Аннотация: Из воспоминаний - из дневников и записей моего Деда
КОНДРАТЮК Георгий
МЫ - РАЗВЕДЧИКИ
1. ПОПАЛ В ДЕСЯТКУ
1943 год - самый кровавый на советско-германском фронте. Украина, Белоруссия, Прибалтика, Крым и Россия почти по Москву захвачены врагом. В оккупации около 70 миллионов (см. страшный приказ N 227 "Ни шагу назад!"), а на фронт нужны пополнения. Кого мобилизовывать? Где взять резервы? Набирали всюду. Брали и нас допризывного возраста комсомольцев-добровольцев. И на фронт было отправлено в 1943 году 78 вновь сформированных дивизий (Г.К. Жуков "Воспоминания и размышления", т. 3, стр. 89).
В городе Омске во всех школах более или менее пригодных для этого - госпиталя. В остальных - занятия в три смены. Паек школьнику - 500 граммов хлеба в день. В большую перемену в школе нам давали по теплой, иной раз даже горячей булочке - в ней было 30 или 40 граммов.
В госпиталях - искалеченные на фронте в гипсах и окровавленных бинтах. Среди них - кто без ноги, кто без руки, слепые, глухие... Мы понимали - это и нас ожидает, знали, на что идём. Так уж "параноик" Сталин оболванил нас, будущих добровольцев. Воспитал "по своему образу и подобию" и вырастил на верность народу, на труд и на подвиги. Что было, то было.
Когда удалось мне найти школу N 17, в её дворе мальчишек было как сельдей в бочке. Мне уже не 15 лет, и мальчишкой себя не считал. Месяц назад мне исполнилось 16, даже паспорт получил, прописаться только не успел. Протиснулся правдами-неправдами сквозь толпу, и досталось мне место вплотную у забора - самого дальнего от служебного выхода из школы. Из этой двери через каждые семь-десять минут выходил майор и с ним сержант. С высокого крыльца они осматривали нас и выбирали очередную десятку счастливчиков. Потом майор и сержант исчезали с ними за дверью, а мы снова ждём, когда же опять они выйдут на крыльцо.
Не только мне, всем, кто столпился во дворе школы, ясно, что майор набирает в свои десятки тех, кто хотя бы ростом повыше. Потому что мы все были одинаково тощие. У меня рост утром на три, а днём на четыре сантиметра не дотягивал до ста шестидесяти. Вес был - почему-то запомнилось - сорок девять килограммов. Рядом стоял примерно такой же "рослый", как и я. И вдруг на него рукой показывает майор и произносит: "И ты!"
Вот так фокус! А на самом деле, всего лишь "военная" хитрость. У соседа под ногами было два кирпича. Когда из школы вышли майор и сержант, он, придерживаясь за забор, встал на кирпичи и во всю вытянулся - сколько мог. Только он ушёл, тотчас кирпичи оказались под моей правой ногой. Когда вышли майор и сержант, я уже стою на кирпичах - они плашмя один на другом, обе мои ступни чуть подрагивают в нетерпеливом ожидании. Хорошо, что забор за спиной - держусь за него и поднимаюсь на цыпочки. Всё получилось наилучшим образом - четвертое или пятое майорово "И ты!" попадает в упор на меня.
Попал в десятку!
Сержант бдительно следит, чтобы на крыльцо поднимались только те, на кого майор указал своей ладонью. Пригибаюсь больше, чем надо, фуражку в правой руке держу над головой - мол, не потерять бы. А меньше ростом кажусь, мол, потому что вынужден пригибаться, чтобы пробиться сквозь стоящих плечо к плечу малорослых мальчишек, вплотную притиснувшихся к крыльцу.
Это была моя первая, никому не в подражание военная хитрость.
--
ГОДЕН
В коридор на втором этаже из классов вынесены четыре стола и около дюжины стульев. На одном столе полевая сумка майора и какие-то бумаги. Другой стол немного не вплотную у окна и отгорожен ширмочкой из простыни и ещё из чего-то. За ширмочкой, облокотившись на подоконник и не выпуская карандаша из правой руки, стоит врач - подполковник медицинской службы. Ещё один сержант, другой, не тот, что выходит с майором, и младший сержант - "столоначальники". У каждого свой стол с двумя чернильницами-непроливашками, ручки с перьями и в строгом порядке разложены нужные для работы бумаги.
Сержант, что вслед за майором вел нашу десятку по лестнице, когда поднимались на второй этаж, громко предупредил, чтобы все раздевались по пояс. Полураздетыми выстроились мы в очередь у "кабинета" врача - там, куда нам показал сержант рукой. Из десятки, что была перед нами, все одеты и радостно, оживлённо между собой разговаривают. Когда мы освободили лестницу, они спустились в вестибюль школы и через главную, парадную дверь ушли на улицу. Мой "подзаборный" сосед и ещё один уходили последними, торопливо распрощавшись со "столоначальниками" и на ходу перечитывая только что полученные удостоверения.
Настала моя очередь. За ширмочкой стою перед полковником. Его беглый взгляд по мне от головы до пят и сразу же первая полукоманда: "Спусти брюки и трусы до колен". Спускаю. Вторая команда: "Повернись спиной". Одним глазом осматривает мою спину и ниже, а другим отыскивает листок - не упал ли с подоконника. "Фамилия?" - спрашивает и, когда себя называю, громким голосом её дублирует, чтобы слышали те, кто не за ширмой. Фамилию мою карандашом вписывает в свой листок. Сразу же затем громко: "Годен!" - это мне. А тем, кто в очереди: "Следующий!"
Оформлять меня в добровольцы досталось младшему сержанту. Напротив и немного в стороне от него сажусь на стул. Передо мной вырванные листы из школьных тетрадей. Выбирай, какой хочешь - в клеточку или в линейку. Выбирай и ручку, перо, которые тебе по душе. Чернильница-непроливашка передо мной и образец заявления, слово в слово из которого переписываю собственноручно: "Прошу зачислить меня добровольцем в рабоче-крестьянскую Красную Армию". Выше над текстом слово "Заявление". Ещё выше и немного правее - мои фамилия, имя и отчество полностью. Внизу, под заявлением моя подпись справа, и слева - дата "7 июля 1943 г.".
