Должно быть Вера - не самое красивое женское имя. Таким оно вписано будет в ее паспорт.
Но Алеше не хотелось бы ее называть никак по-другому: все другие имена конечно же не для нее - кроме Верочка. Она догадалась: по-дружески - ни с кем из девченок Алеша дружить никогда не будет). Ни поэтому ли ни сколько девушку не обижают - его, при случае, "Верка" даже и укороченное до "Вер".
Паспорт она конечно в ближайшие месяцы получит. Может и на какие-то недели раньше, чем документ о настоящей взрослости получит и Алеша. Они почти, ровесники, но до чего же не на равных в профессиональной-то подготовке!
Они были учениками в отделении точильщиков инструментального цеха завода Љ 357. Оборонного предприятия из Ленинграда с началом войны эвакуированного в Омск.
Какое, казалось бы, дело Алеше - кто и что она такое (Вера). Просто: само по себе накапливалось - узнавал он о ней то одно, то другое. Сказывалось то, что их стройные одноногие станки в одном помещении выселенного на время войны куда-то Ветеринарного института.
Они работают в одну смену и приходится работат ночью. После того, как мастер прибегает с распоряжением отключить станки учеников - какое-то время он и она бездельничают. (В городе на пределе электроснабжение, строгие лимиты распределения электроэнергии по предприятиям, а в них - по цехам и участкам.)
Сказалось наверно и то, что Алеша до этого не встречал ровесниц, как она, - чтобы во всем интересных. И вдруг столько одинакового у них остается в памяти после прочтения того же "Хаджи- Мурата", о кинофильме "Маскарад" - у него и у Верочки.
"Само собой" узнал он, что она живет с братом за городом в поселке Захламино. Брат в декабре первого года войны вернулся без правой руки: почти по плечо осколки изуродовали даже и кости -- хирург полевого госпиталя вынужден был руку ампутировать.
Ее брат продолжает в школе преподавать математику. С какого-то времени у них даже и свое жилье: на дальней окраине поселка среди "новостроек" военного времени. Землянка у них, с плоской крышей без чердака, больше, чем на полметра в землю углубление и вокруг него стены, высотой примерно в метр над землей. В одной стене (у нее их самодельный стол) -- продолговатое оконце.
Важны для сестры инвалида не только продовольственные карточки высшего разряда (рабочему по норме полагалось даже хлеба в день восемьсот граммов). Далеко не лишнее, что Вера может еще и сколько-то заработать в инструментальном цеху оптико- механического завода.
Общим у Алеши и Веры было то, что им "крепко повезло" с инструкторами-наставниками при, так называемом, бригадно-индивидуальной подготовке кадров. Не окажись в одной комнате с ними Сергей Николаевич, он и она так и не умели бы заточить обыкновенное даже сверло.
Их инструктора-наставники регулярно получали к зарплате надбавку "за ученичество". Но Мария Никоноровна едва справлялась с элементарной работу по третьему разряду. Ей не до Веры: от станка всю смену почти и на шаг не отходит - суетится, старается, но все равно у нее то и дело брак. Нередко такой, что и Сергей Николаевич не мог исправить.
Вениамин Михалыч Ермилов ежедневно здоровался за руку с Алешей - с его (Ермилова) учеником. Случалось мимоходом и по плечу похлопает ученика - на большее у Вени времени все как-то нет и нет.
Он большой общественник. У него поручения от профсоюзной организации одно за другим. В каких-то он комиссиях. И - едва ли ни главное - он прописной оратор.
Не было ни одного собрания, митинга-летучки без его выступлений. Без одинакового при этом начала в его речи.
- Разрешите мне от нашего трудового коллектива заявить, - сразу же и уточнение: - от всех рабочих (что звучало как - "от всего мирового пролетариата") заверить присутствующих...
После чего он и дальше говорил только такое, что всегда нравилось организаторам собрания ли митинга.
Наверно своеобразная жажда Вени поговорить и поговорить с кем-либо о чем угодно была одной из причин редкого пребывания его на рабочем месте. В комнате, где предпочитали слушать не его бурное многословие, а все, осторожно и всегда не навязчиво, тихо, вполголоса сказанное Сергеем Николаевичем.
Алеша даже охотно предполагал, что и точильные камни всех станков, и что их крутит с сумасшедшей скоростью, не хуже Алеши, знали о неприязни Сергея Николаевича к пустословию, к непроизводственным шумам. Что сказывалось и на его педагогических приемах при обучении Алеши и Веры (можно сказать, ему пришлось их учить на общественных началах - бесплатно).
Редко он из-за них прерывал свою работу. Когда казалось ни на миг не отрывает глаз от режущего камня, вдруг оказывалось -- у него под контролем находятся и оба ученика.
Вот Сергей Николаевич делает очередной "перекур". Некурящий он оставляет свою высокую табуретку и ходит по комнате, потирая ладони и подыгрывая ими, то мнет воздух, перебирая всеми пальцами обеих рук.
На секунды подходит к Верочке и осторожно приподнимает локоток ее правой руки: не надо, мол, очень уж напрягаться и - сама видишь - как дело у тебя сразу пошло лучше. У Алеши перекладывает пальцы с режущей половины фрезы на ее гладкий хвост и они делают вместе "затылкование" хотя бы и одного зуба на всю его длину.
При этом ни одного слова не скажет ни Алеше, ни Верочке. Только одобрительное движение головой да немного больше доброты его всегда веселых глаз. Но всегда смотри на самое главное - на жесты его рук и пальцев.
Алеша придумал этому оправдание - не для того ли, чтобы Алеши избавиться от ему непонятного - что всем-всем в Сергее Николаевиче заправляют пальцы его рук. Даже и одно слово - не только им сказанное, а услышанное от кого-то под руку - может навредить. Пальцы на сколько-то могут утратить их чувствительности, необходимого внимания к тому, что делают. Сразу же сами себе и не простят - из-за какой-то ерунды, мол, на пару секунд или больше утратили внимание и работоспособность.
Когда наконец-то Алешу переводили (по его давней просьбе) на токарный участок, он услышал на прощание от Сергея Николаевича:
- Зря уходишь - у тебя хорошо, очень хорошо получается!
В подтверждение сказанному, о большой палец правой руки потер кончики других пальцев.
Сергей Николаевич был бы первым, о ком Алеша жалел, расставаясь с точильным отделением (перевели его наконец - с первого дня просил - на токарный участок). Но первенство - из-за чего Алеше неловко и во всем "не по себе" - из-за Верочки.
Из-за нее он готов был, как есть, сразу, идти к начальнику цеха и просить. Передумал я, мол, оставьте меня в точильном отделении; мог, при этом бы как-то сослаться и на сказанное Сергеем Николаевичем. О Верочке бы, конечно, и полслова бы не промолвил.
