Аннотация: Непридуманные истории о весёлом и грустном
БОКОЛА
Непридуманные истории из алтайской глубинки
Бокола - так в наших краях, в просторечии называют соседнее с моим село. Чудное слово. Однако, поскольку слышал его с самого детства, то особо и не задумывался, что оно означает - Бокола и Бокола. И вдруг, будто открытие какое то! Оказывается "бокола" - это самая дальняя, самая глубокая обочина. БОКОвина! Оно и вправду, притулилось село, почитай на самой боковине от Солтонского тракта, что вдоль Бии-реки от Бийска до Телецкого озера тянется. И нет уже дальше этой Боколы никаких приличных дорог, и никакие автобусы дальше уже не ходят. Но не об этой Боколе сейчас речь - не о селе. А о другой "боколе", о той, которая для кого-то и есть вся его жизнь. Плохая ли, хорошая ли, правильная или не очень, но жизнь. Единственная! Уж какая есть...
П О Г У Л Я Л И
Война уже шла, когда Николаю Малькову исполнилось восемнадцать. После окончания танкового училища, попал он на фронт. Воевал честно. Имел награды и ранения. И хотя ко Дню Победы было ему чуть больше двадцати годков, но повидать и испытать пришлось многое. Однако ж, несмотря на пережитое, молодость своё взяла. Иначе, как объяснить, что принёс Коля с войны немецкий трофей - пистолет.
Как известно, даже не заряженное ружьё раз в год стреляет. Так и Колин пистолетик. Посалютовал из него молодой ветеран в один из сельских праздников. По-глупости, бражкой разгорячённый, перед дружками прихвастнуть решил. Но уже через день-другой, вызвали Колю в сельсовет, где в кабинете председателя встретили его участковый и ещё какой-то милицейский капитан. Седые виски и орденские планки капитана выдавали в нём фронтовика. При появлении Николая, капитан выставил из кабинета и его хозяина, и участкового. А ещё минут через пятнадцать направились они все вместе в избу Малькова, где бывший танкист и сдал свой трофей.
В тот раз Николая не посадили. Правда ли, нет ли, но, вроде как нашлась бумага, в которой говорилось, что пистолетик тот, был вручён солдату, как награда. Только, дескать, по случаю войны оформлен он был не правильно, потому и конфискуется... . Остался Коля на свободе, в прежних правах, званиях, и в прежнем от народа уважении.
* * *
А вскоре появилась в Колькиной жизни ОНА - Катерина. Влюбился в неё Колька без памяти. Посватался. Всё чин по чину. Хоть и проштрафился немного с трофейной "игрушкой", только кто ж за такое пустячное дело, на фронтовика "зуб" иметь будет? Свадьбу назначили на "октябрьские" сорок шестого.
К тому времени успел выпасть снежок. Озорно шепнул первый морозец - не большой, но задиристый. При таком ещё не замёрзнешь, зато дорожка, будто облачко невесомое - ни обо что на ней не споткнёшься, ни за что не зацепишься. Самая пора стожки с поля в село подтягивать. А в той-то, послевоенной жизни, это ж обычное дело - на одной стороне радость справляют, на другой - горю плачут, а на третьей - в нужде спину гнут.
Первым днём - после того, как расписались в сельсовете, - как положено, у жениха отгуляли. На второй день, всем гостиным парадом, к родителям невесты отправились. Солнышко светит, снежок под ногами похрустывает. На свидетелях полотенца через плечо. Гармонист меха рвёт - играет, вроде, что-то знакомое, а прислушаешься, ни "в жизть" не разберёшь, что именно.
И откуда они тут взялись, эти сани, запряжённые в пару? Где-то на самом их дне, в куче соломы, лежали двое. Тот, который держал вожжи, дёргал ими в разные стороны - будто бы, что-то видел перед собою. Лошадки пугливо шарахались из стороны в сторону. Как потом оказалось, мужики эти бокольскими были - лошадок на праздник выпросили за сеном съездить, а заодно решили и к шебалинской родне, за "подогревом" наведаться. Ну и "подогрелись"... .
Испугались лошадки свадьбы, да и понесли, чуть ли не поперёк процессии. И подмяли сани Катю-Катерину, только вскрикнуть и успела. Завизжали подвыпившие тётушки, замер протрезвевший гармонист, и только Николай не потерялся. Догнал в два прыжка взбесившиеся сани, свалился в них, будто беркут на добычу, и чуть ли не выворотив вожжами голову коренной кобыле, остановил упряжку. В несколько привычных движений отстегнул пристяжную, выдернул из упряжи "валёк" - деревянный, увесистый такой брусок, - и ну им, будто колотушкой, лупцевать бокольских бедолаг - еле отняли.
Слава Богу, остались все живы. И Катя, и те двое, которые ещё долго не могли вспомнить, чего ради оказались на больничных койках. И только Николаю этот случай с рук уже не сошёл. Получил он за хулиганку два годка, за которыми и отправился в места дальние, в края суровые.
* * *
Вернулся Николай после отсидки уже в сорок восьмом году. Дождалась его молодая жена - Катя-Катерина. И те, двое бокольцев, тоже дождались. Только и они люди были, и когда свёл их Господь на одной дорожке с Николаем, то был меж ними разговор, по-мужски, прямой и честный: было и прошло, каждый за своё получил, а теперь, кто старое помянет, тому, как известно, глаз вон. И потекла жизнь дальше, речкой не глубокою, но ровною, не так, что б очень рыбною, зато чистою. Не вменился среди людей и этот срок Николая - не нашёл народ-судья в действиях его ни корысти, ни другого какого баловства. А, что посадили, так, тогда и не за такое сажали.