Пока переписывал текст на тетрадный лист в линейку, младший сержант уже и оформил мне удостоверение. Это всего лишь четвертинка листа с текстом, отпечатанным под копирку на машинке, и дополненный вписанными от руки данными моего паспорта. Дата внизу та же, что и в моём заявлении. И подпись майора - к нему успел сходить младший сержант и там же поставил печать. Нигде за это удостоверение расписываться не надо было. Достаточно того, что перед вручением удостоверения о зачислении меня добровольцем с 7 июля, младший сержант отнёс майору мой паспорт, и тот быстро перелистав мой новенький паспорт, сунул его в свою полевую сумку.
- Послезавтра к девятнадцати тридцати ... - как бы записанное на магнитофонную ленту. Младший сержант перечисляет номер платформы, где нас встретит старший сержант такой-то, не забыть кружку и ложку и чтобы каждый обязательно постригся под машинку и имел справку, что прошёл санпропускник.
А без такой справки ни в какой вагон пассажирского поезда, может и пригородного тоже, тебя не пустят. В воинский эшелон - тем более. Чтобы получить такую справку, нужно чтобы в банеподобном учреждении всю мою одежду пропустили через едва ли не до красна раскалённую трубу, а сам в это время должен вымыться, как следует. За кусочек зелёного вонючего мыла и за то, что мылся в своё удовольствие, а мою одежду прожаривали, платить не надо ни копейки.
Когда сел в кресло, девушка-парикмахер сначала не хотела навешивать салфетку - у меня хорошая свежая стрижка под полубокс.
- Позавчера постригся в вашей парикмахерской, - объясняю ей. Не удержался и хвастаюсь, - Добровольцем завтра уезжаю на фронт. Постригайте наголо "под нулёвку"!
Моё хвастовство девушка восприняла непонятным для меня образом. Пока подстригала, пальцами и ладонью прикасалась то к моему затылку, то повыше лба. Вспоминалась мне почему-то при этом мать... Когда был малышом, так же осторожно и ласково она гладила меня по голове, одобряя или награждая за нужное и хорошо мной сделанное дело. Пока рассчитывался копейками за стрижку у кассира, трижды оглядывался. Но девушка уже была занята другим клиентом и, наверно, обо мне забыла. Она старше меня на два-три года и поэтому, конечно, умнее. Но в ней нет ничего похожего на мою мать и вообще ничего материнского.
На другой день, наголо постриженный, с узенькой бумажкой -Удостоверением добровольца Рабоче-крестьянской Красной Армии, с кружкой-ложкой и справкой о том, что прошёл "вошебойку" (санпропускник), перешагивал через рельсы и шпалы - шёл к платформе, где мне предстояло представиться незнакомому старшему сержанту. Нашёл его на платформе почти сразу. Пришёл на четверть часа раньше, но был у эшелона далеко не первым.
Дважды строили нас в две шеренги, пересчитывали и перепроверяли по списку. Не было ни одного, кто бы не пришёл или хотя бы опоздал. У каждого с собой кружка-ложка и одеты в самое худшее, что нашлось дома - завтра-послезавтра выдадут обмундирование, всё наше гражданское выбросят или сожгут.
Наконец мы строимся в последний раз. Хорошо поставленным командирским голосом старшина командует: "По вагонам..." - пауза, которой хватило ему на полный вдох, а нам приготовиться к исполнению команды, и громко-громко: "Ма-а-арш!"
Еду преисполненный гордости за себя и за каждого, кто рядом. Не слышу стук вагонных колёс на стыках рельс, он - ничто в сравнении с тем, как от радости стучит моё сердце. Ещё бы! Нам не сегодня-завтра будет поручено настоящее дело, которое только для взрослых, только для настоящих мужчин! Таких, о которых писали и пишут с большой буквы!
--
ПРИСЯГА
Мосинскую винтовку-трехлинейку получил недели за две до того, как принимал присягу. А к ней - сразу и новеньких два подсумка для патронов. Но все патроны пока хранились в "цинках" у старшины роты. С оружием мы освоились быстрее, чем с обмундированием. Чистил и смазывал винтовку ежедневно и каждый раз обязательно с удовольствием разбирал и собирал затвор. Научился регулировать длину ремня, чтобы как можно удобнее было, когда винтовка по-походному, за спиной. Для этого надо всего-то, чтобы между ремнем и ложем ствола винтовки было расстояние, когда ремень натянут, - равное тому, что у меня от ладони до локтевого сгиба.
С обмундированием не получалось так, чтобы на мне оно было хотя бы в чем-то похожим на вид старшины роты. Сколько ни стараюсь, у меня - как и у других новобранцев - за спиной горб. Во время построения проверяю на ощупь и старательно расправляю все складки под ремнем. А младшие командиры - сержант и ефрейтор - обязательно обнаружат, что всё ещё одет не по форме и недостаточно подтянут. Будто бы нет у них других дел, кроме как следить за тем, у кого как подтянут ремень и на сколько ещё его надо подтянуть и не забыл ли кто застегнуть самую верхнюю пуговицу воротника.
После таких будней день, когда принимали военную присягу, был настоящим праздником. Таким, какого в жизни у нас еще не было.
В обуви, начищенной до блеска, уверен, что нет горба за спиной, с моей трёхлинейкой (штык примкнут) стою в строю и волнуюсь не меньше, чем стоящие рядом - вдруг у меня одного и не получится так, как надо. Не сумею строевым шагом с одинаковыми ударами подошв об пол пройти туда и назад, прикладом винтовки не то что стукну, а еле заметно прикоснусь к чему-то у меня под ногами или сорвётся голос, когда надо без малейших отклонений от требований устава представляться тем, кто у пулемёта.
