...Надо лишь найти в памяти забытое чувство и, вглядываясь, поднести к лицу... Держа то давнее на ладонях, подышать, как дышат на озябшую птицу, чтобы ее оживить, или как дышат на льдинку, чтобы увидеть: вот она тает под теплой волной твоего дыхания.
Надо лишь найти в памяти...
Что это будет?
Сейчас...
- Иваныч, - точно бы Виктор тихо позвал из темноты...
Казенный дом, и темнота в нем казенная. Не то что у себя, дома, в спальне. Просыпаешься ночью, темно, а как-то все чувствуешь. Слышишь дыхание жены рядом, у стены мебель, вещи на своих местах...
Голос Виктора померещился. Ведь присутствия сына не чуялось: колыхания непоседливого, знакомого запаха его коротко остриженной головы. Они с матерью приходили вечером к нему в палату. У обоих на глазах слезы, а улыбаются, подбадривают. И он им в ответ улыбнулся, не то чтобы печально, просто прощался...
"Иваныч".
Именно так, по отчеству, а не по имени, Иваныч вскоре после смерти отца, как-то понемногу привык сам себя называть, и в мыслях, и вслух. Нравилось ему, когда и друзья, знакомые так же к нему обращались. И, вот, сын туда же... Когда Виктор в армии отслужил, пришел повзрослевший, то, видать, почувствовал, заметил, что отцу так приятно. И тоже однажды назвал. Тогда, помнится, вместе колымагу они свою ремонтировали. Ключ ему передал со словами: "Держи, Иваныч!" Потом уж еще... Стал, короче, звать его то "батей", а то "Иванычем". Нормально. Иваныч был доволен, находил он что-то в сыновнем "по отчеству" теплое, доброе, словно рукопожатие сквозь поколения...
Иваныч хотел было повернуться набок, но не смог. Мешали больничные путы, теперь невидимые в кромешной темноте: гибкая трубочка, подающая кислород для дыхания, да прозрачная жилина капельницы с изящным по-своему жалом на конце, привычно и уже без боли впившимся в руку...
А может быть, всего этого нет? Ставшее бесполезным, снаряжение реаниматоры унесли, как он, помнится, давеча и просил у врачей?
Состояние Иваныча было таким, что он терялся умом в действительных ощущениях тела. То ли торчит игла в недвижной руке под пластырем, то ли уже нет. То ли все еще заведены трубки в обе его ноздри, то ли их вытащили, хотя и остался осязательный след от продолжительного пребывания нелепой трубчатой вилки...
А на самом деле его окутали невидимые путы и куда более суровые.
Во всяком случае, повернуться у него не было сил. Чтобы хоть как-то испытать себя, он попробовал произнести что-нибудь вслух: "...па...". Ну, пусть бы шепотом. Но понапрасну шевелил губами - и шепотом не получилось, совсем ослаб. К тому и шло.
Все, что ему пока еще оставалось: память, мысль. Точнее, одно, щемящее воспоминание.
Ни тебе самостоятельного действия, ни тебе прямой речи! Каменное одиночество. Добротное и так необходимое одиночество - для того, чтобы только лишь вспоминать.
И терпкий, горьковатый глоток существования, словно еще горячий остаток крови, вдруг, волнуясь, забился живым средоточием в заветном воспоминании.
Надо лишь найти...
Держа то давнее на ладонях, надо лишь подышать, как дышат на озябшую птицу, когда надеются ее отогреть, как дышат на льдинку, когда хотят ее растопить живым дуновением...
Ох, надо дышать...
Сейчас...
Что это будет?
Да, конечно... Это будет столичный железнодорожный вокзал в начале шестидесятых... Прошлого века, да, прошлого века...
И на вокзале под высокими сводами потолка - улетевшие воздушные шарики разных цветов. На самом деле их накачивали каким-то легким, легче воздуха, газом - чтобы они парили в руке на тонкой, почти невидимой, нитке. Всем желающим их продавал мужчина у дверей вокзала, стоя за передвижным лотком, снабженным газовым баллоном. Любопытно, что с похожего лотка, но у которого вдобавок был матерчатый навес, неподалеку продавали еще и фруктовую воду в стаканах - тоже ведь газированную!
