-Попей, попей, Степан, рабочему человеку, что да с устатку не выпить, - рыжий банщик, коротко хохотнув, подал Степану большую кружку пива.
-Уж больно оно у тебя крепкое, Ефим, - и Степан подозрительно взглянул на банщика, - подсыпал чего, али нет?
-Что ты, что ты, Степан, - и банщик состроил губы во что-то, напоминающее улыбку на своём длинном лошадином лице, - как с завода бочонок привезли, так сразу сюда и вкатили.
Степан, не спеша, отхлебнул пива, задумался.
-Вот ты скажи, дядя Ефим, - Степан снял прилипший листок со спины и вновь задумался. Затем, словно, очнувшись, посмотрел на банщика начинавшими соловеть глазами и, наконец, медленно размыкая губы, произнёс, - есть, любовь на свете или нет?
-Да к шутам её эту любовь, - банщик торопливо пригладил свои редкие рыжие волосы, - ты лучше про себя расскажи, про своё пролетарское житьё, а мы послушаем. При этом он еле заметно подмигнул другому банщику чернявому внимательно слушавшему разговор.
- Нет, ты мне скажи! - Степан нетвёрдо ударил кулаком по струганному деревянному столу, - есть любовь на свете или нет?
Шёл 1939 год. Страна накрепко увязла в позорной советско-финской компании, которая послужила прологом к Великой Отечественной Войне. По улицам небольшого города Ч, где жил Степан, маршировали отряды комсомольцев, повсюду виднелись плакаты: "Ты сдал нормы ГТО". Аршинные заголовки газет клеймили троцкистов, бухаринцев, инженеров вредителей. Враг начеку. Враг не дремлет, - кричали они. А Степан сидел и пил пиво.
А виной тому были глаза Насти. Большие, круглые, неопределённо зелёного цвета они доставляли Степану смутное душевное беспокойство, которое он тщетно старался залить пивом. "Уж больно она серьёзная, - напряжённо размышлял Степан, смотря на бурую пивную пену, - к ней и не подкатишься". Степан вспомнил свой последний неудачный визит к Насте и вздохнул. Тогда он расфранченный, надушенный Шипкой подошёл к ней с двумя билетами в кино. Он сжимал их в своей потной руке и не знал что сказать, тем более, что Настя оживлённо разговаривала с двумя молодыми рабочими.
Наконец он решился.
-Настасья Петровна, - сказал он и зачем-то пригладил короткий чуб, - у меня вот тут имеется два билета на вечерний сеанс. Не хотите ли разделить со мной компанию". На последних словах Степан споткнулся, сильно покраснел и, чтобы скрыть волнение, громко откашлялся. Кашель видимо и испортил всё дело. Настя только стрельнула в него своими озорными глазами.
-Нет, я сегодня занята, Степан Петрович, - и отвернулась, будто Степана и вовсе не было.
Степан потоптался, около неё несколько минут, сильно вспотел и окончательно убедившись, что симпатии Насти явно не на его стороне пошёл в баню, благо она находилась неподалёку от завода.
Он уже порядком осоловел. Глаза Насти так и жгли так и манили его. А тут банщик, словно оса вился со своими дурацкими вопросами. "Да отстань ты, слепень, - вяло отмахивался от него Степан, - ну завозят новые станки, ну перешли на новую продукцию. Да в этом ли всё дело. А если у человека Любовь, Любовь, - и Степан с силой рванул на себе простыню.
-Пойдём, Степан, - и рука бригадира жёстко и твёрдо легла на плечо Степана, - поздно уже, а до дома путь неблизкий, что дядя Лукаша то скажет?
-А что скажет, то и скажет. Ты Никита Григорьевич в мои дела не лезь, - Степан угрожающе взглянул на него. У тебя есть семья, вот и иди к ней.
-Дурак, ты, Степан, - и Никита презрительно сплюнул.
-На свои гуляю, - проговорил уже совсем пьяный Степан, как прописано в конституции, так и гуляю после работы.
-Ладно, - Никита медленно поднялся из-за стола, - на работу придешь пьяный, выгоню. Ты ведь знаешь меня.
-Иди! Иди! Ишь учитель выискался! - проворчал Степан, - Степан себе цену знает.
-Уж больно она у тебя невысока, - улыбнулся Никита, - пять кружек пива. Сколько с меня? - сказал он, обращаясь к банщику.
-Сейчас, сейчас, Никита Григорьевич, - банщик подобострастно согнулся, и его тонкие сухие губы расплылись в нечто, изображающее улыбку. Затем они вновь приняли прежнее выражение, и уже строгим официальным тоном он произнёс, - один рубль двадцать пять копеек.
Расплатившись, Никита вышел из бани. "Что-то не нравится он мне, - думал Никита, вдыхая всей грудью прохладный апрельский воздух, - и улыбка какая-то поганая, как будто приклеенная ко рту. Никита шёл широко, по мужицки, подставляя разгорячённое лицо свежему вечернему ветерку, смотрел на первые звёзды, дружно высыпавшие на небе, думал о своей Анисье, о заводе, на котором он зарабатывал свой нелёгкий рабочий хлеб. Вот и показались первые огоньки, и на сердце Никиты стало теплее. "На этот раз вроде обошлось без приключений", - подумал он, дергая ручку калитки.
-Жив, здоров?! - и навстречу ему выбежала Анисья.
-Жив, но не здоров, - улыбнулся Никита, стирая невидимую паутину со лба.
-Устал я немного Анисья, ты бы мне, что на стол поставила.
Сейчас, сейчас захлопотала Анисья и подала ему отварной картошки в мундире, душистый чёрный хлёб и ароматного ещё тёплого молока, надоенного от своей Пеструшки.
Никита неспешно уселся за стол. Анисья присела тут же рядом на краешек табуретки и, развернув газету, стала читать.
Грамотная она у меня и Никита улыбнулся.
Поев, он откинулся на спинку деревянного стула и его тут же облепили дети. Старший Сашок с большими, не по детски серьёзными глазами, младший Васятка в одной детской рубашке и Галинка. Никита любил детей. Любил прикосновение нежных детских ручонок, их неясный лепет.
