Первый день в школе прошел как во сне: как только всех детишек построили парами и повели, я почувствовал, словно меня навсегда и безвозвратно уводят от моих родителей, из моего детства. Нам что-то говорили учителя, но я ничего не слышал; время от времени сажали за парты и выпускали на перемену, а я был погружен глубоко в свои мысли, словно замкнулся в себе. Как маленький робот, я делал то, что мне велели. Однако, гибкость и быстрая восприимчивость к новому, свойственные душе любого ребенка, победили первоначальное состояние отупения и ступора.

Первый серьезный поворот, серьёзное происшествие, заложившее краеугольник на пути моей души, случилось во 2-м классе. Я смутно помню свою первую учительницу. Она приехала в большой город из какого-то райцентра, окончила педагогический институт и тут же забеременела. Наверное, она посчитала на этом выполненной свою миссию перед человечеством и в школе больше не появлялась. Чуть ли не с 1-го сентября она ушла в декретный отпуск, и постоянной классной руководительницы у нас не было.

Во втором классе нашей классной руководительницей стала Софья Васильевна - пожилая, но еще очень бодрая, строгая и даже властная женщина. Она была похожа одновременно на сову и старую ведьму с крючковатым носом и обвисшими щеками. Нельзя сказать, что я боялся её: эта фраза недостаточно полно отразит приступы священного ужаса, которые я испытывал, почувствовав пристальный взгляд училки... Я боялся ее панически, до такой степени, что был готов на что угодно, лишь бы не вызвать её неудовольствие, лишь бы не пришлось солгать ей. Мне казалось (впрочем, она сама это не раз утверждала), что она чувствует, когда ее обманывают, и призывала детей говорить только правду, всегда везде и обо всем. Она словно сверлила меня своими холодными голубыми колючими глазами, и я, если осмеливался перехватить её взгляд, читал в нём:

- Я все про тебя знаю, таких щенков, как ты я перевидала тысячи за свою жизнь. Поэтому даже не надейся обмануть меня. Твои маленькие мысли в заросшей густыми черными волосами головке я читаю, как открытую книгу. Скажи мне правду, и наказание будет легким. Но если ты солжешь - пеняй на себя. Я прикажу тебя распять!

Не помню, знал ли я тогда слово 'распять'. Думаю, скорее да. Ведь, наверняка, не раз слышал сакральную фразу: 'евреи Христа распяли', и примерно представлял, о чем говориться в Евангелии.

Она применяла к провинившимся ученикам самые различные наказания не только в школе, но и вне её. К примеру, вызывала родителей и сообщала, что их детям запрещено в воскресенье выходить из дома. И вообще, все удовольствия, включая мороженое, кино и телевизор. Сказать честно, мне было плевать и на мороженное, и на однообразное чёрно-белое советское телевидение. В ту пору мне гораздо милее был Майн Рид и 'Спартак' Джованьоли. Но сам факт запрета меня возмущал!

Однажды, она сообщила нечто похожее моему отцу. Он выслушал с умным видом, многозначительно кивая головой. И добавил:

- Конечно, конечно. Всенепременно.

Когда мы вышли из школы, то пошли не к отцовской машине, а в противоположную сторону. Поймав мой удивленный взгляд, отец заговорщицки подмигнул и сказал:

- Пошли в кино. Я два билета взял на 'Ва-Банк', жалко выбросить.

Как уже говорилось, я очень боялся обмануть её и поначалу даже не пытался это сделать, но со временем, в мелочах, все чаще и чаще я начал слегка дополнять, искажать и даже подделывать правду. Её правду. Однажды с помощью бритвенного лезвия и ластика я вывел 'двойку' в дневнике. Честно говоря, я отлично понимал глупость содеянного, да и родители не наказывали меня за плохие оценки. К тому же, я весьма редко их получал. Одна двойка за невыученный урок ничего не решала. Скорее всего, так я выразил протест против ее законов и правил, от которых я задыхался. Мне просто необходимо было хоть как-то их нарушить. С тех пор осталось немного правил, которые я бы не нарушил.

Но самым ненавистным мне было правило съедать порцию до конца в школьной столовой. Кормили нас редкой гадостью: тем, что не успели или не решились украсть школьные повара.

Софья Васильевна дежурила у выхода, словно цербер, и каждый ученик, проходя мимо, должен был предъявить пустую тарелку. Для меня, привыкшего к нормальной домашней еде, посещение столовой стало нелегким испытанием. К тому же, родители давали мне в школу бутерброды. Так что я отнюдь не собирался есть мерзкую порцию осклизлой кирзовой каши, которую трудно было оторвать от тарелки. И кусок сосиски, которая вызывала у меня не меньшее омерзение. Сказать по правде, так ни разу и не съел. Столовая отлично просматривалась со всех сторон, но все же мне удавалось скинуть большую часть каши под стол, или прилепить ее снизу к сиденью стула. А котлету или сосиску я обычно отдавал кому-нибудь из вечно голодных учеников.

Училка, как мне казалось, догадывалась о моих фокусах, но почему-то закрывала на них глаза. Однако, я точно знал: в один прекрасный день она проверит меня на прочность и заставит съесть ненавистную порцию. Впрочем, тянуть время было мне выгодно. Я рос и взрослел все быстрее и быстрее. Я готовился отразить ее натиск. У меня всегда были наготове несколько десятков фраз и аргументов для спора с ней. Я боролся с училкой даже во сне. Но огорчал меня тот факт, что в этих снах я далеко не всегда побеждал.