На столе, обтянутом плакатной красной тканью стоит пулемёт "Максим". Зелёный, вычищенный до блеска и с грозно приподнятым стволом. Сначала казалось - к чему это он там? А теперь уверен, что без "Максима" на красной дешевенькой скатерти тот день был бы не таким праздничным. И не для меня одного. Потому наверное и станковый пулемёт казался намного больше по размеру, чем даже знаменитый пулемёт в кино "Чапаев". Больше и более грозным, чем те, что видел "живьём" в годы войны.
Возле пулемёта стоит командир нашей роты, командир батальона и капитан с орденами и медалями на груди. С рукой в белых бинтах на чёрной косынке, он был не из "наших" - ни разу до этого его не видел и не встречал. Узнал потом, что и другие не знают, кто он и откуда. Когда он шёл вдоль нашего взвода, ни на пол оборота не повернул голову, но я уверен, он видел и мои глаза и глаза всех, кто стоял в строю.
Неизвестный капитан, а не командир батальона, поздравил нас, напомнив, что воин только раз в жизни клянётся Родине. Раз и навсегда. И клянётся защищать её до последней капли крови.
Потом капитан, придерживая раненой рукой скоросшиватель, читал текст Военной Присяги. Читал с уверенностью, что каждое слово Присяги впечатается на всю жизнь, навсегда в память мою и всех, кто был рядом.
Первым пошёл к столу, где пулемёт, наш правофланговый - самый рослый. Расписался, шаг назад, и едва повернулся направо, к столу чеканным строевым шагом подошёл другой воин-доброволец. Минуты пролетели "как пули у виска". Вот и мой черед. Подошёл четко и таким строевым шагом, что сам не знал и никому бы не поверил, что умею так ходить, как и на Красной площади у тех, кто участвует в парадах, не всегда получается. Поворот на-право. Перед тем как наклониться и расписаться, с жирным шлепком перебрасываю винтовку из правой руки в левую. Минуты не прошло - трёхлинейка снова у меня в правой руке. С этого момента в ней никаких не пять килограммов, а два - может, и одного килограмма нет! Ноги не чувствуют моего веса, они вот-вот лишатся опоры. Вместо них у меня где-то, сам не знаю где, вырастают крылья. Я весь и всё во мне - в полёте!
Вдруг стал не таким, каким был всегда - даже еще и сегодня утром. Такие чувства у многих, если не у всех, кто присягнул сегодня на верность Родине. От слов ли раненого капитана, от моей решительной твёрдости, когда расписывался, но теперь от меня прежнего мало что не осталось. Многое из прежнего во мне осталось далеко-далеко. ...В другой жизни. Осталось только то, что стало общим для нас - тех, кто в этот день принял Присягу. Общим и с теми, кто раньше нас когда-то поклялся Родине её защищать.
--
ГРАЖДАНСКИЙ ПОДВИГ
В наш батальон и всем, кто поблизости от нас, пришла телефонограмма - всем добровольцам к одиннадцати ноль-ноль быть в политотделе дивизии. Нас вначале было около полусотни на поляне вблизи от домика, где размещался политотдел. Позже подходили опоздавшие, конечно, не по своей вине. Начальник политотдела с погонами подполковника вышел к нам. Помощник начальника политотдела по комсомолу двадцатилетний старший лейтенант докладывает ему о нас, успев нам скомандовать "Встать! Смирно!" С отмашкой правой рукой подполковник - старшему лейтенанту: "Зачем ты командовал?" И всем нам: "Оставайтесь где стоите и так, кому как удобнее." Но мы все равно остались на месте: придвинулись поближе к крыльцу домика.
При его должности начальника политотдела он, в моём представлении, мог бы оставаться таким же высоким и ладным, с тем же широким офицерским поясом и портупей через плечо, но надо было бы быть посолидней в смысле веса. А так - без придающего солидность живота вид у него был как бы не совсем "политотдельский".
Сначала он молча внимательно смотрел на нас. После этого обратился к нам не по-уставному - "Ребята". И снова замолчал. Не потому, что не знал, что сказать или не было слов, - он не мог говорить. Ему надо было держать в себе то, что мешало, что не разрешил себе. Потом еще раз: "Ребята" - и снова молчание.
От меня он был в пяти-шести шагах. Я видел, как ему трудно. И молчать было трудно, и сдерживать ладони, когда они сами то одна, то другая поднимались к лицу - не дать прорваться наружу слезам. И сам он был, похоже, удивлен, что они, оказывается, ещё живут в нём.
Похоже, прошёл он, как говорится, огонь и воду, и медные трубы. Случалось ему и смерти смотреть в лицо - на груди две матерчатых нашивки: было два ранения, одно - тяжёлое. И вдруг такое - вижу, как он без слёз плачет.
Не знаю, что в нас вызвало у него слезы. Вроде, обуты мы и одеты, и видно, что не голодные. Ни его и ничьей вины нет, что обмундирование на нас не по росту. Мальчишеские всё ещё круглые стриженые головы на тонких шеях торчали из воротников, широких настолько, что в каждом уместилось бы по две таких шеи, какой была она у меня. Погоны свисали с наших узких плеч, далеко ещё не солдатских. Никто же не думал наверно, что понадобится обмундирование не только для взрослых мужчин-солдат, а и для таких, как мы.
Превозмогая себя, начальник политотдела начал говорить. Первые слова его были, конечно же, чужие. Не своим голосом он рассказал об общем положении на фронтах. Ничего нового - утром на политинформации обо всём, но другими словами нам уже сообщил командир взвода. Потом подполковник добавил кое-что о сражениях под Орлом и Белгородом. Наконец и о самом важном для нас, добровольцев, - почему нас держат в подразделениях в глубоком тылу в резерве. При этом самого Резервного фронта нет, а его командующий генерал-лейтенант Конев сейчас руководит армиями вновь организованного Степного фронта. Вгрызается и ломает несокрушимые, как считали гитлеровцы, укрепления белгородского оборонительно района. Многое он не рассказал, потому что и сам не знал того, что стало известно после войны.