-Фу, папка, как от тебя плохо пахнет! - и Галинка со смехом вскарабкалась на колени к отцу.
-Это не я, это завод так плохо пахнет, - улыбнулся Никита. Он тщательно мыл руки после работы, но проклятый запах креазота, на заводе, где работал Никита, делали снаряды, всё равно не оставлял, всё преследовал его.
-А большой завод, где ты работаешь папка? - теребила его Галинка.
-Большой, - улыбался Никита, бережно собирая со стола хлебные крошки.
-А какой большой не отставала Галинка.
-Ну, вот представь себе наш дом, - Никита ласково погладил её по белокурым волосам, Большой он?
-Большой, - серьёзно отвечала Галинка
-А теперь представь себе сто таких домов, нет тысячу!
-Большой, - вздыхала Галинка и отходила от отца. Но через минуту снова возвращалась, - а как ты пошёл на завод папка?
-Как, как отшучивался Никита. Нужно было, да и пошёл.
-А ты расскажи, расскажи, как ты пошёл, - и Галинка доверчиво взглянула на него.
Как? И деревянная ложка застыла в руках Никиты. Весь он как-то выпрямился, а глаза стали отрешёнными и далёкими.
Поздняя осень или ранняя зима нечего нельзя было понять в том сумасшедшем году. Мягкий пушистый снег и раскисшая земля под ногами. Вечерело. Уже готовились спать. Мать, как обычно, помолившись перед сном под образами, уже задувала лампадку. Вдруг постучали. Громко и нагло. Как к себе домой.
-Продразвёрстка, - и мать тяжело вздохнула.
-Открывай! - грубый стук в дверь, от которого она едва не сломалась, - Открывай! Колотили рукоятками трофейных маузеров, сапогами. Только и успев накинуть, на ночную рубашку платок мать выбежала во двор.
Их было троё. Двоё в кожанках и пистолетами на боку. Третий здоровый коренастый детина в рваном зипуне, из которого клочьями вылезал мех.
-Где зерно, мать? - спросил высокий в кожанке, видимо, старший из них.
-Да нет зерна, соколики, - и мать Никиты, поёживаясь от студёного ветра, виновато развела руками.
-Нету, говоришь? - криво улыбнулся второй в кожанке приземистый и широкоплечий, - Это мы сейчас проверим. Давай Фёдор пощупаем кулачиху и он подмигнул высокому парню в рваном зипуне.
-Это мы завсегда можем, - и Фёдор шагнул вперёд.
-Не дам! - и мать Никиты рванулась к амбару, куда было ссыпано зерно, - не дам ироды. Креста на вас нет! Чем я детей кормить буду?
-Дашь! - Фёдор грубо и сильно отшвырнул её.
Падая, мать Никиты больно ударилась о край амбара, и тонкая полоска крови показалась на её щеке.
-А вот оно кулачихино добро! - Фёдор меленько засмеялся, обнажая в улыбке кривые, гнилые зубы. Дашь! - и он шагнул к матери Никиты. Дашь! - повторил он с ненавистью. А не дашь. Так мы всех вас как контру, как классового врага к ногтю. Раздавим как вшей! - и он с наслаждением провёл большим пальцем по своему желтому ногтю, коричневому от махорки.
Видно, какая-то болезнь исподволь точила его сильный организм, так как, несмотря на свой высокий рост и широкие плечи, он долго, с покряхтыванием, устанавливал мешок на спине и шёл с ним к телеге осторожно точно слепой.
-Давай, поторапливайся! - крикнул высокий Фёдору, - нам ещё пять дворов обойти надо. Солнце вишь, к закату клонится.
Фёдор забегал быстрее. Но это давалось ему тяжело. На его крупном с оспинами лице выступили капельки пота.
-Всё что ли? - спросил высокий у Фёдора.
-Все товарищ Ананий! - подобострастно ответил Фёдор, - хотели схарчить целых четыре мешка, а это верных 10 пудов будет.
-Ну, трогай! Высокий, в кожанке натянул вожжи, звонко чмокнул губами, и телега, увязая колесами в холодной прокисшей земле, тяжело заскрипела.
Без сил мать прислонилась к двери.
-Пойдём, мама! Поздно уже, - Никита мягко тронул её за плечо.
-Да-да сынок! - и мать взглянула на него невидящими глазами.
С той поры мать Никиты и занемогла. Мороз её прохватил, или за детей она переживала. Но у неё начала мелко трястись голова, а тело сотрясал глубокий нутряной кашель. Никита, как мог, ухаживал за ней. Поил отваром из берёзовых почек, который посоветовала знакомая старуха. Зарезал барана и по совету той же старухи вытопил из него жир и с ложечки поил им мать. Ничего не помогало. Мать таяла на его глазах как свечка. Весной, когда из земли показались первые подснежники, она умерла.
И остался Никита один. Отец ещё раньше погиб в гражданской. "Бедовой он у тебя был", - частенько говорила мать Никиты, когда он после тяжёлых трудовых буден зажигал керосинку и садился вместе с матерью смотреть фотографии. Никита осторожно трогал своими чёрными от земли пальцами фотографии с затейливыми вензелями на обороте.
-Это мы в Самаре, - говорила мать Никиты, показывая на молодого вихрастого парня, который был чуть постарше Никиты.
Никита переворачивал фотографию и по складам читал
-Частная фотография А.П. Никонова.
Несмотря на то, что Никита почти, не учился в школе, некогда, да и не к чему мне это, отмахивался он, - кто младших-то кормить будет. Мать всё же выучила его читать и писать. Мать у Никиты была грамотная и работала воспитателем в доме, который остался от сбежавшего в революцию помещика.
С другой фотографии на Никиту смотрел уже молодой мужчина с выбритыми до синевы щеками. Рука его покоилась на эфесе шпаге. А залихватский чуб прикрывала высокая папаха.
-Кавалерист он у тебя был, Никита, - говорила мать и смахивала набегавшую слезу, - бедовый и погиб геройски.
-А где погиб? - спрашивал Никита.
-Под Одессой.
-Под Одессой? - дивился Никита, - да это же верных тысячи верст от нашего села будет. Эк, куда его занесло!
-Война и не туда заносит, - вздыхала мать.