И снова бросаешь взгляд на россыпь разноцветных шариков под сводами потолка на вокзале...
Да, их там немало, в разное время безвозвратно упущенных ротозеями всех возрастов. Шарики точно конфеты "цветной горошек" на дне огромной чаши. Только пестрое лакомство наверху - и глядеть на недосягаемое богатство нужно высоко задрав голову...
А ты помнишь, Иваныч, как они приходили... Те удивительные ребята... Лучше сказать - как они появлялись...
Так, вероятно, являются невесомые ангелы...
Общее для троих выражение лиц, то ли слегка насмешливых, то ли едва улыбчивых... Точно команда неведомых спасателей, из расступившейся вдруг тесноты, они продвигались на середину вокзальной скуки и безнадежности.
Среди гулкой тоски ожидания, уверенные в своем назначении, те мальчишки умели его исполнять.
Да, их было трое, и каждый держал в руке цветной шарик. У одного был, кажется, красный, у другого желтый, у третьего вроде бы синий. И у каждого летучий шарик, привязанный к нитке, казалось, подрагивал в нетерпении, стремясь вольно подняться вверх...
Господи, с каким завидным достоинством, с какой благородной невозмутимостью держали себя мальчишки в окружении вялого говора и безразличия! Они словно бы уже сами реяли в воздухе, каждый подобно своему цветному шару, отрешенно скользя мимо людей, сидевших на деревянных диванах без дела, в унынии, в полусне и, судя по виду, за душой не имевших, в отличие от мальчишек, ничего по-настоящему смелого и высокого.
Устремленные вверх, все трое ничуть не оглядывались на тех, кто скучал, расположась, как и ты со своим отцом, покойным Иваном Антоновичем, на собственных чемоданах, составленных вдоль огромной прохладной стены...
Та удивительная троица будто была бесплотной, пронизанной сказочным светом удачи. В их действиях не было нескладной спешки, безоглядного равнодушия и суетного нетерпения, вкупе царящих под шапкой вокзального шума. Да и самый тот обширный гул, будто от своей нудной тяжести, чуть приседал при их появлении...
Дивным образом до парней не касалось ничто из множества голосов, заполошных выкриков да громких, на весь вокзал, но все же невнятных объявлений - когда сообщалось о разных поездах, где-то снующих без устали за вокзальными стенами, об их прибытии, об их отправке, о различных на свете путях. Но, вот поразительно, в оглушительно звучащих словах, объявлениях, дремотных разговорах - ничего не скользнет об удивительном призвании мальчишек!..
А те, призванные возвращать невозвратимое, - те трое знай делали свое дело.
Внимательно поглядывая наверх, где объемный купол нависал над вертлявыми или сонно опущенными головами мужчин и женщин, пацаны как бы примеривались к далеким шарам, улизнувшим из чьих-то рассеянных рук. И, казалось бы, безвозвратно.
Только не для ловких мальчишек.
Намазав маковку своего шара влажной карамелькой, что была припасена у каждого во рту, то один мальчишка, то другой отправлял свой мудреный шар под самый купол, понемногу высвобождая на удивление длинную нить, намотанную на особой катушке. Желтый, красный или синий - шарик, отпущенный не просто так, а в назначенную его владельцем воздушную дорогу, охотно взмывал вверх и там, в соблазнительно зримой вышине, прежде ни для кого недосягаемой, приклеивался липкой поверхностью к другому шару, однажды кем-то утерянному. Потом только и оставалось, что умело и осторожно притянуть добычу к себе.
Победное и неспешное движение пары слипшихся цветных шаров всякий раз тебя волновало и завораживало твой взгляд...
