швейцарии тысячелетия и тысячелетия до нашей эры. Что под-тверждается археологическими находками в пределах столетий Микенской куль-туры.
   Это были подпружиненные два плоских ножа в таком удачном сочетании, что почтит без изменений в конструкции такими ножницами состригали шерсть с овец в тридцатые-пятидесятые годы сравнительно недавнего двадцатого века. Не помню что мне конкретно приходилось бы когда шерсть состригать, но такие ножницы в детстве не раз для чего-то использовал.
   Плоская пружина сзади была трудно преодолимой для детских рук. Почему - сохранилось в памяти - стричь приходилось только лезвиями острых начал но-жей.
   Беспружинным рычажным (ныне повсеместно распространенным) ножницам тысяча сто лет с немногим. Придумал их кто-то в одном из арабских государств (не обязательно что изобретателем был араб).
   О этих - назовем их арабскими - ножах и пойдет речь. О их усовершенствова-нии настолько серьезном - по моему мнению, - что хочется назвать мной приду-манное новым, прежде не существовавшим. Ножницами третьего поколения.
   Чтобы мне легче было излагать свои раздумья, а читающим - понимать о чем речь, предлагаю терминологию. Лишь в том, что касается самих ножниц и их двух ножей: режущего и противорежущего с рабочими кромками - лезвиями.
   "Два кольца" -- рукоятки. В их первозданной конструкции -- во многих случаях сохрнившейся и до наших дней - кольцевые рукоятки. Будем снисходительными к тому, что отверстия колец не всегда круглые. Ведь главное: они позволяют об-ходиться без такой детали в ножницах, как пружина (иной ли упругий эластичный элемент).
   Странное приходится наблюдать в общечеловеческой памяти: неожиданные в ней углубления едва ли не в ровень с бездной. И вдруг такое - в бескрайне без-размерной величины провалы, белые пятна в казалось бы всеобъемлющей памяти человечества.
   В дальнем тысячелетии некто поднаторел в жонглировании словами. Выдал кра-сиво срифмованное четверостишье или всего-то двустишье. Помним его имя - обессмертили имя автора -- чтим и восторгаемся им написанным. Повторяем его слова кстати и где попало.
   Тысячи, сотни тысяч ныне если не миллионы ручных тележек с одним колесом. Вряд ли и в грядущие века сможет человечество жить-поживать без таких теле-жек. При этом вряд ли - как и в наше время - из ста один хомо сапиенс назовет имя изобретателя этой нужной, остроумной вещи. Имя гениального итальянца Леонардо.
   Не удивительно, что забыто, напрочь исчезло имя кого-то остроумного в века Мекенской культыры, имя того араба - если и не араба, -- оставивших в наслед-ство неблагодарным потомкам ножницы. Один те, что называю ножницами пер-вого поколения, а другой -- второго поколения (где "два конца, два кольца...).
  2
  
   Первым инструментом в руках человека что он применял, расчлененяя ствол дерева, отделял кости ли куска мяса от туши мамонта -- было каменное рубило. Подобие ножа появилось много позже. Одновременно с представлением о том, что не обязательно рубить, если что-то от чего-то можно отрезать.
   Еще позже появилась догадка: многое удобнее резать, если не один нож, а два ножа заставить "работать" лезвиями навстречу один другому. Резать ножницами -- перекусывать. Подобно тому, как у нас "работают" передние зубы, резцы - от-кусывать.
   Многочисленные назначения у нынешних ножниц. Соответственно - и множест-во их конструкций: парикмахерские, портновские, манекюрные, для резки прово-локи, жести, обрезания волос и стержней из стали и т. д.
   По форме и внешнему виду ножницы иной раз до того не похожи на их праро-дителя и друг на друга - впору для них придумывать иные названия. Не ножни-цы. Такое, например, как "секатор".
   Именно конструкция ножниц с этим названием и оказалась в центре моего вни-мания. Как вскоре выяснилось - не только моего, но и многих неугомонных вы-думщиков.
   Потому что много претензий к нынешнему секатору у садоводов - как профес-сионалов, так и у любителей. Затрудняюсь назвать кем был в тот час академик Горячкин профессиналом или садоводом любителем -- когда в его руках оказался секатор. Когда академик и был озадачен странному несовершенству конструкции этого ручного инструмента.
   Предназначенный резать и обрезать, секатор на самом-то деле откусывает и пе-рекусывает ветки и веточки. То и дело зажевывая волокна влажной древесины. После чего поверхности срезов получаются не гладкими, а со множеством раздав-ленных "ресничек".
   Сплошь признаки того, что было не резанье, срезание, а перекусывание!
   У слова "резать" официальных четыре толкования, а в бытовом употреблении - едва ли не на порядок больше.
   Ножом отделяю от буханки хлеба ломоть - считается отрезал. Не потому ли, что в руке у меня был нож -- режущий инструмент. От мягкого сыра отделяю сколько надо - намазать чтобы на хлеб - орудую ножом, вонзая в сыр его лезвие надавливанием. Тоже - отрезание.
  - Еще немного нарежь зеленого луку для винегрета, - на кухне жена командует мужу и тот кухонным тяжелым ножом орудует почти как его пра- пра- пра-дед -- каменным рубилом. Рубит.
   Полагаю, многие века резаньем считалось то, что на самом деле и никакое не ре-зане, отрезание. Потому что в большом почете было умение рубить. Почему и в нынешней геральдике всякого достоинства присутствует меч - рубящее оружие.
   Тысячелетиями был меч грозным оружием. И вдруг в какие-то короткие деся-тилетия померкли его могущество и доблесть. На поле брани - прежде всего.
   Появился конкурент: сабля (шашка) оружие, слегка изогнутое, рубящее и ко-лющее. Но то и другое у воина получается на много лучше, чем у вооруженного мечем. Пришлось мечи перековывать: какие на сабли, какие-то и на орала.
   Изогнутость шашки позволяла рубить "с потягом" - со скольжением. С меньши-ми усилиями биться с врагом оружием, которое в разы легче громоздкого меча.
   Возможно академики Горячкин и Желиговский знали об этом и решили эффект от сколжения исследовать. Причем не когда приходится рубить, а когда всего лишь резать.
   У Желиговского есть серьезный труд "Практическая теория резанья со сколже-нием". Где не только названо само открытие, но и обоснована возможность ши-рокого применения резанья со скольжением.
   Кто конструировал секаторы, многие из них вряд ли знакомы были с исследова-ниями русских академиков. Скорее всего интуитивно, путем ли проб и ошибок инженеры пришли к выводу: режущие элементы у секатора должны быть такими, чтобы они могли резать со скольжением.
   Одно дело резать бумагу, выравнивать чуб ли нежный локон на голове парик-махерскими ножницами. Многое совсем по-другому, когда в руках секатор: те же ножницы, но с повышенной прочностью у ножей и рукояток (поэтому и громозд-кие). На случай -- если между лезвиями режущих элементов окажется веточка толщиной хотя бы и всего-то в один сантиметр.
   Кавалеристы на скоку шашками рубят в одиночестве торчащую гибкую лозу и в дюйм толщиной - лихо срезают их одну за другой. А у секатора-то в помощь ре-жущему ножу есть и второй нож -- противорежущий. Искревления при этом ре-жущих кромок на этих ножах со временем стали делать круче некуда. Но - реза-нья со скольжением не получается ни у кого.
   Единственное тому оправдание - никуда, мол, не денешься - нельзя режущие элементы секатора делать по-сабельному тонкими. Встретив достойное противо-стояние древесины -- тонкие будут изгибаться вправо-влево, а то и сломаются.
  3
  
   В основе каждого изобретения (лично мое убеждение) обязательно открытие. Сделанное самим изобретателем. Но случается что сделанное и не им самим, а кем-то и когда-то. Без нового открытия или давнего, но никем пока что по досто-инству не оцененного - нет и не может быть изобретения.
   Изобретатель радио Попов - как известно - первыми передал в эфир всего два слова: "Генрих Гейс". Назвал имя человека, сделавшего великое открытие - об-наружил все преодолевающие электромагнитные волны. Эти волны в основе тру-дов и русского, и итальянского (Маркони) изобретателей.
   У меня в основе поисков причин то и дело проявлявшейся немощи казалось бы мощных садовых ножниц -- теория резанья со скольжением. Не называли это тео-рией, открытием ли академиков - возможно и вообще ничего не знавшие об этом те, кто проектировал и изготовлял секаторы, были не глупее меня.
   Почему у всех секаторов режущий нож и с такой выпуклостью, как у турецкого ятагана, а то и покруче. А вогнутость рабочей кромки противорежущего -- ножа как бы ждет не дождется когда по ней заскользит срезаемая веточка или засохший побег.
   А они упрямые (или из-за своей беспомощности) та и другая останавливаются в самом начале их пути. Почему-то лезвию режущего ножа приходится в конце концов не резать веточку ли побег, а перекусывать.
   Это - мой критический взгляд на секаторы - появилось потом. Вначале ко всему этому было не просто уважение, а подобие почтения и даже восторга.
   Среди инструментов, предназначенных для срезания волчков, обрезания веток и веточек, секатор смотрелся козырным королем, как минимум. Он был у меня в руках куда чаще, чем пилка-ножовочка или с острым клювом садовый нож.
   Режущие элементы секатора - с ненасытной жадностью распахнутые, - посто-янно напоминали о их готовности сраезать-перекусить что угодно. Лишь бы обре-ченное на срезание-перекусывание могло втиснутся между лезвиями (рабочими кромками) ножей --режущего и противорежущего.
   Рукоятки секатора казались вначале настолько удобными, что неиссякаемым было желание их не выпускать из ладони, а пальцами по ним постукивать-перебирать, как по кнопочкам баяна. Были рукоятки - одни других красивей. Ча-ще всего, из черной пластмассы их делали и отшлифовали до зеркального блеска. Толщиной рукоятки были и в длину, - что называется, оптимальными.
   Кто конструировал и умелыми руками изготавливал этот инструмент -- не жале-ли сил и старания. В надежде, что их в такой форме аванс ну прямо-таки обяжет секатор то и другое оправдывать: не как-то по-обыкновенному хорошо, но отлич-ной чтобы и обязательно только отличной работай в любом саду, оказавшись в чьих бы то ни было руках.
   Может подобным образом когда-то не только вооружали палашом, но ему под-стать во все красивое наряжали ковалергарда-гвардейца или кирасира. После чего в бою тому не оставалось другого: биться с врагами так, чтобы или грудь в кре-стах, или голова в кустах.
   В соответствии с предсказаниями поэт по иному поводу, через какое-то время "прошел восторгов шум" и в душе моей, и в голове. Сначала как бы мимоходом, а потом все чаще и со все болеие сосредоточенным вниманием стал смотреть на мой ручной режущий инструмент. Почему и все более заметным стало несовер-шенство конструкции моего безукоризненно красивого секатора - старательно и любовно где-то изготовленного.
  
  4
  
   Мой секатор лихо и безжалостно срезал тонкие веточки и половинил сухие то-ненькие прутики. Получалось это у него то с хрустом, то с небрежным как бы молчанием. Никогда не слышно было клацания ножей - лишь изредка мягкое по-стукивание рукояток при их встрече. Это -- когда нерасчетливо с избытком у ме-ня расходовалась мускульная энергия ладони и пальцев.
   Первую ахиллесову пяту у красавца секатора обнаружить был легче легкого. О ней может не подозревал конструктор, но не могли не знать на предприятии, где было организовано массовое изготовление им придуманного секатора.
   Ненадежно крепилась пружина между рукоятками. Работала она прекрасно: охотно и без промедления отбрасывала рукоятки от продольной оси симметрии красивого инструмента и - взводила в исходное положение его режущие элемен-ты.
   Случалось, что этакое отбрасывание оказывалась с чрезмерным старанием. В ре-зультате получалось самовыстреливание пружины и она летела по непредсказуе-мой траектории.
   То и дело случись такое, когда обрезал ненужное, стоя на стремянке высоко над землй. Откуда пружинка если улетала в сторону и в густую травуе?
   Проблема!
   В такое иногда случалось пружинка упадет, что и днем с огнем ее не найдешь.
   Не поэтому ли завод-поставщик, кроме поставленной на место, в комплекте к каждому секатору добавлял и запасную пружинку.
   Напрасная предосторожность поставщиков. У меня не поломалась и не потеря-лась ни одна из пружинок.
   Но пришлось для этого добавить кое-что в конструкцию инструмента-красавца. В концах рукояток просверлил отверстия и сквозь них продел шнурок. Всех-то дел на полчаса. Длина шнурка такая, что не позволяет запредельное, опасное размыкание рукояток.
   Пружинка таким образом оказалась без возможности соскальзывать с ее фикса-торов. Появилась и возможность не все время секатор не выпускать из руки - созможность его на что-нибудь повесить и дать руке отдохнуть (вторая немало-важная функция шнурка).
   Реализовано было вскоре, так сказать, и еще одно полезное рационализаторское предложение. Одну из рукояток обмотал оранжевой тесьмой: быстрее чтоб и лег-че было его рассмотреть среди зелени где висит секатор или -- мной впопыхах оставлен где-нибудь под кустарником.
   Решая и решив пустячные проблемы, думал и думал об устранении главного не-достатка в конструкции секатора. Где оно то самое главное, что мешает секатору (как режущему инструменту) быть режущим инструментом лучше, чем он есть?
   Как и все, кто до меня и со мной в одну эпоху, думал: что именно мешает но-жам резать -- со всех сторон смотрел и всматривался в режущие элементы секато-ра. И все чаще не хотелось признавать, что лучше тех ножей, что у моего инстру-мента-красавца, мол, и не сделаешь.
   Противорежущий нож. Тоньше делать его - рисковоно. Может он утратить не-обходимый запас прочности. Его работающая кромка прогнута -- глубже некуда. И нет смысла этой кроме делать заточку под иным -- более острым углом.
   Режущий нож - ну прямо-таки само совершенство! Его рабочая кромка: если бы такой изгиб у булатного ятагана -- впору было бы такой дарить самуму турецкому султану. К месту у него и острота угла заточки - меньше делать было бы нера-зумно. Да и опасно: того гляди по острею выломы пойдут, мелкие ли изгибы.
   "Но все-таки не где-то, а как раз в этих ножах и что-то не так!" - один и тот же вывод в конце моих многократных разглядываний. - "Какое-то "чуть-чуть" кон-структоры должно быть не досмотрели, не успели додумать!"
   Когда срезаешь тоненький прутик - не успеваешь и обратить внимания, оценить что и как вдруг все преотлично получилось. Но вот на очереди к удалению веточ-ка в сантиметр толщиной: такую срезать, как и ей подобные по толщине, -- и не просто и нелегко!
   Но зато есть возможность наблюдать: как работают рабочие кромки (лезвия) ножей, что мешает им делать свое дело и - резать, а не только перекусывать.
   Ни в коем случае позволяю руке смыкать рукоятки по обычному быстр. Хочу видеть, как в зоне срезания на миллиметр, на второй, на третий сближаются рабо-чие кромки режущего и противорежущего ножей.
   В пятый-десятый раз вижу по сути все то же самое. Что можно было бы назвать резаньем - действительно проявляет себя таковым, но длится всегда лишь в самые первые мгновенья.
   Срезаемая ветка сначала была между ножами предельно близко от их шарнир-ной опоры. Откуда режущий нож и начал ветку отталкивать. Она охотно засколь-зила-заскользила по не остро заточенной рабочей кромке противорежущего ножа.
   При выталкивании обреченной на срезание ветки острое лезвие режущего ножа одновременно и врезается в кору сначала, а потом на сколько-то и в верхние слои древесины. Продолжайся бы этакое врезание -- его следовало бы приветствовать аплодисментами и многократными руками "Ура!"
   Но желанный процесс прерывается после того, как ветка проехалась по не ост-рой рабочей кромке противорежущего ножа и всего-то расстояние в считанные миллиметры. После которых стоп -- ни на сколько не сдвинулась дальше! И этот ненужный, вредоносный "стоп" -- когда сбегающая к центру прогиба крутизна у пртиворежущего далеко не вся использована.
   Дальше со скольжением смещать веточку никак не получается. Не позволяет оказывается само же лезвие режущего ножа.
   Оно только что отталкивало ветку подальше от шарнирной опоры ножей и... в какой-то момент оно вдруг преобразилось как бы в нечто противоположное. Вро-де бы как - в тормоз.
   В такой "надежный" тормоз, что не усилиями левой, а потом и правой руки не могу веточку сдвинуть ни на сколько ни вперед, ни назади. Заклинило (во втором словарном толковании этого слова).
   "Неужели конструкторы и изобретатели не замечали этого "явления"? Настоль-ко же они были кабинетными - пренебрегали испытаниями секатора "в поле"? - не без основания полагаю, что нашел причину: почему режущие элементы сека-тора отказываются резать и вынуждены перекусывать побеги и веточки. - Почему и посчитали, отмахнувшись от проблемы: хорошо, мол, и то что в конце концов секатор как-то отсекает ненужное от яблони или куста сирени? Отсекает - что полностью соответствует и его (секатора) назначению".
   То, что ножи не режут, а перекусывают, похоже, для конструкторов и изобрета-телей не имело значение. Инструмент, мол, помогает деревья и кустарники избав-лять от лишнего и ненужного? Помогает. И, пожалуйста, профессионалы и садо-воды-любители, будьте довольны.
   Да, секатор не плохо работает, пока имеет дело с тоненькими веточками и пру-тиками. А для других - в сантиметр толщиной и больше - предназначен другой инструмент: садовые ножовки (лично мне по душе была ножовка по металлу - срез получается глаже, без "пеньков" разорванных волокон древесины).
   Не могло остаться для меня вне внимания одно обстоятельство. Когда переку-сываю веточку не из тонких не строго поперек, а под углом, -- меньше требуется усилий, легче перекусывается.
   И это, когда площадь-то сечения на сколько-то больше, чем если бы я строил срез поперек. Напрямую, кратчайшим путем если бы срезал - общий объем того, что предстояло преодолевать режущим элементам, мог быть и в полтора раза меньше.
   Финал предположений, рассуждений в этом направлении. Случись - практиче-ски невероятное, ненужное - секатором резать ветку не поперек и не под каким-то углом к ее продольной оси, а вдоль? Сразу - минимум усилий (что было бы толь-ко для придуманного невероятного бы эффективншим!). Потому, что режущий нож тогда ничто бы ничем не заклинило.
   Окажись такой воображаемый продольный разрез вдвое, в пять раз больше, чем при расчленении ветки поперек, кратчайшим путем, -- резать все равно было бы на много легче. Потребовалось бы меньше усилий и мускульной энергии.
   Нет, не сразу - далеко не сразу мной из этого сделан был многообещающий вы-вод. В конечном счете полезный только в одном: не все, далеко не все продумали, учли конструкторы самых современных, усовершенствованных секаторов.
   В том числе. Не учли почем-то особенности материала (древесины), с которыми сталкивались режущие элементы секатора. И с чем всегда будут иметь дело.
  
  5
  
   Когда мы трудимся - утверждают ученые мужи - вынуждены иметь дело не только с орудиями труда, но и с тем, из чего что-то приходится делать - с предме-тами труда. Когда в наших руках такое орудие, как секатор, то предмет труда: сначала пробковая защита (легко преодолеваемая), а под ней подкорковые слои сучков ли веточек - древесина.
   Подкорковые слои природа сделала такими, что они постоянно, что называется, занимают круговую оборону. Преодолел ножами один слой, под ним встретишь, другой, третий - каждый приходится преодолевать. Количество расчлененных во-локон увеличивается и соответственно с большей силой они будет упираться в боковые плоскости ножей - не пускать опасному для древесины в нее углубляться , заклинивая лезвие режущего ножа все больше и больше. С таким тактическим приемом каждая веточка от ножей защищается все сильнее, с нарастающим от-чаянием обреченной сопротивляется.
   Мое предположение (оно же и рабочая версия): в каждом волокне древесины есть особый запас жизненной энергии. Такой, что придает ей упругость и воз-можность, умирая, на микроскопические доли наращивать свою длину и проч-ность.
   Без этого было бы невозможно, считаю, восстановление (сращивание) слоев дре-весины, когда от чрезмерного перегиба у дерева ли ветки образуется поперечная трещина.
   Не могут этого не учитывать и садоводы при черенковании. Волокна древесины как бы имеют возможность "протянуть руку помощи" не только друг другу. Но и к волокнам в чем-то родственной древесины.
   Без этого невозможно было бы к яблоне-дичку прививать побег антоновки (всего лишь для наглядности рассуждения в пользу моих представлений - фантазий ли - об упругости и неподатливом упрямстве волокон живой древесины).
   Но то, что на пользу садоводу в процессе прививки с целью облагородить дере-во, сделать его более плодовитым, - имеет и другую сторону медали. Те же самые микроторцы сплошь из волокон -- оказывается способными вцепиться и мертвой хваткой держать лезвие режущего ножа. По сути -- прерывают мою работу сека-тором.
   Так было, так оно есть и таким будет во веки веков. Изобретенное природой и в тысячелетиях проверенное всегда самое то, с чем нельзя не считаться. И всегда благоразумнее: у природы бы одной нам "учиться, учиться и учиться!"
   Не было у меня тогда ни микроскопа, ни стекла с такой силы увеличения, чтобы мог увидеть поведение волокон древесины "по горячим следам". Как себя ведут торцы одного-единственного волокна в самые первые мгновения при расчлене-ния веточки.
   Оно может и к счастью - что не было у меня под рукой ни того, ни другого.
   Ведь могло случится: вдруг обнаружилось бы такое, что не вписывается в мою рабочую версию или в корне ей противоречит. Пошли бы мои творческие поиски в ином направлении и - оказались бы безрезультатными. Такими, что и у изобре-тателей поумнее меня. Кто, к сожалению, оказались менее упрямые, терпеливые и с более приземленными фантазиями.
  
  6
  
   К этому времени я уже знал - была передача по радио - что. есть не просто реза-нье, а высокоэффективное резанье со скольжением. О нем были напоминания мне ежедневно: когда отрезал очередной ломоть от буханки хлеба или осторожно сквозь кожицу-пленку проникал острым лезвием кухонного ножа вглубь помидо-рины, готовил под щепоть соли расчлененяя вдоль огурец. Еще ли что-то резал ножом - и, по привычке, его лезвие, нажимая с верху вниз, сдвигал вперед-назад ("пилил" и "пилил").
   Вот, мол, тебе и оно -- то самое резанье со скольжением. Встречается-то на каж-дом шагу. Всего лишь та его разновидность: когда пилишь не пилой, а иным ре-жущим инструментом.
   Почему древесина пилу не заклинивает? Потому, что зубья пилы не только ост-рые - их точат. Но им делают и "развод". Врез чтобы зубья делали шире, чем толщина полотна пилы.
   Словом, наметилась вроде бы столбовая дорога: сделать надо секатор не всего лишь перекусывающим, а действительно режущим инструментом. Обеспечив возможность его режущему ножу внедряться в слои древесины со скольжением.
   Реализовать, словом, надежды многих конструкторов. Самоврезание получалось чтобы у режущего ножа при каком-то чеем-то скольжения срезаемой ветки по рабочей кромке противорежущего ножа. Сверхзадача едва ли ни всех создателей секатора.
   А если - наоборот?
   Когда лезвие режущего ножа врезается в древесину веточка - та ни с места? Зафиксировать ее неподвижной в каком-то месте на рабочей кромке противоре-жущего ножа!
   Мечты-грезы - маниловщина!
   И о таком, вижу, думал кто-то (и не один) из конструкторов или изобретателей. Почему и встречались мне секаторы с зубастыми противоржущими ножами. Если такой, мол, обеспечит фиксацию ветки в неподвижном состоянии, то режущему ножу, мол, другого не остается, как резать со скольжением. Не для только такого ли резанья (никак для перекусываний) и сделано вон с какущей кривизной лез-вие режущего ножа?
   Сузился сектор моих наблюдений. В то же время - и размышлений с выдумыва-ниями вариантов кривизны для режущего лезвия.
   Как бы само собой стали появляться варианты не только ответственнейших де-талей секатора. Чтобы наилучшим образом помогала вся конструкция секатора в пределах возможного и разумного искривленному лезвию режущего ножа.
   С пристрастием наблюдая - подглядывая как еще на миллиметр, на долю мил-лиметра режущий толкает перед собой срезаемую веточку по кромке противоре-жущего ножа нельзя было не заметить интереснейшего. Что оказалось едва ли не самым полезным в моих неугомонных поисках.
   Да, ножи секатора смыкаясь идут навстречу друг другу. Для наглядности пред-ставим: режущий спускается сверху вниз, а противорежущий поднимается ему навстречу.
   Ожидаем (так в большинстве случаев и представляем), что лезвие режущего строго или почти по вертикали врезаться будет в кору и потом в древесину слой за слоем. Но на самом-то деле...
   Оказывается ( что не трудно разглядеть) траектория врезания иная.
   Лезвие сначала (и такое повторяется раз за разом) преодолевает сопротивление волокон древесины, ближайшихе к оси шарнирной опоры ножей. При этом как раз оно и врезается со скольжением внезапно в затаившуюся в неподвижности веточку.
   Увы, фактор внезапности не бесконечно действует. Иссякает и начавшееся было резанье со скольжениемв в какой-то момент прекращается.
   Сразу же и начинается и нежеланное для меня. Перемещение лезвия становится по вертикали относительно продольной оси секатора и - вместо резанья наблю-даю самое что ни на есть перекусывание той части веточки, куда лезвие резаньем не успело (потому что и не могло) проникнуть.
  
  7
  
   При моих то беспорядочных, то строго устремленных упорных поисках в те дни и недели узнал я о дисковых ножницах, широко применяемых в металлургии. Обратил внимание и на иные конструкции ножницы по металлу. Прежде всего на те, что оказались под рукой - в моем "дачном хозяйстве".
   Одни у меня черные. Нновенькие -недавно купил. Режущие кромки у их широ-ких тупоносых ножей безукоризненно прямые.
   Другие ножницы - старые, со следами их легкомысленной голубой окраски. Сохранился и след варварсого с ними обращения: один из узких тонких ножей слегка выгнут - невольно лезвие стало с выпуклой кривизной.
  И надо же: эти старенькие легкомысленно голубые ножницы режут значительно лучше. В сравнении с новыми - у которых безукоризненно прямыми режущими кромками.
   Тот же самый предмет труда - листовое железо в полтора миллиметра толщи-ной. У голубых ножниц в каждый цикл (нажатие на рукоятки) врез на два, а часто и на два с половиной сантиметра длиннее, чем у новых. Сколько ни дави на руко-ятки новых: самое большее, например, если прямыми лезвиями врежешься на сантиметр - впереди обязательно вижу двух- и даже трехсантиметровые следы режущих кромок.
   Было как бы у лезвий намерение сделать разрез на много длиннее. Но каждый раз режущие кромки ложатся на непропорционально большее, чем у меня сил. Не могу преодолеть дополнительное сопротивление жести (подобно ситуации: "на-метил зубами откусить больше, чем хватило бы сил и откусить и пережевать).
   Мое название таким вот не прошеным, преждевременным и ненужным следам от лезвий ножниц - "надкусывание". На которое зря тратишь силы и энергию, вместо того, чтобы их истратить с пользой - еще на сколько-то миллиметров по длине прокусить жесть.
   Когда режу старыми, "голубыми" ножницами -- надкусывания короче. Отсюда и результат лучше, чем у новых ножниц - от их безукоризненно прямых лезвий (из-за непроизвлных ненужно длинных надкусываний).
   Эти выводы вкупе с представлениями о дисковых ножницах -- вдохновили меня кое-что изобрести. Как бы попутно.
   Прежде всего -- ножницы по металлу. Лезвия у ножей моей конструкции -- со слегка выпуклой кривизной. Надкусывания они все-таки делают, но короче вдвое-втрое, чем у ножниц где лезвия ножей прямые, как стрела.
   Оформил заявку и на изобретение "Подрезных ножниц". У них ножи с кривиз-ной полудисков и поэтому уродливо короткие. Такими удобно вырезать что-либо со сложными искривлениями -- куда не влезешь с длинноножевыми ножницами. Или -- где надо убрать тончайшие заусеницы, для точности ли подрезать края все-го на миллиметр или даже на сколько-то меньше.
   Когда наконец "доводил до ума" своей конструкции секатор, дважды все во мне выкрикивало "Эврику!"
   Сначала: когда придумался крюкообразным противорежущий нож. Центр про-гиба его рабочей кромки немного не совпадает с продольной осью симметрии се-катора ( проходящей через шарнирную опору режущих элементов).
   Относительно этой шарнирной опоры строил и кривизну лезвия режущего ножа. При этом: лезвие в минимальном расстоянии (около одного сантиметра) от оси шарнирной опоры (в положении -- когда вовсю разведены режущий и противоре-жущий ножи; когда секатор захватывают очередной "предмет" для срезания-обрезания).
   Иными словами: когда и максимально удален от продольной оси симметрии ко-нец режущего ножа. Когда наш режущий инструмент "на старте" и у нас все го-тово к резанью со скольжением. И при этом -- ни малейших сомнений в успехе.
   Потому что режущий нож в чем-то дискообразный (с кривизной лезвия, в всем соответствующей расчетам по мной предложенной формуле) и имеет возмож-ность перекрыть зев-захват. Который, при стартовом положении наибольший, между работающими кромками режущих элементов секатора.
   В процессе резанья захват уменьшается и - окажется нулевым, когда лезвия но-жей сомкнутся. Резаньем со скольжением в этот момент расчленив "предмет" (ве-точку ли в полтора пальца толщиной, "задубевший" ли сучек).
   Расчленение происходит при "нерушимом взаимопонимании". При четком взаимодействии лезвий обоих режущих элементов секатора.
   Режущее лезвие прижимает веточку к противорежущему ножу так, что вначале обреченная на расчленение веточка на сколько-то смещается от шарнирной опоры ножей - "убегает". Пока есть куда смещаться и она в состоянии убегать - со-скальзывая по лезвиям двух ножей и все удаляясь-удаляясь от оси их шарнирной опоры.
  . Пре неумолимом при этом проникновении режущего ножа в глубь древесины. Со скольжением преодолевающего противостояние ножу одного слоя древесины за другим.
   Обреченная на разрезание веточка наконец "в углу" -- в безвыходном положе-нии. В наиболее удаленной от оси шарнирной опоры точке внутри крюкоподоб-ного противорежущего ножа.
   Но каждая точка лезвия режущего ножа продолжает перемещаться по своей тра-ектории - кругообразной и с своим "индивидуальным" радиусом. Который у ка-ждой последующей точки на сколько-то больше, чем был у предыдущей.
   Неподвижной - лишенной возможности скользить ли как-либо перемещаться по рабочей кромке противорежущего ножа - веточке остается лишь уповать на судь-бу.
   Тем временемя все точки лезвия режущего ножа продолжают их полувращения, ориентируясь на ось шарнирной опоры режущих элементов секатора. Налицо сдвоенное одновременные перемещение точек режущего лезвия: по их круговым траекториям и в направлении к перегибу крюкоподобного противорежущего но-жа. К тому месту, что наиболее удаленно от оси опоры взаимодействующих но-жей.
   Вот оно вам и резанье со скольжением! Получайте его в наилучшем исполнении!
   После чего второе (или третье подряд?) у меня было самому себе традиционное поздравление -- "Эврика!"
   Оформил очередную заявку в Патентное ведомство.
   Заклеиваю конверт с чертежами, уточненной и до предела сокращенной форму-лой изобретения, описанием, коротеньким от себя рефератом. В коем безудержно хвалю каждое из преимуществ моей придуманнй конструкции.
   При этом, естественно, вовсю хвастаюсь: режущие элементы, мол, у моего сека-тора обеспечивают высокоэффективное резанье -- со скольжением. На этакое не-способны были в течение многих веков ножницы первого, второго поколений - не способен и ни одни из нынешних секаторов. По сути, мол, своей -- со всякого ро-да украшениями и незначительными добавками - нынешние остаются таки нож-ницами второго поколения.
   Заклеиваю конвет и потом, когда с ним расстался на почте, не мог избавиться (расстаться) от зреющего замысла. Сделать - и это, мол, теперь вполне осущест-вимо - секатор с рукоятками более удобными и небывало тонкими легкими но-жами. И без пружин или иной упругой вставки между рукоятками. Карманным получится, изящным и миниатюрным!
  