Да и что бы он мог сказать кому-то, если слов не находил подходящих для себя и при этом был уверен, что из вычитанных в книгах и услышанных о любви - сплошь не то, совсем- совсем не то! Девушка (по сути еще такая же, как он, подросток с ее привлекательностью и премногим в ней милым (по другому не скажешь) - было одно. (Может Бог или кто-то создал и его таким, чтобы красивой, как Верочка, не мог он встретить ни в школе и нигде? И не из-за этого им бы надо быть всегда вместе: не она ему нужна с ее красотой и чем-то соблазнительным для других (в цеху, на заводе или кто увидит ее просто на улице - сразу же имеет на нее "виды": как там в признании пьяного поэта в ресторане: "Мне бы такую!": или в песне с более решительным - "надо что-то предпринять".
У Алеши в его "вместе" не было никаких "мне" или "моя". Все к тому и другому, как бы ни вверх ногами.
Ни малейшего сомнения - он ей нужен. Жалеет он ее. Сколько будет если с ним - ей на много легче, радостнее.
Только и всего.
Не знает об этом Верочка. Да и никогда не узнает: у Алеши окончательно и бесповоротно решено: его место на фронте. Откуда он, если вернется, -- может не только без руки, а на много хуже ему достанется, чем ее брату.
Алеша, правда, никому не говорил, все время удивлялся. Неужели никто из тех, кто "имеет виды" на Верочку, не видят, не понимают: никого у нее в сердце, душе и в голове (тем более) нет и не может быть никого, кроме ее пострадавшего на войне брата?
Из-за него, для него она так старается, что в отделении у нее (всего-то ученицы) месячный заработок всегда самый высокий. Сергей Николаевич - не в счет. Он только на плоских фрезах "звездочках" (точность на такие микроны, что никто другой к ним и не притрагивался - только с завистью посматривали) -- зарабатывал не меньше, чем все в отделении вместе взятые.
ЛЮБИМОЕ ТОКАРНОЕ ДЕЛО
Когда Алеша первый раз вошел к точильщикам и знакомился со своим станком, его удивили и радовали чистота и не меньше -- непривычно много света из окон. Чего не было и не могло быть в гараже, откуда Алеша переводился в инструментальный цех. Бесперспективной оказалось его ученичество в гараже: овладеет шоферским делом, но прав ему не выдадут - пока не исполнится восемнадцать лет.
Как неприятное, Алеша в первый день пребывания в инструментальном цеху воспринял то, что в "трудовом коллективе" точильщиков только половина мужчины и что с его приходом стало всего-то на одного больше. Обескураживало и то, что и всего-то девчонка (даже и учебу в школе - как, увы, и он - закончить не успела) почти овладела профессией, о которой у него пока что нет, можно сказать, никакого представления.
Не мог не заметить Алеша почти сразу, что Вера не разговорчивая. Случается и пяти слов от нее не услышишь за два- три часа. Потом у него созрело мнение: Верочка убеждена, как и Сергей Николаевич -- даже не по делу, ненужные полслова мешает работать с увлечением, с должной "производительностью труда" -- по сути творчески.
Положительное безусловно и важное для работы Веры- чего Алеша, так и не понял - неразговорчивость и позволила ему с девушкой сблизиться. По примеру того, как было много раз и в школе, когда Алеше даже и когда не весь учебный год приходилось по выбору учительницы сидеть с какой-нибудь девочкой за одной партой.
Но кое-какое сближение у него с Верочкой было-таки налицо. Они то и дело помогали друг другу "в связи с производственной необходимостью". Например, когда приходилось "алмазить" абразивные круги.
После установки нового камня - часто его толщина вровень с бумажным листом - необходимо выравнивать его кромку "алмазом". Ни малейшего чтобы не осталось искривления, неровности, ни крупицы случайной - "филигранная работа".
В самом ее начале искры летят с готовностью что попало зажечь. Нередко летят и песчинки самого камня - того и гляди прожгут одежду или от них микоожеги на руке. Вера не выдерживает огненных этих атак: сначала голову и грудь отгибает подальше от искр, а потом, глядишь, и выключила станок. Оглядывается - ждет. Уверена (такое не раз повторялось) -- что ее кто-нибудь выручит.
Охотно принимала девушка и помощь менее опытного, чем она, ученика. И Алеша тогда чувствовал себя ковбоем на не объезженном мустанге. Его рука - никакого сравнения с тем, что у боязливых взрослеющих девочек - гасит и потоки искр и дребезжание камня.
Ни разу ни одного слова благодарности ему за такой подвиг. Но из глаз-то Веры -- было ему предостаточное и без слов торопливое "Спасибо!". Только вот в ее глаза в такую минуту заглянуть никогда не удавалась. Может не потому, что у Алеши не хватало смелости -- просто не успевал этого сделать.
Не реже и случалось наоборот. Корунд сделал свое дело на девять десятых и даже больше - Алеша убрал почти все, что отбрасывлось прожигающими песчинками. Но искорки-то появляются и отлетают от кромки круга - нередко все в одних и тех же местах. Терпенье на пределе.
Ни разу не видел он, чтобы Верочка в такую минуту не то, чтобы посмотрела на него - единственный раз хотя бы метнула взглядом в его сторону. У нее своих дел "вагон и маленькая тележка". И вдруг (ни разу на него не взглянувшая) -- она оказывается рядом.
Неслышно и невидимая подходит и стоит слева от Алеши. Руки не протягивает - всего лишь опрокинутая вверх ладошка с немного согнутыми пальцами. (Еще бы ему не запомнить ее руку - такой красивой, умнее той руки в жизни своей Алеша не встречал и даже знал, что никогда не встретит.)
Он перекладывает в ее пальцы то, чем алмазил (стальной не длинный, чаще всего, держак с впаянным в него зубчиком неподатливого "победита"). Вера пристраивается на край Алешиной длинноногой табуретки.
Такое впечатление каждый раз. Она только прицелилась "победитом", а камень уже и запел спокойнее -- как бы вполовину и сбавил обороты. Сам сразу же камень- диск и подставил девочке-подростку то лишнее - что и всего-то в одном ли в двух местах зацепилось и держалось у камня за невидимое что-то у него на самой- самой кромке.
Соученица в непростом деле конечно слышит от Алеши спасибо. Почему у ее подбородка легкое движение сверху вниз. Во всех случаях только это и видел (ни разу не получалась у него перехватить взгляд ее глаз). Они и у нее всегда успевает сделать такое, что и в школе у девочек он пытался неуловимое для него поймаь.
Если кто-то смотрит ей в лицо и она при это не попыталась отвернуться - ей не может быть не стыдно (не первый ли это, мол, шаг к позору какому-нибудь!). Такое, правда, он замечал далеко не у всех -- не часто, но и в школе случалось такое. Но обязательно: если девочка самая красивая и все может себе позволить (по мнению Алеши), она помнит - прежде всего она девочка и должна оставаться красивой во всем!