Однажды я видел сон, начало которого мне не запомнилось. Запечатлелось лишь, что относя тарелку к посудомойке, я напоследок окинул кашу брезгливым взглядом и, убедившись, что на меня никто не смотрит, смачно харкнул в неё. И тут, к моему ужасу, каша начала шевелиться, словно кучка маленьких белых червячков, и в конце-концов, преобразилась в физиономию Софьи Васильевны. Грозно взглянув на меня, каша-Софья Васильевна, плюясь кусками своего лица проорала мне на ухо: - Ну что, не хочешь меня есть?! Тогда я тебя съем! Запомнилась еще говнистого цвета котлета, направляющаяся ко мне с алюминиевой вилкой в маленьких лапках.

Другой сон чуть было меня не доконал. Чуть не довел до ручки. Ведь мне было всего 8 лет. Сон такой:

Я бросаю омерзительнейшую котлету под стул, но неожиданно обеденная перемена заканчивается. Расправиться с кашей времени уже не оставалось. И тут я понял, что совершил непоправимую ошибку - Софья Васильевна, заметив мои манипуляции, направилась решительным шагом прямо ко мне. Не говоря ни слова и не меняя выражения лица, она схватила меня двумя пальцами за ухо и на глазах у всей столовой потащила на кухню. Повара, удивлённые неожиданным визитом, вытянулись перед ней по струнке и перестали жевать. Не обращая на них никакого внимания, Софья Васильевна за ухо подтащила меня к большущей кастрюле, в которой варились, похожие на отрубленные пальцы, сосиски.

- Значит котлеты тебе не по вкусу?! Так?! Ну тогда поешь сосисок! - грозно прорычала Софья Васильевна и, схватив меня за волосы, опустила лицом в кипящую воду. Последним, что я помню, были слова Софьи Васильевны:

- Я заставлю тебя уважать еду и старших!

Однажды мои вещие сны сбылись наяву. Софья Васильевна неожиданно подошла ко мне в столовой, еще до того, как я принялся размазывать кашу по стулу и строго сказала:

- Сегодня ты съешь все!

На мои робкие возражения: мол, я не голоден и у меня есть бутерброды, она ничего не ответила. Лишь злобно зыркнула на меня, причем в её пронзительном взгляде, колючем и непробиваемом, как противотанковый ёж, ясно читалось: попробуй только не съешь, маленький говнюк, и я съем тебя вместе с твоими мизерными потрохами!

Первым делом, когда ее внимание переключилось на других горе-едоков, я попытался спихнуть котлету. Но Софья Васильевна тут же пресекла мои переговоры с одним из всеядных одноклассников. Это настолько подкосило меня, что я даже не стал размазывать кашу и, решив положиться на судьбу, обреченно дожидался конца обеда. Но тут мой одноклассник, Макс, с любопытством наблюдавший за моими терзаниями, неожиданно сказал:

- Спрячь котлету в какао!

- Точно! - я воспрянул духом. Потом, улучив удобный момент, брезгливо двумя пальцами взял котлету и бросил ее в стакан с омерзительным какао. Пенка на поверхности всколыхнулась, как жижа в глубине сортира; бурая жидкость дрогнула и поглотила котлету. Расправиться с кашей времени уже не оставалось, ведь перемена подходила к концу, а очутившись в числе последних в очереди к выходу, я рисковал подвергнуться более тщательному досмотру Софьи Васильевны.

Придав себе уверенный вид сытого ученика, только что окончившего 'приём пищи', я подхватил тарелку с кашей, сверху водрузил стакан с котлетой в мутном какао и двинулся к выходу. Сказать по правде, я смутно помню, что произошло дальше. Помню только, как на мне сфокусировался гипнотический взгляд Софьи Васильевны и повинуюсь ему, как булавка магниту, котлета всплыла в какао, показав черную спинку. Точно поплавок.

- Это что такое?! - Грозно спросила она, сверля меня взглядом.

- Котлета... - Пролепетал я, виновато понурив голову, снова боясь солгать или выдумать что-то более невинное.

- И как она туда попала? Сама упала? Случайно? - Продолжала допрос Софья Васильевна.

Я чуть было не сказал: -Да, случайно. - Но неожиданно решил, что лучше просто молчать, и тогда наказание будет легким. Училка прочитает очередную лекцию про блокадный Ленинград, и все обойдется. Но вдруг на всю столовую раздался громовой голос:

-Немедленно сядь за стол и съешь ее!

Все, кто стоял со мной в очереди к выходу, посмотрели на меня с любопытством. Им было интересно: стану ли я есть котлету прямо тут, или сяду за стол? Я стоял посреди столовой, словно на лобном месте, сжимая в левой руке стакан, а в правой тарелку с кашей. Явь оказалась страшней всех моих ночных кошмаров вместе взятых. В снах меня принуждали силой, а тут мне предлагалось как - будто добровольно съесть поганую котлету!

В тех обстоятельствах выловить из какао и съесть котлету было бы для меня таким позором, которого хватит для харакири всем японским самураям, вместе взятым. К тому же, я физически не был способен съесть котлету, так как в детстве был очень брезглив. Тогда я, кажется, не умел молиться, ведь нас воспитывали атеистами. Но точно помню, что я стоял и молился: 'Господи, спаси!'.

И вдруг я заметил, что внимание училки и детей на мгновение переметнулось на другого злостного нарушителя правил питания. Гестаповских правил Софьи Васильевны. Этого было достаточно, чтобы я в мгновенье ока пронесся мимо нее к выходу, с меткостью снайпера зашвырнув кашу и стакан с котлетой в посудомоечное окошко.

Моя душа ликовала, хотя уже тогда у меня возникла смутная мысль: одной лишь котлетой дело не ограничится. Однако, в тот момент я был почти полностью счастлив. Ведь если бы я съел ту котлету, то никогда бы себе этого не простил!