  
  
  
  РЕГУЛИРУЕМЫЙ ЦИЛИНДРО-ВЫЙ КЛАПАН
  
  1
  
   Каждый цилиндр ДВС (двигателя внутреннего сгорания) обычно имеет два кла-пана.
   Впускной - через него в цилиндр подается горючая смесь (атмосферный воздух и горючие углеводороды).
   Выпускной - через него выбрасывается из цилиндра то, что осталось несгорев-шим от углеводородов, участвовавшего и не участвовавшего в скоротечном горе-нии в ограниченном пространстве. После того, как горючая смесь отработала (толкнула поршень), она выбрасывается из цилиндра в "окружающую среду" - как больше не нужное для ДВС.
   А это - образовавшиеся в цилиндре ядовитые газы и частички несгоревших уг-леводородов (дым). Чтобы того и другого было меньше в улицах городов многое сделано и достаточно строго контролируется выхлоп - ядовитого чтобы в нем бы-ло в пределах "разумного".Поменьше чтобы от газа и дыма было вреда пребы-вающим в "окружающей среде" -- горожанам и вообще людям, в частнсти.
   В те минуты, когда моторизованный участник уличного движения перемещается с постоянной скоростью и без остановок - соответственно и постоянный режим работы у цилиндров его "мотора" . Минимум ядовитых газов и дыма они добав-ляют в окружающую среду.
   Но ежедневно и не раз мы наблюдаем одно и то же, например, на перекрестках со светофором. Загорелся зеленый цвет: автомашины дружно стартуют и торопят-ся набрать за три- семь секунд максимально допустимую на улицах города ско-рость.
   Ничего не бывает без ущерба другому чему-нибудь. Водители газуют: нажимают на педаль - заставляют карбюратор побольше и как можно скорее дать наскоро обогащенную углеводородами горючую смесь. Чем большв углеводородов успеет вспыхнуть и сгореть (чтобы все - редко бывает) в цилиндрах ДВС - пропорцио-нально увеличится мощность двигателя. Только это и обеспечит стремительное увеличение скорости.
   Где перекресток, там и в ближнем от него окружении клубы зримого дыма и не-видимые клубы ядовитого выхлопного газа. В меньших масштабах такое же по-вторяется и когда колеса автомашин преодолевают им то и дело предлагаемые полосатые препятствия - "лежащих полицейских".
   Должно быть в каждом городе где-нибудь установлены приборы, контролли-рующие качество окружающей среды - воздуха. Наверно есть и какие-нибудь пе-редвижные строгие наблюдатели.
   Не видел ни разу, чтобы кто-то был с газомером на перекрестках улиц и город-ских магистралей. Представляю себе вполне реальное: кто-то любопытства ради с газомером вошел в смертельноносноые клубы газа и дыма на каком-то перекрест-ке и, после того оказался жив. Несомненно -- зарекся бы такой смельчак повто-рить подобное еще раз.
   Стрелки прибора у него бы прогнулись - скорее всего бы сломались. Волосы бы стали дыбом при взгляде на стрелки прибора-измерителя. Потом и кашель бы его донимал не один день и головная боль сохранилась бы, как минимум, на месяц.
   Почему и не делают замеров на перекрестках и не считают сколько в городе рас-садников бензино-дизельного зловонья. Достаточно, мол, того, что имеем пред-ставление о средних показателях (подобно тому, как средние показатели темпера-туры у больных в больнице).
   Из такого рода тревожных представлений и появилось у меня желание попы-таться что-нибудь придумать. Неужели никак нельзя еще как-то усовершенство-вать газораспределительный механизм ДВС?
  
   2
  
   Возьмем носорога или хищника ягуара. Периодически им приходится резко уве-личивать скорость: в погоне за кем-то или убегая от кого-то - с кем не желал бы ни встречи, ни близкого знакомства.
   Не имея возможности обогащать атмосферный воздух кислородом, они все-таки почти мгновенно подают в свои легкие кислорода в на много увеличенном коли-честве. Каким образом? Если нет в их организме ничего похожего на карбюра-тор?
   Разинув пасть и до предела расширив ноздри, они увеличивают объемы посту-пающего в легкие обычного, ни на сколько не обогащенного по спецзаказу атмо-сферного воздуха. Дышат, что называются, с гипервентиляцией легких - с "над-дувом".
   Наверно же и для цилиндров ДВС можно приспособить нечто. Почти похожее на изобретенное природой, в частности, для бегающих животных.
   Почему - "почти"? Потому что у меня сложилось некоторое представление о изобретательстве. Сказавши "А" не сможешь не сказать "Б".
   В процессе познания проблемы был у меня этап "живого созерцания" (на пере-крестках)? Был. От него неминуем переход к "абстрактному мышлению".
   А это: изучение задуманного кем-то или даже и реализованного, мои лично оценки данных из справочников, многого в профильной технической литературе. Наконец нырнул и в архивы Патентного ведомства: не может быть чтобы никто нигде не ломал голову, не грыз гранитные углы этой проблемы!
   В Российском Воронеже и представители японских моторостроительных фирм сделали по сути один и тот же -что и у меня -- вывод. Не только нужно-необходимо, но и можно считают регулировать мощность ДВС не меняя степень насыщения горючей смеси углеводородами.
   Для этого необходимы устройства (всего лишь - ха-ха-ха?!), обеспечивающие то увеличение, то уменьшение пропускной способности клапанов. Тех клапанов, например, что впускают горючую смесь в цилиндры.
   Предлагают кое-кто увеличить вдвое, по крайней мере, количество клапанов. Кто знает: может в тех же судовых гигантах-двигателях это себя и оправдает.
   Естественно, что при решении по сути одной и той же проблемы ( обеспечить подачу в каждый цилиндр всего лишь в разных дозах одну и ту же горючую смесь -- оптимально обогащенную -- и при необходимости увеличивать, например, ско-рость автомобиля) -- налицо разнобой. Не зря же говорят: когда вдвоем делается одно дело, фактически делается два - каждый делает своё.
   Но проблемой-то регулирования пропускной способности цилиндрового клапана ДВС увлечены оказывается не двое, не двадцать человек, а сотни - если не тысячи и тысячи. Возможно цели у кого-то из них те же или в чем-то похожи на мою: уменьшить в городах загрязнение воздуха дымами и ядовитыми газами.
   Другие считают наиважнейшим - решив клапанную проблему - еще на сколько-то уменьшить расход топлива на пробег автомашиной ста миль. Третьи уверены, что настолько несовершенна конструкция цилиндрового клапана - пора ее сде-лать по-настоящему современной (с элементами кибернетического шаманства). И т. п.
   Нынешний цилиндровый клапан до гениальности прост. В верхней части цилин-дра круглое отверстие, пропускающее в цилиндр (не забывайте: мы условились "работать" пока что, имея дело с впускным клапаном!) горючую смесь. Пропус-кает, пока отверстие не перекроется клапанной тарелкой.
   В очередной раз, вращающийся кулачек распределительного вала своей наи-большей выпуклостью надавит на шток (непосредственно или через промежуточ-ные детали) тарелки и - в сотый-тысячный раз откроется доступ в полость ци-линдра. Чтобы впустить в туда через клапан очередную порцию горючей смеси.
   Первый вариант: объем порций один и тот же. Ни на сколько очередная порция по объему не отличается от предыдущей и не было увеличено для очередных порций количество углеводородов (не обогащена ими горючая смесь)? В итоге -- с той же мощностью будет и воздействие сгорающего горючего на поршень, ко-ленвал ДВС и т. д.
   Насколько обогащена или обеднена углеводородами горючую смесь для ци-линдров - зависит от нашего заказа карбюратору. Потому что единственно только он (монопольно) регулирует мощность двигателя. Увеличивает на сколько-то мощность ДВС - или ее уменьшит.
   В определенных пределах карбюратор угодничает - безропотно удовлетворяет не только разумное, а случается что даже и очередные прихоти водителя. Почему нередко и повторяется, когда в цилиндры ДВС подается до рвоты переобогащен-ная горючая смесь - по сути с едва ощутимой пользой (в смысле увеличения ско-рости за счет огромного вреда для всех, кто оказался вблизи газующегоне участ-ника уличного движения).
   Несомненно, что вреда от карбюраторной монополии (как и от всякой моно-полии где-либо еще) больше, чем пользы.
   Японские моторостроители окружили клапан всяческим вниманием и заботой. Пытаютося его осовременить - щедро в его конструкцию добавляют такое, чтобы он был бы управляем через чипы и всякого рода устройства из полупроводников. Глядишь, не только наиболее современным клапан станет, но и модным.
  
  3
  
  
  
   Угораздило меня влезть в такое, где пока нет ни чипов, ни чрезмерной киберне-тической мудрости. И о чем были у меня сначала самые общие (в чем-то - и по-верхностные) представления.
   Не такая уж, мол, и беда - похожее на это у нас не впервой. По ходу дела дой-дем до всех глубин проблемы, до ее сути. Все необходимое для мозговых атак найдем, досконально изучим и не хуже других разберемся что к чему. Поймем.
   А для начала работы у меня было предостаточно "багажа". Имел в основном-то чисто интуитивная характера подсказки в форме наводящих вопросов.
   Почему так робко участвуют в регулировании мощности двигателя основные устройства газораспределительного механизма? Они почему-то конструкторами устранены? Или -- конструктора от них устранились (и без этого, мол, у каждого забот-хлопот по горло)?
   Десятилетиями газораспределиьельный механизм и все в нем делалось и дово-дилось до совершенства. Не только важные и важнейшие детали в нем, какие на-до, есть и все на нужном месте. Но и каждая второстепенная, десятистепенная по значению деталь сделана так, что лучше (казалось бы) и не придумаешь. Их раз-меры, каждое соприкосновение поверхностями выдерживаются едва ли не с микроскопической точностью.
   Все опробовано, многократно испытано, десятилетиями, как надо, работает и не-изменяемым готово работать столетиями. Возьми тот же распределительный вал и его кулачки: много ли изменилось в них? Если сравнивать нынешние с теми, что были в самом начале минувшего двадцатого века?
   Бога ради, не лезь в газораспределительный механизм! Если что потребуется в нем усовершенствовать, все сделают специалисты высочайшего класса. Куда до них тебе с опытом и знаниями, по сути, дилетанта! Словом, как в красноармей-ской песне: "Не ходил бы ты, Ванек, во солдаты!"
   В чем едва ли не самое существенное отличие изобретателя от всегда и во всем благоразумного квалифицированного специалиста? Так думаю: в наличии или от-сутствии своеобразного изобретательского дилетантства. Нормальный специа-лист (тот же добросовестный инженер с красным дипломом) на всю жизнь твердо усвоил, что многое (почти все) кем-то созданное (значит глубоко и добросовестно обдуманное) -- ни в коем случае менять нельзя.
   Даже и ничего не трогай в таком, что кое-как работает. Но работает-то не первый год, мол, и даже не одно десятилетие?
   Невежда изобретатель не дорос, не созрел (к счастью!) до таких на всю жизнь постоянных незыблемых убеждений. Сует нос куда нельзя - потому что многого из запретов не знает или вообще никаких запретов не признает. Неудержимо дерзкий, как есть.
   По всему поэтому в центре моего внимания и оказался распределительный вал с его кулачками. Потому и назван тот распределительным: обеспечивает он стро-гую очередность активного участия клапанов в работе. Кому из них когда впус-кать в цилиндр горючую смесь, и какому своевременно открываться - чтобы можно было из цилиндра удалит ненужное.
   Казалось бы достаточно: и обязанности ответственные и, чтобы их выполнят, без оглядки успевай крутится (в прямом смысле слова). Так нет же...
   У кулачка равновеликие - такое считается разумным с давних пор - по площади торцы. Между ними рабочая поверхность - где-то она вблизи к оси вращения распределительного вала, а где-то - в максимальном удалении от этой оси.
   Берем банальный случай - длится он доли секунды. Самым-самым удаленным от оси вращениия участочком рабочая поверхность кулачка наезжает на шток тарел-ки клапана. В результате -- вот она вам и запрограммированная, строго обсчитан-ная максимальна пропускная способность клапана.
   А если ив сделать всего-то придется? Оставив неизменной площадь одного торца у кулачка, на сколько-то увеличить площадь его другому торцу? За счет увеличе-ния отстояния от оси вращения кулачка до максимально удаленных участков его рабочей поверхности?
  Само собой разумеется: где-то рабочая поверхность кулачка перестанет оставать-ся строго параллельной оси вращения распределительного вала. Будет изготавли-ваться скошенной рабочая поверхность кулачка. По такой штоку тарелки клапана тогда и придется скользить.
   Но надо чтобы не толькоо в двух режимах работала пропускная способность клапана. Необходимы и промежуточные были режимы -- в пределах от стартово-го до максимального. Так ведь у нас не для этого ли и делается наклон рабочей поверхности кулачка?
   По сути всего лишь четко определилась, так сказать, стратегическая задача. Но не найдено в пределах оперативного искусства и тактики средства для достиже-ния заветной цели. На что изобретатель казалось бы имеет право и махнуть рукой: мелочи, мол, это, вопросы техники и они по плечу любому толковому инженеру. Технику - даже.
   Но таких мелочей - внимательно если посмотреть и трезво оценить - внуши-тельных размеров нагромождение. Среди них таки, каким сделать распредвал, чтобы, непрерывно вращаясь, он способен был перемещаться вперед-назад?
   Необходимо будет сам вал и каждый из его кулачков удлинить. Пришлось бы увеличить расстояние не только между торцами каждого из кулачков, но и увели-чить все интервалы между кулачками.
   Необходимы были бы далеко не простые переустройства ДВС. Чтобы можно было удлиненный распредвал не только вперед-назад перемещать, но и фикси-ровать его и в крайних положениях после каждого перемещения, но и в любом из промежуточных!
   Непрерывно обеспечивая при этом и, так сказать, не привычное участие газорас-пределительного механизма в регулировании мощности двигателя - то увеличи-вая, то уменьшая порции горючей смеси. (Ни на сколько перед этим ни обога-щенной ли обедненной углеводородами!)
   Пропускать постоянно однородную по химическому составу горючую смесь в цилиндры ДВС через клапана -- с регулируемой наконец-то пропускной способ-ностью!
  
   4
  
   Все реже встречаются ДВС где бы сохранились непосрдственными контакты кулачков распредвала с клапанами цилиндров. Должно быть вполне оправдывает себя то, что между ними какие-то промежуточные детали. Нередко встречается и клапанное коромысло.
   У него своя шарнирная опора и две рабочих поверхности на рычажных плечах (на единственном ли плече).
   Одна из рабочих поверхностей воспринимает усилия с рабочей поверхности ку-лачка. Другая - передает это усилие на шток капанной тарелки.
   Участвуя в роли промежуточной детали, коромысло обеспечивает непрерывное взаимодействии кулачка с клапаном. Делая это взаимодействие и более эффек-тивным.
   Не сразу, не вдруг, но таки появился у меня соблазн: за счет промежуточных де-талей - используя клапанное коромысло, в частности, - осуществлять участие га-зораспределительного механизма в регулировании мощности ДВС.
   Сказано - сделано.
   Внимательно рассматриваю (кропотливо прямо-таки изучаю) обстановку - усло-вия
  , в которых им приходится работать. Выявил и за какими пределами нельзя кон-струкцию коромысла "усовершенствовать".
   Придется, прежде всего, изменить рабочие поверхности обоих плеч. В противо-положных направлениях была чтоб у этих поверхностей скошенность. Сущест-венно увеличится их эффективность, если рабочие поверхности удастся удлинить в направлениях, перпендикулярных к продольной оси коромысла.
   Вначале пугала проблема проблем: что сделать, чтобы коромысло, имея надеж-ную шарнирную опору, могло бы не только работать, выполняя качательные дви-жения. Но если --не прерывая "привычной их работы" -- плечи коромысла начну на сколько-то перемещать то по часовой стрелке, то в обратно направлении.
   Необходимо тогда будет подобие карданного соединения (всего лишь подобие). Придется опору сконструировать такой, чтобы она обеспечивала не только работу коромысла, но и возможность им управлять. То в одну сторону, то в другую, то на столько-то один раз довернуть и потом убавить или прибавить сколько-то.
   Обстановка на дороге меняется то и дело. Необходимо на каждое изменение реа-гировать незамедлительно - в том числе и меняя скорость.
   Реально существующего ничего не нашел. Ни свои добросовестные расчеты, ни чей-то опыт с положительным (если даже и с отрицательным) результатом взять за основу не мог. Чтобы --сделать очередной какой-то шаг нужном направлении.
   Интуиция - единственное что воодушевляло не прекращать, продолжать поиск. При этом интуиция и предупреждала: продольное перемещение распределитель-ного вала куда с большим трудом бы осуществлять пришлось. Дополнительные конструкции потребовалось бы создавать куда более сложные (скорее всего и -- недопустимо громоздкие).
  
  4
  
   Издавна шарнирная опора коромысла стационарная, неподвижная. Но по моему замыслу она как раз и должна расстаться навсегда с этим преимуществом в срав-нении с другими элементами газораспределительного механизма. Со своей осед-лостью.
   Нет необходимости, чтобы шарнирная опора вращалась. Но сделать надо ее та-кой, чтобы она могла бы обеспечивать развороты плеч коромысла в пределах ка-кого-то сектора.
   Со временем готово было у меня умозрительное представление о рейке управле-ния клапанными коромыслами. Таком управлении -- чтобы в его ведении оказа-лись все коромысла. Чтобы с надежной и с достаточно высокой точностью фик-сировались то обычная, то с дополнениями объемами пропускная способность клапанов.
   Душа пела от радости. Неожиданно простым, изящным даже представлялось мне это реечное управление. И - так мне представлялось -- почти со всеми ее деталя-ми и элементами.
   Много радости было конечно потому, что ведь это было настоящей полноценной "Эврикой". Ничего подобного почему-то в мыслях не рождалось, когда не мень-ше, казалось бы, думал и думал о продольных смещеннях-перемещениях распре-делительного (кулачкового) вала.
   Новая (теперь вспоминаю) тогда "головная боль" появилась. Почти сразу после того, как не мысленно представил, а в эскизах на бумаге передо мной появились изображения кулачка с на много усложненной кривизной его рабочей поверхно-сти. (Нет, бумага не только поле для посева и выращивания раздумий - на ней не-редко вызревают мысли такой красоты, что диву даешься.)
   Неминуемо возникнут, мол, затруднения при изготовлении распредвала с небы-вало хитроумными кулачками. В нынешних условиях такие затруднения далеко не трагедия.
   Но из-за такой рабочей поверхности кулачка (сплошная заумь) далеко не про-стой может оказаться и рабочая поверхность одного, по крайней мере, плеча ко-ромысла! Как делать плечи коромысла, где столько сложного - очередная сплош-ная заумь?
   При нынешнем уровне обеспечения станочным оборудованием, это это вроде бы и не проблема, но...
  
  5
  
   Понимаю, что не совсем то, что надо бы делаю. Влез в проблемы не стратегиче-ского характера и даже не туда, где вовсю проявляется оперативное искусство. А где сплошь тактика - во всю где проявят свой ум и характер комроты или коман-дир взвода.
   Сразу же себе (в оправдание самому себе) напоминаю. Изобретением не призна-ется никакая самая гениальная выдумка, если воплотить ее невозможно при ны-нешнем (даже если и через какие-то десятилетия) уровне производства.
   Как после этого не позволить себя представить в роли инженера-конструктора, технолога, токаря, слесаря-лекальщика. Смогут ли они при совместных усилиях - кто с восторгом, кто чертыхаясь на каждом шагу - изготовить из обыкновенной стали тот же распределительный вал с кулачками, каких свет не видывал? Или - встроить в двигатель, где и без того теснотища, по-новому сделанную и (при этом -- главное) "шевелящуюся" (не стационарную) шарнирную опору для клапанного коромысла?
   Была и еще одна уважительная причина то и дело расставаться с высотами стра-тегического мышления.
   Все мои до этого изобретения доводил в "домашних условиях" до предметно зримого-ощутимого. Изготавливал хотя бы в единственном экземпляре экспери-ментальный образец мной придуманного. Таким - чтобы эксперементальное "ра-ботало". Умозрительное при этом (оно в моделях, считай, неизбежно) оставалось чтобы только во второстепенном кое в чем.
   В работе над регулируемым цилиндровым клапаном почти все оказалось другим.
   Сам клапан - вернее тарелка его и шток -- у меня был. Смотрел на него и не уби-рал со стола (кстати - было удобно им и придавливать бумаги . Не разлетались чтоб, когда распахиваю окно, и не соскальзывали чтобы на пол, когда их на столе скоплялось много.
   В книгах смотрел и в красочных альбомах на ДВС. Толковые фотографии попа-дались - даже и такие, где со всеми подробностями в разрезе механизм газорас-пределения.
   Мысленно убирал из такого зримого для меня пока что ненужное. Встраивал мысленно то, что придумал или даже успел нарисовать на ватмане.
   Что-то изготавливал - выгибал из мягкой проволоки. Настолько схематично - что оно было понятным только для меня. Нередко понятным только в самые пер-вые часы.
   И все-таки пришел к выводу. Мной придуманное для регулирования пропускной способности клапана - изобретение. В нем -- по-новому сказанны слова о нужном и полезном в известных в общем-то моторостроителям узлах и деталях сложней-шего механизма.
   Все это относится ко мной придуманному вначале. Где и всего-то работать по-новому придется только распределительному валу механизма газораспределения. Сознаю при этом, что практическое применение этого мной придуманного может быть во многом и ограничено.
   Более удачным считаю вариант, где двухплечевой будет конструкции клапанно-го коромысла. Где между рабочими поверхностями плеч коромысла полувра-щающаяся шарнирная опора. Да еще и с легко изготавливаемой рейкой вдобавок - для управления по-неривычному работающими клапанными коромыслами.
   Самое же такое, выше чего взлететь моей фантазии не удалось, -- было то, чему про себя и только для меня самого рабочим названием долго оставалось "совме-щенка". Где в одной упряжке работали бы и распределительный вал с кулачками, у которых неведомой кривизны рабочие поверхности, и -- со скошенными рабо-чими поверхностями плечи клапанного коромысла.
  
  
  