И вот матери не стало. Частенько теперь засиживался Никита, за простым грубым столом. Деревянная ложка в его руках застывала, и он подолгу смотрел в окно.
-Чего задумался, Никита? и самая младшая его сестра Танюшка взбиралась Никите на колени.
-Да вот прикидываю, как дальше жить будем, - вздыхал Никита.
-А чего горюешь, - отвечала Танюшка, - отдай нас в детдом, где мамка наша работала. Вот и весь сказ.
-Нельзя, - вздыхал Никита, - мамка завещала мне, чтоб вы учёными людьми стали. Вот ты Танюшка хочешь стать агрономом. Сеять пшеницу, просо, да такие, чтоб стопудовые урожаи собирать!
-Хочу! - улыбалась Танюшка.
Была и ещё одна причина задумчивости Никиты, о которой он молчал, да скрыть не мог. Анисья! Познакомились они, где обычно знакомятся деревенские девки и мужики на посиделках. Поговорили, полузгали семёчки на крылечке, и запала она в сердце Никиты.
Да так запала, что ни пить, ни есть не мог без неё Никита.
-Давай обвенчаемся, Анисья! - жарко шептал он ей на сеновале, когда местные соловьи сходили с ума, выводя свои коленца.
-Что ты, Никита, - рделась Анисья, и даже в темноте было видно, как щёки её пылали, - возраст у нас ещё не вышел.
-Возраст, возраст, - шептал Никита и ещё теснее прижимал Анисью к себе.
-А если я попа уговорю? - шепнул он ей в одну из жарких ночей, когда соловьи пели особенно громко, а травы пахли особенно пряно.
-Но если попа? - и Анисья улыбнулась, уже не пряча счастливых глаз от Никиты.
Однако поп их венчать отказался. Не помогла даже курица пеструшка, которую Никита припас к такому случаю.
-Тебе сколько то годков, Никита? - спросил поп настолько ехидным голосом, что у Никиты невольно зачесались кулаки.
-Восемнадцать! - ответил Никита, держа в своей руке вспотевшую руку Анисьи, - Восемнадцать повторил он и шмыгнул носом.
-Не ври, не ври, Никита, - ласково проговорил поп и с укоризной посмотрел на Никиту, - шештнадцать тебе полных будет. Грех, грех Никита! - добавил поп.
-А не грех, - подумал Никита, - к вдовой солдатке по ночам бегать. И правильно сделали деревенские парни, что тебе передний зуб выбили.
Он и сам бегал к Лизке, так звали вдовую солдатку, когда пух на губах начал превращаться в жёсткую щетину. Не по годам развитый, степенный, рассудительный, он выделялся из деревенской толпы и привлекал её внимание. Но это было до знакомства с Анисьей. После Анисьи, как отрезало. Не люба была больше Лизка Никите.
Лизка терпела, терпела, а потом и подкараулила Никиту, когда вечером он с парнями возвращался с речки.
-Али забыл меня Никита, али променял меня на кого? - спросила она тягучим медовым голосом, заступая ему дорогу.
-Да не забыл я тебя, как же забыть такую, - и Никита улыбнулся, - только не было у нас с тобой любви Лиза, так баловство одно.
-А то пойдём ко мне жить, у меня изба просторная! - и она словно невзначай поправила тонкую гипюровую кофточку, под которой белыми упругими шарами перекатывались груди.
-Уйди Лиза, не вводи во грех! - Никита мягко отодвинул её.
-Все, все вы кобели! Вам бы только своё урвать! - плечи Лизы затряслись в беззвучном рыдании.
-Уйди Лиза! - ещё тверже проговорил Никита, - не было промеж нас любви и не будет.
Но мыслей своих о женитьбе на Анисьи он не оставил. В одно из последних майских воскресений он, одетый в совсем не по-летнему чёрный пиджак, постучался в окно к Анисье.
-Да мы же уже венчались, Никита! - улыбнулась Анисья.
-Не к попу пойдём, - ответил Никита, а в Самару, к самому протодиакону венчаться поедем. Эх, жаль, нет коляски на резиновом ходу,- вздохнул он, - а то прокатил бы я тебя с шиком, Анисья.
-Ничего! - ответила она, мелькая загорелыми икрами, и такая сойдёт.
-Ну, родные не подкачай! - громко крикнул Никита, и трое рысаков с впрядёнными в гриву красными лентами дружно рванули с места.
Видимо, Никита успел обо всём договориться с протодиаконом. Большой, грузный, чем-то похожий на медведя, с добрыми синими глазами, в которых, казалось, отражалось само васильковое небо, распростёртое над Никитой, он ласково взглянул на Анисью.
-Венчается раб божий Никита, и раба божия, - тут протодиакон вопросительно взглянул на Никиту.
-Анисья! - быстро ответил Никита и шмыгнул носом.
-Анисья! - пропел протодиакон таким широким и густым басом, почти не уступавшему Шаляпинскому, что Никита невольно вздрогнул, - Во имя отца и сына и святаго духа, аминь.
-Ну, теперь, Анисья, ты моя, - сказал порядком взопревший Никита, когда они вышли от протодиакона, - никуда не денешься.
-А я и не собираюсь, - озорно ответила Анисья, показав в улыбке, свои белые красивые зубы.
С той поры и зажили Никита с Анисьей. А когда Никите исполнилось полных семнадцать, зачастил к ним председатель колхоза. В ту пору в нашей стране колхозы повсюду образовывались, так советская власть решила из крестьянина мелкого хозяйчика выбить. Росли они тогда густо на российской земле. Вот в один из таких дней и зашёл к Никите председатель колхоза. Выпил в сенцах кружку воды, холодной и чистой и сразу без обиняков приступил к разговору.
-Ну что пойдёшь Никита в колхоз? Рабочие руки нам нужны! - и он с одобрением посмотрел на сильные, жилистые руки Никиты.
-Рабочие руки нужны, - подумал про себя Никита, - а кормить семью я чем буду, твоими палочками, которые ты старательно выводишь каждый день в своей промусолённой тетрадке огрызком карандаша. Палочками сыт не будешь. Да и в колхозах порядку нет. За скотиной приставлен смотреть сторож Пашка. А он каждый день пьяный ходит. Лошади тощие, все в репьях смотреть и то противно, а на них ведь пахать ещё нужно.