Одно дело - в школе. Другое дело - когда Алеша рабочий в цеху оборонного предприятия.
Теперь вровень со взрослыми сиди в курилке и кури сколько влезет. Почему бы ни то же самое теперь ему и с любовью?
Выбирай сам себе какой по душе вариант из прочитанного в рекомендованного по школьной программе. Или - из высмотренного в каких-то киношедеврах "про любовь".
Выбрал?
И вперед! "Люби - покуда любится".
Вдруг да и у тебя не хуже получится, чем в прочитанном или в навязанном тебе киноэкраном.
В день, когда новый ученик знакомился и смотрел на точильщиков, он решил, что Вера долговязая на столько, что наверное даже выше него. Таким его мнение незыблемым сохранялось до одного случая.
Точильщикам досталось во временное пользование от Ветеринарного института светлая комната с высоким встроенным шкафом. Все полки в нем были заложены и самыми нужными и случайными устройствами и приспособлениями к станкам.
- Мне центра поострее, -- девушка увидела, что Алеша на нее смотрит и конечно знает, что у нее не получилось руками дотянуться до полки с нужными ей "железяками". -- Не достать!
"И всего-то бы тебе на нижнюю полку ногой опереться, -- Алеша видит что и как надо бы сделать. - "Девченки потому и девченки - всего на свете боятся! Вдруг, мол, нога соскользнет или под ней невесомой пушинкой полка проломится!"
Немного сложнее, чем он предполагал, пришлось добывать, но обе ей нужные "железяки" нашел и с полок достал. Одну сверху передал в протянутые к нему девченичьи руки, а вместе с другой железякой спрыгнул на пол (до того неудачно спрыгну, что головой ткнул ей в живот).
После чего она, обхватив обеими руками торопливо понесла один "трофей" к своему станку. Алеша следом за ней шел не спеша и нес в одной руке второй для нее "трофей".
"До чего же слабые у девочек руки! - нисколько Алеша не осуждал никого из них за это. - Потому что они все равно девочки -- если и когда подростки!"
За помощь она поблагодарила не словами - кивнула ему дважды подбородком. А у нее подбородок строгий, выразительный и замечательный тем, что не позволял сделаться лицу таким, чтобы кто-то (не обязательно поэт) мог бы подумать "кругла, как эта глупая луна, на этом глупом небосклоне".
Подбородок и что выше - у Веры тоже такое все замечательное: сколько ни смотри -- не насмотришься. На те же каштановые волосы (на самом деле может и другого цвета, но для них необыкновенно красивых у Алеши более подходящего по красоте слова, чем "кашновые", так и не нашлось).
Когда Алеша доставал из шкафа "железяки", впервые он увидел ее макушку и что вблизи от макушки: вдруг и у нее оказалось и кое что непослушным. Вообще-то всегда причесанные аккуратно -- совсем недалеко от затылка ее волосы оказывается были способны выделывать что им вздумается. Худо-бедно, а таким образом волосы взъерошенные -- пару сантиметров они и добавляли к росту Верочки. Факт неопровержимый. Ни это ли подобие хохолка на голове -- осталось у Верочки единственным от Веры школьницы?
Не мене неопровержимым оказалось и другое. Когда Алеша пристраивал ногу на нижней полке шкафа, их головы сблизились настолько, что едва лбами не стукнулись. И оказалось?
Вера никакая не долговязая. Обыкновенная стройная и ростом немного выше среднего. Почему и приподнимала все время лицо, даже и пока Алеша обеими ногами стоял на полу с ней радом.
Не на полголовы, а на сколько-то "с гаком" Вера еще и не дотягивает до роста Алеши - а тогда его рост был и всего-то сто шестьдесят семь сантиметров.
Расставшись нехотя с отделением точильщиков, Алеша убедился. Вот, мол, уж действительно: поспешишь - людей насмешишь. Иной раз, прямо-таки, он готов был, наверное, с досады и "слезу пустить". Ни одного дня потом ни разу этим "подвигом" (своим расставанием с точильщиками) не гордился. Ничего похожего не было с предшествовавшим этому его "прости-прощай" гаражу.
Оттуда он уходил с обидой. Не по его вине рушились его планы и мечты. Ни каким ни шофером не предстояло ему работать. А еще целых два года лишь числиться бы учеником шофера. Фактически же - "принеси-подай" (день за днем на подхвате у кого-нибудь из автослесарей). Ни "стажерку" ему не выпишут и никто из шоферов не возьмет его к себе в кабину - не даст ни к чему в ней и притронуться.
В отделе кадров "пошли навстречу" обиженному эксученику шофера. Предложили не увольняться (что равносильно, мол, дезертирству с трудового фронта), а перевод в инструментальный цех. Там он быстро освоит какой-нибудь из металлорежущих станков, ему в тот цех и дорого от места его очередного временного квартирования вдвое ближе, чем до заводского гаража.
В инструментальном цеху, пока шел от проходной, "глаза разбегались". В коридорах почти три четверти по возрасту ему равные бывшие старшеклассники мальчишки и девочки увлечены работой так, что на Алешу никто и не обращал внимания.
Не с избытком внимания к нему отнеслись и когда мастер ввел его в комнату, где все взрослые точильщики. И где была на своем рабочем месте Вера, занятая делом с не меньшей серьезностью, чем взрослые.
Внимание ли невнимание - дело десятое. После того, что он видел в коридора только что, -- не поворачивался язык называть станками то, что в точильном отделении.
В тот же самый первый день в инструментальном цеху Алеша и попросил мастера:
- Мне бы работу на токарном или каком другом настоящем станке - не точильщиком!
- Не торопись... По мне так - более настоящей и по-зарез необходимой работы, что у Сергея Николаевича, в цеху разве что еще у кого-то одного или двоих.
В этом Алеша убедился - и недели не прошло. Но с другой стороны: было бы не по-мужски - просился в токаря и вдруг передумал.
Не менее Сергея Николаевича выполнял "настоящую по-зарез необходимую" работу и один из токарей. Прямо-таки легендарно знаменитый наверно и в масштабах всего завода. Алеша видел этого "золотые руки" только что не ежедневно. Издали наблюдал за его работай и не раз подходил к его станку поближе - убедиться, что руки у токаря достойны высшей похвалы и всяческих восторгов.
Но вдруг самое важное у него не так получилось, на что Алеша надеялся, - ругал все время потом себя. Оказалось-то фактически: даже не получается у него теперь видеть Верочку не то, что ежедневно -- хотя бы и мельком на нее взглянуть раз в два-три дня.