  НАКОПИТЕЛЬ ЭНЕРГИИ ВОЛН
  
   1
  
   Едва ли не одно из первых, что увидел человек на планете Земля, были вода и волны большие ли малые на ее поверхности. На море ли на озере, на просторах широкой реки - реже он видел зеркальную гладь и чаще - когда волны и волны.
   Почувствовал наш пра- пра- предок и силу волн. Сразу, как только вошел в не-настную погоду в прибрежные воды моря ли озера - там, где и глубины если было всего-то ему по колена.
   С уверенностью, что волны, как мешали всегда и везде во веки веков, человек долго и не ждал ничего хорошего от них. Благо для его скромных нужд сначала хватало энергии своей мускулатуры. А много позже -- энергии домашних живот-ных и силы того же ветра.
   Волны от ветра, а ветер - если проследить всю цепочку преобразований энергии - от лучей солнца. Не бездельничают люди - одна за другой предпринимают моз-говые атаки и в направлении неукротимой мощи волн. Хотя бы ту часть энергии волн использовать, что, казалось бы, в данное конкретное столетие необходимо и может быть использована с пользой для человека.
   Где огромные по высоте волны прилива и отлива кое-что сделано. Энергию волн преобразуют в электрическую, с которой человек с недавних пор на "ты".
   Не оставлены без внимания и волны даже и без белых пенных гребней. Высотой в метр или около того.
   Их энергию сходу преобразуют в электрическую разной конструкции поплавки. Якорь вцепился в дно волнообразующей акватории, волны одна за одной попла-вок то приподнимают на сколько-то, затрачивая свою энергию, то позволяют по-плавкам вернуться в их стартовое, исходное положение.
   Вот он вам и в экологическом отношении безупречный генератор энергии! Правда, его работоспособность не безупречна: чем ниже волна, тем меньше энер-гии, а нет волн - сиди в квартире без света и с омертвевшим телевизором.
   Именно это меня уберегло от чрезмерных восторгов при знакомстве с еще одним преобразователем солнечной энергии в электрическую и с последующими хотя бы электрообогревом, электроосвещением и т. д.
   После чего считаю уместным повторить навязанную мной самому себе аксиому: "Учись у природы!"
   Тем более что урок мне достался такой, что наверно и на том свете (даже и среди обитателей ада) со страхом буду о нем вспоминать и рассказывать. Причем обяза-тельно - вспоминать, не скрывая самых непонятных для меня подробностей.
   Случилось так, что в осенний ветреный день 26 октября (год с достаточной точ-ностью не помню) я пришел в знакомое мне место на Золотом пляже и нырнул в волны Феодосийского залива. После чего не секунды и минуты, а в более про-должительные промежутки времени пришлось как попало утешать и уговаривать самого себя.
   То, мол, двум смертям не бывать - не забывай. То, мол, как раз в последнем бою приходится биться из последних сил и до последнего дыхания.
   Навстречу ветру и волнам унесло меня в море едва ли не на полмили. С моря ветрище, холодный и мокрый такой, что никому не хотелось на море смотреть -- в мою сторону. Да и смотреть-то некому было: три или четыре фигурки бились на пределе сил с ветром так далеко от места моего старта - мог разве кто-то из них только через оптику бинокля мою голову заметить среди волн. После чего поско-рей бы и отвернулся: мокрое, мол, округлое далеко в море что-то - вроде ото-рвавшегося рыбацкого поплавка, блуждает среди взбесившихся волн в штормо-вом море.
   То блуждающий поплавок появится на гребне волны, то не в сторону берега ска-тывается под очередной "девятый вал". Того и гляди нырнет в бездонную зыбь навсегда.
   Если об этом вспоминаю-пишу, значит и в тот раз не пришлось мне таки нарас-пев сказать себе и всему, что могло бы услышать: "Мир вашему дому!"
   Сам таки выплыл к берегу. Избитый "вусмерть" о камни защитной каменной гряды. И выполз утопленником (таким был приговор тех, кто первыми подошел ко мне) из-под воды предбарьерной лагуны.
   До сих пор не пойму и никто мне так и не объяснил. Почему живым-то остался, если - одна женщина все видела и уверена, что именно мертвым, бездыханным был после того как безжалостные волны вышвырнули меня из бурного моря сна-чала на камни, а потом - через них в лагуну? Что, мол, под водой - она была уве-рена и утверждала - "утопленник" в лагуне пробыл не менее пяти минут.
   Было у женщины после этого - утонувший у нее на глазах вдруг сам выползает из воды на песок! На такое она смотрела, что во век не забыть.
  Даже и когда на ее крик прибежали двое, во все это видивше женщине страху, ужасу было больше, чем другого чего-нибудь. А она была далеко не из пугливых.
   Оттащили меня на сухой песок. Ноги если и другое что оставалось на мокром песке - все-таки не в воде.
   Попутным транспортом на правах умирающего отвезли в больницу. Реанимация. Лечение. Месяцы ушли на восстановление работоспособности мозгов.
   Долго потом от малейшего напряжения - даже не мозгового - по всей голове звон. То еле внятный, то громыхание как бы самого Кремлевского Царь-Колокола.
   Словом не прошел, не мог для меня пройти бесследно - заодно (как оказалось) и не без пользы - этот суровый урок.
   Почти пять месяцев минуло после моего позднеосеннего заплыва с драматиче-скими последствиям. Вдруг в очередную мою прогулку по Золотому пляжу разга-дал-таки "шараду": понял почему от берега уносило и уносило меня в море, когда ураганный ветер дул и волны-убийцы катили в обратном направлении - к берегу.
   Так вот случилось-плучилось, что сразу мне и удалось оценить энергетическую мощь вол. Почему и немного не через полгода, но все-таки понял такое, из-за чего не мог сдержаться - поздравил себя с очередной находкой. В честь чего и на бере-гу моря, и когда вернувращался оттуда в мое временное жилье - раз пять повто-рил и повторял "Эврика-эврика!"
   Проектным заданием для своей очередной изобретательской работы сразу счи-тал: надо сделать устройства такие, чтобы можно было накапливать энергию волн. Причем - не только таких волн, что в штормовую погоду. Но даже и когда накат еле улавливаемый (нередко и такие наведываются в Феодосский залив из каких-то штормовых за горизонтом далей).
   Подобные явления у берегов России где-нибудь едва ли не каждый день. Когда волны мерить метром не приходится. Росточком, как говорится, не вышли: чет-вертями распяленных пальцев, а то всего лишь сантиметрами их высоту самое что и мерить.
   Но никто не вправе забывать (о чем себе то и дело напоминаю): бывает часто, когда с миру по нитке и - голому рубаха.
   Как накопить бы энергии побольше и - на ничто другое пока внимания не обра-щал. Как потом быть с аккумулированной энергией волн: расходовать ли ее непо-средственно (какую накопил - какая есть), преобразовывать ли ее каким-то обра-зом в электрическую - об этом головная, мол, боль не у меня одного, а давно и у многих.
   Сначала - как всегда - пришло в голову настолько простое, что не сделал ни од-ного карандашного рисунка. Даже и общих чертах - подобия какого-нибудь эс-киза.
   Мол, незачем бумагу марать, когда все примитивно просто. Удивительно, мол, единственное: неужели до меня о подобном никто всерьез не думал? Неужели ни-где нет в натуре сооружения, похожего на то, что мне, того и гляди, каждую ночь будет сниться?
   Конечно же необходима внушительных размеров емкость. Где бы хранилась на-копленная энергия волн. Емкость должна быть в соприкосновении с волнообра-зующей акваторией - на берегу того же моря.
   Фронтальная часть - то бишь рабочая стенка емкости в виде не очень высокого барьера и омывалась чтобы с обеих сторон водой. Той, что перемахнула через ба-рьер - находится в накопительном бассейне (в таком сочетании эти слова буду использовать все время). И - водой, что пока на воле в акватории и поведение ко-торой остается непредсказуемым.
   Стенки и днище накопительного бассейна водонепроницаемые. На уровне дни-ща должен быть преимущественно трубчатый канал. По нему вода подается туда, где предстоит ей потрудиться - отдать энергию волн, что в ней затаилась до поры до времени.
   А попадает вода в накопительный бассейн двумя путями. Какая-то ее часть - когда волны сами в состоянии будут опрокидывать свои гребни через верхнюю кромку невысокого барьера.
   Поскольку барьер единственное, что помогает опрокидываться гребням волн и накапливаться воде в бассейне, придумано мной и название -- "накопительный барьер".
   Если вспоминать самое важное в этом изобретении, то надо пару слов сказать о женщине. В отличие от Нимфы с малышкой на берегу Таганрогского залива, у этой женщины есть фамилия - Иванова. Знаю даже, что она из Белоруссии, из го-рода Осиповичи.
   Нимфа меня вдохновляла как бы: торопила с размышлениями, изготовлением образцов незабвенного "Супинара". Прямо как у Чадского: "Спешил, летел, дро-жал - вот счастье, думал, близко!" - поскорее бы сделать устройство таким, чтобы Нимфа из Приазовья могла весело и легко накапать и взрыхлить земли сколько надо под грядку помидор или под клумбу гвоздик.
   С Ивановой получалось все как бы наоборот. Вмешивался ее образ - больше ре-альный, чем выдуманный. Являлась она передо мной во время очередной мозго-вой атаки. (Если честно - сам приглашал ее, как правило, после того, как очеред-ная атака была удачной. Сделан мной шаг или сколько-то в увлекательной работе к венчающей работу финишной ленточке).
   Само ее появление - слов при этом от нее никаких не слышу - несло смысловую нагрузку, что мной воспринималась: "Спешить и суета - зачем? Голова - тот же самый накопитель, но только не энергии волн. Не надо в нее накапливать больше такого, что необходимого для очередной атаки."
   Иванова помнила: чуть-чуть если хватану лишнего - в голову непрошеным явит-ся гул Царя-Колокола.
   Неотразимо разумно поэтому у нее все и настолько убедительно, что отклады-ваю подальше от себя карандаш с клочками ватмана, "перо с бумагой". Пою пер-вое поданное от сердца в горло, выхожу из дому в сад. И там делаю "Стоп!" на неопределенное время всем изобретательским раздумьям. Часто разрешал себе и внеплановые прогулки за Керченское шоссе -- к морю.
   Была ведь в сентябре подобная этим прогулка с все более зыбкой и зыбкой на-деждой: "Вдруг да встречу ее и в четвертый раз. В моей памяти она тогда присут-ствовала как Незнакомка (после одностороних (ее видел, а она меня - вряд ли) двух встреч в Ессентуках и одной - более фантастического представить не мог -- в Феодосии).
   По сути "фантастической" немного не двухсторонней вторая встреча в Ессенту-ках. До того ошалел от неожиданности, что говорила только она. От меня тогда не было ни слова ей в ответ, ни вопроса ей о самом-самом элементарном и - как вскоре выяснилось - о самом необходимом.
   Для успокоения совести это все пытался оправдывать: фактор времени, мол, сыграл злую шутку. Не будь этого фактора, по-иному могло быть все, когда со-всем рядом и лицом друг к другу стояли мы на платформе. Могло быть и прика-зала (как приказ прямо-таки прозвучало) мне вместе с ней не идти. После чего без меня и ни разу не оглянувшись Незнакомка поспешила в далекий девятый вагон фирменного поезда "Кисловодск - Москва".
   Конец октября - прощай до будущего года бархатный сезон. Курортников и ку-рортниц в Феодосии осталось - по пальцам пересчитаешь на любом пляже. Так нет же: "Если в конце сентября издали увидел Незнакомку и в следующие часа три-четыре на всех пляжах искал и не нашел.
   Невероятно, фантастика сплошная: когда-то мы встретились в Ессентуках и вдруг вместе в одно время оказались в Феодосии. Почему бы этакой фантасмого-рии не продлиться? (На что и надеялся все дни после ее исчезновения средь бела дня в сентябре).
   Фантастическое продолжалось. На какие-то мгновения когда вернулось ко мне сознание на холодном песке у лагуны, первое живое что увидел над собой -- была Она! Во что-то надежно теплое закутанным до глаз было и лицо Незнакомки -- спрятано от мокрого холодного ветра, такой силищи, что она, чтобы не упасть, круто наклонилась.
   После такого нельзя было мне оставлять без внимания каждое ее слово и, тем более, что она советовала. Не суетиться, не спешиать, накапливать в себе необхо-димое для очередного обмозговывания интереснейшей проблемы - "усовершен-ствовать плоды любимых дум".
  
   2
  
   Сначала держал в памяти, потом записал формулу изобретения. Написанное "превзошло" мои ожидания - убожество какое-то, а не формула. В ней объясне-ние тому, что и ежу понятно без слов.
   "Накопитель может заполняться, если высота волн выше накопительного барье-ра" - такую банальность в формулу?! Если в объяснении к чертежу уточняю та-кими словами, там они как бы и долгожданные.
   Высота барьера должна соответствовать высоте волн. Той высоте, какая харак-терна и преобладает на волнообразующей акватории в данной конкретной мест-ности. Написал и - смеюсь над написанным.
   "Открытие мы с тобой сделали такое, - приглашаю мою Незнакомку смеяться вместе со мной. - Никто бы до нас до этого не додумался!"
   Незнакомка стала Ивановой при обстоятельствах не ординарных. Случилось это в тот день, когда она испуганная стояла надо мной на пляже, когда меня перено-сили и укладывали на голый пол между креслами в чьем-то микроавтобуса, а она, подобрав с пляжного песка мою одежонку, устроилась в близком от меня кресле.
   Потом всю дорогу то и дело она поправляя снятый с кресла чехол - для утепле-ния им накрыли меня вместе с головой. Поправляя убеждалась: жив ли еще и есть ли под чехлом чем бы мог "утопленник" дышать.
   Потом возникло подозрение: Иванова моя жена (если и временный, "курорт-ный" муж без сознания доставлен в лечебное учреждение - для регистрации в больнице это значения не имело). Восползовались растеренностью перепуганной женщины и в роли звании, должности ли жены вписали ее фамилию в заполнен-ный на меня больничный регистрационный бланк.
   Кто привезли мена - шофер и его босс (хозяин микроавтбуса) -- "умыли руки" тотчас же, как меня положили на больничные носилки и освободились от случай-ных попутных пассажиров автомобильные кресельные чехлы.
  - Нас красивенькая девушка остановила на Керченском шоссе и сказала, что на пляж "утопленник живой". Мы помогли его перенести и вот к вам привезли. Что еще от нас требуется?
  - Знать больше ничего не знаем. Привезли вам и женщину красавицу - у нее обувь его, одежда. Она-то конечно и всё-всё знает.
   Через неделю и пару дней мое больничное койкоместо было не в реанимации, а обычной двухместной палате. Однорукий мой сосед с удивительным усердием коллекционировал больничные сплетни и новости. От него стало мне известно о недоразумении в ординаторской.
   Врач заподозрил почему-то Незнакомку в неискренности. Она ему все рассказа-ла что видела, назвала свою фамилию и откровенно заявила, что кто и что я такое -- не знает.
   Прибежала Олечки-регистратор и вписала в бланк все что продиктовал врач.
  - Адрес, откуда он, фамилию имя - что мне писать? Утопленник что ли?
  - Так и запиши "утопленник Иванов" - только простым карандашом пиши, а не пастовым. Когда "утопленник" сможет говорить - карадашное, Олечка, сотрешь резиночкой и напишешь все-все, как положено. Ты у нас работаешь два месяца?
  - Два с половиной!
  - Тем более... Ты вполне многоопытный медицинский работник.
   С чем Оля сразу и согласилась. Даже и молча кивнула головой. Но фамилию Иванов написала не сразу.
  - Как же записывать его по фамилии жены, если "жена" как его зовут не зна-ет?
  - Олечка, ты летом окончила успешно учебу в средней школе и получила Ат-тестат зрелости. Неужели вам в школе не объясняли: жены могут быть законными и в гражданском браке - театральные, на время командировки, турпохда, круиза по Черному морю и...
  - Курортные.
  - Правильно. Знаешь оказывается.
  - Но хотя бы имя-то!
  - Может и он ее не знает как зовут.
  - Зачем же тогда в море из-за нее хотел утопиться.
  Даже и мой безрукий сосед не знал на каких основаниях сложилась такое предпо-ложение. Не знал и врач: почему у "многоопытного медицинского работника" опасение - живой "утоплнник" в море полез, мол, топиться из-за неразделенной любви?
  - Сердечные дела такая сложная вещь, Олечка!
  - Знаю, - похвасталась Оля врачу. А потом всем в регистратуре и подружкам рассказывала "всю-всю правду" о неудачно влюбившемся курортнике.
  Курортная жена, мол, в самом деле удивительно красивая. Случись что не так и любой другой наверно бы побежал топиться. Но и до чего соблазнительница же-стокая - из камня будто сделанная.
   Врач сказал, что случай во всех отношениях тяжелый - операции необходимы, переливание крови, с головой все ли в порядке и многое другое называл. Глаза квадратными (Оля уверена, что у нее глаза бывают квадратными) стали у юной регистраторши, а у курортной жени и слезинки ни одной на щеках не появилось.
  - Молча слушала и каменела-каменела, -- слов подходящих Оля не находила и говорила хотя бы приблизительные. - Как то, что под памятником Айвазов-скому.
  После этой и такого рода информации, мне то не по себе становилось, то боль-ше, чем по себе.
   Почему после больницы за письменным ли столом, в время прогулок ли, когда вновь придуманным отвергаю казавшееся вчера хорошим - то и дело, обращаясь к Ивановой произносил: "Смотри, какие молодцы мы сегодня!"
   Или другое что с радостью вырывалось. Откровенное ли себе признание в сво-ей неудачи. Теперь то и другое не обходилось без "мы". В этом коротеньком слове умещались огромная Она и никудышняя в сравнении с ней персонально вся моя особа (с моими всеми физическими и мозговыми способностями).
  
   3
  
   Не это ли мне и помогло мне сначала мысленно, а потом и на генеральном чер-теже пристроить к накопительному барьеру пандус. Такой, что по длине равен барьеру и состыкован с его верхней кромкой, а нижней частью пандус упирался чтобы в дно волнообразующей акватории.
   Это не била чтобы каждая волна по фронтальной стенке накопительного бас-свейна. Была чтобы у волн и возможность как можно ближе накатываться по пандусу к верхней кромке накопительного барьера.
   Теряя часть энергии при этом, волны с прежней скоростью принесут свои гребни так высоко, что не какой-то минимум, а максимально возможная часть каждой волны через барьер и опрокинется в накопительный бассейн.
   Несомненно повысится коэффициент полезного действия накопителя. На поль-зу пойдет и то, если мы сделаем верхнюю кромку барьера со скосом к полости накопительного бассейна. Максиму чтобы воды, докатившейся до барьера, сли-валась в бассейн и как можно меньше ее бы откатывалась назад, в море.
   По обоюдному согласию наше прибрежное сооружение мы стали называть: "Пандусный накопитель энергии волн". О чем следовало бы мне Ивановой на-помнить по телефону хотя бы. На всякий случай: вдруг бы она посчитала несу-щественным добавление слова "пандусный" к прежнему названию вот-вот гото-вого изобретения.
   Не обманывал себя и не стал бы ее обманывать. При вроде бы деловой необхо-димости посоветоваться, велики были соблазн и желание по телефону услышать ее голос. Как она говорит (а что и о чем станет говорить - не все ли равно?) .
   Ее голос неповторимый, неподражаемый - само собой. Прелесть его лишь не-много меркнет из-за хрипов посторонних и всякой всячины в телефонной труб-ке. Ни с чем, какие у нее, несравнимо красивыми, необыкновенными становятся обыкновенные, самые казалось бы затертые в обыденности слова.
   Но к такого рода моих телефонным разговорам "путь был и не легок, и не прост".
  
   4
  
   Началось, можно считать, самое первое недоразумение у ворот больницы. Ох-ранник не разрешал чужой автомашине пересекать едва приподнятую над ас-фальтом цепь.
   Поговорил охранник по телефону с дежурным врачом: передал врачу слово в слово только что ему сказанное "каким-то чужим незнакомым шофером" - привезли, мол, к нам утопленника.
  - Везите его туда, - охранник вручил шоферу бумажку с адресом морга и было начал объяснять как туда проехать.
  - Он живой! - рявкнул босс и к первым двум добавил пару таких мужских слов, что цепь угодливо легла под колеса дрожавшей от нетерпения автома-шины.
   Дежуривший врач первым официально повторил оказавшееся прилипчивым словосочетание "Живой утопленник". Он же вскоре в присутствии Олечки (единственного "случайного" свидетеля) без нашего согласия и без венчания объявил меня и перепуганную Иванову мужем и женой (что Оля в силу необхо-димости вписала не в Брачное свидетельство - из-за отсутствия у нее под рукой такого бланка - а в графу больничной регистрационной карточки ).
   Кстати, и вписала-то пока что не пастовым, а грифельным карандашом. Но вписанное по-другому не поймешь, когда прочитаешь: "Иванов доставлен в больницу в сопровождении жены Ивановой".
   Самым же далеко не просто недоразумением были адресованные Ивановой три строчки наколяканные мной чужим карандашом на листке из чужого блокнота. Посоветовал мне сосед по палате с ним переписываться пока, мол, суть да дело: его блокнот и карандаш все дни был то в моих руках, то в его одной-единственной. (Нежелательным перенапряжением считал врач даже и попытку мной произнести хотя бы и шепотом одно-два слова.)
   От кувырканий по прибоежной защитной гряде и ударов о ее камни то, что было моим лицом, стало тем, чему самое подходящее название мурло. Губы опухшие так, что осталась узенькая щелочка между ними : если пытаться говорить -- через нее ни одного слова нормальным не получится.
   Но хуже всего было то, что вместе с намерением произнести слово мгновенно появлялись и стремительно усиливались гул и звон, охватывавшие меня всего. И такой силы то и другое иной раз оказывались, что сводило судорогой ноги или одна из них дрожала.
   Во время очередной перевязки юная фельдшер или медсестра показала мне в ее зеркальце мое "мурло". Более подходящим было бы, если назвать и боле отврати-тельным словом то, что мне досталось тогда увидеть.
   Слепленная как попало полумертвая мерзость преимущественно фиолетового цвета с неуместными добавлениями грязножелтого. Да еще каждый шрам окру-жало такое коричневое -- от одного взгляда на такое ощущал зловонье.
   "Да, все это наимерзейшее снова будут скрывать девственно белые вата и бинты. Но оно есть! - с мужской откровенной жестокостью разговаривал с собой. - Не дай Бог этакое увидеть Ивановой или как там еще! Любой, у кого перед глазами на миг подобное промелькнет, будет всю жизнь потом "вздыхать и думать про себя...": лиши возможности, милая судьба моя, когда-нибудь иметь, мол, и малую кроху отвратительной мерзости, из которой утопленник этот весь (вряд ли снару-жи, мол, только -- но и весь внутри)!"
   Меня предупредили: жена, мол приходила в больницу, не раз потом звонила по телефону, ей человечески языком объяснили, и на минуту со мной увидеться можно будет не раньше, чем на следующей неделе. Она все равно пришла: в вос-кресенье - начальства, полагала, строгого в выходные нет, а дежурит как раз доб-рый все понимающий врач и т. д.
   Наконец меня "обрадовали" встреча наша состоится.
   К встрече готовился предельно целеустремленно: с первого же захода со всем этим недоразумением надо кончать. Всю ночь занимался самобичеванием.
   Наверно сто раз подряд задавал себе вопрос по сути об одном и том же: неуже-ли я буду ей нужен - каким теперь стал ("урод с отвратительной, безобразной, страшной внешностью" - с мужской отвагой и беспощадностью вещи называл своими именами)?
   Сто раз был один и тот же ответ: никому - Иванова не исключение - такой "подарочек" не нужен. Ни разу не промелькнул просветом, искоркой надежды от-вет иного характера!
   Утром накалякал записку: "За все вам большое спасибо. Ко мне завтра (врал напрополую) приезжает сестра. Ваши заботы обо мне -- хорошо, если будут не в такую же тягость, как для меня. Прощайте".
   Когда Иванова пришла со всякими там апельсинами-мандаринами, безрукий со-сед ушел, ее предупредив, что "Живой утопленник" пока не умеет говорить. При-дется, мол, вам с ним переписываться. Для чего и положил на мою тумбочку свои блокнот и карандаш.
  - Меня предупредили и разрешили к нему на пять минут, - и какой же прелест-ной она была, когда простые эти слова говорила!
   Красивая. Названная поэтом "гений чистой красоты" - на самом деле могла быть всего лишь первым шагом к тому, что на самом деле гениально красивое. Почему все мои чувства ненужными родившись в больничной палате, - святыми останут-ся, уверен, для меня и на том свете.
   Дотянулся до тумбочки и взял мной исписанный листок. Нет, не с намерением его ей вручить. Смелости во мне в ту минуту - как не бывало.
   Не хватило мужества и потом. Когда написанное оказалось у меня в руках - по-рвать чтобы листок и, что от него останется, крепко держать в кулаке. Чтобы не появилось в палате ничего ни от одного слова, написанного вкривь-вкось на лист-ке чужого блокнота
   Она подумала, что намерение у меня в листок дописать что-то. Подола мне ка-рандаш.
   Не ошиблась Иванова. К мной рано утром написанному добавилось накаляконое хуже всех вместе слов, до этого написанных.
   Нашлось у нее сил и мое последнее слово прочитать и правильно понять всю глубину его смысла: "Извините!".
   Молча она посмотрела на обратную (пустую) сторону блокнотного листка и по-том второй раз прочитал мои каляки. Ни на что не глядя, положила бумажку с моим ультиматум на тумбочку. Туда молча выложила из сумки и все , что при-несла вместе с апельсинами-мандаринами.
   Сразу же, ни к чему не притрагиваясь, поднялась со стула. Молчаливая, как бы в один миг уставшая от закончившейся наконец невыносимо трудной работы.
   Молча открыла дверь и, когда вышла, осторожно дверь закрыла. С боязнью: если ею хлопнуть - всего лишь по-обычному ее плотно закрыть -- не только дверь на нее упадет, а упадут и стены, потолок. Заодно с ними и все больничное здание на ее склоненную голову обрушатся.
   Почему в сто первый раз вопрос был во многом иным: "Может я ей все-таки ну-жен?"
   Ответ был теми же словами, что и сто раз повторял себе ночью перед нашей в больничной палате встрече-расставании. К ним добавлялись по сути равноценные слова - не из тех чтобы их можно было произнесить вслух. Разве что шепотом и если только для самого себя.
  
   5
  
   Полезной - но только от неожиданности и в чем-то смешной - была у меня бесе-да с психологом. Лечащий врач организовал эту встречу по моей просьбе.
   Ждал врача мужика, а пришла женщина. Несомненно должно быть авторитетный специалист. Объемов таких, что из нее можно было бы слепить четырех психоло-гов мужчин. Возможно и вчетверо, как минимум, не таких, как она, квалифициро-ванных, авторитетных и талантливых.
   Из-за такой неожиданности сразу у меня и пропало желание открывать перед психологом душу. Но ее предупредили, что невыносимый колокольный звон воз-никает у меня то и дело - относительно этой проблемы почему все-таки и начал-ся у нас разговор.
   Оказалось: она с презрением относится ко всем лекарствам. Это и наверно пото-му что мной был высказано сравнение гула в голове с тем, как мог бы звучать Кремлевский Царь-Колокол - чрезмерно много (моя оценка) психолог и рекла-мировала всемогущество Бого-Творца. У него, мол, всего много а, заодно со все-ми, Бог конечно же любит и меня.
   С восторгом рассказывала о батюшке, то и дело повторяя его имя и отчество, - те, что были у него "В миру". Когда он был военным летчиком, когда в воздухе случилось такое, что гибель неминуема.
   Абсолютно неверующий летчик в отчаянии пообещал - перед самим собой по-клялся. Чудо если случится - останется он жив - до конца дней своих буду, мол, служить Богу.
   У бывшего летчика теперь свой приход и небывалое уважение к нему не только его паствы. Психолог не только рассказала, нарисовала даже как, например, от го-родской больницы такими-то автобусами ехать в храм божий к легендарному ба-тюшке.
   Лечить же голову от колокольного звона рекомендовала единственным: "Клин выбивать клином!" Слушать приятную для меня музыку, петь - если есть голос и слух. Обязательно только петь душевные и задушевные для меня песни, частуш-ки, самим ли что веселое для себя придуманное.
   Пока что не решил: время ли само вылечило, песни ли - их всегда любил мурлы-кать себе под нос - и музыка ли без слов помогли мне избавиться от Царь-Колокола?
  6
  
   После больницы было вынужденное безделье. Нагружал свои мозги сначала пя-тиминутными пробами - лечащий врач в ходе лечения и когда со мной расставал-ся предупреждал: подольше воздерживайся от чтения, телепередач и разговоров -если можно без них обойтись, всего этого совсем избегай.
   После проб, рискнул работать - с обязательными перерывами через четверть ча-са. Потом - через полчаса и, наконец, как у школьников: обязательно перерыв че-рез каждые сорок пять минут.
   К этому времени в голове столько теснилось неотложного, что вот-вот пандус-ный накопитель у нас получится таким прибрежным сооружением, что можно всю жизнь им гордиться и ничего-ничего другого не изобретать.
   Пандус решено было рекомендовать делать не гладким-прегладким (только по такому -- при накате на него волна, мол, не сразу чтобы могла почувствовать под собой опору). Такую, что волне помогая все выше и выше накатываться, готови-ла бы ей такое разрушение -- значительную часть самой себя волна вынуждена была бы перебрасывать в накопительный бассейн.
  Убедил самого себя, после многократных графических прикидок и тщательных расчетов (почти все это делалось не без виртуального присутствии умницы Ива-новой), решено было рабочую поверхность не делать гладкой-прегладкой.
  Естественно, о всех новых наших (многое перестал считать лично моим) дости-жениях в изобретательском деле каждый раз Иванову подробно информировал (виртуально - естественно).
   Кстати и совести, стыда во мне оказалось больше, чем думал. С хорошим-то че-ловеком поступил не то, чтобы нехорошо, мол, пакостно и подло - слов не нахо-дил как сказать об этом наимерзейшем во мне.
   Мурло мое постепенно входило в норму. Шрамы на то они и шрамы - не забы-вал чтобы такое, что не должно повторяться. Ни фиолетового, ни светлосиренево-го и желтого нет нигде. Купил солнцезащитные затемненные очки. С ними не расставался ни на минуту и даже после захода солнца в любую самую пасмурную погоду.
  Их окуляры надежно маскируют почти всю верхнюю половину лица. На эти очки только и обращают внимание: как на немодные -- не курортные и не по сезону.
   Не заметил ни разу, чтобы на улице, в автобусе (иногда и заинтересованно при-сматривался) не пугает ни детей, ни взрослых мое то, что продолжаю называть мурлом. Вроде бы и научился говорить прежним своим голосом.
   Словом всесторонне был готов к первому не воображаемому, виртуальному, к настоящему, живому телефонному разговору с Ивановой.
   Номер телефона Оля собиралась убрать резиночкой с регистрационной карточки --вместе с ненужными карандашом же вписанные "Утопленник" и "Иванов".
   Попросил "опытного медицинского работника" продиктовать мне пока не стер-тые пять цифр телефона Ивановой.
  - Так это ж телефон вашей жены?! - и в очередной раз чрезмерно удивленные глаза у девушки сделались квадратными.
  Несколько раз даже и вслух повторял: мой долг, обязан, мол, позвонить Ивано-вой. Чтобы решить наконец, как быть с теми же обыкновенной ложкой из не-ржавейки и с чашкой, из необыкновенно тонкого и певуче звонкого фарфора.
  В больнице был такой порядок: у каждого больного чтобы свои "домашние" чашка-ложка. Узнав об этом, Иванова принесла мне то и другое в то воскресе-нье, когда надеялась, что на дежурстве будет какой-нибудь все понимающий врач - не только опытный, но и все человеческое сердцем понимающий.
  - Гостиница семь звезд, - слышу из телефонной трубки голос-баритон.
  - Добрый вечер! Извините за беспокойство. На минутку, если можно, Иванову.
  - Ее имя?
  - Не знаю, -- робко признаюсь. - Извините.
  - А я только по имени знаю наших трех красавиц, - пока баритон произносил эти слова, он старался быть баритонистее. - Извините.
   Переждал три четверти часа: пытался продолжать работу над чертежом. Звоню снова.
  - Ася вас слушает. День добрый, - сразу же девченичий голос и исправил ошибку. - Добрый вечер... Кого-нибудь позвать?
   "Звоню и всего-то после очередной сорокопятимиутки в ту же гостиницу, - сра-зу и бодрость, и уверенность в возможность самого невозможного. - Сервис та-кой, что гостиницу готов считать, как минимум, восьмизвездной!"
  - Ивнову, если можно!
  - В салоне здесь у телевизора ее нет. Она сериалы никогда не смотрит. Сбегаю посмотрю: может не ушла на прогулку.
   Мне посчастливилось - Иванова не успела уйти.
   После ее первого слова "Здравствуйте!" смысл ничьих (ее и моих в том числе) слов перестал быть нужным. Голос из телефонной трубки -- только для того, чтобы нести во всей красоте лишь голос Ивановой.
   Понятным сразу стало, что Иванова навсегда забыла - не то, что не помнила, а никогда как бы и не позволяла своей памяти помнит ни мной наколяканое на блокнотном листке, ни какой она была, когда уходила из нашей больничной па-латы. А когда "милый, минутку подожди - выйду с телефоном на балкон. А то мешаем всем, кто у телевизора..." - даже и потрогал себя за нос и ущипнул за щеку - может все это у меня во сне.
   Ее "милый" оказалось не признанием и не случайной оговоркой -- на правах нужного вписалось оно в Ивановой придуманный "тайный заговор".
   Неуместным было бы мне говорить о пандусе -- гладком ли изрезанном каньо-нами. Никчему: они придумались разве мной -- не вместе с Ивановой?
   Но кроме пунктов и уточнений по заговору, таки успели мы договориться и о том, что не давало мне покоя. О принесенных ею для меня чашке и ложке.
   План тайного заговора был неуязвимо прост и с женской аккуратностью в всем продуман. Мне отводилась ответственнейшая роль не какого-то влюблено-го курортника. А приехавшего как бы издалека с единственной целью: поближе побыть еще сколько-то у своего "предмета". Что у меня, мол, самые серьезные намерения и вровень с ними намерения "предмета".
   Причина - почему без тайного заговора не обойтись - более чем уважительная. В минигостинице три курортницы и четверо курортников, готовых завести ро-ман с любой из представительнец лучшей половины человечества. Из четверых два "положили глаз" на Иванову сразу -- в тот же день, как только она появи-лась в салоне гостиницы.
  - Не то что люблю, для меня не прогулка никакая, если рядом кто-то - не одна, - призналась Иванова. - Не то что какая-то уж совсем недотрога, но вы ко-нечно поймете...
  - Поздравляю! - не дал ей договорить.
  - С чем?
   Телефонный разговор -- обо всем не скажешь. Всего объяснять не стал. Но во-прос мне задан - ответить,сказать надо было что-нибудь.
  - Это сам себя поздравил, знаете ли, - неуместным посчитал признаться, что всегда у меня прогулки водиночку.
  - С чем? - пришло на выручку мне женское любопытство. - В работе успех?.. Предчувствие или что-то еще: у вас вроде бы всегда есть над чем задуматься - ув-лечены чем-то.
  - Никакого у меня предчувствия, похожего на ваше! Как видите, и чрезмерно ни-чем не увлечен - в работе перерывы заставляю себя делать. В один из них - на-рушил ваш "девечий покой", минут пять украл вашей прогулки, занимаясь теле-фонной болтовней.
  - Не зря вы хвалите мое предчувствие. Знала, ждала встречи или по-другому, но должны были пути наши, как это говориться...
  Снова посчитал неуместным признаться, что ждал, уверен был - нам встречи не миновать. Даже и когда узнал, что у меня из-за Ивановой ничего не случится в ущерб изобретательским делам.
   Иванова мне повторила, что мое участие в заговоре будет необременительным. По вечерам буду звонить в их гостиницу и просить - все равно, кто поднимет телефонную трубку, - позвать Иванову на два слова. Как бы условится чтобы нам о времени и месте нашей очередной встречи.
   "На публику" будут ее слова "мой дорогой", "милый", воздушные поцелуи че-рез телефонную трубку, иное дли маскировки нашего тайного заговораа. Не об-ращайте, мол, на эти пустяки внимания.
   Посоветовала мне - меньше чтобы тратил время, отвлекаясь от своих интерес-ных дел - сразу же и могу вешать телефонную трубку. Как только услышу ее первое слово, считайте, мол, что большего и не надо "мавр сделал свое дело"!
   Иванова без единой моей реплики для собравшихся у телевизора какое-то вре-мя будета разыгрывать из себя страстно увлеченную единственным желанным и безбрежно счастливую. После такого, мол, изо дня в день розыгрыша, никто ее преследовать. Не решится услугами своими ей мешать спокойно одевается и ухо-дит на вечернюю прогулку.
   Услышал ее голос. Узнал, что не помнит о моей бредовой записке. Буду участ-вовать с ней в смешном заговоре (не эта ли чепуха вдруг на много сблизила нас?). А чашка и ложка - мне от нее подарок:
  - Вспомните, глядишь, обо мне или хотя бы о Феодосии.
   Для меня это сказала Иванова или и "на публику", что в гостиничном салоне за-седает у телевизора. Не только это -- многое в ее словах и поступках так и оста-лось мной не разгаданным. Далеко не сразу до меня "доходило": где хотя бы не-много что-нибудь всерьез, а где поголовно шутка и озорство.
   Ни сразу, ни при других наших разговорах ей так и не сказал - не забывай, мол, что и в мои годы настоящие мужики остаются мужиками! Что помню обе встре-чи с ней в Ессентуках.
   После такого - благое житейское важное дело позади, совесть чиста - за пару дней сделал и переделал столько, что и за две недели, полагал, не справлюсь. Не самым трудным оказалась нелюбимая мной кропотливая возня с бумагами.
   Дополнил в "на сто процентов готовое для отправки в Патентное ведомство" всем, что считал самым важным. Пандус предлагаю небывалой конструкции - впору ему теперь давать не пандус, а иное название.
   Врезанные в его наружную плоскость каньоны, позволят заполнять накопи-тельный бассейн, когда высота волн и всего-то четверть метра или в английский фут.
   Меняю чертежи. Строить их такими, чтобы все каньоны были четко видны. Кстати после таких уточнений оказался необходимым и дополнительный чертеж - с поперечным разрезом фронтальной стенки накопительного бассейна и пан-дуса по А - В. Чтобы как раз более четко был виден ряд трубчатых водоводов.
   По наклонным трубам самотеком вода, собранная в каньонах, вынуждена будет перемещаться в накопительный бассейн. Не предусмотреть возвратный клапан - значит с какого-то ее уровня в бассейне вода с запасами потенциальной энергии устремится в обратном направлении, в море.
   Из-за уточнений в формулировках и новых терминов рукописные страницы не те, что были. Необходим почти всем им компьютерный перевод.
   Принтера у меня нет. Значит все переписывай на флэшку и с ней в город, где электронную запись мне перенесут на бумагу.
   Нет, Иванова, без тебя не сделал бы столько!.. Это же сколько дополнительной силищи рождается от одного вдохновения?!
   Можно сказать - заранее знаю, что это не так - силищу эту ворую. Как бы еже-дневно сколко надо мне силы и энергии у той Незнакомки, что стала для меня вполне знакомой Ивановой. Неужели она этого не чувствует? Конечно же, да -- еще и как своим всем сердцем чувствует! Но Иванова, милая добрая душа, и это мне прощает.
  