Резервный фронт был создан в тылу у фронтов Рокоссовского и Ватутина по предложению Сталина. Летом 1943 года Сталин опасался, что гитлеровцы могут прорвать нашу оборону, если не на двух фронтах, то на одном. И это при значительном численном превосходстве у Ватутина и Рокоссовского и всех преимуществах обороняющихся перед теми, кто наступает.
Противник рассчитывал на некоторые свои преимущества. Гитлеровские танки "Пантеры" и "Тигры" жгли наши тридцатьчетвёрки с расстояния один километр и четыреста метров, а эффективный огонь им в ответ от наших танков начинался только с шестисот метров. У нас были самоходные орудия калибра 152 мм - главный калибр наших новейших послевоенных крейсеров. Но на фронте их наверно было столько, что и по пальцам пересчитаешь.
Головорезы фельдмаршала Монштейна прорвали-таки оборону Воронежского фронта Ватутина и, ворвавшись в Обоянь, были почти на полпути до Курска. Тогда готовившемуся отметить своё пятидесятилетие командующему пятой танковой армией Ротмистрову (будущему первому маршалу бронетанковых войск) поступил приказ немедленно выступать. Его бронированная армада и с ней прославленные дивизии генерала Жадова ринулись помогать и спасать гвардейские армии Ватутина. И, как известно, помогли и спасли Воронежский фронт от позора.
Наши армии из бывшего Резервного фронта потом помогали освобождать Белгород и готовились к штурму неприступных укреплений под Харьковом. - А мы?! - Мы всё ещё где-то в глубоком тылу.
- Нет вам цены, комсомольцы-добровольцы, - говорил нам подполковник, - у вас образование семь или даже восемь классов. Кому как не вам учиться - овладевать новейшей боевой техникой. Направим вас всех учиться. Будем и учитывать ваше желание - кто куда хочет - в танкисты, кавалеристы, на фронт, в авиацию - выбирайте сами.
Последнее, что успел сказать начальник политотдела, было опять-таки то, что он не обязан был говорить. Еще раз взглянув на наши круглые головы и шеи, торчащие из широченных воротников, сказал:
- Вы, ребята, совершили гражданский подвиг!
После этих слов махнул рукой - нам ли на прощание или в качестве распоряжения помощнику по комсомолу. Мелкими шагами торопливо подошёл к двери и исчез в политотдельском домике.
Я уверен, он потом обязательно плакал. Если кто-то попытается доказать обратное, и слушать не буду. Потом с ним и вообще разговаривать не стану...
Ведь я же все время видел лицо полковника своими глазами. Переступив порог своего кабинета, он наверно выхватил носовой платок и потом закрыл за собой дверь. И сразу дал волю слезам - по-мужски без единого слова и стона. Думаю, так оно и было...
Помощник по комсомолу, сероглазый и неугомонно весёлый старший лейтенант сразу и организовал "подписку". Мы столпились возле него. Потом выстроились в очередь без советов и напоминаний о том, что мы военнослужащие, а не бабы на базаре у лотка с живой рыбой.
Когда я подошёл к столу и был готов назвать свою фамилию и номер воинской части, заметил, что список желающих служить на флоте самый длинный. В кавалеристы не записался никто - не хотели добровольцы быть лихим Чапаем или весельчаком Федькой. "Эх, запишусь тоже во флот!" Бескозырка с ленточками, тельняшка и бушлат с двумя рядами пуговиц с золотыми якорями - одно это чего стоит. Но все-таки записался, как и сразу решил, в авиацию.
--
"СТАЛИНСКИЙ СОКОЛ"
В объединённой школе младших авиационных специалистов - большой выбор профессий. Здесь готовят мотористов, воздушных стрелков и стрелков-радистов, водителей спецмашин, радиомастеров и пульмастеров-оружейников. Была даже полурота из девушек - для метеослужбы готовили радисток и ещё по каким-то специальностям.
Проситься в роту, где готовили так называемый лётный состав бессмысленно. Скажут, мол, щуплый, низкорослый. То же самое услышу, если заявить о желании учиться на водителя бензовоза-заправщика. Вот и решил тогда стать радио-мастером. Готовили их в четвёртой роте и меня там приняли "на ура". По физике в школе у меня всегда были пятёрки. Всё, что было связано с электричеством, было мне самым интересным на свете.
Недели две, не больше, мне пришлось быть в четвёртой роте. Вдруг объявили - чтобы к двенадцати пятнадцати всем курсантам нашей роты быть на общем построении. Построили нас в П-образное каре, и сразу начался митинг. В президиуме - начальник школы с заместителями и командиры всех рот. С короткой речью без бумажки выступил замполит начальника школы. Он объяснил, для чего так внезапно нас всех собрали.
Полностью укомплектована первая рота, где готовят воздушных стрелков и стрелков-радистов. Численность её - в строгом соответствии с указаниями и распоряжениями вышестоящего начальства. Но мощь воздушных сил растёт с такой стремительностью, что воздушных стрелков и стрелков-радистов нужно вчетверо больше, чем планировалось. Очень важна роль тех, кто защищает самолёт в воздушном бою и при выполнении боевого задания. Трусливых среди курсантов школы нет и быть не может. Все мы должны пройти летно-подъемную комиссию и, кому здоровье позволяет, пополнят первую роту - станут сталинскими соколами.
Перед ужином дошла очередь до четвёртой роты. В кабинет, где строгая комиссия из врачей и командира нашей роты, заходим по одному, и только когда через приоткрытую дверь вызывут твою фамилию. Тот, что был передо мной, торопливо одевается. У меня за спиной мягко хлопнула дверь. Изучают-рассматривают меня четыре-пять пар глаз. Кто-то из комиссии успел прочитать всё, что нужно из моего медицинского формуляра, и в двух словах сообщил о самом нужном председательствующему - завмедчастью. Им известно, какое у меня зрение, слух, что с сердцем, лёгкими и прочее.
