- Охотились ли вы когда-нибудь на барабашек? - спросил меня сосед по купе, разворачивая фольгу, в которую была завернута ароматная курица гриль.
Видимо, принял мои удочки в чехле за ружье, а меня - за охотника.
Я посмотрел на попутчика. На буйного шизофреника он похож не был. На тихого, судя по вопросу - вполне тянул. Мужичок как мужичок, лет так сорок пять примерно, непримечательная внешность - редкие пепельные волосы, острое какое-то личико, нос выдает застарелую любовь к крепким спиртным напиткам. Одет в свитер и тренировочные штаны, на пальце - широкое обручальное кольцо. Обычный мужик, каких и в Москве, и в любой деревне по тринадцать на дюжину. Странно, что не плацкартом едет. А все остальное - завтра уже и не вспомню, как он выглядел.
- Да не доводилось, - вежливо сказал я.
Кроме нас, в купе никого не было. Я переоделся в спортивный костюм, аккуратно сложил вещи на пустой полке, достал свои припасы. Гостеприимные хозяева накоптили мне в дорогу рыбки столько, что одному не съесть. Я положил рыбу на столик, кивнул попутчику - присоединяйтесь, мол. Он кокетничать не стал, разломал курицу, достал соленые огурчики, бутылку водки и два пластиковых стаканчика. Мы выпили, закусили, умяли по паре рыб.
- Так вот, об охоте на барабашек... - вновь заговорил мужичок.
Я вздохнул про себя. Видимо, придется выслушать его историю. Не просить же проводника переселить меня в другое купе...
- Барабашка - зверь редкий, и водится не везде. Она, барабашка, зимой спит, по лету - прячется, осенью гнездо на зиму готовит...
Хм, подумал я. А может быть, это просто деревенское название для какой-нибудь росомахи? Хотя те зимой не спят. А медведя - единственного известного мне зверя, впадающего в зимнюю спячку - едва ли так назовут. Да и берлогу - гнездом.
- Где чаще всего водится барабашка? В доме у скандальной бабы. И по весне, значит, активизируется. А почему? Да потому что весной все психи активизируются...
Вот уж точно, подумал я, тебе ли не знать.
- На барабашку охотиться - дело непростое. И опасное, скажу я тебе, - незаметно для меня собеседник перешел на "ты", впрочем, от человека вдвое старше меня это звучало нормально. - Барабашка - она ж непростая, все понимает...
Дальше я изложу рассказ так, как его запомнил в дороге и записал потом, когда вернулся домой. Для удобства я записывал так, как мне рассказывали - от первого лица. Но настоятельно прошу меня с рассказчиком не идентифицировать!
...Позвали меня как-то на барабашку. Друг из Рязани позвал. Завелась, говорит, у соседки - и такая вредная барабашка, никакого сладу с ней нет. Приезжай, пишет, Михалыч, только тебя и ждем. Больше некому ее одолеть. Приезжаю, иду смотреть. Ну, не сразу, конечно, иду, а наутро, как проснулся. Ну, то есть, вечереет уже. А что, давно друга-то не видел, грех не отметить. Еще не успели к дому подойти - чую, да. Вредная барабашка. Аж шагов за двадцать слышна. Сидит, значит, в подвале, и посвистывает. Они завсегда посвистывают, когда беспокоятся. Тоненько так, еле слышно. Я-то слышу, и собаки слышат, лаять начинают, кошки так вообще со двора уходят. А люди, кто не слышат, дергаются - сами не понимают, с чего на душе неспокойно. С нее, родимой, с ее посвиста.
Выходит хозяйка. Смотрю - да не, непохоже чтоб от нее такая жирная барабашка завелась. Может, думаю, теща там или свекровь - не, нету никого. Одна баба, да дочь, а той дома нет. Ладно, говорим, завтра придем, подготовимся - и придем. Как есть. Она нас за стол - мол, щей похлебайте. Мы говорим, нет, чтоб не спугнуть. Завтра и покормишь.
Ну, приходим наутро. Наутро уже, нормально, не как вечор. Утро - самое подходящее время. Она ночью напакостится, и сидит смирная, довольная. А дочки опять дома нет. Спускаемся мы с Михалычем в подвал, у него в портфеле вся снасть на барабашку. И верь, не верь, а не успели с лесенки-то слезть, как она начала. Ох, как начала. На лесенке ступенька подломилась, еле я Михалыча с ног не сбил. Банка с компотом рядом со мной - шмяк. Это она по голове метила, да промахнулась.