  7
  
   После моего обычного очередного телефонного звонка, Иванова даже самые первые слова (кроме двух-трех вступительных, официально-служебных что ли) адресует не мне, а - как и положено по сценарию заговора - некому курортнику ее якобы осчастливившему своим страстным вниманием.
   И до чего же неуемное озорство -- сердечный ото всей души юмор в ее каждой фразе!
   Уверена Иванова, что ее никто не подслушивает. Знает о моей занятости - ув-лекательных, мол, дел у меня всегда по горло.
   Была уверена Иванова, что второй заговорщик вровень с ней порядочный чело-век. Почему тот и решил ей признаться.
   Вот она -- по ходу реализуемого сценария последняя фраза Ивановой несуще-ствующему ее хахелю.
  - Извините, пожалуйста, как-то подслушивал ваш "с милым"разговор, -- успел сказать непорядочный тип и было начал вторую фразу. - Обещаю, клянусь...
  - Хорошо-хорошо! Хорошо! - Иванова прервала "чуть начатую речь" (надеюсь Анна Ахматова при встреч простит плагиат).
   Теми же словами признание мое через сутки: не поняла она, мол, в азарте не расслышала, что в эти последние секунды некто совсем не виртуальный с ней был на одном телефонном проводе.
   Не прерывая в этот раз она выслушала и вторую мою фразу. После чего минут-ная пауза и утонувшее в смехе мне адресованное:
   - Поцелуй мой за это! Горячий поцелуй!
   Курортно-телефонный роман развиваться с отклонениями в более нужном на-правлении. Темп развития, казалось бы, тоже устраивал обе стороны. И вдруг всему конец (правда, и окончился он едва не по-романтически).
   Перед этим успел придумать даже и такое. В один из телефонных, мол, разго-воров спрошу: наверно маршруты, мол, ваших прогулок такие, что и мне бы пришлись по душе - на моих у меня сплошь однообразие, безлюдье и во мно-гом по не освещенным улицам. Сразу и добавлю, что в сопровождающие, мол, к вам, "вы не правильно думали, Мисс, вовсе я..." -- не набиваюсь.
   Как она мне ответит, так оно и будет. Но кто знает, кто знает? Вдруг да и...
   У меня была как раз дилемма. Оформлять заявку на новое изобретение или не делать этого. Лишь дополнить в документы готовой заявки дополнительным лис-том с существенным уточнением во вторую часть формулу.
   Но ведь это уточнение должно быть обозначено везде - не только в формуле изобретения. И в реферате, и в описание конструкции - конечно в разной форме - придется кратко ли многословно объяснять суть моего очередного дополнения.
   Сделать так или по-другому не трудно. Работаем-то мы вдвоем - Иванову мыс-ленно (заодно и сердцем) ни на шаг от себя не отпускаю.
   Времени, правда, уйдет уйма - если оформлять новую заявку.
   Работаю, как всегда. Не без удовольствия в перерывы не плохо у меня получа-лось напевать "Для нашей Чилиты все двери открыты..." При этом передо мной конечно же никакая не семнадцатилетняя там итальянка. А Иванова -- во сто крат более дерзкая, с неугомонной веселостью готовая на любые состязания со ста итальянками Чилититами.
   Наступили долгожданные минуты условного часа. Поднимаю телефонную труб-ку и набираю заветные пять цифр. И слышу голос, от которого вырастают крылья - не взлетаю на них только потому, что головой врежусь в потолок или потом обо что-нибудь крылья обломаю.
   После обычных ее "Добрый вечер!" (после этих ее слов имел всегда право рас-статься с телефонной трубкой), вдруг небывалое. Не по-сценарному - по-настоящему заторопилась милая моя Иванова:
  Минутку-минутку! Выйду с трубкой за дверь на балкон - болельщикам разгово-ром не мешать смотреть футбол.
   После этих слов наш разговор длился не минутку -- минут пять, если не все де-вять-десять.
  8
  
   Иванова уезжает. Просит ее сопровождать - и всего-то, пока ни сядет она в ав-тобус.
  - Украду в вас полчаса, трудоголик вы неугомонный. Полчасика?! И клянусь- ни-когда и минутки воровать не буду... И так - на утро закзываю такси.
   Какими попало словами высказываю свое толи возмущение, толи негодование. А по сути -- мою готовность на руках ее нести на автовокзал.
  - Вот вы оказывается какой, - голосом Ивановой смеется надо мной телефонная трубка. - Прошу: не начинайте говорить, что жизнью мне обязан и...
  - Вчера бы, Иванова, мог сказать и такую глупость. Но сейчас вижу: обязан вам больше, чем жизнью!
  - Разве такое бывает и в самом деле? Считала, признаюсь, что и такое может быть. Но не очень-то в это верила, - сразу у нее и переход к презренной прозе реального завтра. - Предложение ваше принимаю: вы на такси приедете за мной... А то здесь один грозит ехать со мной в Симферополь, Джанкой - лишь бы своими ру-ками внести мои вещи в вагон поезда. Вот уж действительно - липнет, как бан-ный лист.
   После такого, мои руки не опустились - делали все, как надо. И голова работала - трезвости в ней вроде бы даже прибавилось. Но не таким, как вчера, позавчера и было всегда - вдруг потускневшим, с убегающей радостью вижу все вокруг.
   На много позже лег спать - все равно сна ни в одном глазу. Это же надо: не кого-то иного, мол, а меня пригласила ее проводить!.. Это же такое , о чем - сколько помню - даже и не мечтал. Но она уезжает снова (повторяется что было когда-то в Ессентуках) "в сиреневую даль". Такую, куда уезжают сознавая, что на безвоз-вратно, а не в какое-то "быть может навсегда".
   Почему и не нужно ей ничего от меня. Кроме единственного всего лишь: сделать что сумею, благополучно -- без чьих-то к ней приставаний - чтобы Ивановой зав-тра уехать из Феодосии.
   Но здесь-то еще вдруг и такое. Не дать не взять вульгарщина: голосом Ивановой такие вдруг два слова -- "банный лист".
   Почему, не побоялась, что я услышу, - вдруг решилось и такое из нее вырваться? Может нечаянно? Тогда вслед непременно было ну хотя бы "Изжвините, пожа-луйста!"
   Из-за этого "банного листа" она для меня из поднебесья ангельского оказалась как бы вровень со мной на ее и моей грешной земле.
   "Но такое - разве совсем и во всем плохо?.." - смеюсь над собой. После чего ей объявляю амнистия.
   Потому, что у моей Ивановой - ни у кого больше -- нет и не может быть в обычном плохом столько хорошего, что не хватит слов, если их попытаться на-зывать-перечислять!
   Прежде всего: в ею сказанных двух словах -- полное доверие ко мне. Почему сразу и перестало звучать вульгарным упоминание о возможности прилипания к ней в бане - что нередко бывает с из лесу привезенными березовыми листьями. Какой он там ни на есть и где непрошеным лист прилепился, такими все и видят дерзкие глаза Ивановой.
   Честно - без кокетства-жеманства видят. Не с такой ли честностью поторопилась когда-то мне признаться Иванова, что не такая уж она и недотрога.
   Без жеманства, честное у нее отношение и к своему не толко тому, на что (оста-лось не досказанном) налипало ей совсем-совсем ненужное.
   Только в бане (своего мнения никому не навязываю) женским может быть по-настоящему женское тело. Как у древнегреческих богинь красавиц (среди рим-ских - такие не попадались) по-настоящему оно голое (никакое не обноженное).
   Почему оно (именно по-банному голое) и с какой-то неизмеряемой силой притя-гательной разоружает, берет в плен, влечет к себе (к сожалению не только того, кто для женщины один-единственный).
   Нет, это совсем-совсем не то, что при пляжном лупоглазии. Когда вроде все для всех самое женское для виду лишь прикрытое тесемчатыми "бикини" (не из-за этого ли и утратили женщины самое настоящее женское?).
   "Неужели меня считает настолько близким? - что не может не радовать. - По-нимающим ее не хуже, чем она сама себя знает и понимает? Да брось ты: Иванова росла озорной девочкой - вот и не может или не хочет повзрослев избавляться от привычного девченичьего озорства!"
  
  9
  
   К подъезду (на самом-то деле к воротам с калиткой) такси пдкатило за полчаса до отхода рейсового автобуса.. Лихой таксист обещал до автовокзала домчать "с ветерком за пять минут".
   На самом деле получалось - на сколько-то больше двадцати минут заняла поезд-ка. Что в общем-то устраивало Иванову и меня.
   Достаточно было времени друг на друга посмотреть и даже начать судьбонос-ный разговор. Перед его началом Иванова с прямо-таки вот уж действительно с озорной улыбкой смотрела на меня. Потом со смехом напомнила всем известное.
   - Кто-то из поэтов назвал курортные знакомства обрядом горьких встреч. Навер-но другими и вдобавок не смешными они и не могут быть - мы с вами, вижу, не исключение?
   Повернулся к Ивановой, как голодный волк - не только головой. До нее совсем близко.
  На заднем сидении такси между нами всего-то ее сумочка: так что мне из-за такой близости никак нельзя было в чем-либо с ней не согласится - готов был заранее говорить "Нет" или "Да" без ничего своего - лишь бы угодить Ивановой.
   - Я не знаю как вас зовут - кроме "Живой утопленник". Вы знаете всего-то, что из тысяч и тысяч и я там какая-то Иванова?
   Во мне все протестует против "какая-то". Жду с готовностью опровергать это заодно - если и другое она еще какое-то скажет совсем не то.
   - При знакомствах на курорте ли в поезде, в ресторане знакомство начинают "Мне кажется - не могу вспомнить сразу где и когда - мы, кажется, с вами встре-чались?"...
   После этих ее слов - скрежет и визг тормозов, мать-перемать одурвшего такси-ста. Его попытка догнать явно приезжего -- длинноволосого в картинно рванных брюках. Бесприцельное швыряние вслед убегавшему сначала зажигалки, а потом туда же полетел и тапок - его переднее колесо успело сдернуть с ноги долговязо-го.
   - К тому автобусу, - сразу Ивановой не до рассуждений кто на курортах и в рес-торанах как знакомится. - К тому, что на Краснодар! Через три... нет, через две минуты уходит!
   Тронулся автобус минут через пять. И багаж успели куда надо запихнуть. Ива-нова честь-честью прошла через контроль самого водителя и посадочного кон-троллера. Нашла свое место в салоне - оказалось оно у окна.
   Перед этим она торопясь ответила на мой вопрос: почему не через Симферополь уезжает. Из Феодосии на Москву единственный остался поезд и ходит через день. Если целые сутки Иванова терять не намерена, то самое подходящее было бы ( мои рассуждения - никак не предложение) -- через Симферополь.
   Нет, особой, оказывается, необходимости нет у Ивановой экономить часы и да-же сутки:
   - Получится у меня вроде как у туристов. Побываю в море - на пароме переправ-люсь через Керченский пролив. На хлеборобный Кубанский край посмотрю. В Краснодаре уладить надо кое-что - созвонилась, мня там ждут. И такие же наме-тились дела у нашей фирмы в Батайске и даже в самом Ростове.
   Потом с дружеским доверием попросила:
   - Сейчас поднимусь на ступеньку в дверь автобуса, пожалуйста, изобразите - це-луете мне ручку... Вон у кассы тот самый - не вздумал бы за автобусом гнаться на такси!
   Казалось - куда уж больше сюрпризов за один день. Так нет же: подоспело на прощанье нам еще одно недоразумение.
   Автобус тронулся. Вровень с его скоростью иду у окна, где место Ивановой. Но за окном ее нет и нет.
   Автобус бесшумно остановился и торопливо клацнула его открывшаяся дверь. Из нее с наклоном голова Иванова и протянутая в мою сторону ее рука. Подбегаю.
   - Адрес! - она торопливо крутит стиснутыми в ладони блокнотиком и каранда-шом.
   Успел выхватить у нее то и другое. Но мои тяжеленные в поллица очки соскольз-нул почти вплотную к колесу автобуса. Поднял и так неловко торопился, что себе под ноги уронил карандаш.
  - Дамочка, мой светик, - шофер торопит нас. - Просили остановить на секун-дочку и на одно слово... У меня, дорогие мои возлюбленные, график, распи-сание. Остановился, где запрещено!.. Все -- дверь закрываю! Не закрыл -- за-хлопнул. Потом на ходу на немного приоткрывал: Иванова чтобы могла из неподатливых дверных створок выдернуть свой блокнотик.
   Наверно при этом и долго потом ее глаза были какими их увидел в самые по-следние секунды. На сколько-то они и разучились моргать. Были наверно как раз такими, когда Олечка, "опытный медицинский работник" имела бы полное право их назвать квадратными.
   Эти глаза ее должно быть спрашивали: "Может мы ошиблись?" Или и без них Ивановаподумать могла: "Не из моих ли грез и воспоминаний было промельк-нувшее виденье?!"
   Царапаны и шрамы на лбу, под глазом, сжатое в мгновения время мешали, не давали, запрещали Ивановой узнавать в "Живом утопленнике" не только утоп-ленника.
   Пригрозил очкам. Буду готовить ужин, их заушники суну в кипяток и после это-го согну так, что им не вздумается падать ни мне о в руки, сижу когда в автобусе, ни под колеса автобусов - что было только что. Было, как никогда, некстати!
   Вполне возможно, что от автовокзала в одном автобусе ехал со мной тот, что "банный лист". Кто именно он из пассажиров автобуса - и не пытался узнавать. Но он то не мог не узнать меня. И без зависти, с сочувствием разглядывая, -- торжествтвовал. Видел меня соперника далеко не во всю счастливым.
   Не в счет было для него, что при нем целовал я руку Ивановой. Главное-то со-всем другое - она уехала одна. Без меня - значит не только от него. Уехала и от меня.
   Так что завидовать нечему. Посочувствовать и пожалеть меня - было бы в самый раз.
   Мне повезло. Мой соперник-попутчик не догадался - куда там и не только ему одному впору было бы разглядеть такое! - что у одного из пассажиров с четверть часа перед этим было такое, о чем в частушке с горючей слезой слова: "Вы разо-рвали мое сердцем пополам!".
   Лучше, точнее не скажешь.
   И все-таки ту же неделю мной были поставлены все точки "над и" - быть или не быть новой конструкции накопителя энергии оформленной как новое самостоя-тельное изобретение. (Когда, считай, мне достался один день в той недели из тех, что называю пустыми. Не в состоянии был осилить ничего с полезным для пан-дуса -- ни на бумаге, ни про себя с каким угодно малым напряжением пресловуто-го подчерепного серого вещества. Напрасными были попытки, сев за стол, мизер полезного сделать в тот день.
   Переполнен был он, как ни один до него день, всякого рода недоразумениями. Лихой таксист, но -- с ним едва не опоздали на рейсовый автобус; едва живым убежал долговязый "оборванец"; прерванный где как раз не надо было этого -- разговор о знакомствах на курортах и в ресторанах; с уверенностью что не отка-жусь -- разрешение прикоснуться губами к ее запястью; в спешке написанный ад-рес - в нем (вспомнил об этом с опозданием на какие-то секунды!) только назва-ние улицы и номер дома; упали очки и обнажили во всей красе мое мурло.
   Ивановой нет. И -- не будет наверно никогда!
   Работать надо. Стараться -- все чтобы получалось не хуже, чем до нее и при ней. Чтобы меньше было незнакомого, ненужного подобия творческой пустоты во мне и вблизи от меня.
   Подобие. Потому что ощути его настоящим даже и не полностью если: по объему ощутишь частично, а полностью лишь в глубину - оно окажется... Нет, совсем не тем, что называют пустотой. Оно то, о чем осторожные раздумья поэта: "А про-сто...ты уйдешь и - я умру."
   Что на автовокзале "просто" произошло у нас (или - между нами?) -- за преде-лами измеряемого и ощущаемого.
   Иванова - предмет внимания многих (включая меня). Ее нет со мной телесно, так сказать, -- ни в ее голоса и ни в чем-нибудь всем понятном. Но лично для ме-ня -- теперь в мире и еще чего-то нет. Из -- наиважнейшего . Без чего "предмет моих курортных увлечений" она могла бы остаться среднестатистической Ивано-вой. Там с какими-то выдающимися особенностями в ее внешности, походке, взгляде, характере, привычках.
   Непостижимое! Для меня и непостижимое, уверен, для многих мне подобных. Для каждого, кто не побоится в этом признаться хотя бы самому себе. Как в свое время философ Кант признавался о двух непонятных всю жизнь для него явлени-ях космического и морального в общечеловеческом масштабе.
   После отъезда Ивановой ничего такого, чтобы до головной боли, в моей умст-венной работе не встретилось. Самое бы время наверно было поехать и встре-титься с тем самым батюшкой, что навсегда перестал быть неверующим военным летчиком.
   Но и Царь-Колокол (с каждым днем нарастает уверенность) охотно переселился от меня - он снова конечно же на своем месте в Московском Кремле. Да и запи-сочку психолога с адресом и автобусными маршрутами оказывается потерял.
   Дважды искал ее среди бумаг на столе, в папках и записных книжках -- не на-шел. Но попалось мне давнее полузабытое. Если назвать моим рукотворным вступлением к экклезиасту - будет самый раз.
   В библиотеке хозяина дачи (что на всю зиму под мои присмотром) в старом тол-стом журнале - скорее всего от нечего делать - я прочитал о японском киноре-жиссере. В чем всемирного значения его достижения - не помню. Зато вычитан-ное там о традициях японских интеллигентов мне долго не давало покою.
   Высшего обраразования, достижений творческих в любой сфере деятельности и твоих общепризнанных ума и мудрости - мало. Никакой ты в Японии не интелли-гент, если не сочинил хотя бы один-единственный сонет.
   Самоуважения ради, сразу и начал рифмовать строки - марать бумагу. Самоот-верженно перечеркивая трех- и двустишья -- оценивая пятый, двадцатый и т. д. варианты "недостойные памяти и знаний". Оставил в покое перо и бумагу, оче-видным когда стало, что никакой я не интеллигент: не способен мой мозг нариф-мовать четырнадцать строк таких, чтобы в них была крупица лично моей мысли.
   А что оказалось тогда моим двадцатым или тридцатым вариантом - случайно сохранилось среди нужных и ненужных бумаг. Вот оно:
   На кой черт нужен человек?
   На этом свете? Не на том?
   Чтобы плодить потомство? И потом:
   За своей жизни век
   В полсотню или сотню лет
   Чтоб съел три тысячи котлет
   И сколько-то куриных ножек?
   В котлетах, сексе, в детях может
   Всей нашей жизни суть?.. И все же:
   На кой черт нужен человек?!
   И когда-то рассуждал о человеке и продолжаю о нем думать. Он - молекула че-ловечества. Такого, что, нет, не представляется мне в виде митинговой толпы из миллионов и миллионов. Оно для меня -- бескрайний океан затаившихся в ожида-нии.
   Когда можно видеть лишь головы без головных уборов и плечи, прикрытые во что-нибудь где-то в одинаковое, но чаще - в разное. И - глаза, глаза, глаза!
   Океан глаз. Честных и стыдливых, жадных и бессовестных, в тревоге и без ка-ких-либо впечатлений - пустые. При этом общее для всех - ожидание наконец-то увидеть невидимое и каждому нужное. В разной мере необходимое: кому-то по-скорей, как можно больше, а кому - самую малость и все равно когда.
   Но - чего именно увидеть?!
   Не философ никакой, не появлялось у меня интереса да и времени будто бы не было читать и вникать в чью-то заумь. Но почти с первых страниц -- случайно в моих руках оказалась книги о философии Эмануила Канта -- признал этого ню-ренбергского мыслителя интереснейшим.
   То же самое случилось, когда читал Энциклику Бенедикта шестнадцатого о хри-стианской надежде. Не помню: кто мне посоветовал это сделать (было бы, думаю, такое как раз по плечу Ивановой).
   Далеко не то, на что надеется христианин, предложить могу в результате мой ув-лекательной изобретательской работе. Но у меня все больше уверенности: каждо-му верующему в Бога от моих изобретений на сколько-то легче станет пребывать в твердой надежде приобщиться к лучшему, к безгрешной жизни на земле.
   Придуманные мной устройства, как правило, из металла. Накопитель энергии волн - сооружение из бетона. Но в каждом из них конечно же есть и духовное. Не только потому, что изобретатель вложил много от своей души.
   У кого на вооружении ни окажись любая мной придуманная "штуковина" при-дется ему невольно так же задуматься. После чего -- сделать радостный для себя вывод (в чем-то подобный моему.
   Случись моя встреча с бывшим летчиком, а ныне батюшкой, задал бы ему во-просы. Те, на которые у меня пока что свои доморощенные ответы.
   Что для него человек? Неужели безликостью своей привлекает Бог-Творец - по-чему и одинаково любим для Бога кто угодно из многоликой толпы? Неужто бывшему летчику безразлично: иметь дело все равно с кем - одинаково интере-сен любой из сотен миллионов?
   Тревожит меня. Вдруг да начинает формироваться у меня мировоззрение наци-стского пошиба? Человеком считаю не всех подряд, а только с кем интересно!
   В целом городе Феодосии для меня человеком оказалась Иванова. Единственная с кем было с каждым днем все интереснее. Лишь отчасти интереснее из-за ее под-небесной чистоты (если вдруг никакой в действительности, а мной выдуманной?) или порядочности, по крайней мере.
   Умом ее Бог наделил в чем-то щедрее, чем меня. Плотского в ней (близость и та-кого рода признает - скорее всего со смехом от врожденного озорства) столько, чтобы всегда оставалось под ее строгим контролем.
   Выскажи мое удивление Ивановой: не для тебя, мол, такая вульгарщина - слово-сочетание "банный лист". Она бы устроила пикантные, смешные сценки. Напри-мер такую.
   Мы с ней в легендарной финской женско-мужской бане (может у финов где-то сохранилась хотя бы одна). Помогли друг другу веником обработать спину и и все, что ниже. Ко мне прилип мокрый березовый листок -- все равно где.
   Неужели она, Иванова, ничего бы не сказала мне о нем? Куда там - без моей просьбы и без разрешения - отлепила бы его и отбросила куда подальше.
   Другая сценка (по сути - продолжение первой). Не ко мне, а к ней прилип тот же самый хулиганистый мокрый листочек. "Вы что, - хохот Ивановой нагрянул бы на меня, -- делали бы вид, что не заметили и робко отвернулись бы? Давайте не будем играть в подкидного дурачка. Не только заметели, а и любовались бы - по-ка не получили бы как следует по полному от меня по шее. Ведь банные листы - березовые ли дубовые - имеют привычку прилипать у женины к тому как раз - и конкртно у меня, Ивановой, бывало такое не раз- на что ох как мужикам хочется смотреть-любоваться. И если не притрагиваются к банному листу - единственное, чтобы любоваться подольше
   Пока не попрошу лист убрать: не разрешу, таким образом, тебе к тому, к чему он прилепился, притронуться ладонью. Но ты же, смотрю, пустишь в ход обе ла-дони и вдобавок к ним свои губы. А попробую утихомирить , проявлю и всего-то намерение хотя бы от губ отстраниться - вцепишься зубами. И такое у нас нач-нется, что...
   Окажись, мол, ты не способным на такое (откровенно признается - вдруг да не ради озорства!) ни разу мои глаза не зыркнули бы в твою сторону.
   Простим Ивановой ( заодно с ней и мне) за не в меру приземленных две сценки в финской баньке. Задорная она была в детстве-юности - отчего такая нестан-дартная сейчас и, дай Бог, такой долго-долго оставаться.
  
  10
  
   Одновременно с обсуждением проблем общечеловеческого масштаба, не остав-ляет меня в покое и узко личное. С той же прямотой и жестокость что не покидал меня в больничной кровати, задаю себе свой вариант "Быть или не быть" -- неу-жели я нужен Ивановой?!
   Такой, кто где-то с кем-то столько был, более чем пожилой, изрядно изношен-ный? На ее, считай, глазах изуродованный? С неугомонными его увлечениями и намерениями осчастливить на земле хотя бы чем-нибудь всех и каждого?
   Ей-то именно, как я, такой вот -- "На кой черт нужен человек?"
   Окажись на этот вопрос ответ с полной откровенностью (без надежды) -- столько не успел бы сделать, не работалось бы с таким увлечением. Скромнее был бы в голове и "сонм видений и идей".
   Нет конкретной Ивановой. В "сиреневый туман уехала" далеко-далеко. Но вли-яние бывшей Незнакомки налицо. И как не сказать с восторгом ничего от внешне отсутствующей что мне осталось -- после ее жила-была в Крыму, в Феодосии.
   Не только ощущение у меня такое. Ум не словами, а делом доказывает: Иванова не просто озорная. От нее неведомым путем не проникает, а приходит все больше и больше такого, без чего не было неукротимого рвенья сделать еще, а потом еще и еще непременно хорошее.
   "Не решенный вопрос о женщинах и о любви" - нерешенный он и для меня. Все-го лишь попытки его решить, ссылаясь на Творца (то на Бога, то на Природу).
   Охотно признаю. В день, когда были созданы скоты и человек, прозвучало бла-гое напутствие: "Плодитесь, размножайтесь!". Соответственно определились роль и значение женщины - в этих пределах.
   Творец был уверен. У мужской половины хватит ума догадаться и понять, что созданная им женьшина предназначена конечно же не только в качестве активно участвующей процессах деторождения и в том, что этому предшествует. Не оце-нив ее достоинств и значение в не менее важном, утрачивает мужчина возмож-ность быть человеком - оставшись без главного в подобии Создателю. Без искры Боже в уме и сердце.
  