Более опытные (увы не только в токарном деле) ребята могли видеть ее когда угодно. По причине их неумения, мол, заточить, например, обыкновенное сверло. На пару минут заглянет "неумеха" к точильщикам и возвращается оттуда, в сотый раз вслух удивляясь: "Ну Верка-Верочка! Оглянуться не успел - возвращает сверло с кинжальной заточкой! Чудо - не девчонка!"
Но Алеша-то к ней ни со сверлом, ни с резцом каким-нибудь самым фигурным -- не пойдет. Он сам умеет сделать все, что надо, не хуже Веры. Вот уж действительно: добра нет без худа!
Когда мы думаем и вспоминаем о ком-то. Всегда его представляем - он перед нашим "внутренним взором" каким был кто-то в действительности всего в какое-то мгновенья. И чаще всего в каком-то конкретном месте и чем-то конкретным занятым. Запомнившимся не то из-за красоты именно этого неповторимого мгновенья или - потому, что в таком положении нам он более понятен, еще ли почему-то - по причине тебе непонятной.
Ближе к нему Вера ни разу потом не стояла после того, как Алеша доставал из шкафа увесистую оснастку для станка. На сколько-то больше бы окажись тогда его внимательности -- он мог бы наверное даже и услышать как у девушки бьется сердца или торопится пульс под какой-нибудь из ключиц. Но запомнились навсегда лишь то, что она ростом никакая не дылда и что на самом верху головы у нее волосы -- откровенное из прелестных русых волос хулиганье.
Вся Вера - другой видеть ни внутренним взором, ни в мечтах-фантазиях Алеше никогда не хотелось - была она только той, когда стояла и в очередной раз смотрела на "работу" умных пальцев Сергея Николаевича. Было в ту ночь очередное выборочное отключение станков и сначала девушка сидела на единственной нормальной по высоте табуретке и читала книгу "Пятнадцатилетний капитан" ("там столько интересного для мальчишек - а ей-то зачем знать о морях и капитанах?")
Верочка прервала чтение на каком-то ей неинтересном, должно быть, месте. Почему и стоит вблизи от станка Сергея Николаевича. К Алеше спиной и в правой руке держит книгу. Страницы, чтобы нужных потом не искать, разделены большим пальцем.
На ней под халатиком свитер. То и другое так много раз стиранные, что ее казенный черный, как у всех не только точильщиков, халатик стал серым, а должно быть синий когда-то свитер - акварельно голубум. Над их воротниками не прикрыто локонами сколько-то ее шеи.
Такой она и вспоминается Алеше. Стоит стройненькая, к нему спиной, внимательно следит за чужой работой. От себя он к этому каждый раз добавляет: "Наверно давно у Верочки нет никаких обнов - почему и всегда одета в чистенькое, но стиранное и перестиранное сто раз!"
Почему же не только запомнилась, но и никакой Верочку другой потом не хотел он видеть?
Много лет прошло перед тем, как нашел он ответ - может и правильный.
"Более, чем дружбы у нас тогда не могло получиться, - в этом Алеша не сомневался. - Но это не гарантия - что и потом ей с кем-то было бы, мол, интереснее, лучше, чем со мной.
В те минуты Верочку он видел ни в фас и ни в профиль. В таких случаях, как говорится, не могли быть поставлены последние точки над всеми "и". Но если так, случись тогда, стояла бы она по-другому, то..."
Оно и в самом деле. На какие-то минуты ей было интереснее всего - даже и написанного о пя тнадцатилетнем капитане отложила на потом - смотреть на "работу" пальцев Сергея Николаевича. При этом естественно, что не придавала она значения взгляду ей в спину - скорее всего, этого взгляда и не почувствовала. Что ни сразу для нее в ту ночную смену в цеху, никогда и потом не имело значения.
Ни оказалось ли, что взгляд на Верочку со спины долго потом и рождал в Алеше надежду? Такую, что сохранилась на всю жизнь: "Что не было и нет... но могло быть, Алеша! Вполне могло быть. Всего лишь юный возраст ее и твой, когда времени, казалось, -- не будет конца да и случай не сумел такой подвернуться -- опрокинулись чтобы в любые тар-тарары все его сомнения. А так-то - вроде бы ничто и не мешало -- чтобы для него самое желанное из фантазий переселилось в реальность.
Эта надежда не на пустом месте. И ни умрет ли эта надежда самой последней? Вместе с Алешей - в его последние день, час и минуту?
Явно затянувшееся "лирическое отступление". Когда надо бы с нужными подробностями рассказывать о токарных подвигах Алеши.
Ему досталось быть при токарном станке знаменитой серии "ДИП" ("Догнать и перегнать!")
Станок меньше всего был приспособлен к бегу на спринтерские ли марафонские дистанции. Вес его был тонны три если ни все пять тонн (у американских те же револьверных - могло быть всего полторы если ни одна тонна).
Первым был у Алеши впечатление (конечно же ошибочное - взгляд нисколько не профессионала): его ДИП с торопливостью (надо скорее на старт и потом бежать, всех обгоняя) собрали из первого, что попадало под руку. Одно - может предназначались для паровоза, другое -- для танка, третьи -из чего-то забытого инопланетянами, торопились те когда улетать.
Громоздким и тяжелым получился токарный станок. Но зато прочным и безотказно надежным. Работай себе токарь и радуйся.
Радоваться кое-что мешало: станку досталось место в не очень-то просторной классной комнате Ветеринарного института и в таком углу, что и средь бела дня без электрического освещения рук своих не видишь. Неудобством кто-то мог бы считать - от этого ДИПа до стола и стула мастера менее десяти шагов. Но Алеши это было очень кстати: бригадир был и официально и фактически его учителем- инструктором.
На изложение теории токарного дела и об устройстве станка (сразу же ученик включал своими руками что надо и переключал в ворчаливом ДИПа рычагами и рычажками) -- потратили полчаса и может еще сколько-то минут. После чего до конца смены и все подряд после этого дня - сплошь практика.
Не Алеша обнаружил. Инструктор ему сказал и показал на досадные упущении проектировщиков ли станкостроителей. Причиной мог быть и низкого качества материал, из чего прокладки. Они пропускали так много не только масла: обтирочного материала не напасешься. Случалось, что при запуске, при первых во всю скорость оборотах шпинделя в лицо и на руки токаря летели капли чего-то жидкого, липкого и обязательно грязного.
Но в общем и целом Алеша был доволен. Одно слово "токарь", а не какой-то несравненно менее уважаемый публикой "точильщик" - далеко не пустяк.
В О Б Е Д П О С Л Е П О Л У Н О Ч И
Обеденный перерыв и днем и в ночную смену в инструментальном цеху -- по "скользящему графику". Столовая в просторной комнате полуподвального этажа с единственным высоким щелеобразным в кухню окном -- для раздачи одинакового для всех блюда в толстых оловянных мисках.