-Ну, так пойдёшь Никита в колхоз? - и председатель, прищурившись, посмотрел на него.
-Подумать надо, - ответил Никита. А сам про себя думал: "Нехорошая штука эта колхоз. Вон что мужики про него бают, в этих колхозах не только скотина общая будет, ну и бабы тоже общие. Так ихние главные закоперщики Маркс с Энгельсом решили, когда книги свои учёные писали. Тьфу, срамота одна, - Никита с досады сплюнул, - чтоб я мою Анисью, да отдал кому, да никогда этого не будет.
-Подумать надо, - ещё раз повторил Никита, - заходи дня через два председатель.
-Ну, бывай, здоров, Никита! и председатель, даже не попрощавшись, зло надел кепку и стремительно выбежал из дома Никиты, - Через два дня зайду! - крикнул он уже со двора.
-Заходи, заходи, - усмехнулся Никита.
Через два дня опять скрипнула калитка около домика Никиты.
-А опять явился председатель, - и Никита усмехнулся, - заходи председатель, попей кваску холодного, ядрёного. Такой моя Анисья только сготовить может, - и Никита улыбнулся.
-Некогда мне, Никита, - председатель снял кожаную фуражку с взопревшей головы,
ну, так говори, пойдёшь в колхоз или нет. Бригадиром поставлю! - и он, прищурившись, посмотрел на него.
-Бригадиром над бабами, да пьяницами, - и Никита усмехнулся, - да ты посмотри, председатель, кто идёт в колхоз то твой. Сенька Кривой, да Сашка Косой, а справные мужики нос от него воротят.
-Но-но! - Погрозил ему пальцем председатель, - ты, Никита, антисоветскую агитацию-то не разводи. Не заносись больно то. Знаешь, за это что бывает?
-Знаю, - и Никита печально улыбнулся.
-То-то же, - подобрел председатель, - ну, как пойдешь в колхоз Никита, бригадиром поставлю? - и он опять пытливо посмотрел на него.
-Не-а, - улыбнулся Никита, - на завод пойду.
-На завод? - удивился председатель, - да знаешь ли ты, Никита, что на заводе люди мрут, как мухи, ходят жёлтые, как покойники. Или ты такой доли хочешь для себя и своей Анисьи?
-Авось не помру, - Никита двинул своим широким плечом, - мы Кондулуковы порода крепкая, нас нелегко сломать.
-Тьфу, ты дурак, - в сердцах сплюнул председатель, - пожалеешь ещё о своих словах.
И пошёл Никита на завод. Из за малолетства и недостатка образования он устроился помощником слесаря. Помогал степенному слесарю, бригадиру дяде Ване, станки чинить, на которых гильзы для снарядов вытачивали. "А ну ка посмотри Никита"? - обычно говорил он, подойдя к станку, и сдвигая очки со старыми перемотанными изолентой дужками вперед на нос. И Никита смотрел. И не просто смотрел, но и находил неисправность. "Ишь, ты, смышлёный пострел! - одобрительно отзывался о нём дядя Ваня. Через два года Никита стал полным слесарем, раньше я был полслесаря, - улыбаясь, говорил он Анисье, - а теперь полный. Станки, которые обслуживал Никита, всегда блестели чистотой и ломались редко. "Станок он как человек, каждый со своим характером, - частенько говорил Никита, - его ещё понять нужно, языком то легко болтать, языком, - и Никита добавлял крепкое бранное словцо, - не мешки грузить, а ты вот станок попробуй почини". А через два года, когда бригадира дядю Ваню торжественно провожали на пенсию и по этому случаю поставили на стол бутылку беленькой, единодушно решили мужики, быть Никите у них бригадиром. Работал Никита хорошо, за спину начальства не прятался, но и мужиков в обиду не давал. Говорил мало, но всегда по делу. Веско бает, как гвоздь вбивает, одобрительно говорили о нём рабочие.
А дома подрастали Сашок старший, Васятка поменьше, Галинка и Татьянка - сестра Никиты, которую Никита так и не отдал в детдом. И приключился однажды с ними случай такой. Голодно было тогда в России, голодно было в стране. Колхозы, которые учредила власть большевистская, ломая хребёт мужицкий, так и не смогли накормить людей. Много было треска, много показухи. Много пышных речей новой властью было сказано о колхозах, что вот де они укажут светлый путь мужику в царство труда и изобилия, которое коммунизмом зовётся. Да разве речами народ накормишь, словом сыт не будешь. Вот и пухли люди с голоду, мёрли, как мухи, в этих колхозах. А в соседней губернии, страшно сказать, даже люди людей ели, как звери какие. Спасибо, что хоть шведы да американцы помогали русскому народу, а то совсем бы вымер русский народ. Вот в одной из таких школ, куда шведы со своей помощью приехали, и училась Татьянка - сестра Никиты. А шведы хоть и помогали, но очень строгие были. Следили, чтобы весь хлеб дети съедали, а домой ни крошки не выносили. За Татьянкой и другими школьниками следила фрау Генриетта, высокая и худая, на ней пальто дорогое, заграничное, как на палке болталось. Она и проверяла Татьянку и других школьников. А тогда зима была холодная лютая, дым из трубы к трубе примерзал, вот такая лютая зима была. У Анисьи как на грех молоко пропало, а чем кормить Галинку, она ведь ещё маленькая была. Вот и ухитрилась Татьянка в своём рваном, латаном, перелатаном пальтеце, которое ей еще от бабушки досталось, подкладку подпарывать. Подпорет подкладку, насует туда хлеба, пока никто не видел, и идёт с важным видом мимо фрау Генриетты. А та посмотрит на Татьянку, поводит своим длинным носом. В карманы заглянет, а в карманах пусто. Вот и пропускала она Татьянку и невдомёк ей, что хлебушек, ещё теплый, в подкладке у Татьянки спрятан. Так и спасла Татьянка Галинку.