У меня всё в порядке. Ни через трубку никто меня не слушал - ни спереди, ни сзади. Ни брюки приспускать не требовали, даже и поясной ремень зря расстёгивал - не надо было.
- На кресло! - сказал кто-то.
Из покрытых белой эмалью стальных трубок сделано высокое кресло-вертушка. Стоит в углу возле двери. Там же крепкого телосложения курсант из нашей роты. Его обязанность - крутить это кресло - столько-то оборотов по часовой стрелке и сразу столько же - против.
Влез в кресло и крепко, как меня предупредили, держался за трубки-подлокотники, пока меня испытывали, вращая кресло то в одну, то в другую сторону. Без чьей-либо помощи опускаю ноги на пол, выбираюсь из кресла.
- Пройди к окну! - следует команда вполголоса.
От кресла до окна восемь-десять шагов. Голова кружится, но к окну прошёл только что не строевым шагом. Повернулся чётко кругом, смотрю на командира роты и тех, кто с ним рядом за столом.
- Сталинский сокол! - поздравляет меня завмедчастью. Так же громко называет и фамилию, которую в приоткрытую дверь дублирует крутивший кресло курсант.
Всё организовано хорошо, быстро и чётко выполняется. А мы-то в свободное время - оно было у нас в тот день и до обеда, и после обеда - какие только страсти-мордасти ни рассказывали друг другу. Никто из нас летно-подъёмную комиссию не проходил. Но кто-то от кого-то какие-то подробности слышал, а тот их слышал ещё от кого-то... Все оказалось проще простого. Правда, из нашей четвёртой роты в первую перевели далеко не всех - меньше половины из уже начавших было подготовку по программе радиомастеров.
--
ОРГАНИЗАЦИЯ РАБОТ
В объединённой школе младших авиаспециалистов строевая подготовка почти ежедневно. С утра физзарядка. Но в основное время до обеда и потом до ужина - занятия по специальности. У нас, стрелков-радистов, занятия в основном в классе, но случалось и на аэродроме. На небольшой площадке стоят не способные летать два бомбардировщика, Ил-2-штурмовик и зачем-то истребитель-коротышка, прозванный "Курносым". Самолёты полностью укомплектованы, находятся в полной боевой готовности, только стволы пушек и пулемётов просверлены - и стрелять из них нельзя.
Изредка занятия прерывались: когда всем классом в караул или на хозяйственные работы. Досталась и нам однажды хозяйственная работа - вырыть канаву глубиной в полметра и около тридцати сантиметров шириной. Строевым шагом пришли к месту работ, о чём технику-лейтенанту доложил помкомвзвода (на самом-то деле, если по-школьному, всего-то староста класса). Видим две кирки, лом и лопат почти вдвое меньше, чем нас. Это - наши орудия труда. Трасса размечена колышками и не везде прямая - общая длина около ста тридцати метров. Нам предстояло вырыть канаву под электрический кабель.
"Два дня, если не три понадобятся для такой канавы!" - подумал я, зная как мои сверстники и сам я не любим работы, где орудие труда - обыкновенная лопата, - К тому же техник-лейтенант без настоящего командного голоса..." Ни прикрикнуть не сумеет, ни поставить по стойке смирно того, кто начнёт отлынивать - демонстрировать своё нежелание ковыряться в земле.
Офицер разделил нас на две равных по численности группы, как бы на две бригады. Мне досталось быть в первой. Мы и начали копать на отмеченном для нас четырьмя колышками участке - в длину около восьми-девяти метров. Меньше метра на каждого из нас.
Вроде бы и немного, но при нашем нехотении по-настоящему работать - норма непосильная. Может с трёх-четырёх заходов наша бригада и осилит свою десятиметровку. Ведь и на перерывы-перекуры уйдёт какое-то время, не меньше, а может и больше, чем, когда будем махать лопатами и киркой. К обеду как раз и будет готов первый участок канавы длинной всего-то в восемь-девять метров.
Мы копаем. А вторая бригада?
Ей другого не остаётся, как ждать, когда освободятся орудия труда, когда мы усталые-неусталые передадим им наши лопаты, лом и обе кирки. Достался им в час длиной или около того (вот счастливчики!) перекур. Но что это?
Курящие никто по второму разу не закурили. В нашу сторону и на трассу никто не смотрит - все внимательно слушают. Очень интересное должно быть, если у всех ушки на макушке.
"Послушать бы, что такое увлекательное им читают?"
Всё больше и всё глубже пронизывает меня любопытство. И вижу - не только меня. Вот уже и руки-ноги у меня как бы и не мои - более проворные, силы в них в трое-четверо больше, чем было, когда начал копать. Лезвие лопаты, хоть и зазубренное и тупое, как бы и без моих усилий врезается в почву. Земля с неё сама слетает и всегда туда, куда следует. Осталось отковырнуть щербатую каменюку, что у меня под ногами. Поломанная однорогая кирка оказывается как раз тем, что для этого надо, - с одного удара поддела и выковырнула каменюку. На моем метре всё честь-честью сделано. Ничуть не хуже, чем у соседей.
Усталые, потные и, главное, довольные каждый сам собой и тем, что из нас вдруг сформировалась такая дружная бригада, идём туда, где оставшись один нас ждёт техник-лейтенант. В руках у курсантов второй бригады - кирки, лопаты и лом. Курящие из нашей бригады не спешат закуривать - надышаться сначала хочется полной грудью. Почти небрежным взмахом правой руки офицер пригласил нас к себе, и мы садимся вокруг него. А кто и прилёг на травушку-муравушку. Он помог отыскать в томике Джека Лондона интересный рассказ. Минутное дело и нашёлся курсант, умевший и любивший читать вслух. После этого и у нас на тех, кто штурмовал свою девятиметровку, ноль внимания.
