Как ни банально это звучит, но я любил смотреть на Нее спящую. Впрочем, даже первое зыбкое ощущение нежности проявилось во мне именно тогда, когда она заснула у меня на плече. До этого Она была просто младшим товарищем, коллегой и соратником. Мы ставили спектакль. Репетировали по ночам, потому что днем были уроки. И еще потому что это был новаторская, немного даже рискованная постановка... Хотя все это сейчас уже не важно.
Она заснула у меня на плече после репетиции. Я чувствовал тепло Ее щеки сквозь тонкую ткань рубашки. Ее маленькая ручка с тонкими пальчиками - мне казалось, что свет проходит сквозь них, не преломляясь - лежала у меня на колене. Я осторожно положил рядом свою большую конопатую лапу. Жесткие волосы на пальцах. Маленькие круглые ногти с иголками заусенцев. Общее впечатление топорности и неуклюжести по сравнению с абсолютной красотой Ее ладошки. Я замер, восхищаясь совершенством Той, что спала у меня на плече, и испытывая унижение от своего уродства. Эти два чувства так и жили во мне все то время, пока мы были вместе. Иногда мне кажется, что я даже получал удовольствие от этого сравнения не в мою пользу. Удовольствие мазохиста, которого бьют и унижают. Впрочем, мне и сейчас непонятно почему Она отдала свою нежную и хрупкую красоту мне. Большому. Рыжему. Неудачливому. Нелепому.
Тогда у нее было имя. Ольга. Как кусочек льда. Холодное. Прозрачное. Терпкое. Я пьянел от ее взглядов. Она смотрела на меня в упор. Улыбалась. Крутила светлый локон. А мой мозг окутывала мутная пелена, и я тупел и немел. Не знал, что сказать. Губы были деревянными и могли только отражать ее улыбку. Как уж мы стали встречаться, не знаю. Я пошел за ней, как щенок на шнурке. Возможно, я даже не хотел идти. Я не помню. Но восхищение ее красотой, нежность вперемешку с удивлением, желание понять ее заставляли меня делать шаг за шагом.
Сначала пойти с ней в кино. Потом обнять, согревая. Был ветреный зимний вечер. Ольга зябко повела плечами, улыбнулась робко... Ее макушка едва доходила до моего плеча, и ей приходилось задирать голову, чтобы видеть мое лицо. И неестественность ее позы, обращенная ко мне, нежность тонкой шейки, торчавшей из мехового воротника пальто, породила во мне бурю чувств. Гордость, что это маленькое совершенное существо идет рядом со мной. Злость от того, что она была маленькой и изящной, а я большим и грубым. Жгучее желание накрыть это маленькое хрупкое тело своим огромным и тяжелым. Впечатать ее в смятые простыни на моей постели. Я даже как будто нечаянно наступил своей лапищей ей на ногу. Она ойкнула слабо, а я обнял ее еще крепче и пробормотал невнятные извинения. Это был первый наш акт любви. Она даже не поняла. А я в это мгновение ощутил все до конца. Наслаждение пело и выло в каждой клетке моего тела, и именно тогда я понял, что пересплю с ней. Даже если она не захочет этого.
Это случилось. Не в тот день, в другой. Через месяц я пригласил ее прийти ко мне. Сказал, что хочу познакомить с мамой. Соврал, конечно. Мать была на суточном дежурстве и должна была прийти только утром. Мы выпили чаю с коньяком. Потом стали целоваться. Ольга спросила что-то про маму. Я ответил невнятно. Подхватил ее на руки. Почти бегом донес до моей комнаты. Положил на покрывало и навалился сверху. Мне казалось, что она должна сопротивляться. Но нет. Она ответила на мои поцелуи. Это разозлило меня, и я стал расстегивать ее блузку, потом юбку. Бюстгальтер в цветочек. Трусики в горошек. Полураздетая она не была похожа на картинки их глянцевых журналов. Там было кружевное белье, бритые подмышки и лобки. На теле Ольги кучерявилась растительность и скручивалось нелепо хлопчатобумажное исподнее.
Я запустил свою огромную ладонь в буйную бурую поросль внизу ее живота. Она не возражала. Тогда я захотел увидеть ее всю. Сел перед ней на колени. Раздвинул ее ноги - худенькие и слабые по сравнению с моими ручищами. Ольгина белая кожа. Моя кирпично-красная шкура под слоем шерсти. Этот контраст сводил меня с ума. Казалось просто невозможным соединить такие разные существа. И от этого жажда слияния становилась нестерпимой. Я уже не видел и не слышал ее. Просто навалился на нее и вошел в нежное тело. Кажется, она вскрикнула. Впрочем, не знаю. Может быть, это был мой крик. Не помню. Все случилось мгновенно. Слишком быстро. Еще секунду назад я жаждал терзать ее тело, и вот уже она мне безразлична. Даже неприятна. Слишком быстро сдалась. Слишком просто позволила обнажить себя и овладеть собою. Она должна была сопротивляться. Ей должно быть противно.