На раздаче одна повар и у нее подручная (иногда они меняются ролями). На них и ориентирован график: сколько они успевают обслужить за тридцать пять минут, столько и приходит одновременно токарей, револьверщиц, точильщиков, слесарей-лекальщиков и пр.
Каждый приходит обедать со своей ложкой и становится в очередь перед кухонным окном. Никого не возмущает, если кто-то занял очередь на кого-нибудь одного (если на двух - "номер не пройдет") из своих друзей.
Чем и воспользовался Веня, когда вбежал в более чем прохладную столовую. Из раздаточного окна протягивает кухонным теплом и запахами вареной муки и картошки - Веня сразу туда, где потеплее и дразнящие аппетит запахи.
К этому время Алеша стоял шестым от окна. Для Вени место приготовил кто-то - стоявшим в очереди пришлось попятиться, на немного сдвинуться назад.
Не только тот, кому готовят порцию супа, видит весь "процесс" приготовления блюда. Гласность и прозрачность (значит -- и равенство, и братство) полнейшие.
Еще трое впереди Алеши, но уже в поле его зрения и обе поварихи, и серая большая кастрюля с черпаком. Другая кастрюля - снаружи зеленая - (вчетверо меньше серой, в ней не черпак, а столовая ложка). Перед обеими кастрюлями оловянная миска с замасленными краями. Работа поварихам привычная и все, как надо ладится - в движении рук поварих ничего ненужного.
Подручная из чьей-то продовольственной карточки на жиры ножницами выстригает квадратненький талончик с циферкой "5". В это время та, что на приготовлении очередного блюда, -- черпаком в миску наливает не очень остывшей мутно серую воду. Черпак в сторону: ложка дважды ныряет в зеленую кастрюлю - в то жиденькое, что в миске -- сбрасывается из ложки четыре кусочка картошки. Величина каждого - соответственно и вес - в крайнюю фалангу указательного пальца какой-нибудь револьверщицы- подростка.
И двух секунд пожалуй не проходит, в мутное серое в миске выплескиваются пять граммов "жиров". Для чего и миниатюрненькая ложечка: в нее больше пяти граммов жиденьких жиров не зачерпнешь. Но меньше пяти случается то и дело - сказываются несовершенство глазомера, явная усталость и торопливости опытной поварихи (нет, мол, времени ждать пока выльется все до последней-то капельки).
Но опытность и глазастость поварихи могут проявляться не только не в ползу ожидающего порцию супа. Алеша этому свидетель - как и еще двое или трое.
Перед раздаточным окном Веня. Минуты он две перед этим молчал - безмолвным оставаться и еще сколько-то. Но вот и самый подходящий момент напомнить поварам, что перед ними член какой-то контрольной, ревизионной ли комиссии.
Для чего и всего-то: Веня подал продовольственну карточку не как все - ни безмолвно и торопливо.
- Наше вам, красавицы! -- спешить ему некуда, а подходящих слов на все случаи жизни у него навалом.- Ну-ка посмотрим- посмотрим - что вы приготовили трудящимся на обед?
- Повариха как бы ни каких его слов не слышит: ей, мол, все равно кто перед раздаточным окном. Это всего лишь руки самовольно воспользовались ее усталостью и по ошибке сделали трижды немного не то, что надо было (что делали перед этим для всех).
Сначала рукам взбрело, что будто большим черпаком из серой кастрюли зачерпнулось меньше нормы. Почему и пришлось добавлять. После чего получилась и вторая "ошибка": в миску так много налито, что налитое вот-вот выплеснется через загнутые кромки оловянной посудины, а туда надо обязательно...
Только из-за нечаянной ошибки поварихи (кто все это видит предлагается воспринимать как внезапное проявление усталости, мешающей сосредоточиться, собраться с силами и восстановить внимание), ее непослушная от усталости рука ложкой выхватила из кастрюльки такое, что вдвое больше других картофельных кусочков. Но по норме - в каждой миске должно-то быть по четыре дольки. И здесь, (не иначе как на зло поварихе), еще трижды в ложку попадаются не стандартные - а только такие, что вдвое больше любого из тех, что потом Алеши выискивал и вылавливал в своей порции супа.
Сбилась рука уставшей раздатчицы еще и с ритма -- когда в миску Вени выплескивались жиры маленькой ложечкой. Если ни вдвое, то в полтора-то раза ему досталось жиров больше, чем кому-либо еще - Алеше, в частности.
Заслуга Вени перед самим собой, по крайней мере, в том, что свою миску супа донес он таки до ближайшего стола, не очень много пролив- выплеснув себе под ноги. Лучше бы и ни у кого не получилось - когда в миску-то налито "с верхом" (да еще и нестандартно большие дольки картошки торчат над поверхностью жидкой составляющей супа).
Столы вблизи от кухни и в холодной части столовой - везде каждый стол на четверых. У каждого табуретки, стулья не из новых и даже кое- где скамеечки-самоделки на двоих. Все столы застланы квадратами чистой клеенки и все равно бессовестно голые. Ни солонок, там перечниц, горчичниц, ни каких-нибудь бумажных салфеток - никаких "украшений, излишеств" на столах.
Если у завода появлялись дополнительные (всегда случайные) фонды, их тратили до предела рационально. Ту же муку не первосортную для супа да и картошку покупали - за то и другое не вырезать чтобы никаких талонов из продовольственных карточек рабочих и служащих.
На стол каждый обедавший выкладывал, кроме своей ложки, ломоть или пару ломтиков хлеба. У кого-нибудь хлеб с домашней солью, случалось и прослойка между ломтиками из долек лука, листа капусты, а летом -- и с кружочками редиски, брюквы или редьки.
У выхода из столовой стоял ящик "для объедков". Бросали в него обрывки случайной бумаги или газеты - в них разве что немного запаха от того, что был завернуто в бумагу (просто хлеб или "бутерброд"). Съестного ни крошки никто в этот ящик не бросал - никаких объедков никогда ни у кого не было и не могло быть.
Вот уж действительно на всю его жизнь запомнились Алеше эти обеды военного времени в заводской столовой. Воспоминания о них может как-то повлияли на формирование его характер и стали какой-нибудь частью его натуры.
Случается мы задаем себе вопрос. Хорошо ли я пообедал, так себе или совсем уж плохо? При этом к голосу желудка иной раз и забываем или некогда прислушиваться. Нам достаточно воспринимаемого глазами: сравнивая свое с чужим, чаще всего, и оцениваем наши обеды, ужины, завтраки. Благо для таких сравнений почти всегда есть и возможность.
Наверно и мне такая, что у соседа за ближнем столом, котлета "по-киевски" не была бы лишней. Или такой же бифштекс с кровью, что несет официант кому-то - мне-то почему бы ни заказать? После сравниваний с одним, другим, пятым, восьмым с только что съеденным тобой может быть иной твоя окончательная оценка "хорошо ли поужинал, пообедал".