  11
  
   Случился в конце в конце апреля по-летнему жаркий день. Вода в море до пят-надцати градусов дотягивает лишь в тонком верхнем слое. Плавать нет желания, а побултыхаться и понырять где воды по пояс или по грудь в тот воскресный день оказалось вполне достаточно.
  . В долгожданный жаркий на пляж собралось множество любителей погреться на солнышке. Грелись преимущественно местные жители. Девочки и мальчишки визжат и кричат от радости, бегают, брызгаются и брызгают из лагуны горсточ-ками воды на сверстников и на всех подряд взрослых. Неукротимое веселье. Шум-гам по всему пляжу от "Алых парусов" и до пансионата "Украина".
   Вдруг вижу: затаилась в тишине девочка. Ей должно быть ну три годочка с не-многим.
   В зимние шторма выбросило на пляж длинный обломок от толстого дерева. На нем девочка сидит и как бы смотрит в море. Набегалась вволю, босые ножки об-сохли, но где-то еще и не совсем сухие - за что и держится теплый песок.
   Девочка так смотрит, что никакого моря и не видит - как никого и ничего во-круг. Ее взор обращен в другим невидимое - где все сразу, какое оно есть, вместе с ею выдуманным. Это: море, что за ним, над ним, у нее под ногами. И конечно же - как неотделимое от всего этого -- она сама.
   Да, такая вот малышка способна думать. Конечно по-своему - все еще не совсем так, как мы, взослые.
   Каким был совсем малышом - как эта девочка - о себе ничего не помню. В од-ном нет сомнения: дошкольником, первоклашкой и сколько-то потом жил неотъ-емлимым от всего, что видел. В цветочках мальвы, мол, что-то от меня - столько же и от них живет во мне. То же самое и с котом Жулькой - его оставили без кошки-мамы, когда он был совсем глупым котенком.
   У кого-то прочитал "великое чувство взаимопонимания" - речь шла, если не ошибаюсь, все о неразрешенной проблеме "О женщинах и о любви". Когда на са-мом-то деле...
   Взаимопонимание на основе взаимопроникновения нам предписано оттуда, что выше звезд. И оскорбительно для них, когда полагаем, что все высокое нам необ-ходимо лишь в виде до нельзя приземленным. До мусорного подчас.
   Если бы из того, чем в детстве был переполнен, в пределах какого-то минимума не сохранилось у взрослого - полностью была бы опустошена суетой жизнь с го-роде! В кварталах и домах рукотворного, искусственого мира жизнь одухотворена модной бездуховностью!
   Нет, ничего бы мной не придумалось - ничего бы не изобрел. Если попытался бы придумывать самое простое без взаимопроникновенности в то, что во мне или, оставаясь вне меня вблизи и далеко-далекоэ. Что никуда не исчезает -- продолжа-ет жить и после меня, а когда со мной, то обязательно во взаимопонимании.
   Если бы надеялся только на свой ум и владел бы им в совершенстве, усердно трудился бы, но... Во всем был бы только нулевой результат -- еслп без взаимо-понимания и без сотрудничества с для нас как бы и не живыми (без ума, без души и без сердца) - с
   так называемыми "предметами труда" и "орудямиями труда".
   Почему несравнимы - даже и малому ребенку это понятно - море и на его бере-гу руками и умом человека слепленное нагромождение домов, иных сооружений -- величественные, со множеством красивостей и -- умертвляющих душу и наше сердце. Кто выбрался из города - кто способен сказать хотя бы"море шумит, ро-кочет, плещет" -- его поздравляю: в нем не все омертвело.
   На самом-то деле говор тех же волн морских далеко-далеко за пределами этих примитивнх (на уровне шимпанзе) оценок (рокот, плеск и т. п.). Не пребывая в запредельи этакого убожества... так и остались бы недоступными для моего ума-разума и пандус-самоподъемник, и каньоны- накопители на нем - как и сам замы-сел о новой конструкции накопления энергии.
   При всем великом значении на каких-то этапах моей работы роли Ивановой (до нее - незабвенной Приазовской Нимфы с ее малышкой на желтеньком одеяльце) - они по сути своей и значению для моего изобретательства того же поля ягоды что "предметы" и "орудия".
   Не окажись того же одеяльца на травушке-муравушке, сократилась бы на минуту неподвижность электрички на Богом забытом остановочном пункте... Не сомне-ваюсь: не досталось бы мне радовать себя окриком "Эврика!", ни произносить этого слова почти шепотом - себе под нос.
   На девочке у моря платьице из материи с мелкими рисунками и в каждом из них что-нибудь живое от усталости в самой девочке или от чего-то еще. Она и это знает - пока что способна и не такое понимать.
   Ничуть не хуже, чем я понимал когда-то Жульку и лепестки герани. Как и мно-гое такое, что взрослые тогда и даже моя старшая сестра перестали понимать - из-за своей взрослости.
   Почему так и осталось на ней платьице "колом" - девочка торопилась, когда его надевала. Cпешила туда, где на минуточку оставила наиважнейшее для нее. Де-вочке не до платьица и теперь -- чтобы его пригладить, оправить. И -- не до спу-тавшихся, а где и торчком ее рыжеватых коротеньких локонов на головке.
   Локтем руки оперлась на колено, а ладошкой придерживает головку. Думает, как и другие в какие-то минуты если в одиночку думают (нередко встречается такое даже и у взрослых) -- о нам недоступном или непонятном, "смешным" ли невесе-лом.
   Верю тому, что вижу. То, что ей доступно -- становится "большим" с какого-то возраста сначала не имеющим значения, а потом - превращается для нас в непо-нятое и непостижимое.
   Почему наверно и наблюдаем такое: ребенок за год с небольшим усваивает язык матери. Малыши быстрее взрослых овладевают и любым иностранным языком.
   Оказывается детей легко научить плавать, пока им нет двенадцати лет. До две-надцати они что -- способнее, чем наученные многому, поумневшие двадцатилет-ние и кому больше?
   В моем представлении Человек - не обязательно чтобы в нем было всего столь-ко, хотя бы и полстолько, что есть у Ивановой. Радует и то, когда кто-то пока весь на пути к тому, чтобы иметь столько же. Дети - возможно и поголовно - как раз на таком пути.
   Девочка, опершись на ладошку, видела море не таким, каким его видят взрослые. Часто у нас шаблонно стандартное представление о морях и океанах. Общеприня-тым наша память настолько перегружена, что своего лично представления туда и не втиснешь. И не пытайся: иначе - засмеют.
   Но девочка не очень высоко ценит смех взрослых над детьми. Убедилась: то и дело обнаруживает она у себя не как у взрослых представление об одном и том же.
   Головка наклонена, еще и непослушному локону на ее лбу места не хватило - из под не го на море всего не пересмотришь. Тем более, когда и своего "моря" столько в ней, что ей не нужно ничего из того моря, какое оно для взрослы (для всех нас "умных").
   Весь мир для нее еще какое-то время будет бездной, где бесконечно много инте-ресного. Такого, что взрослые давно разучились видеть, замечать. Пучина взаи-мопроникаюшего и необходимого понять все время с ней как раз такая, что в го-ловку не приходит ничего о с
   Тогда зачем бы ей не быть, какая она есть? А всему вокруг таким, что вселялось бы в нее не изуродованным?
   До чего же мы эгоисты и постоянно в страхе: без навязывания нашего мировос-приятия ребенку вдруг да его мир, мол, окажется совсем никаким?
   Случилось мне как-то услышать, как один из очень современных -- всесторонне по нормам "Плэй Боя" подкованный -- сексуал зубоскалил, высмеивая слова из когда-то популярной песни: "Это чудо великое - дети!"
   Каждый раз, когда вспоминаю об этом, - перед глазами по сути возникает одно и то же. Этого любвеобильного зубоскала вижу оскалившегоса с его золотыми зу-бами и в обнимку с гнилозубой сказочной людоедкой Бабой Ягой.
   Смотрю на малышню из мальчишек-детишек и девочек -- хочется бросить все и только для них придумывать -- нужное детям, полезное. Почему и созревают формулы очередных двух изобретений. В первых "намалевках" пока что они в моей рабочей тетради. Но все охотнее перечитываю то одну, то другую -- добав-ляю, уточняю кое-что в них. Без этого, скорее всего , не получалось бы у меня придумывать, изобретать что-либо для взрослых.
   Но сначала надо бы "довести до ума" автомат, контролирующий степень натя-жения конвейерной ленты (а значит и предотвращающий аварию на конвейере - коротком ли километровой длинны). Многое в нем сложного и от этого работа с каждым днем все увлекательнее.
   Хочется работать над автоматом еще и потому, что мы над ним начали трудить-ся вдвоем. (Иванова, как помогала мне во всем, так и продолжает помогать.)
   По каким-то не тропинкам, а по неведомым путь-дорогом от нее приходит ко мне самое необходимое в работе. Да и она сама - в такие минуты, когда у меня что-то не ладится - сразу же тут, как тут.
   А когда смешное получается, мы вместе и смеемся. Иванова при этом не скрыва-ет своей уверенности, что смеху в ней больше и что она ( себе на уме -- из озор-ства) его сдерживает - чтобы не был громче моего.
   С какого-то позднего мартовского вечера я себе запретил "фамильярничать". Обращаться "на Вы" - навсегда выделив ее еще из тысяч и тысяч обыкновенных Ивановых.
   И получила Иванова, при этом единственное мое для нее по-особому (только мне доступному) произносимое имя Она. За единственную заслугу -- во всем ми-ре нет ей равных. Едиственная!
   Вместе с ней начинал я придумать я устройство с нашей методикой обучения ма-лышей плавать. Чтобы можно было их этому учить и на открытой воде в море, и в любом закрытом плавательном бассейне.
   Второе в этом устройстве - не сложное оно по конструкциия. Но добавить если его в привычный надувной плавательный минибассейн, -- преобразится он в та-кой, что в нем действительно можно будет плавать. По-собачьи, саженками ли, почти настоящими кролем и брасом, по-девчоничьи ли - с разбрызгиваниями во-ды ногами во все стороны.
   Но с полной отдачей внимания и сил тем и другим - займемся потом. Сначала мы доведем до кондиции конвейерный автомат. У моего соавтора, у Нее, кроме озорства больше, чем у меня организованности, дисциплинированности: сосредо-тачиваться на главном, не отвлекаясь на постороннее, и доводить начатое дело до конца.
   Что ни говори - удачный творческий симбиоз получился из "Живого утопленни-ка" и прелестнейшей Ивановой.
  
  12
  
   В том же апреле. Но не в субботу или воскресенье, а в какую-небудь наверно солнечную среду ли четверг на пляже был у меня разговор со священнослужите-лем и его матушкой. Он длинноволосый, но пока без бороды и его матушке то-же должно быть недавно первалило за тридцать. Он мне задал вопрос:
  - Зачем вы стоите на голове?
  С таким вопросом ко мне и до него то и дело подходят любознательные. Поэто-му и отвечаю хорошо заученной фразой:
  - Стоящий на голове вверх ногами отчетливее и реальнее видит мир.
   Опровергать мной сказанное батюшка не решился: должно быть ни разу вверх ногами не стоял - может, мол, оно и в самом деле так. Но если он меня спросил, почему и мне бы не сделать то же самое. Спрашиваю:
  - Почему - то и дело таких встречаю - христолюбивые прихожане мало, а то и совсем ничего не знают о Нагорной проповеди Христа?
  - Досадное упущение их пастыря.
  - Возможно потому, что сказанное в Проповеди не соответствует нашему се-годня?
  - Сказанное Иисусом Христом - на веки-вечные, на сегодня и навсегда истин-ное.
  Его матушка подошла к нам поближе. В разговор не встревает. Внимательно слу-шает.
  - В Нагорной проповеди сказано: "Твори молитву в уединении и тишине"? А вы собираете прихожан в одно помещение, где и кто-то поет. Где говорят молитву может и лучше меня, но ведь это не моими словами обращение к Богу?
  - Церковь - Божий дом, - слышу в ответ. После чего и другие слова, мною слышанные не раз и всегда оставались для меня неубедительными.
   Если на том свете строго учитывают мои многочисленные грехи, то моим глав-ным смертным грехом посчитают изобретение новой религии. Неважно - что она только для меня самого. Для - одного-единственного.
  Отчего и нет у меня умственного, по крайней мере, контакта ни с христолюбивой паствой ни с их пастырями. Задаю вопросы потому, что в риторике с противопо-ложной стороны - улавливаю отсутствие душевного трепета и сердечного уваже-ния к Проповеди Христа.
   Признаю заслуги церкви в прошлом. Она великиа и сегодня: когда церковное помещение - место, где учат добродетели, разъясняют божьи истины, смысл за-писанного в Библии.
   Но не получается ли так, что у верующего в конце концов убеждение: побывал я , мол, в Божьем храме и - довольно. Сотворил и молитву без уединения, не найдя на воле мысли своих для обращения к Богу, ни на миг и ни на сколько перед мо-литвой ни после нее не познав сути своей.
   Словопрения с безбородым батюшкой не мешают мне готовиться в путь-дорогу.
   В моих прогулках к морю: обязательно поплавать, а перед заплывами и после них короткая гимнастика без чрезмерных нагрузок на руки-ноги, шею.
   Прихожу если на пляж "Алые паруса", от них после плавания шагаю, отбра-сывая ногами в лагуну обессилившие волны, -- шагаю до пансионата "Украи-на". Если пришел по проезжей дороге к "Украине", - от нее шагаю к "Алым па-русам". Откуда -- пересекаю Керченское шоссе и по "Тропе Хошемина" через камыши мой путь к "Пятиэтажкам".
   Весь путь - только в плавках и босый (стопотерапия). Успеваю за это время не только обсохнуть, но и кое что к моему загару прибавить.
   Никогда, ни разу не сидел на пляже, не прижимался грудью-животом или спи-ной к пляжному песочку. На такие нежности нет время да и нет необходимости.
   Ни на одну такую прогулки у морю ни разу уехавшую в "голубой туман" Ее не приглашал. Даже и выдуманной мною, считаю, не надо Ей смотреть на то ме-сто, где Она меня видела на мокром песке, в кровь избитым о камни, почти без дыханья, с непослушными ногами -- как до сдвоенности изуродованный хвост ящерицы.
   Молодому вышколенному батюшке задал и другой вопрос. Из тех, что приго-товил на случай визита к церковнослужителю, бывшему летчику (думаю, с ним-то мы обязательно бы нашли общий язык).
  - Что значит соответствовать какими Бог нас создал - его образу и подобию? Если Бог являлся перед людьми то ветром, то громом и молнией? Таким, что никто его не мог ни разглядеть всего, ни хотя бы его какую-нибудь часть увидеть?
   У меня сложилось мнение (не окончательное - в основном из предположений), что из-за каких-то недоразумений ли упущений церковников, прихожане (наде-юсь - не все) не пытаются быть подобными Богу. Наоборот: они образ Бога под-страивают под себя - ну никак не может, мол, он быть не похожим на человека. Не дорожить стандартным набором обывательских ценностей: царскими одеж-дами, украшениями, золоченым в дворцах и помпезностью в одежде, походке, движениях рук, низкопоклонством в голосе (без чего немыслимо быть перед ца-рями, королями, императарами-самодержцами). Преклонение, угодничество на уровне подхалимажа, холуйства.
  Это что же? Рабская покорность - свойство Создателя? В этом суть нашего по-добия ему? Погоня и драки из-за материальных благ - мы обязаны и этим зани-маться, если хотим во всем оставаться подобными Богу?
   Никакого ответа - молчание.
  - Или Бог, чтобы ему были мы подобны, - каждому приладил руки, ноги, во-лосатую круглую голову и все другое - точно такими, как у него? - обрушил на батюшку вопросы, ответы на которые действительно ищу. - Так - что? Что нам надо стараться делать, чтобы соответствовать Создателю нашему, как говориться? Чтобы в самом-то деле - быть по образу и подобным Богу -- пребывая на грешной Земле?
   Мне в ответ перечень многих положительных качеств Бога. Его справедливость и отеческая строгость, любовь ко всем, готовность прощать грехи каждому, что у Бога - всегда всего много и т. п.
   У меня сумка с пляжным снаряжением на левом плече, правой рукой подхва-тил босоножки с песка и говорю на прощанье:
   - Нет, не это. Мы должны соответствовать, нести в себе его главное качество: Бог - вы конечно об этом знаете - кто, прежде всего?..
   Без какой-либо торжественности и хвастовства своей осведомленностью готов был сказать и мое последнее слово.
   Меня опередила матушка:
   - Творец.
   Что значит - женщина! Если еще и не рожала она детей - всего лишь предстоит. Но как ей не думать об этом и не представлять самым главным -- уменье сотво-рить из ничего или почти не из ничего такое чудо, что в свою очередь станет Че-ловеком-творцом!
  13
  
   Настал май месяц, каким его в Феодосии и в Крыму ждали - чудесный май. Хотелось бы сразу или потом добавить:
  - Люблю грозу в начале мая,
   Когда весенний первый гром...
   Но первый гром прогремел нежданным в апреле. А в тот майский день дождь то лил то капал - обыкновенный, надоедливый, без грома. Но действительно было самое начало мая месяца.
   Обыкновенная в первую и вторую половину дня была у меня в каком-то смыс-ле даже и плодотворная "изобретательская работа". В сгустившиеся прохладные сумерки - такое нередко случалось и когда совсем темно - вышел на мою обяза-тельную вечернюю прогулку. Взял с собой зонт - сбавил дождь, но не проявлял намерения перестать совсем.
   Из Патентного ведомства было письмо. Предложили в формуле изобретения все, что о пандусе вынести в второй (отдельный) пункт.
   Правильно, согласен.
   Только - таков порядок - телеграммой с двумя-тремя словами не ответишь. Пришлось оформлять дополнительный лист к изобретению номер такойто, с та-ким-то названием с датой и подписью изобретателя.
   Все мной сделано. Дополнительный лист в заклеенном конверте. Завтра от-правлю заказным письмом. Если бы все сделал на два часа раньше - совместил прогулку бы с за ходом на почту.
   У ворот пришлось остановиться. Из-под крышки ящика для корреспонденции торчал угол газеты. Заправил его поглубже в ящик - на обратном пути возьму.
   Всю прогулку дождь оставался всего лишь ненужно надоедливым. Но под ко-нец (со мной прощаясь) - ливанул в полную силу.
   Но у меня зонт. Под него спрятал и почти сухую газету. Но когда была при-поднята крышка ящика - кроме газеты в нем обнаружилось и письмо. Когда просунул руку за ним - с зонтика сколько-то воды слилось в ящик. Струя попала на мою ладонь и на тощенький конверт.
   На кухне вытер пострадавшую ладонь и тем же полотенцем -- сколько уж по-лучится - осушил конверт. Посочувствовал ему: угол, где адрес получателя, почти сухой, зато где адрес отправителя - мокрее мокрого. Но именно то и вы-мокло, что меня интересует: от кого, мол, это ко мне что-то нежданное-негаданное.
   Вся переписка у меня последнее время только с патентоведами. От них и куцая бумажка обязательно в большом конверте с окошечком. И вдруг - что-то в ста-ромодном глухом конвертике.
   Еще больше удивился, когда прочел кому адресовано явно заблудившееся по-слание. Какому-то Иванову да еще вдобавок Ивану Ивановичу.
   "Ну поразвелось этих Ивановых! - весело усмехался, бельевой прищепкой за-крепляя мокрый конверт на бечевке, протянутой мной сушить чтобы носки, вы-стиранные ли носовой платок над газовыми горелками -- когда готовлю обед-ужин. Холостяцкая жизнь вряд ли бывает без изобретения подобных бытовых "удобств".
   Прищипывая вымокший конверт, вспомнил: "То же самое было перед Новым годом..." В спешке и в этот раз письмоносица наша сунула в мой ящик чужое письмо! Что ж - завтра сухим отнесу конверт адресату. Не пришлось бы, как то-гда, расспрашивать встречных и прохожих, а потом за кладбищем где-то искать незнакомую улицу!"
   Искать не пришлось. На конверте не черным, а синим пастовым карандашом четко написаны улица и номер дома, где я живу.
   Мои предполажения полностью оправдались, когда распечатал конверт и про-читал первые строки написанного на листе из школьной тетрадки в клеточку. Вот они и все в той последовательности, как их Иванова разместила на странице аккуратно вырванного листочка:
  
   "Добрый день! Что-то мне подсказывает, что конечно Вы никакой не Иван Иванович, но на конверте напишу хотя бы так - ФИО адресата полагается ука-зывать полностью.
   Я Вам пишу, чего же боле? Что я еще могу сказать?! - полностью соответству-ет моему настроению в эти минуты и моему положению. Захотелось поделиться хорошим с хорошим человеком (вот если бы и Вы обо мне так думали! И не обя-зательно так часто, как это с какого-то время у меня).
   Похоже на комплемент и если оно таким и останется, -- вычеркну, уберу, если окажется, что пишу черновик и все придется переписывать.
   Сегодня у моих коллег и у меня праздник. Победа у нас - успех, какого никто не ожидал. Меня хвалят: это стало возможным из-за моих, мол, умения, энергии, старанья, организаторского таланта и т, д. и т. п. Признаюсь: приятно было такое слушать вместе с поздравлениями со всех сторон.
   Радости во мне столько, что, пока шла домой, раздавала ее каждому встречно-му улыбкой ли взглядом. А Вам вот пытаюсь написать и отослать письмом. Ра-дости моей хотелось бы Вам отдать больше, чем получили все вместе мои кол-леги и встречные на улице.
   Вы занятый - о чем всегда помню. Всегда заняты делом - ни минуты не трати-те на пустяки. Поэтому - сразу к самому главному.
   Помню с каким волнением готовилась к нашей встрече, старательно подбирала слова. Те, что начала Вам говорить в такси: как бы не желая с Вами знакомиться по-курортному - "Мне кажется, мы с вами где-то встречались" и т. д.
   Но как быть, если невыдуманным ва мне даже тогда казалось такое: знаю где Вас видела, а Вы меня! Что и встречи никакой не было: две ли три минуты мы стояли друг перед другом. Что избавил нас тогда от этой неловкости -- подкатил к платформе поезд Кисловодск -- Москва. На нем чтобы я от Вас куда-нибудь уехала.
   Но вдруг там были не Вы? Почему таилась так долго и, наконец, только сего-дня пишу.
   Вот написала и сразу на душе прибавилось радости. Всего лишь от фантазии -- придуманного себе в утешение, что, мол, и в те две-три минуты со мной были Вы. Ни в кем случае - ну вот не хочу был чтобы тогда кто-то другой!
   Переписывать не буду. Может получиться длиннее, а не короче. И - бестолко-вее.
   Вас глубоко-глубоко (давайте в мой радостный день посмеемся вместе: может в мои-то годы сдуру и в самом деле влюбилась?) глубоко уважающая Иванова."
  Четко написано, без единой закорючки - "Иванова". И вдобавок (ниже подпи-си) -- "Никакого конечно ответа не жду."
   У меня сомнения нет: эта дописала в шутку - помочь не впасть мне в серьез-ность, а взять и вместе с Ивановой над всем ее письмом посмеяться. Что под ним и никакая не ее официальная подпись -- почему ни рядом, ни поблизости нет и никакой даты.
   Немедленно, сегодня же Ивановой будет ответ - до конца календарного сего-дня почти два часа! Отвечу сначала телеграммой! Где первыми будут слова "милая Иванова".
   Никакой разницы, если второе слово окажется первым. Другое дело, если меж-ду этими словами впишу "моя" - на правах, что это слово у нее вырвалось когда-то при нашем телефонном разговоре.
   Что предприму потом - видно будет. Не сомневайся, Иванова: решение и дей-ствия мои по отваге и дерзости не уступят ни на сколько и ни в чем твоим!
   Дождь, сырость на улице. Надену резиновые сапоги - где-то они в хламе на ве-ранде - и конечно же накину плащ-палатку.
   Но некстати заявил о себе здравый смысл. Только что на центральной улице микрорайона мне встретился последний рейсовый автобус. Тогда, мол, помчусь на такси, а домой вернусь пригородным поездом - где-то в полночь такой ухо-дит из города на Владиславовку. Но...
   Наплыва курортников нет. Сегодня телеграмму никуда не отправишь после се-ми часов! Только -- завтра утром!
   Далеко за полночь было, когда обозвал себя мямлей - в присутствии Ивановой, громко и с досадой. Непосредственно ее самой не было - всего лишь ею подарен-ная из тончайшего фарфора чашка могла меня услышать. Знал, что не засну - вот и затеял внеочередное чаепитье.
   Ведь мог бы - и при настоящей мужской решительности обязан был - быстрень-ко одеться как следует, рюкзак на спину, денег нагреб в карманы - от пенсии до пенсии и прочих поступлений насобиралось, что и на каку-небудь загранпоездку хватило бы. В полной экипировке бегом - на перехват пригородного до Влади-славовки. Оттуда на Джанкой или через переправу на Краснодар, сразу ли като-нул бы до Ростов-на-Дону.
   Всего-то ничего: доехать в Белоруссию до неизвестной мне станции Осиповичи. Приеду - не перепугать чтобы, заранее предупрежу телеграммой откуда-нибудь. Смеху у нас будет, хохоту...
   Она поможет мне устроиться в гостиницу - есть же какая-нибудь и в Осипови-чах. Посмотрю на ее не курортное житье-бытье, на белорусов - с кем ни встре-чался из них, интереснейшие люди. Туристом на день-два катану в Минск - по открыткам и фотографиям сужу - красивейший.
   Все, что потом - фарфоровой чашке не переставал признаваться -- было бы ко-нечно по обстоятельствам, по будь что будет!..
   Решительный по-настоящему вот если бы во всем был бы был я мужик. Ни в чем нисколько не мямля. С едва улавливаемым звоном в ответ фарфор ее чашки-подарка во вссем со мной соглашался.
   Драгоценнейшей вещью для меня была эта чашка - подарок Ивановой. Но ока-залось не хранил ее, как принято и следовало бы -- на одной из полочек, подальше чтоб от края да еще и под стеклом.
   Мы с ней (с чашкой -- подарком Ивановой) были в самом близком повседнев-ном общении. Как друзья, что "друг без друга и дня прожить бы не смогли". Чай, компоты, все что льется и пьется - пил только из дареной чашки.
   "Дремучая сентиментальность и всего-то!" - впору было бы смеяться над собой.
   Моя не только нерешительность проявилась. Ни в центр Феодосии на такси не сгонял. Ни поспешил на перехват пригородного поезда. Ночь естественно была, что называется, без милосердия - почти вся без сна ни в одном глазу.
  
  14
  
   Утром далеко не первым рейсом городского автобуса приехал в центр Феодосии и вышел на остановке "Галерейная". В центральном почтовом отделении взял бланк для телеграммы и устроился за столом, чтобы написать сколько надо самых нужных слов.
   Но то по-настоящему весеннее майское утро оказалось настолько и вечера и но-чи мудренне, что сразу меня и уличило в моей неготовности заполнить обыкно-венный телеграфный бланк. Адрес, правда, почти сразу был написан. Но всего-то с фамилией адресата (без имени) - телеграмму с такой неточностью могут и при-нять.
   Остальное - весь бланк с обеих стороны - изрисовал абоакодабрами. Такими, что ни слова не было в них, ни одного графического символа из тех, что называ-ются буквами.
   Когда утром пил чай, напрямую спросил тонкий бледнорозовым разрисованный фарфор (о чем ночью спрашивал потолок, почти все стены комнаты и всепони-мающую темноту) : зачем нужен, мол , Ивановой такое чудо-юдо? Вот-вот стар-ческие недуги навалятся такие, что без тросточки по комнате, глядишь, и трех шагов не сделаю - точь-в-точь, как по больничной палате первые дней пять шкандыбал - учил свои ноги ходить?
   Встретились, если даже и понравились друг другу - а дальше-то что?
   Мне пришлось бы навсегда отказаться от желанного, долгожданного уединения с моим "сонмом видений и идей". Тебе, моя милая Иванова, горше - пожертво-вать наверно всем, без чего женская жизнь и не жизнь!
   Стоит ли игра свеч?
   Среди ночи память и сердце выдали мотив, а потом и основные слова (менее значимые в лад и свои к ним добавлял) задушевно грустной песни. После десяти-кратного, как минимум, их повторения, четко и с многими подробностями пред-ставилась мне Иванова через год-полтора, если бы мы, не дай Бог! -- "сошлись".
   В запредельном напряжении она снова и снова пытается бы не знать, не замечать необходимого признания в ошибке, своей несмелости, вдруг исчезнувшей (когда нужна был по зарез) дерзости. Из-за чего не сказала, не напела мне с дружеской откровенностью не в первый, так во второй день моего пребывания в Осиповичах:
   Где так долго был -- не меня любил?
   И прошла моя жизнь без тебя!
  