Но она лежала рядом со мной и улыбалась. Робко. Как будто не могла решить, уместна ли сейчас улыбка. Ее щеки порозовели, волосы были влажны и спутались. И во мне опять проявилось чувство, которое наверно можно назвать нежностью... Мне хотелось быть большим и сильным, чтобы защищать ее. Хотелось охранять ее от всего и от всех. И даже от самого времени. Чтобы морщины никогда не смогли коснуться этого лица.
С этого дня желание обладать ее телом стало моим наваждением. Как назло, мать заболела и почти полтора месяца провела, не выходя из дома. У Ольги сиднем сидела ее старая бабушка. Встречи на лоне природы были невозможны - питерская зима это не лето на Таити. И каждый вечер становился для меня пыткой. Она приходила на свидание, нежная, хрупкая, ласковая. Целовала меня холодными обветренными губами. Просовывала тоненькие пальчики под рубашку, чтобы согреться. Мы бродили по заснеженным улицам, о чем-то болтая. Но после я даже не мог вспомнить темы бесед. Взглядом больного волка я обшаривал подворотни и подъезды, отыскивая укромный уголок и мысленно раздевая ее и обладая ее. Сколько раз я был на волоске от преступления! Не знаю, каким чудом мне удалось удержаться. И все эти мои терзания в конце февраля вылились в невнятное "Выходи за меня" и в ее тихое и счастливое "Да".
Потом были походы по магазинам, тысячи вопросов, которые я должен был решить, чтобы иметь право на ее тело. Я все прошел. Как в тумане. Как в болезненном бреду. Утро свадебного дня стало квинтэссенцией моих страданий. Я считал каждый час. Потом каждую минуту. К вечеру мое тело болело так, как будто я побывал в камере пыток. Одно меня держало. Я знал - скоро настанет час, и мы останемся одни. Я сорву это чертово платье. Эту фату дурацкую. Я раздену ее догола. Включу весь свет в комнате. Я специально вкрутил стоваттные лампочки в мою трехрожковую люстру, чтобы было как можно светлее. Я буду смотреть на нее и буду владеть ее телом. Пока хватит сил.
Ничего не вышло. Я перегорел, как мои лампочки. Когда мы вошли в нашу комнату, и она обняла меня и поцеловала, я понял, что ни на что не способен. Более того, она была мне противна. Ее слюнявые губы, еще час назад сводившие меня с ума, раздражали меня. Ее бесстыдство и распущенность возмущали до глубины души. Да, мы уже были вместе. Но всего один раз! И она так спокойно предлагала мне себя. Как будто для нее это было привычным. Молодая невинная девушка должна сопротивляться! Так я считал тогда, и так я считаю теперь. А она улыбалась глупо и вешалась на меня. Я оттолкнул ее, выключил свет, разделся и забрался под одеяло. Она стояла посреди комнаты белой смутной тенью. И так и простояла почти всю ночь. Я делал вид, что сплю. А она стояла. Глупо и бессмысленно. Это была моя первая победа над нею. Уже под утро желание снова проснулось во мне, я изобразил, что только что проснулся, подошел к ней, обнял, поцеловал. Ее щеки были солеными от слез. Она плакала! Это возвело мои желания в наивысшую степень, я начал бормотать ей слова любви, начал раздевать ее, а она прижималась ко мне, как будто боялась, что я уйду от нее.
Я получил желаемое. Ее тело стало моим. Я изучил каждый его изгиб. Каждый волосок. Запах каждого кусочка кожи. Ее шея пахло сладко, как ириски. Запах подмышек был чуть более терпким. Даже горьковатым. Аромат пупка напоминал увядшую розу. Но самым прекрасным было благоухание ее сокровенных мест. Я снова и снова прижимался к ней, что дышать этой амброзией. А она смеялась смущенно и то ли отталкивала меня, то ли притягивала к себе.
Медовый месяц пролетел как один час. Моя мать уехала в санаторий, и вся квартира была предоставлена мне. И каждый ее уголок стал для меня ложем любви. Иногда Ольга сопротивлялась, бормотала, что устала, что больше не может. Но я не слушал ее. Она была так мала и нежна. И снова и снова я накрывал ее моим огромным несовершенным телом. Я видел, что ей больно, но притворялся тупым и слепым. И эта игра в неуклюжего мужлана - подчеркнутая грубость, вперемешку со словами любви - доставляла мне не меньшее наслаждение, чем само обладание.
<