Нередко судьбу оценки определяет не визуальное даже, а всего лишь самое примитивное арифметическое действие. Плюсуем одну к другой оплату за съеденное: чем значительнее получается сумма, тем выше и оценка - "вот уж действительно мой обед был почти на все сто!".
То же самое и с продуктами. Не зря, мол, эти вот колбаса и сыр на сколько-то или на порядок дороже вон тех плавленых сырков и подозрительно бледных сосисек. Значит именно первые, а ни что-то из сырков и прочее - могло быть нам нужнее и полезнее.
Жизнь в военные годы научила Алешу не только о подобной арифметике иметь свое мнение. Чванство ресторанных завсегдатаев, хвастовство чревоугодников своим утонченно изысканными вкусами, ценители "букетов" вин и наливок - для него убожество, смешны. Часто -- неприятна до отвращения. Ведь из их ресторанной вкусовщины - как острие шила из мешка -- торчат примитивность, убожество их жизненных ценностей, шкалы радостей. До брезгливости, до тошноты и рвоты всяческих гурманов Алеша не преемлит.
Никакого у Алеши аскетизма ни чрезмерных самоограничений.
Но тогда кем (или чем) являются те "многие, думающие нажраться получше как" и суетящиеся, кормящиеся возле них холуи? Не напоминают ли они столпотворение членистоногих и ползучих-вонючих, что капошаться в навозных кучах - "живут, чтобы есть", плодить себе подобных, пребывая в животном бессмысленном "счастьи"?
М А Т Ь
Отец Алеши окончил (учился около года) "Сельскохозяйственную академию", когда развернулась коллективизация и, как служащий, потом он так все время и работал в сельской местности. В Великую Отечественную войну его 45-летннего призвали в Красную Армию и переодели в солдатскую шинель. За месяц перед его призывом мобилизовали велосипед, на покупку которого в семье копили деньги многие годы, а поездить на двухколесной движимой собственности отцу досталось не полных три месяца.
По нынешним понятиям, семья была многодетной. У родителей росли две девочки и трое мальчишек. Самая старшая (за ней по старшинству был Алеша) Аня второй год училась в медицинском институте. Но когда формировали бригаду добровольцев-сибиряков, она с ними уехала на фронт.
Алеша - восьмиклассник. Ближайшая от совхоза, где он жил с родителями, средняя школа - в Омске. В восемнадцати километрах от Подгородки - так называлась центральная усадьба совхоза, где так же находились и учреждения лесничества.
С сестрой-студенткой Алеша жил на квартире в Омске -- спали на полу в большой проходной комнате. Электрическими голыми лампочками (без козырьков, абажуров и пр.) было освещение в квартире, дровами топили печь, за водой ходили с ведрами на соседнюю улицу - там случалось и полчаса стоять в очереди у водоразборной колонки. Все "удобства" для хозяев и квартирантов конечно были во дворе - рядом с дровяным сарайчиком.
Жили не тужили. Знали, что у кое-кого из студентов и старшеклассников положение похуже.
Каждую субботу брат и сестра приходили из Омска в Подгородку за той же картошкой. На их полпути село Пушкино. Миновав село пешеходы сбавляли скорость. Сестра доставала из карманов пальто одинаковых два пакетика - завернутые в газетную бумагу тощенькие бутерброды и спрашивала:
- Какой тебе?
- В левой руке, -- не в правой только потому, что бутерброд в левой был к Алеше ближе.
Ему, как и сестре, доставались два полломтика хлеба и между ними утрамбовано сколько-то сахарного песку.
Если прошли даже и всю длинную улицу села, значит прошли на километр больше, чем половина пути. А если еще и подкрепились хлебом с сахаром, хватит, мол, теперь-то сил дойти домой.
С осени 1942 года Алеша правая рука матери - из ее детей он теперь старший. От отца идут красноармейские письма - обычно из тетрадного листа сделанный тугой треугольник. На нем обязательно четко оттиснуто черной краской "Проверено цензурой".
Вот уже месяц за месяцем прошел, как эшелоны добровольцев-сибиряков укатили на фронт, прогромыхав по железнодорожному мосту через Иртыш.
Октябрь месяц не кончился, как посыпал снежок. Но его перебороли -- втоптали в грязь холодные струи дождей. К непогоде и, как всегда, не кстати у Алеши откуда ни возьмись простуда. Колючие хрипы из горла и настолько сам не свой, что марш-бросок из Подгородки в Омск пришлось отложить на завтра.
- К утру все уладим, - успокаивала его мать. - С кашлем твоим справимся...Договорилась утром тебя возьмут на полуторку. На чурочках она теперь у нас вместо бензина и как-то же довозит молоко раннего удоя в детские садики эвакуированных и в "подшефный" госпиталь.
Алеша знал о ранних рейсах полуторки "на дровах". Случалось, что шофер на ней соглашался довезти и до крайних Северных двадцать восьмой или даже до двадцать шестой улицы Омска.
- Надышись горячим картофельным паром, -- торопится мать с леченьем. - Травки вот сухой кипятком залей и перед сном выпей... Молока бы тебе горячего с маслом глотка три-четыре. Да негде их теперь взять -- молоко да масло?!
Мать в то лето и осень работала в бригаде овощеводов: на картофельных полях и где выращивали морковь, свеклу, капусту, сколько-то огурцов и помидоров. В тот день допоздна в длинной неотапливаемой землянке их бригада перебирала грязную чумазую морковь и мать вместе с другими женщинами грузила перебранную морковь в две автомашины.
Пришла с работы, вымыла руки и прижала их к теплым кирпичам плиты.
- Согреются ладони - тогда и пойду, - предупреждает детей. - Где-то у нас дождевик - что-то не вижу?
- Ты куда, Мам! - испугалась дочь-первоклашка. - Дождище там льет вон какой!
- "Злючий, колючий", - мать ей поддакнула, изображая беспечность. - Бывает и злее... Может мне повезет - дождь сейчас как раз и кончится...
- Снова кому-то перекапывать огород? - Алеша с колючей хрипотой высказал свое беспокойство вслед за сестренкой.
- Надо помочь бабке Насти. Она теперь без костылей - ни шагу. А морозы не сегодня завтра - землю сделают каменной.
"Так-то оно так, - понимает Алеша и пониманием этим сметает свои же вопросы: - Почему наша Мама, а не кто-нибудь другой? Есть же кто моложе и посильней?"
- Мужиков здоровых на всю Подгородку два-три. Да в такой дождь, ночь надвинулась - не согласится никто из них идти и помогать бабке Насте, если не им она, а нам соседка!
Из-за боли в горле от хрипоты, Алеша не сказал последнего: "Не соседка - значит можно и не помогать?!"