  15
  
   За ночь (до утра - которое мудренее) только что не сто раз перечитал письмо Иванововй. Выучил, должно быть, все из него слова наизусть. Но все-таки не бы-ло уверенности, что все в нем как бы хотелось Ивановой. Отсюда и душевная боль - такая же непонятная, как все нарисованное на казенном бланке моей рукой.
   Покинул почтамт, пообещав себе: вернусь домой, мол, и внимательно-внимательно прочитаю каждое слово письма.
   Вышел из углового дома, где принимают телеграммы, и заставил-таки себя по-вернуть на право. Намеревался отправить телеграмму - не отправил. Следующим в плане было: в справочном бюро на вокзале узнать каким поездом выехать, где какие пересадки будут - чтобы мне попасть в Осиповичи.
   Прошел до конца Галерейную улицу и мне бы там свернуть направо. Но сделал наоборот: в соответствии с подсказанным всей мудростью майского утра. Почему и оказался на Феодосийской набережной.
   Лично мое мнение: нигде в Крыму нет набережной равной ей по красоте -- с ви-дом на Феодосийский залив, на берегу которого - нет, не зря утверждал Антон Чехов - "тысячу лет проживешь и не соскучишься!"
   А с моря в то утро дул ветер. Он усиливался. У волн все чаще и все выразитель-нее пока что невнятные седые гребни. Кто знает: может на море все разыграется и до настоящего крепкого шторма.
   У меня свое представление - почему не другое, а это море назвали Черным. Все-го лишь из соображения: чужая душа - потемки. А у этого моря душа иной раз может - как мне теперь известно -- потемнеть и до черноты.
   В майский день - может быть в такой же с безоблачным голубым небом - вет-рище был ураганной силы. Такой мощи, что адмиралам другого не оставалось, как с берега смотреть на невероятное.
   Ветер и волны в Севастополе посадили на камни вблизи от Стрелецкой бухты громадину - тяжелый крейсер "Сталинград" (корабль послевоенной постройки. Более внушительных размеров и грозного по вооружению - такого никогда ни под чьим флагом не было в водах Черного моря).
   Корабль так прчно посадило на камни, что все-таки пришлось его резать на кус-ки и кусочки - превращать в металлолом. А целый караван новеньких барж в ты-сячу тонн грузоподъемности - тогда же разбросало на глазах у севастопольцев по брегу будто ореховые скорлупки.
   В силу житейской неразберихи и разного рода обстоятельств, появлялось во мне как бы нечто новое, окрашенное в невинно белое. Такого цвета встречал только мгновенно исчезающие украшения на гребнях морских волн.
   Спрашиваю не столько себя, а - прежде всего -- тебя, моя давняя одноклассница Надя. Заодно спрашиваю твой курносый нос и все-все твои веснушки на перено-сице, на щеках, на лбу - везде-везде они были у тебя. Где надо, а где вроде бы и без них ты была бы прелесть.
   На твое, Надя, робкое и по-девченчьи откровенное удивление что я мог бы отве-тить?
   Был женат после того, как ты погибла. В благополучии - могли бы многие на-звать и счастливой мою семейную жизнь. Оставалось двадцать дней: после них и с женой мы бы отмечали очередной юбилей нашей свадьбы.
   Вместо очередных праздничных торжеств -- ее кремирование и похороны.
   Да простит она меня за все откровенные признания. Удивительно хороший чело-век она была. Но все-таки " не та желанная, а только так - похожая". На тебя в чем-то, Надя, - была она похожа.
   На тех же правах похожести и внимание - увлечение с ореолом влюбленности - к интересной (не из-за того ли она и неповторимо красивая?) женщине из каких-то неведомых мне Осиповичей?
   Здесь еще, Надя, и такое. Пройти огонь, воду и медные трубы - оказывается ма-ло. Есть и четвертый уровень испытаний. Не знаю в чем четвертое испытание вы-ражается у других. Но у меня, как видишь, -- через похожесть на тебя. Причем та-кое длится десятилетиями после того дня, как последний раз на самую из всех на свете живую смотрел на тебя. В тот день в грузовике увозили нас на сборный пункт райвоенкомата - предстояла по призыву нам трехлетняя срочная служба.
   Сколько бы ни продлилось мое пребывание на земле, до конца моей жизни буду считать себя счастливым. Огромным оно мне досталось, как нигде и никому: в детские и юношеские годы мы вместе ходили в школу и из школы, о чем только не разговаривали и даже на реке вместе плавали (случилось в какой-то августов-ский день -- едва не наперегонки).
   В чем-то - может и во многом - из-за меня недоразумения в чувствах и поведе-нии Ивановой. Но и ее вина очевидна: почему она в чем-то - и такого не мало - похожа на тебя? Не на старшеклассницу веснушчатую мою соседк у по парте. А на ту, какой бы ты непременно сталаа - не с Аттестатом зрелости, не абитуриент-ка мединститута, а когда по-настоящему взрослая. Когда и тебе около пятидесяти лет или на сколько-то больше - сколько, например, Ивановой сегодня.
   А еще лучше: чтобы Надя оставалась, как в школе, - меня моложе всего на три месяца и три дня.
   Сколько-то на Феодосийской набережной с такого рода воспоминаниями и раз-думьями посидел на пустовавшей скамейке. То и дело смотрел на оставшиеся пу-стыми (без абракодабр) уголки телеграфого бланка. Оставить бланк на столе в почтамте, когда на нем фамилия Ивановой - посчитал бы равноценным не оста-вить Иванову на сколько-то, а расстаться с ней навсегда. Чего себе не разрешу, пока снова - по крайней мере еще раз - не прочту ее письма.
  
  16
  
   Общепризнано, что, кроме написанного пером, всегда есть и такое, что в пробе-лах между строк. Но в минувшую ночь разве не было у меня возможности на-столько вникнуть в суть затеваемой переписки, чтобы понято было все-все мне предназначенное? Написанное, оставленное между строк и что вне того и друго-го?
   "Одно дело - между строк, - сделал для себя неутешительное открытие. Но ведь есть еще и внушительный пробел в конце письма - недописанное!"
   Выдумывать не пришлось. На зыбкой глади залива сами по себе почерком Ива-новой плакатной величины буквами написалось: "Но я другому отдана и буду век ему верна."
   Море и Феодосийский залив ни причем. Эта фраза --ее недвусмысленность - не видишь (или, как страус, прячешь голову в песок) красной нитью проходит с верху до низу по письму из Осиповичей? Оно в каждой фразе, написанной рукой Ивановой, каждой строкой подчеркивается -- "другому отдана"!
   Нет, не тот случай, когда одни махом рубят с плеча. Еду сейчас домой, перечи-таю письмо и тогда...
   Постепенно гаснут в голове горькие завихрения. Тому виной может были ветер с моря. О он все усиливается и не давал покоя своими подсказками. Почему не пы-таешься, мол, Иванову "поставить на твое место? Что и она догадалась: для нее ты всего лишь "так - похожий"? На кого-то "желанного" из ее детства ли роман-тического девичества?
   Когда шел по набережной, образ по-иному понятой Ивановой все дальше отсту-пал - преимущественно к далекому горизонту. Что все больше напоминало мое купание-заплыв прошлой осенью в конце октября. Ее от меня и от берега в море уносит - навстречу ветрам и накату волн.
   Вижу над гребнями волан женский образ, вижу его как бы ветром раздерганный - почему и менее понятный, в чем-то и незнакомый. Такой она все чаще исчезает. Отворачиваюсь: не видеть чтобы как она совсем исчезнет, соскользнув от меня в бездонную зыбь.
   Напрашивалось и другое сравнение. Вновь набегающая волна свое несет. И для него смывает с прибрежных песка и камней то, что после себя успела оставить ей предшествовавший белогривый вал.
   Но, увы, в таком сравни не могло быть закономерной последовательности здесь. Надя из давнего-давнего детства живет в моей памяти - она своим давним и смы-вает недавно во мне оставленное неотразимо прелестной Ивановой. Налицо на-рушение хронолоой п последоивательности в накате волн и в сравниваемых с ни-ми событий моей личной жизни.
   Так ведь как раз в таком (в частном конкретном недоразумении моем) по-другому не могло (сердце бы не допустило) быть и не имело права ни волны и не все море ничего сделать по-другому.
   Все настойчивее заявляли о себе дела, мной легкомысленно оставленные из-за внезапного письма из Осиповичей. Трезво начал думать: вспоминаю частности и подробности о в панике оставленном на столе и на чертежной доске-приставке.
   Прошел всю набережную. По пешеходной улице (в этом она равноправна с Га-лерейной) поднимаюсь к ближайшей автобусной остановке. Дважды успело в мне сначала промелькнуть, а потом и задержаться на сколько надо усмешка. На фоне серьезных интересных дел, все происходящее в последние часы, да и весь мой "роман" с Ивановой - что? Не самое ли подходящее сему название "Буря в стакане воды"?
  
  17
  
   Каждый раз на этой пешеходной улице в гору мена от всего - изобретательские раздумья не исключение - отвлекают надписи на двух одинаковых мраморных досках. Их роль: не забывали местные жители чтобы и курортники, что в свое время Феодосию посетил великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин.
   Его пребывание длилось один-единственный день. За этот день он успел по сколько-то часов пожить в двух домах.
   Почему и две мраморных доски с одинаковым тестом на них. Правда, в чем-то не одинаковой архитектуры дома. И приходится выдумывать: в каком из домов поэт спал-ночевал и в каком завтракал может или обедал.
   Очень кстати вспомнил - что-то же мне помогло? - в только что отправленном заказном письме патентоведам интереснейший намек. Сооружать накопители энергии волн целесообразно и в качестве защиты берега.
   "А почему не наоборот? - передо мной как раз были два бетонных сооружения. Сделанные, чтобы не давать морю смывать с берега песок и гальку. - Если встраивать в любое из них накопительный бассейн и с наружной стороны стенки защищать пандусами моей конструкции? Не один, а, глядишь, три пандуса будут работать - считай втрое эффективнее! Смотри-ка, милая озорная моя Иванова, что мы с тобой, считай, (или - из-за тебя) придумали?!"
   После такого прилив отрезвевших умственных сил. Из них получится суета, если одним полсловом или парой букв, по-иному ли мелькающее в раздумьи не изо-бразить на не искчеркнных уголка телеграфного бланка. Потом, дома сделаю из них полноценные слова и фразы для толкования нового (в силу чего и самого ин-тересного) изобретения.
   Появился ва мне сразу и прилив физических сил. Легко расстался с гостеприим-ной скамейкой, с красивейшеей в Крыму набережной и бодро, торопливо шагал вверх по улице, мною прозванной "Загадочная" (мной выдуманное из-за двух-домного прожиивания Пушкина в Феодосии всего-то в один и тот же день).
   Она в дальнем конце от Галереи художника-морениста Айвазовского. На город-ском планетдолжно быть нарисована, как параллельная Галерейной улице.
   В своем микрорайоне сошел с автобуса у гастронома - и хлеба купил, и кое что другое. Для холодильника, в частности, -- чтобы со своими пустыми полками не грустил от безделья. Те же колечками сушки были на исходе: они часто меня вы-ручают - когда увлекаюсь работой до того, что завтракаю в три или в пять часов после полудня. Поиграешь языком, погрызешь намокшую сушку, "перебьешь ап-петит" - и вполне терпимо до отсроченного завтрака, обеда ли ужина.
   Дома колбасу там, пакетик масла, что купил мясное бросать когда варить при-дется на ужин суп и еще что-то - сразу же и всунул в холодильник. Ппока что все на одну полку. Второпях бросил на кухонный стол хлеб и сушки.
   Только что не бегом и вприпрыжку в рабочую комнату - разгадывать свои сте-нографические каляки-маляки, что понаделал на пустовавших уголках телеграф-ного бланка. Делаю перевод на общепринятые символы - душа радуется.
   Вдруг и грохот, и звон из кухни. В ту же минуту я там и вижу. Такое, что впору своим газам не верить. Вижу такое, на что бы никогда не смотреть.
   В спешке оказывается полузакрыл, а не плотно закрыл за собой двери со двора в веранду и другую -- что из веранды в кухню. Через двое прикрытых дверей про-кралась кошка - обыкновеннейшая дура (один колбасный запах и чего-то мясного был всего-то в пластикатовом пакете).
   Кошка вцепились конечно же зубами в пластикатовый пакет и хлеб, сушки, да там оказались еще и макароны - считай, наберется более двух килограммов! - дотащила до края столы. Оттуда все это и рухнуло на пол.
   Заодно упали столовый нож, чайная ложка и - в последний раз зазвенела фарфо-ровая чашка.
   Кончик серого хвоста мои глаза успели увидеть. Убежала воровка на веранду и оттуда конечно куда-то подальше.
   После кошкиного хвостика какое-то время как бы ничего и не видел. Ни на что не хотелось, да и не было сил чтобы смотреть.
   Потом сколько-то в одной руке держал самое большое, что осталось от чашки. В другой - небольшой кусочек в почти целой тоненькая ручкой очень уж хрупкой фарфоровой чашки.
   "Не судьба!" - не мной -- всего лишь похожим на мой голосом было сказано так, чтобы слышно было всему во всех комнатах. Много раз эти слова произносил в тот день и во все дни и ночи подряд потом.
   Из этих двух слов приговор всему, что было не было у меня с Ивановой.
   Если я не знал как себе и ей помочь, то конечно была беспомощной и она. Бес-сильная помочь - даже случись мы были бы рядом. Потому что - "Не судьба!"
   Только из этих двух слов могла быть в Осиповичи телеграмма от меня. То же са-мое: весь текст и письма в ответ Ивановой мог быть обязательно из тех же самых слов.
   Но письма не будет. Четко рукой белорусской красавицы написано: ответа она из Феодосии ждет - никаких писем ни телеграмм ей моих не нужно!
  
  
  К А Р А Н Д А Ш
  
   1
  
   О самом обыкновенном карандаше речь. С не очень мягким серовато-черным грифельным стерженьком, надежно упрятанным в стандартной толщины продол-говатый древесный шестигранник. Коричневая краска на карандаше давно утрати-ла блеск и местами она соскоблена как-то нечаянно или сама облупилась.
   Все это увидел стрелок-радист самолета-разведчика с бортовым номером 18 и оценил после , можно сказать, драматического события. Слава Богу, последствия события были не из тех, что хуже не придумаешь.
   Эти подробности, связанные с повседневном предмете трехкопеечной стоимости на десятилетия сохранились в памяти Константина Георгиевича. Конечно же кое-что о карандаше хранится и в его сердце.
   Общепризнан "Закон пакости". Хотя бы единожды в нашей жизни он о себе на-помнил.
   Держал в руке бутерброд ломтиком хлеба вниз. Но вдруг он выскользнул из пальцев и - оказался у твоих ног перевернутым как не надо (внизу ломтики сыру, а хлеб вверху - сплошь в чистоте непорочной).
   У Константина Георгиевича (возндирдушного стрелка-радиста тогда уже в зва-нии младшего сержанта) в ту же ночь после очередного разведполета появилось подозрение. Что есть и другое: "Законы удачи" и "Закон везения". Потому что в ту ночь, кроме "Закона пакости" проявили себя удача или везенье.
   Планировался экипажу "восемнадцатовй" полет в ночную разведку с заданием - поиск подводных лодок. Не первый раз такое: в таком-то конкретном квадрате хо-дит галсами от кромки до кромки и гладить море лунной дорожкой.
   Днем гаденыши (у старика-штурмана "восемнадцатой" --тому было о-го-го -- полных двадцать один год - все вражеское гаденыши: истребители, подводные лодки, зенитчика, прожектористы) -- подвоуходят на перескопную глубину и глубже. А ночью всплывают подышать свежим воздухом, подзарядить аккумуля-торы и с хорошей скоростью в крейсерском положении сделать переход в какое-нибудь отдаленное место.
   Локаторов тогда на самолетах не было. Вся надежда на зоркость, бдительность экипажа да на Луну с ее золотистой на воде дорожкой - визуальное наблюдение, при случае заодно и фотографирование.
   Сгущались вечерние сумерки, когда экипаж шел в капонир к своему самолету. Только что закончился "проигрыш полетов". Своеобразный предполетный инст-руктаж и проверка готовности летчиков к предстоящему вылету.
   Спешить некуда. Сначала стартует "четырнадцатая" -- на ней командир второго звена со своим экипажем. "Восемнадцатой" назначен взлет на час позже и у нее под плоскостями тоже будут стокилогаммовые противолодочные авиационные бомбы (ПЛАБ-100).
   При этом было и одно существенное "но". Почему и недовольны лейтенант штурман и лейтенант командир "восемнадцатой".
   - Нам снова лысый квадрат, -- возмущается "старик". - А если они летят с коман-диром звена - пожалуйста вам рыбный квадрат на блюдечке с голубой каемочкой!
   Рыбным считался квадрат вблизи пролива. Там разведчики то и дело обнаружи-вали затаившихся или маневрировавших "гаденышей". В границах других квадра-тов "объекты" обнаруживлись на много реже - почему и прозвище им "лысые".
  - Вдруг и нам повезет, как "шестнадцатой"? - смеется командир, когда по сути нет ничего смешного. - В шесть глаз может и зацепимся за что?
   - Или за нас "что" зацепится!
   Разговор у них о трагедии на самолете с бортовым номером шестнадцать. За не-го так зацепили осколками снаряда и пулями (члены экипажа этого не отрицали), что необъезженая боевая машина домой не вернулась. Не дотянула ни до бли-жайшего аэродрома, ни даже до берега. Живыми остались двое - штурмана тоже выловили из ледяной воды, но потом и похоронили.
   Единственные похороны летчика за все время службы Константина Георгиевича в разведывательном авиаполку. Обычно: экипаж весь возвращается (ранения-"царапинки" - не в счет) или никто, заодно и с их самолетом. Успели они до этого выполнить боевое задание или нет - об этом потом шел другой разговор.
   Сочетание обычной цифры единиц и к ней пристроившейся шестерки, нарисо-ванные на фюзеляже самолета было, прямо-таки, равноценно приговору к смерт-ной казни. Прибывает новая, из ремонта ли машина - ей присваивали ни в коем случае не шестнадцать, а любой другой номер (обычно угоняемого в ремонт само-лета).
   "Безлошадный" экипаж не бездельничал. Из них по одному, по двое на "чужих" машинах они подменяли тех, кто на какое-то время убыл по ранению или в коман-дировку там какую-нибудь.
   Словом верующие и убежденные атеисты считали "шестнадцать" проклятым номером. Что неоднократно и подтверждалось: невозвратных потерь в первой эс-кадрильи не будет, пока не расстались на веки-вечные с горемыкой "шестнадца-той".
   Не то чтобы Константин Георгиевич одобрял почти смех командира над случаем трагическим. Просто он успел себя убедил в возможности невероятного.
   До того, как новым стрелком-радистом был он зачислен в экипаж "восемнадца-той", произошел взаимообмен чего-то у лейтенанта - командира экипажа с его подчиненным лейтенантом-штурманом. Командир отдал подчиненному львиную долю своей серьезности взамен за способность улыбаться при каждом удобном случае и смеяться за двоих, когда командиру по другому и нельзя проявить себя (да если, к тому же, его командирский смех перед вылетом в бездонную ночь на встречу с недругом). На шестнадцати- а потом и на семнадцатилетнего третьего члена экипажа, например, влияние такого смеха нельзя было считать заменяем чем-либо другим - более нужным.
   Таким стремительным был взлет "восемнадцатой", что загустевшие до темноты сумерки в панике метнулись в сторону. Эта паника повторяется при каждом взлете - ее просто не- должно и не может не быть (чтобы не мешала самолету и его эки-пажу). Потому что стрелку-радисту не хочется признавать иные причины и оправ-дания тому, что вдруг стало видно горизонт потухающей желтой полоской, смыло мглу со звезд - они стали ярче.
   Объяснят это обычной адоптацией - привыканием глаз к темноте, еще ли чем-то общеизвестном?
   Тогда и себя не признавать способным подниматься на сотни метров над землей, самолету - летать и многое другое. Нет, все-таки лучше все оставлять, как есть -- с интересными придуманными объяснениями, чем с правильными и скучными.
   Рев двигателя первые минуты оставался почти таким, на как и в последние се-кунды расставания "восемнадцатой" с взлетной полосой - пока шел набор высоты.
   Константин Георгиевич крутится в своей кабине, как белка в колесе. Надо как можно скорее сделать все наипервейше важное.
   Выстукивает телеграфным коючем группы цифр -- посылает их в эфир: пока что связь без кода - в пределах "Переговорной таблицы". Кое-что передает и не вы-стукиванием точек-тире, а голосом. В ответ самое деловое - ни одного лишнего слова - женским (какое там женским, когда на самом-то деле голос неуверенный девченичьий!) голосом: "Слышу вас хорошо. Прием."
   В ту же минуту ей в ответ настоящим мужским голосом (радист откашлянул для этого специально) ответ: "Слышу отлично. Прием".
   Знал юный стрелолк-радист, что на этом для него микрофонная связь прерывает-ся этак часа на четыре. До возвращения из полета и однообразного прочесывания (приглаживания ли) квадрата в безбрежном море "под черной чашей небосвода". Но в голове промелькнуло искоркой надежды или мечты: "А вдруг?!"
   Взбрело бы радистке добавить, например, ненужное, но и не запрещенное: "Ин-формация принята. Прием."
   "До чего девчонки бывают, когда не надо (в школе не раз такое случалось и по-вторяется на войне!) бестолковыми-бестолковыми! От нее нужно и всего-то - ее голосом сказанные все равно какие слова. В дополнение к тем, что прозвучали неподражаемым звоночком только что."
   Оно и в самом деле. Что стоило заступившей на вахту пару слов сказать соседке до того, как выключит микрофон? Засмеяться ли над услышанным смешным? Вспомнить ли внезапно о веселом-веселом - таком, что смешило не один раз?
   Но о таком рассуждать время будет потом. Вначале думать надо было о деле, о первостепенном. Передатчик в микрофонном и телеграфном режиме опробован, скрипы, свист и повизгивания из приемника обычные - их ни на сколько не приба-вилось.
   Почему и по переговорному устройству четкий доклад:
   - Связь есть.
   - Добро, - от командира экипажа единственно слово, после которого примерно через полчаса будет команда "циркулярно" (одновременно - штурману и стрелку): - Входим в квадрат. Лунная дорожка - как по заказу. На нее все внимание нашей полдюжины зорких глаз. Высматриваем, ищем "объект".
   Доложив о готовности связи юный "летун" в ту же минуту высунулся из кольца пулеметной турели и ни на миг не выпускал из внимания заднюю полусферу на-блюдения. Разве что больше уделял внимания подходам к самолету сверху, сзади, справа и слева - чем тому, что внизу.
   У него было полчаса или сколько-то, чтобы вволю "перемыть косточки" девуш-кам из роты связи. У них свое начальство, они ходят в сапожках и серых шинель-ках с алыми погонами (когда все в полку разведчиков одеты-обуты по-флотски в черное и только погоны голубые да у офицеров нет золотых нарукавных нашивок).
   Сколько-то рота из преимущественно юных связисток будет работать на их раз-ведывательный авиаполк. Вместо них рота достанется бомбардировщикам или штурмовикам - для тех девушки будут стараться делать все - обеспечивать полеты связью.
   Ходили слухи, что в роте связи старшина лютует. Все чтоб в роте было по "бу-ковке устава" и со всех одинаковый спрос. Никто не пытался этот слух опровер-гать. А кого из ровесниц ни встречал стрелок-радист с "восемнадцатой" - все бод-рые, веселые. Ни капельки там обиды или недовольства какого-нибудь - ни у од-ной ни на лице и ни в одном глазу.
   Должно быть лютый-строгий старшина-"солдафон" был и щепетильно справедлив.
   В одиночку или хотя бы вдвоем девушек-связисток в гарнизоне вряд ли кто видел хотя бы раз. Например, идут на узел связи или оттуда возвращаются, всего-то втроем. Идут красивым шагом в ногу. Две - строго одна за другой, а третья - с правами старшей - на шаг от них справа.
   Гордый "летун" в звании младшего сержанта не мог (что-то заставляло пренебре-гать здравым смыслом) при встрече первым со всей серьезностью не "козырнуть" связисткам. Когда и старшая-то у них -- ефрейтор.
   Впору было бы рассмеяться всем вместе - ведь ровесники, вчерашние сташеклас-ники-школьники. Но служба есть служба и - дисциплина. Почему и не разрешал себе никто из четверых ничего больше - только сдержанную улыбку.
   Самое бы подходящее представить одну из них той, что на вахте где-то на земле и только что сказала, что слышит его хорошо, но не догадалась, что ему очень хоте-лось еще какое угодно слово услышать ее голосом. Другая бы на ее месте может нашла бы причину и повод с двумя-тремя словами выйти в эфир - лично для "Матроса восемнадцать" (таким был микрофонный позывной у самолета-разведчика, уходившего в безмолвную ночь).
   "Другая" была кем-то на батарее зенитчиков. Одета она была во все флотское: черная шинель, с черными же и погонами, под черной шапкой спрятаны каштано-вые волосы. Наверно их цвет кто-то бы назвать и по-другому: темно русые, не очень черными или по-другому. Но в слове "каштановые" было романтического или такое чего-то - из-за чего "каштановые" на другое слово менять не хотелось.
   Было и другое в девушке, что может оно есть и у других, но только совсем не та-кое . Назвать можно было бы это -- уменье чувством, полувзглядом или как-то еще узнавать что можно и что нельзя делать, чтобы ничуть не обидеть встретившегося ей человека. В таком же звании, как она - по одной был узенькой желтой тесемке поперек погона. Во всем и он флотском, но с черными, как у нее, а голубыми пого-нам. И если он старше ее - разве что в два-три месяца разница.
   В другом месте базировались тогда самолеты-разведчики. И даже не весь полк, а только первая эскадрилья. Экипажи разместили в просторном доме так, что до зе-нитных тридцатисемимелимметровок было ближе, чем до копаниров до взлетнкой полосы.
   Стрелок-радист восемнадцатой спешил к самолету по топинке, что как раз не круто поворачивала вправо и спускалась вниз. Ему навстречу поднималась девуш-ка-зенитчица. Обычное дело: с ними летчики то и дело встречались, даже нала-живлись у некоторых и кое-какиее знакомства.
   Но только вряд ли у кого-то с той , что шла навтречу. О ней, скорее всего, в эс-кадрильи разведчиков никто ничего и не зналет. А то бы -в капонирах, и во всех комнатах временного жилья летчиков все разговоры были бы только о ней одной (сразу возникло у встретившегося девушке предположение, вскоре ставшее убеж-дением).
   Он спешил. Она шла без малейшей торопливости и (не загадка ли) угадала, что он шагнет вправо. Освободит для нее тропинку на много раньше, чем надо бы.
   Когда с ним сравнялась и он смотрел-смотрел не моргая девушке в лицо, случи-лось (не могло не случиться) просто затянувшийся взгляд. И-за чего она так низко опустила верхние ресницы, что не получилось у него заглянуть под них. Почему и ничего не узнал о ее глазах.
   Разве не чудо из чудес? Она догадалась, что он тропинку ей уступит и что не только в лицо ей будет смотреть, но попытается и прямо в глаза ей заглянуть.
   Ей проще простого было бы угадать и такое: его желание услышать какие попало слова ее голосом. И он бы услышал, если бы не на часы, а на минуты какие-то во всем две одинаковые девушки поменялись бы местами. Но об этом - в самом кон-це полета.
   Та, что из роты связи посидела бы в эти минуты за прицелом зенитки. А та, что по-флотски одетая во все черное, побыла бы в это время у передатчика и приемни-ка, обеспечивая микрофонную радиосвязь "Матросом восемнадцать".
   Нафантазировал? Мечты о несбыточном, о небывалом?
   В жизни и не такое бывает - звезды (их вон сколько - по всему небу!) подтвердят.
  