И всё ж приключилась через эти колхозы беда с Никитой, вернее, у отца Анисьи Антипа. Был Антип с точки зрения советской власти мужичонка никудышный. На заводе не работал, колхозную лямку не тянул, а пробавлялся тем, что раков на берегу быстрой весёлой речушки ловил, рыбу разную, да пчёл на пасеке держал. Всё это он исправно сдавал государству. Но всё равно косо смотрело на него государство. Не сознательный был элемент Антип, не трудовой. А тут он возьми да и ляпни за бутылкой беленькой, что, дескать нужны русскому мужику колхозы, как жилетке рукава. Естественно, сразу нашлись сознательные граждане, которые что надо и куда надо сообщили. Много их тогда сознательных по земле русской шныряло, как клопов. Помогали они советской власти новую жизнь обустраивать.
Взяли Антипа под руки белые двое милиционеров и привели к следователю.
-Говорил? - и следователь упёрся взглядом в Антипа из под стёклышек очков.
-Ну, говорил, - виновато развёл руками Антип и почесал бородёнку свою русую, - чего по пьяне не скажешь, гражданин следователь.
-Я тебе не гражданин! - следователь аж позеленел от злости, - граждан всех и буржуев повырезали в семнадцатом году. Остались одни товарищи. Я тебе товарищ. Товарищ следователь, понял?
-Понял, товарищ следователь.
Посмотрел на Антипа следователь внимательно, потёр дужки очков дорогих, заграничных, посоветовался с другими товарищами. На диверсанта Антип в своей потёрханной одежонке явно не тянул, не тянул он и на террориста, который покушался бы на жизнь особ важных партийных. Но чтоб не повадно было Антипу всё-таки языком чесать, советскую власть поганить, влепил он по доброте своей Антипу три года, а род Антипа под корень извести. Профилактическими мероприятиями тогда дела эти назывались. Устроили Антипу с Никитой очную ставку.
-Знаком? - и следователь уставился стёклышками очков на Никиту.
-Знаком, - усмехнулся Никита, - за столом не раз сиживали.
-Слыхал, что он говорил? - и следователь чуть ли не пробуравил Никиту стёклышками очков.
-Не а, не слыхал, - усмехнулся Никита, - пьян был, товарищ следователь, ничего не помню.
-Ничего, у нас и не такое вспоминают, - улыбнулся следователь, - а сам аж позеленел от злости, - в кутузку его!
И придумал следователь Никите наказание такое. В те лихие годы не машин, а тем более автобусов или трамваев не было. Ходил на работу Никита пешком. Вставал, чуть ли не с петухами, помогал Анисье Пеструшку в стадо выгнать и отправлялся на работу. Зимой ли, весной ли, осенью ходил Никита на работу в лёгком парусиновом плаще, порванном в нескольких местах и заботливо заштопанным Анисьей. Только, когда уж было слишком морозно, одевал Никита под плащ свитер тёплый, который ему Анисья связала. На работу Никита ходил с толстой берёзовой палкой, в оврагах мимо, которых Никита проходил, пошаливали волки. Только не тех волков надо было опасаться Никите.
И придумал следователь Никите наказание такое. Теперь Никита должен был приходить на работу на час или на два раньше. Но идти был должен Никита не на завод, в свой родной цех, где его ждали товарищи, а в тёмную и холодную кутузку. Там с Никиты по решению следователя снимали ботинки и на пол кутузки лили холодную воду. А месяц, надо сказать, тогда был не май, ноябрь тогда был месяц, и лютый холод на дворе стоял. И приходилось стоять Никите в холодной воде с босыми ногами, да в брюках завернутых по колени. Брюки тогда дорогие были, испортить их Никита боялся. Через час или два вызывали Никиту к следователю на допрос.
-Вспомнил? - говорил следователь, а сам от злости чуть кулаком по столу не стучит.
-Не а! - улыбался Никита, - память отшибло, товарищ следователь.
-Ну, иди, иди на работу, Никита! - рычал следователь, - а завтра опять приходи.
-Ничего, - отшучивался Никита, - мы томыловские, мы привычные, мы от мороза только крепчаем.
Но, видно, мало было следователю этих издевательств над Никитой. Ночью у Никиты был обыск. Стучали нагло, громко как в тот страшный вечер, когда заболела мать Никиты. Опять пришли троё, двоё как водилось тогда в кожанках и с пистолетами на боку, третий, видимо, старший среди них в добротном шерстяном пальто. "Обыскать дом"! - и он небрежно махнул рукой, а сам уселся на один единственный стул, что был в доме Никиты, закинул ногу на ногу. Дети перепугались спросонья, глазёнки таращат, не поймут в чём дело. Младший Васятка аж от страха заревел, чуть не описался. "Цыц, пострел!- прикрикнул на него Никита, Васятка и смолк. А старший Сашок не ревёт, крепится, только глаза открыл свои широко, смотрит на всех серьёзно, запоминает всё.
-Вот нашли, товарищ Ананий, вроде троцкистские материалы? - и один в кожанке, подобострастно согнувшись, подал ему пачку газет.
Ананий торопливо схватил пачку газет, и злорадные огоньки забегали в его глазах.
Торопливо пролистал их и брезгливо кинул на неструганый деревянный стол.
-Это правильная газета, это наша советская газета Чапаевский рабочий! Ищите лучше, товарищ Фёдор, ищите!
А сам так ногой из стороны в сторону покачивает.
Но сколько не искал Фёдор запрещённых материалов в доме Никиты, так ничего и не нашёл. Разве, что старый, испорченный будильник за печкой. С досады его Фёдор в окно выкинул. Его потом Васятка подобрал и домой принёс, разбираться. Так ничего и не нашли нежданные визитеры, покинули дом Никиты. Старший Ананий даже не извинился за столь поздний визит. Долго потом ломал голову следователь, аж мозги набекрень выворачивались, уж больно ему хотелось упечь Никиту в кутузку. Но так ничего и не придумал. В папке, что завел следователь на Никиту, кроме одного тощего листочка ничего не было. С работы на него приходили характеристики только положительные. А то, что он родственник этому пустобрёху Антипу, так за это не сажают. Если сажать всех родственников, говоривших плохо о советской власти, то кто ж тогда работать будет, кто советскую власть кормить будет. Так и отступился следователь от Никиты.