- После уроков, доченька, что на дом задали, - зря керосин не жгите, - напоминает мать. - Краюху вам хлеба вот какущую отрезала! Сами поделите - кому сколько.
Наконец и подробный инструктаж простуженному - как лечиться.
- Когда картошка закипит, голову пониже, Алеша, и дыши через рот паром. Голову и грудь поплотнее накрой старым стеганым одеяльцем!
- А нам чем ужинать? - перврклашка напоминает о себе и о младшем из братьев. - Если он все время будет дышать и дышать картошкой?
- Картошка не успеет сварится, когда Алеша выздоровеет, -- это в ответ дочурке. А заболевшему сыну строгое предупреждение. - Через четверть часа примерно, как надышишься -- травяной "чай" выпей сразу весь!
Алеша помог сестренке сделать как надо заданное на дом. Поужинали картошкой в мундире: соли для неё -- сколько хочешь. Хлеб каждый откусывал бережно - чтобы и к чаю сколько-то осталось.
Давно дети согласились и мать не возражала. Пить если не "голый чай", а хотя бы и с самым маленьким кусочком хлеба - чай на много вкуснее. Спорным, правда, кое что оставалось.
Если на хлеб кристалики соли, мазнуть ли соленой пудрой. Хлебный кусочек станет немножечко соленым. Но может навстречу соленому явится из кусочка хлеба и сколько-то сладкого - или всего-то напоминающее о сладком из-за похожести белой соли на белый сахар?
Мать, погромыхав за дверью лопатой, ушла в дождь без брезентового дождевика. Вспомнила, что его отдала на время деду Игнату - он по ночам караулит бурты не свезенной с поля капусты. У него берданка с единственным патроном - отпугивать от капусты приходится не только голодных зайцев, но и "городских дармоедов".
- А мы вот так, - это когда мать на голову напяливала широкий капюшона -- из рогожи мешок. Он был таким большим, что накрыл матери плечи и почти всю верхнюю половину спины. - И никакой нам ни дождь не страшен теперь, ни снег-буран!..
Когда мать вернется никто из детей не знал. Только Алеша -- кутался под двумя одеялами и бодрствовал (сестренка и младший брат заснули). За временем не следили: дешевенькие из жести настенные часы показывали одно и то же - без четверти семь утра или вечера. Бойкий маятник и стрелки вторую неделю не реагировали на любого веса добавки для гирьку "ходиков".
Единственное было в комнате - чтобы никуда не опаздывать - карманные часы отца. Мать их сама заводили - никому не разрешала к ним притрагиваться. Если не брала с собой на работу, часы за ремешок подвешивала под порыжевшей фотографией отца в звездной буденовке. Он таким был в Гражданскую войну, когда штурмовал крымские перекопы и врангелевские блиндажи.
Мать пришла домой часа через три. Не просто уставшая, а - "сверх немыслимого без сил". Что Алеша вскоре понял, а сначала - ее усталость все в нем почувствовало.
Ее немыслимую усталость выдало то, как она еле-еле преодолевала одну за другой три ступеньки крыльца. Каждый шаг - со стуком лопатой о ступеньку или о стену. Потом не сразу наощупь в темноте нашла дверную скобу. Когда открыла дверь - не сумела сразу перешагнуть через порог.
Заподозрила мать: может из детей кто не спит - с передышками вполголоса напомнила:
- Спать! Всем спать!
Не наклоняясь, поочередно плечами опираясь то на дверь, то на косяк, вытянула ноги из отцовских кирзовых сапог. В мокрых носках прошлепала по доскам пола к столу и там задула узенький огонек маленькой ("семилинейной") настольной лампы.
То садясь на табуретку, то стоя в темноте избавлялась от всего что на ней было. Почти вся голая бодрым шопотом пожаловалась мужу - уверенна, что за любыми горами и морями он ее услышит:
- Хоть и саму выкручивай-выжимай - мокрая вся! Ни одной ниточки на мне сухой нет!
Алеша слышал - вздохи матери все реже и спокойнее по мере того. как она избавлялась от мокрого и влажного. С закрытыми глазами представлял - вот наконец надевает халат, а может отцовский пиджак. Скорее всего еще и укуталась в большой облезлый "пуховый платок". Села ужинать.
Грела ее наверно стекло-то и настольная лампочка. Она ее сначала зажгла, увернув фитилек на самый малый свет. Когда нашла остывшую картошку, соль, сколько-то хлеба и налила из чайника в стакан "чаю" - лампочку задула. Мимо рта, мол, не пронесу.
Утром она проснулась и оставила постель первой. Собрала, что было при непролазной скудности, домашней еды старшему сыну в дорогу. Потом и вышла из дому проводить -- вместе с уезжавшим сыном дошла до полуторки, чихавшей от древесного дыма.
В укороченном кузове вплотную к оцинкованным бидонам нашлось местечко для Алеши. В сравнении с деревянными обледеневшими бортами кузова - опломбированные бидоны с остывавшим молоком ему казались теплыми.
За ночь выпал снег. Вблизи его сколько-то держалось только на крыше кабины шофера и кое-где на крыльях над передними колесами. Зато вокруг вся земля и на крышах бараков поселка - сплошь чистый по-настоящему белоснежный снег.
С первой попытки полуторка осилила метров двадцать. Но двигатель не заглох, а только попроси, как бы его не торопить - дать собраться с силами.
Мать не спешила домой. Стояла на снегу в не глубоких резиновых галошах и в домашней вязки шерстяных носках. Черным - когда кругом белым бело --казалось ею надетое старое отцовское пальто.
До восхода солнца была далеко. Но от звезд и от луны сквозь редкие снежинки пробивался какой-то свет. Этому конечно помогал и белый-белый снежный покров.
Фигуру матери Алеша видел хорошо. Выражения, какое было на ее лице - конечно размывало расстояние.
Не в ту ли минуту, когда мотор полуторки набирался сил, и пока автомашин до поворота ни проехала метров двести, у Алеши зародилось в душе и в сердце такое, без чего его жизнь была бы пустой. Сразу стала бы нисколько не его, а чьей-то. И о чем никогда никому бы ни слова не сказал: то было не для слов - обязывало без слов на поступки.
Какой мать его провожала в то утро, о такой он ее вспоминал и думал о ней всю войну. В горе она своем, в заботах, в беде - стоит не упадет и ничто ее не уронит.
В войну были плакаты с изображениями и призывами. На них большая "Родина-Мать" - для всех, кто на фронте и в тылу. Такая, что другой не могла она быть: нельзя, как бы и запрещалось мать видеть другой. Запрещалось и Алеше.
Но нисколько не заслоняя плакатную для всего народа большую Родину- мать - перед Алешей всегда была и другая. Просто его родная мать - чаще всего та, какой была ранним утром наскоро одетая. Стояла и смотрела, как полуторка по белому снегу увозила ее сына в какую-то предрассветную молчаливую даль.