Выпили мы с Михалычем по первой, присмотрелись. Не видим. Матерая барабашка, опытная, глаза отводить умеет. Выпили по второй, по третьей, помидором маринованным из банки закусили. Стал я смотреть - вижу, сидит в углу. Доставай, говорю, Михалыч, снасть.
Снасть у него непростая - сеть руками плел, волосок к волоску, потом в церкви святил. Батюшка на него ругался шибко сначала, выдумываешь, говорит, грешно. Но потом ничего, согласился. Плетка тож со знанием сделана. Но самое главное - это у меня. Кисть. С виду обычная малярная, но если присмотреться - кто понимает, тот смекнет. Налили мы водочки в лоток, макнул я туда кисть, сказал Михалычу, чтоб смотрел, и плеточкой ее, если что. И давай, значит, круг очерчивать, чтоб она из того угла никуда не делась. А в погребе - банки, склянки, корыта дырявые, короче, всякая хренотень... ну, своротил кой-чего. Начал круг чертить - и тут она почуяла, что по ее душу пришли.
Первым делом мне по затылку старым тазом прилетело. Хорошо так навернуло - аж искры из глаз посыпались. Пока я таз с себя снимал - о полку приложился, и опять головой. Смотрю - сидит, гудит, глазьями сверкает, пыжится еще чего сделать. Ну, отчертил я круг, хорошо отчертил, внимательно, ни одной дырочки. Пришлось, конечно, бабе в погребе бардака прибавить. Но зато барабашку ограничил, значит. Пока чертил - сапог пропорол, на гвоздь наступивши-то.
Давай, говорю, Михалыч, плеть. А он говорит, да я сам, дай сам-то. Ну, говорю, давай сам. И только он ко мне шагу ступить собрался, как из угла грабли - шмяк, Михалыч за них зацепился, упал, лбом о банку. Ну, посмотрел я на него - ничего, продышится. Взял плеточку сам, и давай ее охаживать.
Что тут началось! Банки сами по себе летают, тазы гремят, я только знай успеваю ее лупцевать, как сидорову козу да уворачиваться. Смотрю, стала выдыхаться барабашка, притихла. Тут я маху и дал. Обернулся, значит, на Михалыча взглянуть. А то самое последнее дело - от барабашки отворачиваться. Ее, змеищу, нужно всегда на глазу держать. Тут-то мне в сердце и вступило. Ее, барабашкино, дело. Почуяла, значит, что с сердцем у меня неладно - и наглазила. Ох, еле доковылял до портфеля, взял сеть.
Иду обратно - всего четыре шага, да через Михалыча переступить - и чувствую, сейчас ноги протяну. А бросать нельзя - после того барабашка совсем озвереет, хозяев со свету сживет. Накинул я на нее сеть - она как завизжит! Собаки по всей деревне залаяли, хозяйка сверху кричит, а я сеть стягиваю и держу ее, подлую.
Тут Михалыч очухался, помог. Мы ее в сеть зажали, стянули - и водочкой полили. И расточилась барабашка, как не бывало.
Поднялись, сели пообедать, еще выпили, перцовочки. Самое оно, после барабашки - перцовочки принять. Тут дочка приходит, давай орать, что, мол, водит мать кого ни попадя в дом. Посмотрел я на дочку - и понял, откуда барабашка такая зажористая. Девка здоровая, дебелая, на ней пахать бы. А мужика нет. Посоветовал потом втихаря хозяйке выдать дочку замуж. А то не барабашка, а сам полутыргейтс заведется...
Дослушав историю, я покивал и предложил еще выпить.
- Да ты думаешь, я брешу, - хитро прищурившись, сказал мужичок.
- Да не, ну почему...
- Э, все вы так думаете, - усмехнулся он, и полез в свою сумку, достал из нее замусоленную тетрадь, вынул из нее листок и протянул мне.
- В конец, в конец смотри...
В конце письма, написанного крупным четким почерком на листочке из тетради для первоклашек, с косыми линейками, было выведено:
"А о барабашке мы Вашими трудами Константин Никодимович больше не слыхали, за что и хожу каждое воскресенье за Ваше здоровье свечки ставить.
С пожеланиями всего самого лучшего Клавдия"
Оставалось только поверить в то, что мой попутчик Константин Никодимыч действительно выгнал барабашку из погреба этой Клавдии.