Берёг Никита свою Анисью, тяжёлой работой не загружал. Всё больше она по хозяйству, да с детьми была. А хозяйство у Никиты было не маленькое. Тут и корова Пеструшка, две свиньи розовых да гладких их Анисья почему-то Клавдиями прозвала. "Клавдия Петровна, Клавдия Ивановна! - кричала она звонким голосом на весь небольшой двор Никиты, - кушать подано! И две Клавдии, поводя своими розовыми пятачками, аппетитно хрумкали зелёную ботву, да свеклу резаную, которую им Анисья в деревянное корыто ложила. Были в хозяйстве Никиты и бараны, самого главного с большими загнутыми рогами, Никита почему-то прозвал Яшкой. Он потом из этого Яшки, вернее из меха его, знатную шапку себе сделал, когда особенно лютый холод на дворе стоял. Были и куры, они ежедневно доставляли к столу Никиты яички чистенькие, да беленькие. Но самой главной заботой Анисьи были дети. Это сначала их было троё Сашок, Васятка да Галинка, а потом шестеро стало, и тут Никита в передовики выбился.
Обычно Анисья оставалась дома, возилась по хозяйству с детьми, воспитывала их в строгости, грамоте учила. Но иногда она отлучалась из дому, на базар ли сходить, по другим ли каким делам. Вот однажды, когда Анисьи дома не было, с детьми такой случай приключился. Галинка сидела и читала книжку какую-то интересную, она уже грамотная была. Старший Сашок модель какую-то мастерил из дерева. А младший Васятка, он ещё глупый был, в одной рубашонке ходил, полез сладости искать в закутке. Это сейчас прилавки магазинов от всяких там сладостей и монпансье ломятся. Тут тебе и Марс заграничный и две палочки Твикса в хрустящей обёртке и шоколада разного, преразного. А в те годы, какие сладости были? Тыква, порезанная на мелкие дольки, да засушенная в русской печке. Сахар, но не такой, как сейчас песок, да рафинад, а головкой. И была та головка сахара не круглая, а треугольная и желтизной отдавала. Её Никиту отоваривали в сельском райпо или на работе иногда давали, Никита на вредном производстве работал. Принесёт домой Никита такую головку, бережно на стол положит и давай делить аккуратно, чтобы каждому поровну досталось. Всё разделит, всё отдаст детям, а сахарные крошки со стола в ладонь, да и в чай себе насыпит. Сахар тогда твёрдый был, его особыми щипцами на мелкие дольки делили. Они так и назывались сахарные щипцы, я их потом у деда не раз видал. Но особую радость детишкам тех лет, доставляли, конечно, леденцы, петушки на палочке, да карамель ею редко сельских граждан райпо баловало.
Так вот полез Васятка карамель искать. Он был ужасный сластёна. Нашёл баночку стеклянную с карамелью, и стал её есть. А так как маленький был, да глупый, то и не заметил, как карамель всю съел. Съел, а живот то, как заболит. Васятка и давай от страху реветь, он ещё и потому ревел, что маму свою боялся, а Анисья вот, вот должна была прийти.
-Ты чего ревешь? - подскочил к нему старший Сашок, которого он от модели отвлёк.
-Живот болит, - отвечает сквозь слёзы Васятка.
-А чего он у тебя болит?
Стыдно Васятке признаваться, что карамель всю съел, да делать нечего.
-Ка-ра-мель ел, - отвечает он сквозь слёзы.
-Карамель? - переспросил Сашок, и лицо его нахмурилось.
Хотел он Васятке подзатыльник дать, чтоб неповадно было всю карамель есть, или ремнём отпороть отцовским, он на гвоздике в прихожей висел, об него по утрам Никита бритву точил, когда брился. Да дрогнула в последний момент его рука. Пожалел он Васятку. "Он ещё маленький, - подумал Сашок, - вот будет таким взрослым как я, не будет карамель по закуткам искать".
-Ладно, Васятка не плачь, - сказал он ласково и по доброму, - живот пройдёт, только ты уж карамель больше не ешь, мне тоже ужас как хочется, - и шмыгнул носом.
-Васятка благодарно взглянул на него.
А Сашок, чтобы Васятка не плакал, подарил ему звёздочку. Сашок уже во втором классе учился и мечтал стать военным.
-На Васятка бери, - сказал он со вздохом, - самая настоящая, солдатская, её я у мальчишки из нашего класса сменял за пяток яиц. Только ты меня мамке не выдавай?- сказал он и подозрительно посмотрел на Васятку.
-Не выдам, - сказал Васятка и улыбнулся.
Пришла Анисья. Но шила ведь в мешке не утаишь. Пришлось сознаться Васятке, что он один всю карамель съел. Посмотрела строго на него Анисья. "Ну, вот всех детей без сладкого оставил, - строго сказала она, - с чем теперь чай пить будем? - затем лицом подобрела и налила каждому из детей по кружке молока холодного из погреба, а к молоку хлеба нарезала горячего ржаного, его она сама в русской печке выпекала. Но поздно вечером, когда вся скотина была накормлена, Пеструшка подоёна, а дети, разметав свои кудлатые головёнки на подушках, мирно спали, она всё же рассказала о поступке Васятки Никите.
-Слышь, Никита, - озабоченно сказала она, - Васятка то младший, всю карамель из банки вытащил.
-Мал он ещё, - сквозь сон отвечал Никита, вырастет, поумнеет. Спи, и прижал Анисью покрепче к себе.