Без плакатной торжественности и красоты, она всегда появлялась рядом с матерью большой плакатной - видимая только Алешой. В резиновых калошах на зябнувших нога, в длинном не по плечу ношеном-переношенном отцовском пальто.
Как она стояла, провожая сына, и все, что на ней было - добавляли своей бедностью в ее горе и слезы такого, что и без них было через край. Чего у нее не могло быть ни на сколько меньше всю войну и у той, конечно же, что была перед художником, рисовавшим в красное одетую большую Мать-Родину.
П О Ч Т И С Ч А С Т Л И В Ы Й Д Е Н Ь
Ночные смены в цеху такие же длинные, утомительные и в июне-июле. Но сама-то ночь короткая - ни от одного ли этого и меньше устаешь?
В первые летние дни у Алеши одно удачное за другим. Живи и радуйся!
Первым было: часовой у калитки во двор военкомата почему-то не прогонял "без всяких разговоров" таких подростков, как Алеша. Вот и с ним он поговорил неспеша и подсказал, что ему лучше никого не беспокоить в военкомате своей просьбой. Что где-то . в школьном помещении вблизи от привокзальной площади можно записаться добровольцем в Красную Армию и даже на флот.
- Какие документы надо им предъявить?
- Паспорт конечно, если есть - и комсомольский билет, наверно. Медицинская комиссия у них там, слышал, своя.
- Сразу отправляют на фронт?
- Или ты не знаешь какое творится под Курском?.. На перекомиссию, смотрю, моих годков (а он и на сколько-то старше - сразу было видно - отца Алеши) и -- подчистую всех в маршевые батальоны - или как они теперь называются. Всех на фронт: "Все для фронта, все для победы!" Не робей: тебя запишут в добровольцы, если тебе исполнилось шестнадцать лет.
- Исполнилось шестнадцать в середине мая. Успел и паспорт получить, - самое кстати было для Алеши тем и другим похвастаться.
На удивление счастливым было стечение обстоятельств! Сразу столько и в один день!
Приехал отец из госпиталя, когда у Алеши была ночная смена. Встретил отца и они вместе через весь Омск от железнодорожного вокзала сначала ехали на трамвае, а дальше -- пешком.
Отцу шел сорок шестой год, когда его призвали, одели в солдатскую шинель и вручили ему хорошо знакомую по Гражданской войне винтовку-трехлинейку с четырехгранным штыком. Но ни в одну штыковую атаку в Великую Отечественную войну ему не досталось ходить.
Далеко не богатырским было его здоровье: язва в желудке была давно и к ней прибавились нелады с сердцем. Не по плечу оказалось ему длительное пребывание там, где "до смерти четыре шага". Два, а может всего-то один последний шаг до нее отец не успел сделать - отправили в госпиталь.
С должным старанием и в пределах военного времени его лечили. Научился он без костылей ходить. Но когда Алеша с ним шел, сил у отца хватала только на очередной какой-то короткий переход без остановок. Даже не получалось прошагать без остановки мимо любого из кварталов номерных двадцатых и тридцатых Северных улиц.
Через каждые примерно двенадцать шагов отец шел дальше, опираясь на плечо сына. Шагов через тридцать они останавливались. А если пройдено было сразу шагов сорок - отцу надо было присесть. Хотя бы на пару минут и все равно на что - чаще всего он садился прямо на землю.
Почти сразу же за городом их догнал военный "Студебекер". Узнав что сын после ночной смены поспал всего-то час и что ему снова в ночь на работу, отец уговорил сына остаться в городе. Отца довезут на "Студебекере" до поворота - что в километре от Подгородки. Откуда он а доковыляет домой как-нибудь. По- пластунски, мол, в крайнем случае допоползу.
Утром получил "треугольничик" от сестры. Ее, как студентку мединститута определили операционной медсестрой в полевой госпиталь. Но своему начальству надоедал и надоедала - ее наконец-то перевели на передовую санинструктором в роту минометчиков. Звание у нее теперь гвардии старший сержант.
Не знал после войны долгие тридцать шесть лет Алеша и все в семье, что в гвардейском звании с медалью "За боевые заслуги" Аня погибла в апреле 1944 года. Ее похоронили в братской могиле вместе с тысячью восемьюстами погибшим под Новоржевом (рядом с этой друга братская могила - в ней более тысячи трехсот безымянных).
Главной радостью в тот день было то, что у него наконец-то в нагрудном кармане четвертинка тетрадного листа с машинописным текстом и вписанными от руги его фамилия, имя и отчество - со вчерашнего числа он зачислен добровольцем в Советский военно-морской флот. Конечно отцу он об этом не сказал.
Удостоверение добровольца могло быть в тот день и ложкой дегтя в бочку меда - когда жена и дети радовались бы встрече с живым главой семьи, фронтовиком.
"Работник он теперь никакой, - в дороге Алеша прикидывал все за и против, думая об отце. - Но сумеет может еще и до осени "по старой дружбе" у трактористов раздобыть четыре шарикоподшипника, чтобы сделать платформочку-тележку - Василек (младший брат) не только ползать, но тогда сможет и ездить на колесиках по всей комнате. Выезжать иногда и на крыльцо!"
Когда на работу шел и с работы, у Алеши сколько-то пути вдоль забора, за которым до войны была новая школа, а теперь только немного от школьного двора - все остальное госпиталь.
Из металлических прутьев забор. Прохожим сквозь него видно легкораненых и кто без руки, без ноги или на голове сплошь бинты с отверстиями для глаз, рта и там, где нос.
Раненые не подходили к забору, ни с кем их прохожих не разговаривали и (так Алеша думал) им всем не хотелось и смотреть, кто бодро знай себе шел по улице куда-то и откуда-то. Нас вылечат, мол, и многих - снова на фронт. А эти - у кого ни царапины малейшей нигде от пули, осколка ли мины, снаряда - "лбы" все так же будут ходить и ходить по улицам города.
Почему Алеша на работу и с работы ходил по стороне улицы, что подальше от решетки, за которой столько раненых, искалеченных на фронте.
И вот у него в кармане удостоверение. Такое, что он вправе ходить, не пряча глаз от стыда, и по стороне улицы, где госпиталь.
Из раненых любому Алеша охотно показал бы Удостоверение добровольца. Но чтобы в цеху кому-то, где он квартировал, еще ли где-то - никому ни полслова о том, что завтра к девятнадцати часам ему надо быть на железнодорожном вокзале с ложкой, кружкой, постриженным наголо и со справкой - что прошел санпрпускник ("вошебойку"). О своем прибытии на вокзале доложить сержанту имярек. Он устроит его в эшелон и до места назначения будет сопровождать их группу добровольцев.