Очень жалели - но что поделаешь - вторая бригада со своим заданием справилась почти на десять минут раньше, чем это получилось у нас. Но их рекорд оказался недолговечным - мы их опередили сразу на пять минут. Редко оставался у нас или у них рекорд рекордом. Хотя бы и с преимуществом в его преодолении на три-две, а потом и всего на одну минуту. Вторая бригада спешила - им хотелось дослушать своего чтеца. А нам - своего. Никто не роптал, не выражал своей обиды или досады, когда нашей бригаде - чего ещё ждать от судьбы, когда у неё озорное настроение? - досталась и последняя, финишная девятиметровка. Дело-то общее - всего класса-взвода, а не одной его половины. К тому же мы видели, как из последних сил старалась вторая бригада преодолеть наш рекорд на минуту, на полминуты хотя бы - на лицах, а у кого и по спине пот ручьём. Усталые - вот-вот с ног свалятся.
Попутно, когда возвращались с объекта, занесли кирки, лопаты, лом туда, куда сказал техник-лейтенант. Пришли, помкомвзвода доложил командиру роты, но тот не вышел к нашему строю и не объявил нам благодарность, на что мы рассчитывали. Но и без того у нас было праздничное настроение всё то время, что оставалось до обеда. Мы ещё как-то по-новому узнали самих себя - вон, оказывается, на что мы способны. Из экстренно случайно сформированной бригады теперь и не хотелось уходить. Ближе, роднее для меня стала моя половина класса, больше, чем весь класс-взвод.
Конечно, техник-лейтенант не случайно разделил нас на две бригады. Знал, что не только сила и энергия определяют сроки и качество выполняемых работ, но и технология (думаю, это слово здесь уместно) организации работ.
--
СТОПОТЕРАПИЯ
В нашей первой роте - триста одиннадцать курсантов. Она громоздкая и разделена почти официально на две полуроты. Занятия у нас по четыре часа до и после обеда - в таком режиме занятия и в других ротах. Для желающих - ещё и после ужина почти два с половиной часа "самоподготовка". Её для себя я считал обязательной. Ходил набирать скорость в работе на ключе и под запись слушать, что "поёт морзянка" у моего соседа. Потом менялись - он слушал и быстро-быстро записывал цифры и буквы под попискивание моих точек-тире.
В первую же неделю проявили себя не с лучшей стороны те, кому "медведь на ухо наступил" - морзянка их от себя отвергла, и они в свою очередь её не полюбили. Ещё и такие обнаружились, кто как бы впервые в жизни услышали сочетание из двух слов "Закон Ома". Из тех и других укомплектовали два класса. Вскоре таких стало три, и каждый по числу курсантов едва ли не вдвое больше, чем мой класс-взвод. Их готовили воздушными стрелками, морзянки у них нет, радиопередатчики и приёмники не изучают. Авиационный скорострельный (тридцать выстрелов в секунду) и крупнокалиберный универсальный пулемёт Березена, как говорится, их хлеб. Само-собой подробно их знакомили с устройством самолёта-бомбардировщика и штурмовика. Парашют чтобы знали - как его раскрыть, если покинул самолёт, как переукладывать полотнище-купол и парашютные стропы. Тогда были квадратные купола из состыкованных и вдоль сшитых семи полотнищ пористого тонкого шелка (семь на семь метров у наших парашютов).
Воздушные стрелки были и в других ротах - курсанты, кто после ужина не "самоподготовкой" коротал время. Многие проводили это время на волейбольной площадке или у столба под баскетбольной корзиной. Модной вдруг, даже самой модной стала игра в футбол. В школе не было ни одного футбольного мяча. Да он и не нужен был нашим футболистам-любителям. Пустая консервная банка, негодный выброшенный ботинок, четвертинка от круглого полена - за ними гонялись увлеченные игрой на импровизированном футбольном поле, где и всего одни ворота без перекладины и к тому же без сетки. Зато футбольных полей у наших любителей пинать, что попало - полдюжины, в иные вечера - даже больше.
Первыми всполошились старшины рот. Дело в том, что в полки, в эскадрильи отправлять выпускников школы нужно не только с опытом и знаниями. У каждого в комплекте должно быть и всё обмундирование. Обувь выдаётся на год одна пара, а у многих курсантов через три-четыре месяца ботинки "просят каши".
Было проведено второе построение курсантов в П-образное каре перед ужином и без начальника школы. Открыл "митинг" замполит. Вся его речь состоит из цифр и эмоционально переполненных пояснений к ним. В ней же конкретные примеры - в первой роте столько-то, во второй столько-то нуждающихся в срочном ремонте обуви, - и так по всем ротам. Положение более чем критическое - невыносимое.
Никто из командиров рот не выступал. Вторым и последним на митинге выступил капитан медицинской службы. Он говорил без эмоций, спокойно, по-деловому. Положение, мол, не безнадёжное, если с сегодняшнего дня курсанты перестанут уродовать ботинки. Последнее, все мы знаем не хуже его, практически не осуществимо. Но - до тех пор, пока мы, курсанты, не оставим обувь в покое и не начнём ходить без неё. Оказывается, великий русский гуманист граф Лев Толстой каждый год, едва таял снег, и до поздней осени ходил босиком. И, оказывается, невозможно переоценить целебное воздействие стопотерапии на весь наш организм. Три или четыре раза, когда в своей в общем-то серьёзной речи капитан вспоминал великого гуманиста, особо подчёркивал, что он был граф - его сиятельство.
Пришлось и мне снять ботинки, вычистить - чтобы ни одной нигде грязинки, вымыть и высушить. Потом смазать вазелиноподобным чем-то и привязать картонный прямоугольничек - на нём фамилия и цифра три (номер нашего класса). Отнёс к старшине роты и повесил на бечёвку, провисшую чуть не до пола от оседлавших его курсантских ботинок.