   2
  
   Не в меру размечтавшийся не забывает о святая святых в его обязанностях. Окинул взором полусферу своего наблюдения и обороны. Для надежности и в по-мощь глазам высовывался едва не по пояс из пулеметной турели. И это, когда сно-ва "не успел" на весь полет подстраховаться привязным ремнем, а паращют где был, так там и лежит - не пристегнутым на грудь.
   Почему и не мешал он, перегнувшись до нельзя, не покидая пулемет ни на сколько взглянуть стрелку-радисту на самолетные часы - безотказные и с заводом на неделю. Две из холодной зелени стрелки показывали, что на исходе первые полчаса полета - не над квадратом ли патрулирования самолет?
   Самолет с крутым креном ложится на другой курс и торопится туда, где золотит-ся лунная дорожка. Сразу же и торопливое миганье лампочки пневмопочты.
   Рукой штурмана с безукоризненной четкостью написано от имени командира экипажа донесение: "Нахожусь в зоне поиска. Видимость удовлетворительная".
   Стрелок-радист в полете выполняет обязанности и шифровальщика. Вместо слов и букв донесения строит шеренгу из цифр: две пятизначные группы по флангам (зашифрованные позывные - вызов и подпись), а между ними всего четыре трех-значных группы - в них спрятаны все слова донесения.
   Отстукал на телеграфном ключе все точки-тире, выключил передатчик. Повер-нуться не успел - с земли вот она и квитанция пришла: радиограмма принята, пре-тензий нет.
   Обо всем сразу же и доклад командиру по переговорному устройству. Для чего пришлось переключать вилку шлемофона в гнезда СПУ, а после доклада - восста-навливать контакт с радиоприемником.
   Словом, обычная суета-маята. И это, слава Богу, что поверх комбинзона с под-кладкой из бараньего меха и всего-то спасательный жилет и стяжка из толстенны парашютных ремней (самого парашюта нет).
   Правда еще был то на шее, то через плечо узенький кожаный ремешок планшета. Легчетскийкий, двустворчатый, с прямоуголными прозрачными боковинами и торцами из черной хромовой кожи. Такие были в полку только у летного состава.
   У пилотов и штурманов обязательно карты в планшетах и что-нибудь еще - кто что для себя считал необходимым в полете. У юного стрелка-радиста в его новень-ком "летчитском" планшете была наизнанку согнутая четвертинка морской карты с какими-то мелкими островами едва ли не в центре Тихого океана. Вручил ему начальник связи эскадрильи хотя бы такое - из-за отсутствия ватмана (в полете было бы на чем делать наспех черновые записи).
   На одном из торцов планшета хромовый же карманчик для карандаша. Не очень глубокий - из-за чего и случились-приключились события прямо-таки драматиче-ского характера. В чем не последнюю роль играли теснота в кабине, свисавшая из-под пулемета касета - бородища под пулеметную лентой с тысячью патронами и стальными для них звеньями.
   Не следовало бы забывать и то, что стрелок-радист очень спешил протиснуться в кольцо турели. После чего -- разместиться понадежнее: чтобы и на лунную дорож-ку непрерывно смотреть и быть готовым открыть огонь из пулемета, если надо бу-дет.
   За бороду с тысячью патронами, скорее всего, и зацепилось у карандаша то, что не вместилось в карманчик. Да так зацепилось, что карандаш выдернулся и поле-тел вниз куда-то под ноги.
   Сразу же и подоспела досада. От нее отделался вслух чертыхнувшись. После че-го какие-то короткие минуты вел с должной бдительностью наблюдение за пере-мещением лунной дорожки по почти черной поверхности моря. И мельком даже успел подумать: видимость, мол, на самом деле хорошая, а командир и штурман снизили оценку на балл - вдруг да облака появятся там, где Луна.
   Лунная дорожка была не только широкой, светлой, но как бы в напряжении аз-за неумения сказать самолету самое важное. Нетрудно был и догадаться, что она ска-жет - если сумеет: немного выдержки, мол, терпенья и вы увидите вам нужное.
   Это конечно же будет конечно подводная лодка. Черная и неподвижная, с са-моуверенностью смерти. Самый настоящий по-настоящему опасный гаденыш!
   Для него как раз под плоскостями "восемнадуатой" две тонкостенные тупоно-сые противолодочные бомбы. Взрывчатки в каждой не в полтора ли раза больше, чем в обычной стокилограмовой фугаске.
   Атака со снижением и - бомбы в цель. От гаденыша - пузыри да невидимые но-чью грязные пятна. И...
   Как в ледяную прорубь головой: сразу ведь от командира донесение на землю надо передать. А карандаш где?
   Не запишешь ни слова, если командир по переговорному устройству продиктует! Если записанное рукой штурмана по пневмопочте получишь - как без карандаша работать с кодом и шифровать? Когда цифру за цифрой надо писать и писать на том же "ватмане"!
   "Где он там, трижды... - в этот раз ураганной силы были чертыхания стрелка-радиста. - И грош тебе цена, что тебя... Надо же было ему за что-то зацепиться! Иди его ищи в темноте! А если упал, да?.."
   Самое худшее, о чем дважды или трижды не допускал в своих мыслях-предположениях - оно и случилось. По закону пакости: карандаш падал заточкой вниз и - грифельный стерженек переломился. Да так, что живое от него оказалось милилиметрах в трех-четырех запрятанным под уцелевший древесный конус.
   Нахлынули волна за волной упреки: "Видел же какое у других - какое бережное отношение к карандашам? Так нет же...Вспомни -- хотя бы у кого-то видел у стрелков-радистов карандаш не как у тебя - не "курносо"-некрасиво зачинен-ным?.. У многих карандаши зачинены с обоих концов. У старшины Ганича даже и запасной карандаш в планшете - ну и что, если наперекосяк и это у всех на ви-ду..."
   Сколько ни высказывай себе упреков самыми что ни на есть "подходящими" сло-вами - делу не поможешь. Попавший в беду - иначе не назовешь - действует.
   Холодно зеленые стрелки часов его торопят с такой бестактностью, что он запре-тил себе на них смотреть. Заодно - чтобы и часы не видели что он делает и как су-етится-торопится.
   У стрелка-радиста "семнадцатой" Ганича в планшете, где запасной карандаш, на виду был и перочинный ножичек. Самым подходящим названием для такого могло быть горе-уродец.
   Два убогих элемента из вдвое согнутых полосок жести шарнирно скреплены. В максимально сплюснутый элемент вставлена половинка лезвия бритвы - по сво-ему прямому назначению давно отработавшей.
   Наверно школьника из первого-второго класса это называли бы складным но-жичком. Но такому ника не место в элегантном планшете летчика. Несмотря на то, что ножичек почти невесом и ничему в плпншете не мешает.
   Такое мнение у стрелка-радиста "восемнадцатой" было казалось бы оконча-тельным и бескомпромистным. До того самого случая, когда еще более беском-промистный "жареный петух" его не клюнул в самое неподходящее время.
   Когда ему казалось, что четверть часа вдруг сократилось до двух минут. А каж-дая минуты - стала равноценна одной или двум секундам.
   Ничего острого, чтобы резать и строгать карандаш в кабине стрелка не нашлось. Потому что ни приносить ненужное, ни случайно забывать в самолете самодви-жущуюся если и самую малость - Боже упаси!
   Но во рту у разини две пары передних зубов - резцы. Подвернулся подходящий случай: каждый из них чтобы и проявил себя - вовсю оправдывая свое название.
   У зверюшек бобров зубы вряд ли крепче и крупнее, чем у человека. А перегры-зают ими бобры пополам толстенные стволы деревьев, когда строят плотины и запруда на реках. Там - стволы деревьев перегрызают. А стрелку-радисту и всего-то надо было пообгрызть немного ненужного древесного, что вплотную к гри-фельному стерженьку.
   Сначала ненужное обгрызалось быстро, но не легко. Потому что много было ненужного пришлось выгрызать и выплевывать перед тем, как высунулся гри-фель на пару милиметров. Он был тупой, но писал четко линии, буквы и цифры.
   Так нет же! Захотелось поаккуратнее сделать вокруг него древесный конусок.
   Один из резцов и всего-то, можно сказать, едва прикоснулся к грифельку. И вроде бы совсем-совсем осторожно прикоснулся и... Снова писать нечем!
   При второй попытке дело шло не так быстро, как при первой. Потому что во всем была прежде всего осторожность. Более скромным было, так сказать, и про-ектное задание: достаточно, мол, и того, если длина голого стерженька окажется и менее двух милимметров.
   Таким он и получися. Но самолет при заходе на очередной галс накренился при повороте настолько резко, что рука ткнулась карандашом в парашют. В матерча-тое, мягкое. А грифельного стерженька снова - как и не бывало.
   А время-то идет без остановки. Стрелки часов не намерены останавливаться ни на одной из светящейся цифр на черном циферблате.
   Зубы-резцы торопливо расщепляют древесную защиту грифельного стерженька и нажевывают из древесных волокон похожее на щупольцы. Какие-то из них уда-лось удалить откусыванием. А неподатливые так остались на обгрызанном пи-шущем торце карандаша.
   Грифелек, если и выступает меньше, чем на миллиметр - ладно. Главное - можно ведим писать. Правда, карандаш приходится держать все врем почти пер-пендикулярно к закрепленному на планшете псевдаватману.
   Зубами не клацал - им беззвучно покорялись волокна древесины. И все время, пока были резцы в работе, никакие звуков из эфира через наушники шлемофона как бы и не пытались проникнуть через слуховые каналы стрелка-радиста в его сознание.
   Но вот карандаш готов к бою! К любой к рукопашной! Можно им писать. Прав-да, из-под расхристанного торца, разглаживающего поверхность "ватмана", не сразу видишь начало творения линии -- прямой и какой угодно кривизны. Да и следы грифельного стерженька - непривычно и ненужно широкие.
   Таким горе-карандашом писать не с руки, неудобно. И тем не менее - как раз тот случай, когда на безрыбьи и лягушка рыба.
   Нет, шалишь, брат! Пишущий карандаш теперь ни в каком ни кожаном карман-чике - стрелок-радист почти все время его держать в зубах. В свою очередь, при этом, концы карандаша, выступая из губ, снизу подпирают щеки.
   Примерно такое же нередко видим, когда кто-нибудь, прогуливая собачку, ее гоняет взад-вперед по полянке. Забрасывает куда подальше палочку и песик туда мчится: находит и приносит хозяину только что заброшенное (для удобства или ради надежности - обычно зубы вонзаются в середину палочки.
   Но что прикажете делать, если никому из стрелков-радистов две руки в полете - все равно, что если бы он был и всего-то одноруким. Нет, не глупая фантазия у индусов - богов изображают с четырьмя работоспособными руками. В реальной-то жизни позарез занятому в полете стрелку-радисту, глядишь, и трех рук может бы хватало.
   Но - шутки в сторону. Обгрызание карандаша - по зарез нужное и нелегке дело сделано. Срочно вынырнуть надо стрелку-радисту из кольца турели и посмотреть где она теперь лунная дорожка. Что с ней там? Вдруг да первым на ней увидит "объект".
   Но успел и всего-то увидеть, что освещенная полоса под левым крылом самоле-та и все такая же по-дружески ясная. Что шире не стала и ничуть не уже.
  
   3
  
   Когда радист пристраивал карандаш в зубы, дали о себе знать наушники шле-мофона. Громче, бестолковее, нахальнее выдавали они одно и то же в оба уха. И такие писки-визги, заунывно длинное хрипение, что были знакомы ему знакомы, и кое-что новенькое. Но тоже - ни с какой стати не нужное.
   Водопад из струек звуковых и струй. Но слух у радиста не из тех, что сходу обманешь -- первой попавшейся провокацией не соблазнишь, "не купишь".
   Гвалт звуков справа и слева от того, где не должно быть какойлибо случайной струйкиа с разбрызгиванием писка-визга. Где могут быть лишь нужные радисту четкие тире и точки - для них приготовлена в радиоприемнике такая-то волна. Вот знать если бы, когда выйдет в эфир кто-то с вызывным позывным "восемна-дцатой" (та же "земля" или кто-нибудь).
   Вполне возможно, что на "фиксированной волне" до конца разведполета и никто не появится. Она так и останется нерикасаемо пустой.
   Но вот он и явился не запылился -- один из неписаных законов. Даже -- сразу два. Тот, что был первым, -- во всю прыть проявить себя не успел. Проявил бы он себя с блеском - окажись если бы радист менее расторопным. На полминуты позже если бы его зубы-резци обрезать вблизи грифеля самое-самое ненужное. Или - на столько же с опозданием он бы среди эфирной неразберихи нашел и прочно сел бы на ту волну, что и принесла ему долгожданное нужное.
   Хозяйничавший в задней кабине "восемнадцатой" до этих мгновений фактиче-ски ощцщал себя преимущественно стрелком. Постоянно был при заряженном пулемете и бдительно следил за всем, что вне его кабины и, в первую очередь, -- что внизу, на поверхности моря. Но в ту самую минуту, когда самолет с разворо-том ложился на обратный курс (пройти чтобы над еще одной полосой "лысого квадрата", от стрелка мало что осталось - он снова радист и прежде всего ра-дист.
   Самолет меняет пока меняет курс, торопился стрелок убрать пулемет в сторону - чтобы ему ничто не мешало смотреть на лунную дорожку, выбегавшую из-под невозмутимогоправого крыла.
   В какие-то секунрады этого маневра и проникли из неугомонного эфира под шлемофон стрелка им пойманные три цифры. Сознание и подсознание наперебой подсказали, что они - конец зашифрованного вызывного, после чего пойдут группы самой шифровки для "восемнадцатой".
   Мгновенно спустился (какое там - камнем свалился) к приемнику, на ходу при-жимая к коленям планшет и скорописью побежали по ватману цифра за цифрой. Ни малейшего сомнения у радиста: шифровка важная и срочная.
   Едва закончив свою "подпись" из пяти цифр, без передыха радистка стала по-вторять только что ею отстуканное на телеграфном ключе. Дублировать.
   Когда улетел от нее в эфир вызывной самолета, она - как и при первой передаче - сделала коротенькое молчание. Как бы дала возможность ее далекому адресату приготовиться к приему более важного, чем его зашифрованный позывной.
   Минутное дело (если на самом-то деле потрачены были три минуты - не в этом суть дела). А в том, что во всей доброте и человечности в этот раз проявила себя "Госпожа удача".
   Без нее, глядишь, грифелек мог появиться бы а расхлестанноом торце на целых пять минут позже. После которых еще какие-то секунды пришли бы у радиста на то, чтобы вернулась к нему способность избавляться в эфире от ненужного. А здесь - в руки на, получай готовенькое!
   И на уровне таланта, если не гениальности была его догадка о том. Что без чет-кого и полного вызова радиограмму надо немедленно принять и старательно за-писать.
   Принято и записано. Тотчас отправлено и подтверждение - "квитанция". Во всеоружии радист работает (карандаш то в зубах, то в пальцах правой руки; на коленях планшет и на нем "ватман" - сначала на нем шеренга из цифр, а потом и с полусловами и намеками на знакомые слова расшифрованного приказания ко-мандира полка; расшифрованное переписывается на блокнотный листок, из кото-рого и цилиндрик сделан для пневмопочты и сразу вставлен в трубчатое гнездо с плотной крышечкой, и условный миганиями лампочек вызов командира - преду-преждение о том, что ему отправлен текст шифровки).
   Радисту основное понятно: приказано переходить из "лысого" квадрата в "рыб-ный". Но зачем-то в радиограмме указаны долгота и широта - пилот и штурман что ли не знают где какой квадрат?
   Другое непонятное. Почему "восемнадцатая" оставляет трехсотметровую высоту и поднимается все выше и выше? Судя по тексту радиограммы, предстояло вести поиск "объектов" там, откуда ушла "четырнадцатая". Там что? Удобнее будет смотреть на лунную дорожку не с высоты трехсот, а с той же тысячи метров?
   Один ответ на оба вопроса был вскоре получен. Когда едва успел стрелок-радист почувствовать себя снова преимущественно стрелком и бдительным наблюдате-лем.
   Задним числом если события той ночи представить, все происходило в должной последовательности и без существенных отклонений от официальных наставле-ний и рекомендаций. Почему и все получилось как радо - в пользу экипажа "во-семнадцатой".
   "Гаденыши" на подводной лодке были не лыком шиты. Не видели в темноте, но слышали "четырнадцатую" и непрерывно следили за ней. Пожалуй не раз и под-всплывали - когда самолет был далеко и продолжал удаляться (ночь не бесконеч-ная - успеть им надо было гаденышам, по крайней мере, с зарядкой аккумулято-ров более-менее самое необходимое уладить).
   Последний галс делает самолет-разведчик и почти по диагонали проходит над квадратом. Вдруг на лунной дорожке промелькнуло откровенно черное. Бензин на исходе, но все-таки командир "четырнадцатой" повернул к внезапно появив-шемуся там, над чем не раз проходили и -ничего там не было.
  Пока разворот и какую-то дистанцию разведчики пролетели - ни черного и ниче-го хотя бы темненького на поверхности моря не оказалось.
   Если бы такое приснилось, померещилось уставши глазам - почему одно и тоже померещилось не одному, а сразу троим. Почем с четырнадцатой и сообщили срочной шифровкой точку в открытом море (широту и долготу - где было что-то и быстро исчезло).
   Почему и командир "восемнадцатой" решил с запасом высоты подойти к квад-рату. Разумно был и изпользован этот запас.
   Планируя - почти бесшумно - самолет появился над "гаденышами". И с такой точностью вышел на объект, что сходу его и атаковал: огнем из двух пулеметов и противолодоной бомбой.
   Над бомбой развернулся квадратный парашют (по мнению стрелка-радиста - лишний; без парашюта бомба, глядишь, прямым попаданием и врезалась бы в подводную лодку).
   Бомба взорвалась под водой вблизи от "гаденышей". Почему ни громового зву-ка должно быть никто не услышал, ни пламени не было, ни веера из осколков. Лишь - едва различимое с высоты белесое пятно.
   Из своей пушки успели "гаденыши" выпустить в "восемнадцатую" два снаряда. Огненный хвост одного промелькнул сзади самолета, а другой - прорезал темно-ту далеко впереди. Злобно огрызнулись.
   Лодка не потоплена - почему восемнадцатая и атаковала ее вторично. Без вне-запности на этот раз - подводники следили по звуку за самолетом. Бесприцель-ный встречный огонь открыли - заградительный, так сказать. И это, когда задняя половина их лодки на сколько-то под водой, а нос оказался высоко вздернут.
   Не скорострельным оказалось у них оружие. Но огненные хвосты снарядов с каждым разом все ближе и ближе к "восемнадцатой". В ответ два потока трасси-рующих пуль в "гаденышей", а их вроде бы ни на сколько не меньше у пушки и на верхней палубе.
   Опрокинулась тупым носом вниз и закачалась на парашюте вторая ПЛАБ-100.
   Настолько опасный крен-диферент у лодки, что она вряд ли попытается прятать-ся под воду. Скорее всего, она и с места сдвинутся была не в состоянии.
   Командир затеял широченный большой разворот на обратный курс. Сколько-то чтобы набрать высоты и от туда при третей атаке планировать на лодку с проти-воположной стороны.
   Только ненужной оказалась такая предосторожность. Напрасно и стрелок-радист спешил, когда менял под пулеметом почти пустую "бороду" на резервную - где лента с еще одной тысячью патронов.
   Но прежнее задание разведчикам никто не отменял. Даже и после того, как было отправлено краткое донесение о том, что израсходованы бомбы во время атак на подводную лодку и та возможно потоплена. Два пулемета и, главное, зоркие глаза разведчиков - так что восемнадцатая оставалась достаточно, можно сказать, воо-ружена.
   Много позже стало известно из трафейных документов. В одном из штабов врага подводная лодка такая-то с такой-то конкретной даты числилась погибшей, а весь ее экипаж - списан, как невозвратные во время войны потери.
   Дата гибели подводной лодки совпадала с той ной ночью, когда экипаж "во-семнадцатой" с готовностью погибнуть лез в артиллерийтаий огонь "гадены-шей", поливая их из пулеметов, и сбрасывал бомбы. До последней цифры совпа-дали широта и долгота места предполагаемой гибели подводников-гаденышей с теми широтой и долготой, что зашифрованными были с земли переданы в ту ночь на "восемнадцатую" полчаса перед ее внезапной (первой) атакой на "гадены-шей".
   Ну а карандаш - он для кого-то и остался бы всего-то карандашом.
   Не грозная же он ПЛАБ-100 и несравним ни с какой из пуль, что одна за другой летели сквозь ночную тьму. Туда, откуда в разведчиков посылали снаряды "гаде-нышей". Но не окажись никакого карандаша под рукой у стрелка-радиста, не ус-пей он сделать карандаш снова способным писать - иным, нет сомнений, мог быть иным итог очередного ночного полета экипажа "восемнадцатой".
   Нсезабываемым в памяти событием для шестнадцатилетнего стрелка-радиста о той ночи было и такое, что ни с какого бока не прицепить к боевому заданию. На-столько в нем почти все неосуществжеимо фантастическое. Случившееся к тому в самом конце полета: когда, как говорится, телеграфный ключ в сторону - уста-новлена была микрофонная связь с землей.
   В пределах переговорной таблицы о нужном спрашивает и отвечает женский го-лос. Такой, что стрелок радист его признал знакомым (вполне могло быть, на вах-те все еще была девушка, что провожала в полет разведчиков и потом все время была на связи с "воемнадцатой").
   Но когда второй раз вышел на связь тот же голос - он оказался больше чем знакомым. И в то же время - какого никогда не слышал. Всего лишь уверен был: он есть и стрелок-радист непременно должен его услышать.
   Не в то же утро и не в тот же день от голоса было начало многому. Какие лицо, глаза у той, чей голос наконец-то он слышит. Из каких губ она передает в микро-фон слова, чтобы они такими же, какими был в ней, радиоволны осторожно, без малейших искажений принесли ему на любой край света.
   Фантастическое вскоре было укреплено и воспоминаниями о реальном - еще и с выговором самому себе. Когда он встретился с девушкой (более, чем знакомый голос - конечно же не может быть ничьим, а только ее) и уступил ей тропинку, почему не сказал "Здравствуйте"? Или - другое, не все ли равно какое слово?
   Ведь сразу было ясней ясного: она все, как надо, понимает и все о тебе знает!
   Чтобы ее переодеть из флотского в солдатское, переквалифицировать из артил-леристов в радистки - было проще простого. Внутренний взор и воображение са-ми - охотно и легко сделали то и другое.
   Что же с карандашом?
   Для стрелка-радиста он стал к концу полета и "вашем величеством", и "вашим высочеством". Какое там! С титулом на много более высоким, чем тот и другой. Например, все равно, что для штурмана бомбы под плоскостью самолета - без них боевого задания не выполнить.
   Обгызанный зубами-резцами карандаш с его коротеньким грифельком и рас-хрисаным торцом стрелок-радист осторожно вставил в кожаный карманчик планшета. С заверениями ему и самому себе: только с таким почтением буду, мол, относится к нему и ему подобным.
   Сразу же и промелькнувшим в сознании бессловесно поблагодарил карандаш за его дружеское понимание и бескорыстную помощь. Без них бы радист "по младо-сти, по глупости" понатворил бы такого, что всю жизнь потом бы казнил себя.
   Самое простое, казалось бы, мог он и даже обязан был сделать. Сразу о недора-зумении доложить командиру экипажа. Так, мол, и так: сломался карандаш, зачи-нить его нечем и без него я, как без рук.
   Сам командир или штурман конечно бы выручил. Отдал бы кто-то свой свой какой-нибудь карандаш. Или нашлось бы у них что-то, чем сделал бы карандаш трудоспособным.
   Но потом-то что?
   Когда кончился бы полет, втроем они стоят у самолета и уточняют какое время вписывать в свои отчеты - одинаковым чтобы оно было (часы в каждой кабине врут по-разному)?
   По ходу дела вспомнили бы, как стрелок-радист просил, умолял его выручить, спасти. И всего-то из-за какого-то пустяка, мелочи он оказался беспомощным - из-за карандаша.
   Лейтенант командир экипажа с пониманием бы улыбнулся, но потом бы смеял-ся - даже бы наверно и хохотнул. С уверенностью, что его подчиненный сделал еще один шаг -- избавляясь от подростковой непредусмотрительности, беспечно-сти.
   А лейтенант штурман - в очередной раз проявил бы себя многознающим "ста-риком" - в оправдание тому, что ему-то (не забывайте), не шестнадцати и не де-вятнадцати, а ему двадцать один год. Оглянул бы стрелка-радиста с головы до ног и после этого - ни одного взгляда на "пустое место". Не появилось бы у него и желания погасить подозрение: счастьем будем считать, если этот недоросль не отчебучит что-нибудь похлеще.
   Нет, все-все правильно. Что стрелок-радист в полете никого не просил ему по-могать. Постарается, чтобы никто не то, что в экипаже - в эскадрильи чтобы ни-кто о позорищи ничего не знал. О том , каким недотепой-бобром был он в своей кабине в ночном полете может быть и целый час.
  
  
  
  СТАЛИНСКАЯ ДАЧА Љ 4
  
   1
  
   Речь пойдет не о происходившем в "полярных морях или южных меж базальто-вых скал иль жемчужных". А всего лишь о давних житейского харакера событиях и о недавнешнейшем празднике для избранных на многим хорошо известном Кав-казском побережье Черного моря.
   Непосредственным участником этих событий Константин Георгиевич не был там - всего лишь присутствовал в кают-компании парохода и внимательно слушал что другие рассказывали. И узнал, как он думает, что вполне достойно "памяти и зна-ния". Почем потом охотно и пересказывал услышанное другим - вдруг да и кому-то еще полезно будет знать некоторые мало известные факты.
   В пределах моих сил и способностей перескажу то, что в свою очередь услышал от Константина Георгиевича. Одно из его воспоминаний о тех, с кем начинал он длившуюся более двадцати пяти лет работу на транспортных судах Азовского морского пароходств.
   Вместе с ним на пароходе "Художник Крайнев" старшим механиком работал, можно сказать, один из бывших сожителей Сталина. С достаточной точностью Ф.И.О. сожителя в памяти Константина Георгеивеча не сохранились, то и назы-вать мы будем рассказчика по его должности - старшим механиком или старме-хом.
   Шли они тогда с углем из Мариуполя на Поти по сто раз хоженному пути. Они знали, что после выгрузки - как обычно - во все трюма сыпанут нам перлит и с ним пойдут в итальянский хорошо знакомый порт Ла-Специя. Где набережная и улицы украшены деревьями с крупными приветливыми оранжевыми апельсинами - поистине "оренджами".
   Миновали траверз Сухуми - в этот порт ни разу ни с каким грузом их судно пока не заходило. Не из-за этого ли в кают-компании во время вечернего чая решил стармех рассказать и такое, из чего многое в свое время должно быть считалось государственной тайной.
   Рассказал он о Государственной даче Љ 4. Находилась она в окрестностях Суху-ми.
   Тогда ее называли - по крайней мере те, кто в ней жил - не по ее инвентарному номеру, а Сталинской дачей. В послевоенные годы Сталин приезжал работать и отдыхать в ней возможно чаще, чем куда-либо еще.
   Это был не три-четыре гектара, а на сколько-то больше земельный участок на пологомпологом холмистом склоне. С трех сторон у него надежное многослойное ограждение из колючей проволоки. С четвертой стороны - Черное море.
   Сталин всегда жил в одноэтажном домике, в той малозаселенслетикной построй-ками части, откуда начинался крутой подъем в горы. Оттуда к морю спускались окрашенные суриком две трубы. Ни выраставшая трава и вообще ничто ни с ка-ких сторон трубы никогда не прикрывало.
   По одной из труб должны были подавать воду из моря в плавательный бассейн. По другой - спускать воду из бассейна.
   Вблизи от домика был, как рассказывали, небольшой плавательный бассейн. Что-бы в этом бассейне была морская или какая-нибудь еще вода и Сталин в ней бы купался - такого никто ни разу не видел. Вождь народов ходил поплавать или там понырять -- к одному и тому же месту на пляже.
   Когда видели, что Сталин с полотенцем через плечо идет купаться, -- не только второклассники (будущий судовой старший механик - сначала там учился во вто-ром классе) и сколько бы их ни шло, останавливались и ждали Иосифа Виссарио-новича.
   Немного поотстав или на сколько-то в стороне от Сталина и у всех на виду шел по форме одетый офицер (наверно кто-то и еще из охраны сопровождал, но так, что не сразу увидишь - какие они, сколько их и где идут).
   Одет был Сталин всегда не лучше, чем в то время одевались многие. И такой бы-ла на нем одежда - что вообще любят в его возрасте старики грузины - чтобы ни-где ничто не была бы в обтяжку. Никакой конечно престижно модной мишуры ни-где - ни "скромного" там галстучка, блестящего браслетика с ух-какими часами на зависть недругам и друзьям. Походка уверенная, твердая, неторопливая. Себе в помощь ли на всякий случай для подстраховки никакой трости никогда у него с собой не было.
   Наверно любил чтобы руки были свободными. Почему даже и полотенце носил, надежно кинув его на плечо.
   С маршальскими регалиями или в каком-то мундире с погонами никто на даче не видел Сталина. И пожалуй на Госдаче все знали что-нибудь о том, как вождь от-казывался от звезды Героя Советского Союза (она семь лет оставалась в наградном отделе Президиума Верховного Совета и вынесли ее оттуда, приколоть чтобы к красной подушечки в день похорон Сталина).
   Рассказывали и о том, как он смеялся, когда вздумали присваивать ему звание Генералиссимуса:
  - Я похож на Чан Кай Ши? Может не лучше князя Меньшикова -- любовника разгульной императрицы Екатерины первой - хвастаться чтобы мог званием Генералиссимуса?
  Кто оформили-таки присвоение Сталину Генералиссимуса и Героя Советского Союза, потом боялись попадать ему на глаза.
   А глаза у него были по-стариковски добрые и с таким прищуром, что их цвета не разглядишь. И даже - когда он стоял и улыбался всего в двух шагах от пуче-глазых школьников.
   - Здравствуйте, товарищ Сталин! - хором звенели их голоса.
  - Здравствуйте, товарищи! - отвечает и улыбается так, что невольно и все не оперившиеся "товарищи" наперегонки со Сталиным улыбались.
   От места вынужденной короткой остановки, Вождь-Отец шел к своему люби-мому месту купаться. А школьники с радостным сначала смехом, а потом и с хохотом бежали на свое место купаться или - чтобы не опоздать в школу.
   О таких встречах в школе ни хвастались и вообще редко что-нибудь кто-то по-дробно рассказывал. Потому что встреч таких было много - не по одной и почти у каждого.
   Правда было и такое, когда две девочки из второго класса хвастались напере-бой. Одну Иосиф Виссарионович погладил по головке, а через день или два у дру-гой он одну с бантиком косичку переложил поближе к такой же - перебросив через девочкино плечико ей на спинку.
  - Так осторожно взял косичку и перенес через плечо, -- удивлялась девочка, целый месяц кому попала рассказывая одно и то же. - Даже у Мамы так не всегда получается - если перекладывает мои косички!
   Школа на Государственной даче была всего до четвертого класса и с двумя пре-подавателями. Учитель и учительница - муж и жена. Школа была светлой, просто-рной и почти полупустой - учащихся было мало.
   Потому, что военнослужащих на даче было едва ли не больше, чем тех, кто не носил никаких погон и жил семейно, постоянно.
   Государственная дача в чем-то напоминала совхоз. Был сад, огороды и теплицы, в самом дальнем углу большой курятник с горластыми петухами. Свое было молоко, вдоволь картошки, помидор, яблок, винограда и многого другого, что необходимо чаще всего и в значительных объемах. Совсем немного завозили продуктов из Су-хуми, еще откуда-то на той же полуторке, закрепленной тогда за отцом рассказчи-ка-стармеха.
   Внешняя охран - за проволочным ограждением таких не меньше наверно было, чем тех кто нес охрану с внутренней стороны и дежурили у спецзданий. Из таких самым большим, с жилыми и нежилыми флигелями возле него -- узел связи (офи-церы там были и женщины в погонах).
   Поменьше -- двухэтажка и тоже с флигелями - все называли "Делопроизводст-вом". Там тоже работали круглосуточно -- те, кому и днем привозили и ночью бандерли, пакеты писем, газет и журналов. К ним же то и дело только что не бегом приносили должно быть шифровки или другое что-то важное из узла связи.
   Ртов, одним словом, хватало на все, что "совхоз" выращивал, производил.
   Когда Сталин уезжал, меньше оставалось тех, кто обеспечивал "Делопроизводст-во" и работу Узла связи. С меньшим напряжением наверно там и там продолжали трудиться.
   Там же, где домик Сталина, был красивый двухэтажный коттедж с большой ос-текленной и с еще одной -- такой же по размеру, но открытой верандой. В нем от-дыхали - когда Сталин в Москве - то из правительства кто-нибудь, то из партий-ного начальства. Почти всегда они приезжали с женами и никогда не привозили с собой детей.
   Поздно осенью или в начале весны организовывали в "совхозе" пахоту. Когда и домик Сталина и коттедж пустовали.
   Сосед по бараку, в двух комнатах которого жила семья рассказчика, был тоже шофером. Но по профессии он был механизатор широкого профиля: и трактори-стом где-то работал, на автопогрузчиках, на зерноуборочном комбайне и даже кра-новщиком в порту Поти.
   Шофер-механизатор пригонял из ближайшей МТС (машино-тракторной станции) трактор с плугом и боронами. Три или сколько-то гектаров под картошку там го-рох-фасоль и разные корнеплоды он успевал обрабатывать за день-полтора. Школьники бегали смотреть как он это делает и почти всегда провожали трактор до ворот и проходной с часовыми - когда мастер на все руки угонял машину в МТС.
   Известна публично высказанная бывшим премьером Англии Черчелем характе-ристика Сталину. Ненавидивший большевиков и страну Советов, он сказал, что глава СССР был и гений, и непреклонный полководец, и что ему в мире не было равных. Но не стал скрывать от лордов и английских парламентариев и многое другое.
   При его необыкновенной эрудиции и энергии Сталин был резким, жестоким, беспощадным -- как в делах, так и в беседе. Рассказчику не досталось испытать тех трудностей, что доставались Черчелю при беседах со Сталиным. Но беспощад-ность великого вождя испытал. Не напрямую она проявилась, а косвенно - через брючной ремень отца-шофера.
   Вообразив себя умнейшими следопытами и разведчиками двое третьеклассников подкрались к невысоким кустарникам, что вблизи домика где работал в это время или отдыхал Сталин. Шага четыре всего-то оставалась - поскольку подкрадыва-лись на четвереньках, то конечно больше - и они бы заглянули в ближайшее от них окно.
   И вдруг - рассказчик это хорошо-хорошо помнит - на травушке-муравушке почти в притык с его ладонью пара толстых подошв до блеска начищенных сапог. Пока мчался домой, из памяти все растерял, кроме этих сапог и трех золотистых тесемок на каком-то сержантском погоне.
   Отдышаться не успел и только полкружки воды выпил (надеялся смыть страх), как вот он и отец. На ходу снимает ремень, а сыну доверил всего-то снять коро-тенькие свои штаны и в обхват держаться за отца.
   Потом неделю, может больше, если садился горе-разветчик, то вдруг начинал ду-мать: не удобнее ли будет, если пристриться кое-как на краишек табуретки, стула. И -- сидеть не хотелось даже на мягком диване.
   Одни слова - ласковые, в них почти просьба, полная настоящего родительского доверия, - иногда оказывается не то, что надо. Результат на много выше, когда ро-дительское слово подкреплено и родительской рукой да еще и отцовским брюч-ным ремешком.
  2
  