Иногда пойманный шарик у кого-нибудь из троих отрывался с полпути и, взмывая цветным строптивым пузырьком, убегал под купол, будто оброненный ложился назад в чашу. Нисколько не отчаиваясь, тот или иной мальчишка тогда опускал за нитку сплоховавшего ловца, свой шар, и еще раз, уже с большим тщанием, применял сладкую и потому липкую конфету у него за щекой...
Наловив таким образом по нескольку летучих шаров, трое мальчишек уходили, каждый держа в руках как бы огромный разноцветный букет...
Нет, они просто исчезали на время, будто растворялись в воздухе вместе с добытыми шариками...
Исчезали до тех пор, пока неловкие, рассеянные пассажиры вновь не украсят обращенную чашу поднебесного потолка. Эти последние, с детьми или без них, купившие себе цветной шарик или два, чтобы занять забавной игрушкой часы ожидания, вдруг ахали то здесь то там, потом немного сетовали на утрату и, разинув рот, беспомощно посматривали в вышину. По-прежнему для всех других на вокзале - и для тебя тоже! - недосягаемую.
Тогда парни являлись опять, будто прямо из воздуха - чтобы с неизменным достоинством на своих мальчишеских лицах собрать в вышине очередной урожай невозвратных цветных шаров.
О, как ты завидовал тем мальчишкам! Как хотел быть в одной компании с ними!
И как ты ими гордился! Ведь были они такими же, вроде тебя, мальчишками...
Да, вот оно - твое незабытое чувство: немало в нем гордости за них, за тех избранных, есть и жалость к себе, но больше всего болезненной, неутоленной какой-то любви... Это давнее и всегдашнее свое чувство ты можешь теперь взять в ладони и отогреть, как озябшую птицу: ты еще можешь его оживить.
Да, именно это чувство восхищенного, но стороннего наблюдателя, вдруг пожелавшего быть избранником, ты можешь поднести к замирающему лицу и дышать, как дышат на прозрачную льдинку, быстро тающую с краев даже и под слабеющим с каждым мигом дыханием.
Подыши-подыши... Еще подыши... Еще чуть-чуть...
Вспомни еще. Там, на далеком столичном вокзале, у тебя тоже ведь был свой летучий шарик. Желтый, синий или, быть может, красный?..
У входа на вокзал тебе его купил отец, озабоченный предстоящим ожиданием. Там еще продавали газированную, игристую воду в граненных стеклянных стаканах... Опасаясь, что ты даром упустишь тот купленный шар, предусмотрительный Иван Антонович привязал нитку от шара к чемодану, за ручку.
Ты скучал, сидя на чемодане, и осторожно играл, любовался своим, вероятно зеленым, шаром.
Но вот впервые появились те трое - так являются таинственные ангелы. Ты проследил за их устремленными взглядами, не ведающими ленивых блужданий. По примеру мальчишек, ты стал часто глядеть наверх. Потом с изумлением увидел, как возвращают невозвратимое, и в душе пожелал быть одним из умеющих делать это...
Но ты почему-то не был одним из них.
Ты два месяца назад потерял свою кроткую, ласковую мать и находился рядом со строгим, угрюмым отцом, два месяца назад овдовевшим. Ты грустил под его мрачным присмотром. Отец ждал, когда придет нужный поезд, который повезет вас дальше, к его родным. Отец внимательно слушал все громкие объявления и все разговоры вокруг о где-то снующих поездах, о куда-то ведущих путях. А ты все удивлялся: ведь в том, что слушал и говорил отец, - ничего о волшебном призвании возвращать невозвратимое!
Незадолго до прихода вашего поезда ты воспользовался подходящим моментом, когда отец о чем-то расспрашивал одного из возможных попутчиков, и, отвязав нитку от чемодана, отпустил свой единственный - зеленый, красный? - свой чудесный шар.
Вот и теперь похожий момент...
Видишь, как странно, поразительно все возвращается.
И как все окончательно и невозвратно.
Ну что же. Наверно, пора. Нитка отвязана... На сколько хватит дыхания?.. А момент подходящий... Отпускай! Длинна ли ниточка, коротка - отпускай свой единственный - красный, зеленый...