Граф Лев Толстой на своей утренней физзарядке должно быть не подпрыгивал и не печатал по-строевому шаг, когда гулял по аллеям в своих владениях в Ясной Поляне. То и другое было до осени изгнано из нашей курсантской жизни.
А перед входом в уборную стояли растоптанные без шнурков ботинки сорок ппятого размера. Даже наклоняться не надо, когда надеваешь, тем более - когда после временного использования разуваешься и оставляешь их на "штатном" месте. В кубрике - длинной комнате, где моя койка и около сотни других - стерильная чистота. В кубрик не войдёшь, не переступишь порог, если перед этим не вымыл ноги и не приложил ступни, притопив их в слабом растворе хлорки, что постоянно был в тазу у двери.
Идём в караул - на сутки остаётся голой бечёвка, где висела обувь нашего класса. Возвращаемся - чистим, моем, сушим и смазываем наши ботинки чем-то пахнущим рыбьим жиром. Затем вешаем на свою бечёвку в специально отведённую комнату под контролем старшины.
Легко и радостно, когда ходишь по земле-матушке босиком! У стопотерапии не только фантастический оздоровительный эффект. Месяца не прошло, как на бечёвках нашего и соседних классов не осталось ни одной пары ботинок, нуждавшейся в помощи сапожника.
--
ЗАВИСТЬ
Первыми и всё чаще из нашей роты отправляли в полки и отдельные эскадрильи тех, кто учился в почти что сдвоенных по численности классах - не стрелков-радистов, а воздушных стрелков. И преимущественно туда, где на вооружении были илюшенские штурмовики. Там уже и звание сержант у троих, а где-то наш сокурсник стал даже гвардии старшим сержантом. А мы старательно указкой бегаем по разноцветным линиям чертежей, отыскивая сначала на них, а потом и в натуре такое-то керамическое сопротивление или микроконденсатор, притаившийся под цоколем лампы генератора мощности и передатчиков РСР - радиостанции самолёта-разведчика. Или - тот и другой, которые совсем в другом месте в радиопередатчике РСБ-м, радиостанции самолёта-бомбордировщика в морском варианте. И всё те же -в час протяжённостью по нескольку раз в день, а у меня ещё и по вечерам, - торопливые песенки морзянки. Последнее время они все более торопливые и на более высоких тонах. Нередко срываются и на совсем нечленораздельное визжание.
Желание было у меня, а на самом деле несбыточная мечта: овладеть телеграфным ключом так же, как своей левой рукой владел наш преподаватель по "морзянке" в звании сержанта. Он же рассказывал-показывал, что и как устроено в пулемётах. Требовал, чтобы каждый без ошибок и без запинки мог рассказать взаимодействие всех частей и деталей пулемёта в те доли секунды, когда происходит выстрел. Мы знали, что он летал воздушным стрелком-радистом и был отстранён от полётов по здоровью - на правой руке у него были только большой палец и мизинец. В госпитале пока был и после госпиталя натренировался так, что изуродованная правая рука ничуть не мешала ему выполнять всё, что положено стрелку-радисту. А левой рукой выдавал морзянку - попробуй, найди ему равных. Но медицинская комиссия навсегда "зарубила" ему полёты.
Программа освоена полностью, все контрольные проверки-испытания позади. Группами одна за другой убывают из нашей роты стрелки-радисты к месту дальнейшей службы. Первыми - где же она справедливость? - получали документы "троечники" по нашей беспристрастной оценке (мы-то знали о каждом предостаточно). Когда таких не осталось, в штаб за документами стали вызывать "хорошистов". Потом больше недели никого не вызывали. Наконец, в одни из дней вызвали нас, последних семнадцать человек. В их числе лучше других подготовленные трое стрелков-радистов из нашего класса-взвода. Шестнадцать получили назначение в гвардейские части и только мне одному досталось не в гвардейскую.
- Ты - в разведчики! В отдельный разведывательный авиаполк! - с подчёркнутой торжественностью сказал сержант-писарь, когда вручал мне документы. "Это чтобы поубавилось у меня разочарования и обиды" - первое, что пришло в голову, - "чтобы поменьше зависти было, глядя на тех, кто ничем не лучше меня, а уже гвардейцы!"
Не помню, что именно хотел сказать сержанту в ответ на его "поздравление", но что-то хотел. Но когда посмотрел на него, мгновенно передумал что-либо говорить. Он смотрел на меня с такой завистью, что не мог, даже если бы и хотел, ее от меня скрыть.
--
ПОЛК, ЭСКАДРИЛЬЯ И МОЙ ЭКИПАЖ
Прибыл на место рано утром - без опозданий. Часовой у двери приспособленного под штаб полка вместительного, но неприметного дома ни о каких документах меня не спросил. Сам открыл дверь и прямо-таки по-дружески рассказал, на каком этаже кабинет, куда мне сначала надо зайти и где какие комнаты находятся, и зачем в них тоже надо побывать. Разговор с этим ефрейтором-часовым у нас получился такой, как будто мы уже давным-давно знакомы. Когда я выходил из штаба, он показал, как пройти в дом, где находится кубрик первой эскадрильи и как поближе оттуда и по каким дорожкам идти к самолётам. Зачислили меня в первую эскадрилью в экипаж самолёта-разведчика с бортовым номером восемнадцать.
В полку три эскадрильи. Какая цифра первая в бортовом номере самолёта из той эскадрильи и самолет. Живут лётный состав, механики и мотористы поблизости от капониров, где стоят замаскированные боевые машины их эскадрильи.
Мне повезло - когда вошёл в кубрик первой эскадрильи, старшина собирался уходить. Звание у него было старший сержант. Он внимательно прочитал записанное в мой вещевой аттестат, пристально вглядываясь во что я одет и обут.
- Вторые тельняшка и трусы есть? - единственное, о чём спросил.