Худо ли бедно жил Никита с Анисьей, но для него настал страшный час испытания, вернее, не для него, а для всего русского народа. Напал на нашу страну полководец немецкий Гитлер. Напал ночью, коварно, без объявления войны, когда все люди мирно спали. Это сейчас говорят, что Сталин не готовился к войне, что он не верил ни донесениям Рихарда Зорге, что, жизнью своей, рискуя, предупредил его об этой страшной тайне, ни донесениям Красной Капеллы, эта антифашистская организация, действуя в самом сердце Германии - Берлине, тоже предупреждала Сталина о готовящейся войне. Но, читая сейчас разные учёные книги, размышляя об этой трагедии русского народа, я прихожу к выводу, что всё было гораздо сложнее. Сталин догадывался о предстоящей войне и даже готовился к ней. Недаром перед самым началом войны в 1940 году была произведена модернизация нашей промышленности, начат выпуск новых боевых самолётов и артиллерии. Скорее всего, Сталин знал о предстоящей войне и готовился к ней, но он боялся провокации. Ему нужны были точные данные, которые бы указывали, что война будет неизбежной. А такими данными, считали в генеральном штабе будет являться переход с выпуска летних сортов масла для танков и авиации, на сорта зимние. Но то ли у немецких генералов головы работали слабо, то ли наоборот очень хорошо, но только они приняли план Барбаросса. По этому плану в течении трёх месяцев они намеревались победоносным маршем под звуки губной гармоники пройти на своих танках чуть ли не пол России. Завоевать Москву. Поставить на колени народ русский. А над кремлём вместо рубиновой звезды водрузить флаг свой немецкий с паучьей свастикой. Блицкриг этот план назывался.
И закружили тогда самолёты немецкие с чёрными крестами на крыльях над русскими полями. Сразу была объявлена всеобщая мобилизация, пошёл русский народ на войну землю свою защищать, поля пшеничные, что налились тугим колосом, леса зелёные, реки быстрые. Из родного Томылова, где проживал Никита, тоже много мужиков на фронт брали. Вечером за бутылкой беленькой Никита с товарищами сидел земляка своего провожал Сашку Долгова. Работал Сашка хорошо, был мастер на все руки. Любил попеть поплясать, а гармонь трёхрядка в его смуглых крепких руках, казалось, сама играла.
-Ну, за Победу, Сашка! - сказал Никита и серьёзно посмотрел на него.
-За Победу! - ответил Сашка и с маху выпил граненый стакан.
-Да не плачь ты, мама, не убивайся - и Сашка бережно обнял свою мать Варвару.
-Береги себя, - тихо сказало Варвара, зря под полю не лезь.
-Если себя беречь, то кто ж тогда немца бить будет? - ответил Сашка и улыбнулся, но улыбка у него получилась какая - то грустная, невесёлая.
Провожать Сашку высыпало, чуть ли не всё село. Долго, долго махала мать Сашки белым платком вслед уходящему поезду. Погиб Сашка в 1945 году на далёкой немецкой земле, не дожив всего восьми дней до Великого Дня Победы. При миномётном обстреле старший лейтенант танковой роты Долгов Александр Петрович был смертельно ранен и похоронен в городе Суленцин на правом берегу реки Одер. Сейчас в центре села Большое Томылово, на самой большой его площади стоит ему памятник. Скорбно и торжественно смотрит на своих сельчан бронзовый Сашка, напоминая нам, какой ценой было завоевано счастье.
Никита тоже от фронта не прятался, ковал победу над ненавистным врагом у себя в тылу. Гильзы для снарядов, что так нужны были для победы над фашистами, на станках вытачивали, которые Никита налаживал. Горячее тогда было время. Бывало, что и ночевать, домой не ходили. Съест Никита на ужин луковицу, что Анисья ему припасла, закусит её хлебом чёрным, запьёт её водой студёной, да и спать под станок уляжется, подложив фуфайку под голову. А утром чуть свет опять за работу. Снаряды красной армии были очень нужны.
Горячее тогда было время, но любовь горячее. Степан, который вместе с Никитой работал, тоже на фронт не попал, тоже ему бронь дали. Да видно, некрепка та броня оказалась, разбила её напрочь любовь. Изредка, но отпускали тогда рабочих домой, в баньке помыться, жён повидать. Никита в шутку называл такие отпуски увольнительными. Как-то раз после увольнительной смотрит Никита, нет Степана. А уже и второй заводской гудок прогудел, после третьего можно было и не приходить, сразу волчий билет выписывали. А Степан пришёл. Пришёл и смотрит на Никиту виноватыми глазами.
-Опоздал? - строго спросил Никита
-Опоздал, - потупился Степан.
А дело вон как было. После увольнительной Степан не пошёл домой, как все остальные, а как на крыльях полетел к Насте, к её зелёным немного навыкате глазам. Настя, как обычно не отшила его, а приняла благосклонно. И до первых петухов прогулял Степан с Настей, рассказывал, как он любит её. Какая уж тут работа, у Степана одни глаза Насти на уме.
-Пойдём к мастеру, - вздохнул Никита, - может быть, удастся отстоять тебя.
Но как не горячился Никита, как не доказывал, что Степан хороший работник, а Степан действительно был хорошим работником, по две нормы выполнял. Мастер был непреклонен.
-А если каждый опаздывать будет? - произнёс он своими пожелтевшими от нитротолуола губами, - кто тогда работать будет?
-Так то оно так, - вздохнул Никита.
-Всё, Никита, - отрезал мастер и отвернулся.
-Дурак, я дурак, - чуть не заплакал Степан, - пропаду я через любовь-то.
-Дурак, - ответил Никита, - только через любовь не пропадают. Любить то люби, но и головы не теряй.
-А я совсем её потерял, - ответил Степан.
-Это, смотря, какая любовь, - ответил Никита.
Рано утром, пыля просёлочной дорогой, полуторатонный грузовик повёз Степана в ближайшую военную часть. Настя, из за которой вся эта беда со Степаном приключилась, провожать его не вышла, спала видно. Степану не удалось даже добраться до фронта. Состав с новобранцами, с которыми он ехал, разбомбили немецкие бомбардировщики, где-то под Волгоградом. Налетели чёрной тучей и остались от состава одни искорёженные обломки. Похоронили Степана в общей могиле вместе с остальными новобранцами, даже знака никакого не оставили. На него потом его матери похоронка пришла. Долго убивалась мать Степана.
Прошло то страшное лето сорок третьего года, и настала осень. Лист на деревьях тронулся желтизной, но пока висел крепко, опадать не торопился. Солнце ещё светило
по-летнему, жарко и приветливо, а по утрам летали лёгкие паутинки, предвестники суровой зимы. Здорово потрепала Красная Армия фашистского зверя под Курском. Поубавили ему прыти русская артиллерия, да русские танки, были в тех победных залпах и Никитины снаряды. Теперь Никиту вместе со всеми рабочими почти всегда отпускали с завода. И он работал, не спешил, думал о своих детях, об Анисье.