   Почему-то никого на даче не удивляло, что Сталин во многом был сам себе слуга. В домике у него кто-то подметал и мыл полы, окна, поддерживал порядок в душе-вой или в ванной (наверно же было у него в домике то или другое). Но ни одного холуя - суетился чтобы возле него на "полусогнутых" и этим бы кормился - никто никогда не видел. Ни из местных такой обслуги не было, ни привезенной из Моск-вы, из Тбилиси еще ли откуда-то.
   Наперебой рассказчику в кают-компани парохода вспоминали механики и штур-мана архивы из послевоенной кинохроник. Сталин перед ящичком-микрофоном стоит и говорит. На трибуне у него по правую руку стакан и бутылка с какой-то наверно минеральной водой.
   В свою очередь это воспоминание было перебито вспоминавшего слова Черчиля о Сталине: "Свои речи и статьи он писал только сам и в них была исполинская си-ла". Как само собой разумеющееся английский премьер не добавил, что своим го-лосом Сталин и озвучивал им написанное.
   Не было у него - да и не было в то время такой моды, - чтобы у главы государства обитал пресс-секретарь иная ли проворная личность. Кто все, что по протоколу должно быть и напишет без ошибочки, и, когда надо, прочитает - зачем голову утруждать самому главе государства? Ловкий при нем холуй мимоходом решит с кем надо и любой государственной важности проблему.
   До чего ж по нынешним-то мерка был бы не современен Сталин! При его-то не-ограниченных возможносях после смрти наследникам оставил какие-то жалкие три тысячи рублей. А гардероб до того оказался убогим - а там им заношенные овчин-ный тулуп, валенки подшитые и т. п. - что Никита Хрущев распорядился ничего этого народу не показывать да и вообще поскорее ликвидировать зародившийся было в Кунцево музей.
   Не с этого ли Никита и начал перековывать партийные кадры: усвоили чтобы у Маркса наиглавнейшее из главного: коммунисту, мол, ничто человеческое не чу-ждо. И прежде всего - в части мещаннской бытовой роскоши и чревоугодия с го-рилкой чтоб, до обжорства под грамофонную музыку или пенье горластых армей-ских ансамблей.
   Возможно и смерь была у "ленинца" Никиты Хрущева такой скоропостижной из-за того, что под настоящую рюмку настоящей водки не оказалось под рукой настоящей закуски - и всего-то наскоро с грядки сорванный не соленый огурец. И это, когда у него стало привычкой "человечески не чуждой" -- не говоря о прочем - к его обеду были чтоб самолетом доставленные с Кавказа мандарины, только что сорванные с дерева.
   Это же каким убожеством смотрится сохранившееся в послевоенной кинохрони-ке! Сталин - стоя на трибуне, когда его речь прерывалась аплодисментами - сам себе в стакан наливает минеральную воду и пьет.
  А один из послсталинских руководитель коммунистической партии союзного масштаба - оказался даже более, чем Никита Хрущев, недосягаемого совершен-ства марксистом. Много-много охотно о перестройке и о чем попало говорит-говорит, оккупировав трибуну никто не знает на сколько и для чего, и по-благородному (почти по-дамски) маленькими глоточками (демонстрируя благо-родную пресыщенность всем и вся) отпивает некую таинственную жидкость.
   Да, ее с трепетом где-то налил кто-то, а несет к трибуне стаканчик на блюдечке другой - до собачьего подхалимажа вышколенный холуй. И ноги-то у него при этом ступают без малейшего звука и, что ни шажочек - в каждом из них демонст-рация нескончаемых восторгов тому, кто на трибуне.
   Одет холуй с иголочки в только что сшитое во все наимоднейшее черно-белое с галстучком. Пострижен и побрит - "что надо".
   Но куда холую тягаться с его "работодателем"-кормильцем (тем, что на трибу-не)! На том все первокласснеший импорт. Пуговка ни одной к кальсонам не при-шита, если она не самого-самого заподноевропейского происхождения - не от фирмы-поставщика их высочествам королям, принцам и принцессам.
   До того у марксиста номер один все по Марксу очеловечено, что брезгливость он испытывает невыносимую, если холеными пальчиками притронется к одежде, сделанной руками его соотечественника. (Конечно же - давно это и не просто брезгливость!)
   Неизбежное. Потому что хотя бы в чем-то он хорошо информирован. Знает, в частности: все в России им старательно "перестроено" до таких развалин, что его соотечественникам нечем и не из чего делать вещи современные, приличные. (Даже и лучше бы моли сделать, чем в самой дальней загранице.)
   Конечно знает он - убежден: преподаватели в России такие, что его деток не научат и не воспитают способными жить по-Западному. А им, когда станут взрослыми, не прозябать же на просторах России, в прах превращенной (пере-строенной) по планам, проектам и образцам, "безвозмездно" предоставленным Западом-"доброжелателем".
  
  3
  
   Что-то из продуктов, вырощенных для самопотребления на Государственной да-че, наверняка попадало на стол Сталину. Из те же овощей или фруктов.
   Его кормилицей -- повар, официантка-подавальщица, она же заодно и посудо-мойка - была пожилая женщина из Москвы или Подмосковья. Не болтливая, не-угомонно трудолюбивая и не делала секрета из того, что она готовит и чем кор-мит вождя.
   Например, обед у него был самый обыкновенный. Закуска из чего-то. На первое всегда суп - не обязательно харчо, но обязательно с мясом. Из супника Сталин себе набирает в тарелку сам и сколько душа пожелает. Позже из этого супника достает мясо - оно у него вроде как второе блюдо (без гарнира и без подливки). На десерт - никаких компотов или киселей - всегда фрукты. Словом: ел - чтобы жить, а не наоборот.
   Естественно: пожилая женщина ни в белых перчаточках или без них никогда не стояла за спинкой стула, пока Сталин обедал, завтракал, ужинал. Никого в это время нет, кто бы главе огромного государства помгал найти на столе вилку, сал-фетку, налить в стакан - если не "Боржоми", то что-нибудь.
   Рассказчик оказался не в курсе: из чего же закуска была для Сталина в малень-ком дачном домике. Слушавшие наперебой предлагали: селедочки кусочек или иное рыбное.
   В каторжном Туруханском крае в далеком Заполярьи у ссыльных едва ли не главным продуктом питания была рыба. Приставленный охранять Сталина жан-дарм в своих воспоминаниях написал, что Сталин часто у него отпрашивался на рыбалку и нередко так, чтобы с ночевкой. И никогда после рыбалки с пустыми руками не возвращался.
   Но могло быть и другое. Рыба ему в ссылке настолько осточертела, что он ее до конца жизни терпеть не мог.
   Тот же охранник написал-признался, что не раз отпускал Сталина на лодке спла-вать на тот берег Лены. Купить спичек, табаку или чего-нибудь на те пятнадцать рублей, что выделялись на прокорм каждому ссыльному. А река там по ширине и бурному характеру вровень со "священным Байкалом".
   Почему у Сталина и не оказалось никакой водобоязни. Почему, когда шел в мо-ре искупаться, не мчались корабли Черноморского флота оберегать пляж от авиа-носцев и линкоров вероятного противника - тех же коварных янки.
   Да и не та фигура был Сталин, чтобы его беречь, как любого из нынешних все-народно избранного, например, президента (или даже - президентского секрета-ря). Руководителем партии Сталин всего-то был и, по совместительству, главой правительства огромной страны с многомиллионным населением.
   Затевать гигантские стройки у него получалось. Но перестраивать на указке с Запада - душа не лежала, не умел.
   Иное дело, когда не какой-то Сталин, а на берегу Черного моря кто-то из персон, приближенных к Президенту. Почувствовший себя незаменимым и настолько могущественным, что от радости решил устроить невиданных в стране масшта-бов и всем на зависть (знай наших!) развеселый праздник.
   О подобном принято говорить: "В сорок лет - бес в ребро!"
   Но тут особый случай. Чиновнику-то едва не полных пятьдесят. Жена с ним в законном браке и прелестная дочь на выданьи. И вдруг...
   Не в моготу - захотелось приближенной особе праздника по сценарию свадьбы, с крепкой выпивкой, дорогущей закусью, непременно цыганский или иной хор чтобы оглашал здравицы в честь псевда жениха и псевда невесты во всю ширь и глубину моря, "самого синего в мире".
   Пригласил и понаехалась на его праздник-гульбище тьма-тьмущая равных ему по статусу и сплошь многозвездные эстрадные знаменитости (без них нельзя - он ведь в основном эстрадная личность. Знаменит своими только что не ежедневны-ми телевыступлениями с этаким политическим перчиком).
   Пойди найди в истории многострадальной России, чтобы какой-нибудь ухарь-купец подобное устраивал и когда бы в миг столько нашлось "бескорыстных" спонсеров-благодетелей, не пожалевших миллиарды рублей (может - долларов?) на с этаким размахо всенародно полезное мероприятие.
   Во всю пошла пьянка-веселье нуворишей нынешних - кому так вольготно и ве-село жить на Руси! Куда там до них каким-то из проклятого прошлого князьям и ухорь-купцам миллионщикам!
   По тревоге покинувшим места базирования, чего стоили кораблям Черномор-ского переходы в район хмельного шабаша и бдительное в полой боевой готов-ности дежурство там? Охрана боевыми кораблями "этой свадьбы-свадьб-свадьбы, что пела и плясала"? Ведь тоже, считай влетела в немалую "копеечку".
   Но какой бы ни была эта сумма, засекреченной конечно же ее списали по соот-ветствующей статье государственного бюджета - по сути принудив налогопла-тельщиков соучаствовать в кем-то затеянном внекалендарном празднике-кутеже. Приближенная особа госслужащий? Значит и какие-то расходы на его любую прихоть должны быть из госбюджета.
   С неминуемым расходованием каких-то сумм из госбюджета разве не охранялся пляж Государственной дачи номер четыре?
   Да, была и там бдительная охрана. Оказывается уткнувшись в берег носом по-стоянно дежурил корабль - пограничный катер. Случалось, что на нем выходили в море с их табельным оружием пограничника -- серьезно поговорить чтобы с приезжими рыбаками-любителями. Если лодку у тех невзначай занесло как раз не туда, где их ждет не дождется черноморская кефаль и скумбрия.
  
  4
  
   В кают-компании возникло подобие дискуссии, когда вспомнил кто-то из офи-циального заявления все того же Черчиля: Сталин обладал чувством юмора". Рас-сказчик это мог бы подтвердить, повторив подробности из встреч дачной детворы со Сталином. Но нашелся непримиримый оппонент: юмор, мол, "отца народов" носил более чем странный характер.
   Случилось так, что один из самой старой Ленинской гвардии (большевик Бада-ев) в таких количествах стал коллекционировать пробки от водочных бутылок, что Сталин ему намекнул: присвоил большому какому-то пивзоводу имя боль-шевика-ленинца. Не помогло.
   Решили послать Бодаева послом в Монголию. Подальше от московских собу-тыльников.
   Но полномочный представитель уважаемого монголами государства, такое в пьяном состоянии отчебучил, пришлось его пьяным или в полусознании увозить из дружественной страны и за него извиняться.
   Должно быть настроение у Сталина было юморным дальше некуда. По его ре-комендации большевика из старой ленинской гвардии Бадаева назначили дирек-тором "Пивоваренного завода имени Бадаева".
   Прав был бывший премьерминистр Англии, отметив что Сталин был резким. Не раз это проявлялось в его отношении и к Маршалу Советского Союза Георгию Константиновичу Жукову. Чего не скрывает Маршал в своих мемуарах.
   Да и не только в отношениях к нему. Адмирал Советского Союза (звание вро-вень с Маршальским) Н.Г. Кузнецов за болтливость его подчиненных был разжа-лован в контр-адмиралы и после должности Главкома Военно-Морских Сил на-значен был командовать полдюжиной стареньких кораблей речной Амурской флотилии.
   На высокой командной должности был некто генерал-лейтенат. Сократив до ми-нимума выполнение своих служебных обязанностей, трату силы и время на рат-ные дела в 1944 году стал то и другое тратить на "любовную страсть неуемную". Сталин якобы сначала внимательно выслушал оправдания военноначальника и только после этого оставил его в звании без генеральской приставки - лейтенан-том и с соответствующей этому званию должностью.
   Конечно же не без ведома Сталина рассматривалась на собрании первичной парторганизации "аморалка" Маршала Жукова. После его искренних признаний в объяснительной записке, что привозили к нему на фронт некую "Г". Что в спец-поезде с ним ездила ему не безразличная "З" и на ее груди было с избытком ор-денов и медалей.
   Нет, лично сам Жуков ее не награждал. За ею совершаемые подвиги не выходя из вагона спецпоезда "З" вручали кто медаль, кто орден генералы - кому доверя-лось Президиумом Верховного Совета "по горячим следам" награждать воинов, отличившихся в смертельных схватках с врагом. Кто был в роли такого врагом в спецпоезде Главкома, черным по белому должно быть записано в протоколе соб-рания первичной парторганизации, а не двумя буковками, как в объяснительной Маршалм.
   И не жестокость и беспощадность ли по пресечению морадерства проявлены были в отношении "правой руки" Жукова - члена Военного Совета Фронта - из-за кое-каких "трафеев" (засадили на двадцать пять лет в тюрьму)? Или изъятие из личной собственности хрустальных люстр, тканей, мехов и прочего из привезен-ного Жуковым аж в семи вагонах при возвращении из Германии? Еще и за это Маршалу пришлось оправдываться на партсобрании -- перед тем, как продолжать службу, откомандированным только что не "в деревню к тетке -- в глушь, в Сара-тов".
   Когда Маршал сочинял свои мемуары, должно быть посчитал пустяком и по-этому оставил без внимания подробности досадного факта. Из-за чего Сталин с ним не разговаривал по телефону пять дней подряд. И это, когда ежедневно с ко-мандующими фронтов Главком обязательно разговаривал хотя бы раз или два. И случилось же такое в самое неподходящее время - в дни штурма Берлина!
   Складывается мнение, что Сталин делил едва ли не всех людей на две категории - без промежуточных тонов ли полутонов между ними. На людей дела - кто вы-кладывается полностью, способен совершить невозможное. И в противополож-ность им - шкурников: у кого личные блага, личные интересы вдруг обнаружи-ваются или всегда прежде всего, на первом плане.
   При назначении перед войной Пронина председателем Моссовета, Сталин разъ-яснил кандидату на высокую должность -- за что прежний председатель и его за-меститель были расстреляны. Картошки и других овощей было на зиму заготов-лено шестьдесят процентов от необходимого населению Москвы.
   Но это - всего лишь факт. А суть - в запомнившейся Пронину сталинской фразе: "Лучше убрать двух болтунов и бездельников - чтоб не мучили миллионы лю-дей".
   Первый секретарь Новосибирского обкома партии не скрывая ничего написал. В области я был вроде, мол, удельного князяь -- мне подчинено было все: прокура-тура, суд, руководители всех предприятий, милиция. Но и строго спрашивали, оценивая его работу по трем основным показателям.
   Не допускалось чтобы снижение производства на промышленных предприятия и в сельском хозяйстве. А третье - не наиглавнейшим ли оно было - не увеличи-валось чтобы количество жалоб в Москву от кого бы то ни было. Были жалобы, есть и будут - недопустимым Сталин считал увеличение таких жалоб.
   Осмысливая это, начинаешь понимать, почему Сталин с искренним уважением и особым почетом принимал в Кремле французского президента Шарля де-Голя. Не проявилось ли при этом нечто одинаковое у бывшего семинариста с президентом не из политиков-профессионалов?
   Возможно в основе этого такая вот "мелочь". Оба придавали государственного масштаба значение всего-то ценам такому, без чего - как выражался де-Голь -- консерьежке (уборщице межэтажных лестничных маршей в подъезде) не могла бы жить по-человечески.
   На столе президента Франции появлялся ежедневно ценник из семидесяти пунктов: за сколько сантимов ли франков можно купить хлеб и сахар, сыру ли колбасы для скромного бутерброда, спички и самые дешевые носки, проехать от остановки до остановки на автобусе и т.д.
   - Зачем это вам это знать? - его спрашивали министры. - Президенту опускаться до таких мелочей?
   Те, в чьих интересах старались министры, и для кого было кость в горле такое "крохоборство" главы государства - щедро оплачивали услуги террористов. Две-надцать покушений было на не политика-непрофессионала!
   Перечень "мелочей", что были под контролем у Сталина, едва умещался на двух во весь разворот газетных страницах: начиная с телевизоров и радиоприемников - до второсортного риса и самой низкосортной селедки. С точностью до копейки указывались цени, что были в минувшем году и какими устанавливаются на год наступивший.
   И такое почти сразу после войны из года в год - включая и 1953! Шесть раз под-ряд! .
   И снижались цены не благодаря ли тому, что Сталин был резким, жестоким, беспощадным. В том числе и к тем, кто намеревался продавать москвичам кар-тошку и всего-то, мол, на какие-то копейки дороже, чем она стоила - по ценам базарных спекулянтов.
   Вспомнилось Константину Георгиевичу, как он изучал (что было необходимым) Сталинский "Краткий курс истории ВКПб". Наткнулся на какой-то странице и сразу подчеркнул карандашом строчки (потом возле них на поле поставил и чер-нильную галочку).
   Сталин откровенно признавался и предупреждал, что социализм приходится строить с теми людьми, какие есть. Иными словами: с хорошими и разными.
   Но как быть -- когда хорошие вдруг, преодолев огонь и воду, оказываются не те-ми, кем были до громыхания в их честь медных труб? Когда появляется возмож-ность иметь материальных благ больше, чем было и чем надо? А это всегда - что-бы не досталось другому даже необходимого. Бессовестность когда в ком начина-ет пронизывать все?!
   Как быть, если в строительных лесах оказалась подпорка из гниющей сосны или вроде бы надежнейшего дуба? Если негодное не убрать, рухнут леса вместе со строителями и, скорее всего, строителей раздавят кирпичи разваливающегося не-достроенного здания.
   В окружении Сталина были наркомы и министры, генералы и маршалы, руково-дители гигантских строек. На кого он мог опираться, кроме них в первую-то оче-редь? Зная, что опирается не совсем на таких, каких бы надо - но где взять сколь-ко надо сплошь хороших?
   Начальник главного полтического управления Красной Армии Мехлис убежда-ется: командующий Крымским фронтом, принимающий дела у оказавшегося "не на высоте" командующего, - такой же "не рыба не мясо". О чем и заявляет Ста-лину.
   И не красивая для истории раза - факт. От Сталина пришел в Керчь Мехлису от-вет (по существу -- иного и не могло быть): "У меня нет Гинденбургов."
   Воевать и строить социализм приходилось с теми людьми, какие тогда были. К великому сожалению, среди них все больше и больше накапливалось таких, де-вять из десяти которых (предупреждал Ленин) впору расстреливать - ни в коем случае не доверять им никакое дело государственного значения.
   Но таких оказалось уже предостаточно, когда принималась Сталинская консти-туция. Их единодушный напор проявился с такой силы, что выборы стали прово-дить лишь прямыми и тайными. Без вписанного Сталиным в проект конституции: выборы обязательно должны быть альтернативными - в избирательном бюллете-не, как минимум, две кандидатуры.
   На много легче "разным" было расправиться с предложенными Сталиным после войны вариантами решения назревших в стране экономических задач. Он умер и без особых затруднения затеяли и осуществили "перестройку". Паровоз - что мчался, летел в Коммуну -- перевели на путь, что в противоположном направле-нии. И поехали-поехали туда, где несметные материальные блага преимущест-венно для тех, кто умеет и ничуть не стесняется обворовывать свой народ.
   Генерал-артиллерист Артем Сергеев - только что не с грудного возраста жил вместе с детьми Сталина - вспомнил дружескую беседу Сталина в домашней об-становке.
   - Чему готовитесь посвятить свою жизнь? - спросил отец сына Ваську и его ро-весника. Старшеклассниками они уже были.
   - Я - борьбе за установление советской власти в странах всего мира! - ответил сын с готовностью сейчас же и приступить от слов к делу.
  - Сначала в нашей стране сделать надо жизнь такой, чтобы и в других странах народы захотели Советской власти, - посоветовал отец сыну.
  Один в кают-компании вспомнил о копеечных ценах на колхозных базарах в 1951 году. Другой - как отмечали они годовщину свадьбы в Ленинграде:
   - Пришел в Елисеевский магазин на Невском за икрй. И черная тебе там и крас-ная в банках и на развес по ценам, что никого из покупателей не смущали -- как и на другие продукты, всяческие деликатесы.
   Не только в беспощадности у Сталина слово не расходилось с делом. Знал что нужно людям - тем, кто честно трудился, и, в пределах возможного, шел им на-встречу.
   Рассказчик с непроходящей грустью поведал и о том, как навсегда покинул Ста-линскую дачу номер четыре. Ни с друзьями не попрощался, ни поблагодарил учителя (он был пловцом-спортсменом - залюбуешься как плавал и как "солнце" на турнике крутил на зависть всем. Мальчишкам вселяя мечту -- непременно стать таким же ловкими и сильными); ни учительницу (по совместитеьству она была эстрадной звездой в "совхозном" клубе. Зрительный зал был достаточно вместительный. Но если учительница выступала, то много было и таких, кто сто-ял не в один ряд вдоль стен - в основном конечно военнослужащие. Не было ей равных какая красивая, и тем более, когда она пела, танцевала).
   Шла когда Великая Отечественная война, муж родной тетки рассказчика пропал без вести. Его мать вместе со своей старшей сестрой (теткой рассказчика) выпла-кали все, что могло мешать продолжать им нормальную жизнь. Миллионы, кто погиб и не одна тысяча таких, кто пропал без вести.
   Вдруг мать рассказчика от радости не находит места. Отец пришел пообедать и она ему дает читать письмо от старшей сестры. Та написала, что ее бесследно пропавший на сколько-то лет муж дал о себе знать. Живет в Австралии и у него наконец-то своя небольшая ферма с таким-то поголовьем овец.
   Прочитал молча отец в письме "самое интересное", почти без аппетита съел вкуснейший гуляш, забыл выпить компот и молча торопливо ушел. И двух часов не прошло, как рассказчик с отцом и матерью покинули Государственную дачу на бывшей закрепленной за отцом полуторке (за рулем в кабине сидел шофер-механзатор и у него был путевой лист по маршруту до Батуми).
   Отцу на выбор предложили три города: где сразу и жилье для семи нормальное будет и ему работа по специальности. Он выбрал Батуми.
   Здесь был и тот мартовский день, когда рассказчик услышал о том, что Сталин умер. Плакал вместе со всеми сразу и в другие дни. Детских силенок не хватала сдерживать слезы, не только потому, что и другие плакали. Потому что перед слезами на глазах, память выдавала ему со многими подробностями: как он со сверстниками встречали у моря грузина-старика с полотенцем через плечо.
   С ним здоровались. Он отвечал с такой заразительной улыбкой, что мальчишкам хотелось делать то же самое. У них конечно получалось по-другому: просто -- никто из них и знать не хотел почему они смеются. А на самом-то деле: от радо-сти, в которой была уверенность, что их такие встречи будут повторяться много-много раз.
   В Батуми рассказчик доучивался в четвертом классе и окончил школьное свое обучение. Не расставаясь с этим городоом, поступил в мореходное училище и выучился на судового механника. Свыкся (можно применить и слово "полюбил") с этим портовым городом, с его жителями.
   У старшего механика семья и давно квартира в Мариуполе. Редко пароход "Ху-дожник Крайнев" наведывается в столицу Аджарии. Столько же и случается с особой радостью у стармеха встреч с незабываемом в Батуми.
   Узнал он когда-то и вовек не забудет "забегаловку", что не с такими рекламами, что зазывают зайти в гости всех подряд. Не так далеко это скромное заведение от двухэтажного "Дома чая" на набережной и от пассажирских причалов. Тесное, не очень светлое помещение в пристройке административного какого-то здания.
   Пока стоит пароход на рейде или у причала под выгрузкой, старший механик обязательно хотя бы раз в день посещает "забегаловку". Чаще всего не один: приводит кого-нибуд из экипажа на чашечку по-настоящему по-турецки приго-товленного кофе.
   Никто в Батуми, во всей Аджарии, может быть и в Грузии не умет, мол, так при-готовить кофе точно такое, каким оно получается у аджарца-старика. Наверно из-за его строгости в движениях рук и, когда готовит, ни на долю секунды не отвле-кается от кофеварки.
   На вид и по запаху кофе у него почти не отличается от приготовленного кем-либо другим. Но первый маленький глоток его кофе и - ты на сколько-то вроде и не тот, кем был всегда и только что.
   А потом явится и желание навсегда стать таким другим. Лучше того, каким был сам и лучше любого кого знаешь, встречаешь ли на улице - кому пока что не дос-талось выпить в Батуми настоящего кофе по-турецки.
   Почему таким необыкновенным оказывается кофе? Когда и зерна кофейные не самим же выращены аджарцем. И кофеварка обыкновенная - только далеко не новая. Вода в нее наливается обыкновенная и закипает она при той же температу-ре что если и в чайнике она или в кастрюли.
   Не в том ли, что когда смотришь на приготовление кофе и сам готовишься к встрече с ним? Видишь, как шаманит ли сященнодействует аджарец и как при этом он строго относится ко всему - к себе в первую очередь. Вот и в тебе все перестраивается: становишься к себе строже и внимательнее ко всему, сделав первые глоток за глотком.
   Забыты Батуми и дюжина портов, где побывал после этого. Но эти строгость и внимание ко многому, что оставались порой незамеченным, -- сохраняются дол-го-долго. Нет, скорее всего, бесследно и не исчезают - сохраняются как еще одна черта характера.
   Без Кавказа немыслимая. Не Кавказ ли причина строгости и несокрушимой це-леустремленности, чего порой с избытком было у Сталина-Джугашвили?
   Не сомневаюсь (и не только я), что климат и ландшафт - те же горы или море - участвуют в формированхии нашего характера. И это по-разному проявляется, ко-гда мы в родных краях - одно в нас преобладает, и другое - когда "судьба забро-сит нас далеко".
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"