В продовольственный аттестат взглянул вполглаза, но разговор у нас был после этого более подробный. "Сухим пайком обеспечен по сегодня включительно - осталось у тебя от него что-нибудь?" - Осталось, - показываю завёрнутый в газету хлеб, кусочки сахара и недоеденный кусочек сала. Куревом обеспечен до конца месяца, но некурящий. "Нашего полку прибыло!" - приветствует старшина и обещает, что буду, как в этом случае положено, получать у него конфеты.
Сделали меня некурящим в первый месяц, как прибыл в школу младших авиаспециалистов. Курил до этого не больше - не меньше, чем все мальчишки-школьники. У отца кто-то из портсигара стащит папиросу, но чаще курили, затаясь в школьной уборной, самоделки-самокрутки с мохом, сухими листьями. Без удовольствия, конечно же, но с уверенностью, что курение добавляет нам взрослости. А также - смелости, какого-то мужского мужества - всегда курим, затаясь, под чуть ли не смертельной угрозой быть разоблаченным преподавателем или кем-то из взрослых.
В школе младших авиаспециалистов, хорошо помню, выдали нам две больших пачки махорки на троих. Разделили мы так, чтобы всем поровну, и курили уже ни от кого не таясь. Для того в школе и курилки: вонючая бочка с водой и окурками, вокруг - скамеечки для курящих. Скрутил кто-то "козью ножку" на загляденье стройную, кто самокрутку-папиросину толщиной с кубинскую сигару. Сидим: курим-дымим. Шёл куда-то мимо нас младший сержант. На его месте мог быть ефрейтор - школьное начальство, надо полагать, все проинструктированы и наделены особыми полномочиями.
- Встать! - приказывает младший сержант. Сам стоит по стойке смирно с вытянутой на уровне плеча левой рукой: - В одну шеренгу стройсь!
Когда построились, из шеренги на "два шага вперёд" младший сержант вывел пятерых некурящих - они были свободны, т.к. в курилке были "за компанию" с друзьями. Оставшихся набралось на более полутора десятка. Их повернул кругом и с интервалом на вытянутую руку друг от друга "Шагом марш!" по широкой полосе школьного двора собирать мусор. И чтобы после нас - командир идёт сзади и контролирует - ни одного окурка, ни спички, ни малейшего клочка бумаги не осталось. Отшагали мы, собранное в левую горсть отнесли, бросили в вонючую банку. И сразу - ещё двое со мной - пошли к старшине роты записываться в некурящие, вместо махорки будем получать конфеты-ириски. Здесь, у старшины эскадрильи, к сожалению, были не ириски, а конфетки-подушечки.
Из двух никем не занятых кроватей - "Выбирай любую!" - мне понравилась та, что ближе к окну. В пустую тумбочку переложил почти всё, что было у меня в вещмешке, когда услышал голос старшего сержанта:
- В летнюю столовую тебе только с завтрашнего утра. Сегодня к восемнадцати возвращайся и пойдёшь вместе с нами в общую столовую. Сухомятка ни к чему...
Самолёты первой эскадрильи и капонир восемнадцатой нашёл почти сразу. Сориентировался, кто здесь моторист, и тот показал мне командира экипажа - как и все, он был в несвежем рабочем комбинезоне. По стойке смирно вытянулся перед ним и с правой ладонью у виска представился - кто я и зачем появился у восемнадцатой. С широкой улыбкой - позже узнал, что его никогда не увидишь, чтобы не улыбался, - он ответил: "Здравствуй". Сразу же и показал свои руки в машинном масле - ни чести, мол, не отдашь, ни для рукопожатия такие не годятся.
Представил мне механика. Тот сидел, вытянув ноги на центроплане и старательно то протирал, то продувал блестящую втулку - от мотора должно быть. Штурман подошёл со мной знакомиться. В стойке смирно отдал первым честь мне, рядовому, и назвал себя: "Лейтенант Иванов-Второй!" Первым Ивановым был, оказывается, девятнадцатилетний командир экипажа, тогда как штурману шёл уже двадцать второй год. Все в экипаже за глаза называли его "Старик", а командир - и в глаза, когда шёл у них принципиальный спор, как и что сделать, чтобы как можно лучше выполнить очередное, например, задание на разведку. В противоположность командиру, штурман не умел ни смеяться, ни улыбаться - всегда серьёзный. Никогда ни одного простого слова от него не услышишь.
В кабину стрелка-радиста в тот самый первый день я так и не попал. Время поджимало, проникнуть в неё можно было только через кабину пилота, а потом ещё пробираться под центропланом и через отсек с запасными баками для топлива - тогда как одет был по-парадному. К тому же кабина стрелка-радиста была зачехлена и "опломбирована" печаткой механика.
В кубрик возвращался вместе с мотористом. Он успел мне рассказать, что уже около двух недель как восемнадцатая без штатного стрелка-радиста. Мой предшественник - в госпитале, там ему отрезали полстопы. "Сам виноват!" - осколком резануло по четырём пальцам левой ноги - не тронутым остался только большой палец. Носок, на нём шерстяной носок, а сверху ещё и ботинок - кровотечение остановилось само по себе, образовались, наверное, сухие корочки. Он их сорвал, когда разувался. Сам смыл кровь с ног в умывальнике. Полёт был ночной - куда там из-за пустяка беспокоить врача. К тому же в кубрике нашёлся перевязочный пакет у кого-то. Дня три прошло, когда ногу раздуло так, что в ботинок не влезает - тогда, конечно же, к полковому врачу Ивану Ивановичу. Тот его немедленно в госпиталь. "Никто же не думал, что из-за пустяка можно остаться и без ноги!"
Шли потом вместе в общую столовую, рядом сидели, когда ужинали. С разговорами вместе возвращались в кубрик - "скромное наше жильё". Так что моторист восемнадцатой ефрейтор Миша Семиглазов был первым, с кем в первый день моего пребывания в полку я познакомился по-настоящему.