В тот памятный день Сашок домой после школы не торопился. Зашёл к другу своему Григорию обменять новую звёздочку на ремень солдатский.
-Слыхал, - сказал ему Григорий, - лавочкины наши в бою отличились под Киевом. Один Лавочкин трёх мессеров сбил.
-Ерунда это твои Лавочкины, - уверенно сказал Сашок, - Ил и пять мессеров сбить может, на нём сам Кожедуб летает.
-А ну повтори, что ты сказал! - Григорий насупился, веснушки на его конопатом лице из рыжих, стали красными.
-А вот и повторю, - с вызовом ответил Сашок, - ерунда эти твои Лавочкины, Илы лучше.
-Ещё раз повтори! - сказал Григорий и сжал кулаки
-И повторю, - сказал Сашок, тоже сжимая кулаки
Вдруг вдалеке что-то ухнуло, да так громко, что Сашок от удивления даже рот раскрыл. Дверь, около которой стоял Григорий, быстро и с шумом захлопнулась, чуть не придавив ему руку. Жалобно зазвенели выбитые оконные стёкла. На мгновение мальчишки оцепенели, сжались, съежились как воробьи под застрехой во время дождя.
Первым опомнился Григорий.
-Диверсия, - сказал он тихо, и посмотрел на Сашка.
-Да, ну ты! - не поверил Сашок
-А я тебе говорю, диверсия, - и Григорий теперь уже серьёзно посмотрел на Сашка.
-А у меня там отец на заводе работает! - ахнул Сашок, что с ним?
И не чуя под собой ног, Сашок побежал к родительскому дому.
Оставался последний станок, который должен был осмотреть Никита. Скоро должен был прогудеть заводской гудок, возвещавший об окончании работы. Как там моя Анисья, как дети? - думал он, направляясь к нему. Пламя вырвавшееся, буквально, из под земли, обожгло, отбросило Никиту. Но оно же его и спасло. Пламя вместе с комьями вырванной земли отбросило Никиту под самую заводскую стену, рабочему, находившемуся рядом с Никитой, повезло меньше. Высокая заводская стена, падая, придавила беднягу и, буквально, расплющила его. Другой рабочий, уже опалённый пламенем, что-то дико и нечленораздельно крича, размахивая руками, побежал прочь от места взрыва. Он довольно далеко отбежал от глубокой ямы, которая буквально на глазах разверзлась перед ним, но как ни прочна была заводская кладка, клали ещё до революции на яичном желтке, всё ж и она не смогла выдержать страшной силы взрыва. Случайным кирпичом, выпавшем из стены, бедняге проломило голову. Его потом так и нашли с кирпичом в голове. Последнее, что мог заметить Никита, как что-то большое и чёрное обрушивается на него. Затем что-то больно ударило его по голове, и наступила темнота.
Сколько он лежал под завалом час, два или три, а может, и день Никита не помнил. Очнулся он от сильного прикосновения и почувствовал, как кто-то тащит его под руки.
-Осторожно тащите, - услышал он как сквозь вату голос мастера, - может жив ещё.
-Да жив я, - хотел сказать Никита и попытался выплюнуть набившуюся в рот землю. Но язык, вдруг ставший большим и деревянным не слушался его, - жив я, - только и успел прошептать Никита, с трудом разлепляя чёрные от крови губы, и вновь потерял сознание.
Заводской врач тут же осмотрел Никиту и всплеснул руками от удивления.
-Редчайший случай! - возбуждённо заговорил он, - ни одной царапины, контузия, конечно, есть, - и он пощупал голову Никиты, - но небольшая, два дня в лазарете и будете свежим как огурчик.
-Тогда не надо в лазарет, товарищ врач, - простонал Никита, - лучше сразу меня домой. На домашних харчах я быстрее поправлюсь, - и попытался улыбнуться.
Стонала, болела каждая косточка в искалеченном теле Никиты. С большими предосторожностями, погрузили его в начальственный газик, уцелевший после взрыва и, сбивая головки поздних цветов, машина понеслась к дому Никиты.
А дома его уже ждала Анисья, вся чёрная от горя. Ждали испуганные, притихшие дети. - -Жив ли хоть он? - всплеснула руками Анисья.
-Да жив он, Анисья Петровна, - успокоил её пожилой рабочий, сидевший рядом с Никитой, - контузило его, правда, немножко, - и он украдкой смахнул набежавшую слезу,- но у нас, как на передовой, сами знаете, где работает Никита. Не переживайте, особливо, Анисья Петровна, ещё бравым соколом летать ваш Никита будет.
-Жив ли ты, Никита? - и Анисья бросилась к нему на грудь.
-Жив я, - слабо улыбнулся Никита, - контузило вот малость, да зубов передних не хватает.
-Ну, зубы в мужике не самое главное, - улыбнулась Анисья.
С большими предосторожностями внесли Никиту в дом. Хотел, было, младший Васятка со страху зареветь, увидев такого страшного папку, но вовремя вспомнил, что он уже большой, Васятка в первый класс готовился, сдержался Васятка, не заревел. Всю ночь стонал Никита, метался в бреду. Всю ночь не отходила от него Анисья. Всю ночь смотрели на Никиту испуганные, притихшие дети.
А через две недели любовь Анисьи, да молоко парное от Пеструшки Никиту на ноги поставили. И вновь пошёл Никита на завод. Правда, теперь он ходил тише, иногда, опирался на деревянную палочку, её Никита выстругал, чтоб сподручней было ходить, да в память о той страшной контузии, стали блестеть во рту Никиты два стальных зуба, их Никита уже после вставил. Так прошёл ещё один год.
А перед самым концом войны, когда стало ясно, что выдюжил, выстоял русский народ в этой страшной войне, что все таки сломал он хребёт фашистскому зверю, в августе, когда яблоки налились щедрым августовским солнцем, а семечки в подсолнухах стали черные и жирные, как земля, которая их породила, у Никиты с Анисьей родился ещё один сын, Владик. Но это уже совсем другая история.