Вот только для самого Николая те два тюремных годочка не прошли даром. Это, как медведь. Стоит ему разок мяса попробовать, больше ягодой не в жизть не насытится. Так и Колька - наслушался "зековских" баек про другую жизнь, про сытую, да разодетую. Про то, как легко она достаётся парням фартовым - умным и дерзким. А, кто из нас не "фартовый", когда ему двадцать с небольшим? В общем, вернулся Николай к молодой жене не таким, каким его от неё забрали - глаз с приценочкой, рот с ухмылочкой. Да только, на чём тут - в согнутом войной селе, - свой фарт испытывать? Однако ж, как говорится, на ловца и зверь бежит.
Довелось, как-то Николаю побывать в Бийске. Справив наскоро нехитрые свои дела, и не имея никаких средств для всяких там развлечений, вышел он на "Витамин" - городскую окраину, - в надежде на попутку до родного села. Попутка ждать себя не заставила. Была она о восьми ногах, четырёх руках, и трёх головах, две из которых с трудом шевелились за бортиком скрипучей брички.
Уже завтра было 1-мая. По тогдашним времена большой праздник - международный день солидарности трудящихся. К этому то празднику, директор кустовой заготконторы, Егоров Семён Петрович, и вёз в шебалинское сельпо пятисот литровую бочку водки. Водка тогда продавалась только разливная, никакой стеклопосуды в ходу не было. Вот и вёз Семён Петрович в бричке, запряжённой кобылой все пятьсот литров. Ну, или почти, все пятьсот.
Вторым пассажиром брички был Василий Марченко. Собственно, даже и не пассажиром, а самым, что ни на есть, настоящим водителем кобылы. Однако, качество перевозимого груза, настолько повлияло на его служебные способности, что от пассажира Егорова, он уже мало чем отличался - прямо как "двое из ларца, одинаковых с лица". Пришлось Николаю взять бразды правления - они же, вожжи, - в свои руки.
Часа через полтора пути на свежем воздухе, "двое из ларца" зашевелились. Издав звуки, сомнительные по своему достоинству, горе-путешественники предприняли первые попытки возвращения к реальности. Минут через пятнадцать, они уже радостно приветствовали своего нового спутника. При этом, друг на друга посматривали с сомнением - "с ним ли начиналось это ответственное путешествие?" Но вскоре успокоились и по этому поводу. Один, поглаживая рукой драгоценный груз, другой - узнавая свою кобылу и местность, по которой они продвигались к дому.
Ещё часа через два, теперь уже втроём, они неуклюже обнимались в знак уважения и вечной дружбы. И ни один из них, не находил слов, чтобы выразить это особо возвышенное состояние. Потому, остальное время они ехали молча, если не считать переливистого храпа, доносившегося откуда то со дна брички. Так и ехали, пока, видавшая виды кобыла, не завезла их на одну из шебалинских полевых бригад.
Гостям на бригаде были неописуемо рады. Молодёжь, в лице Николая и Василия, с удовольствием воспользовалась приглашением заночевать до утра в бригадном вагончике. Семён Петрович - человек, годков на двадцать с гаком постарше и поопытней своих спутников, осознавая важность сопровождаемого груза, остался ночевать в бричке, прикрыв собственным телом сливное отверстие на бочке.
Тому прошло уже шестьдесят лет. Обстоятельства многих и многих событий давно и хорошо известны. Так и в нашем случае. Ну, скажите, кто из нормальных мужиков, волею судьбы оказавшийся накануне праздника вдали от дома, сможет равнодушно не заметить этого праздника, когда в трёх метрах от него находится пятисотлитровая бочка с водкой?
Короче. Подвинули Валентина Егоровича немного в сторонку, просунули в бочку шланг, и откачали из бочки водки во всю имевшуюся пустую посуду - ведра полтора. После чего, восполнили бочку жижей из придорожной лужи.
Проснувшись по утру и, изрядно поправившись, наши "вестники первомая", спешным порядком направились в деревню. Там их с нетерпением ждали.
Продавщица шебалинского сельпо, Параскева Алексеевна Курганова, уже устала гнать на улицу чадящих махрой и самосадом мужиков из маленького помещения магазина. Уже и не продохнуть, а они всё дымят и дымят. Мало того, покупать ничего не покупают - водку ждут. Кто с крынкой глиняной, кто с кастрюлей, кто с графинчиком.
Ближе к обеду, на окраине села появилась торжественная процессия. По накатанной колее гарцевала кобылёнка, запряжённая в бричку. В бричке, вокруг массивной бочки, восседали трое сопроводителей, с совершенно отсутствующими взглядами. Чуть впереди и слева от брички - без седла и без уздечки, - рысью скакал босоногий парнишка, жёстко прихватив колосья волос из конской гривы. Следом за бричкой, на своих двоих "скакали" другие представители шебалинских "гаврошей".
За полторы минуты бочку и её сопроводителей, на руках перенесли в помещение магазина. Но, после слабо выраженных протестов "водителя кобылы" - Василия, - его вновь вернули в бричку, которую и отправили к дому с первым же попутчиком.
Распорядившись, уложить двух других путников в подсобке, Параскева Алексеевна принялась разливать водку. Покупатели были сознательные - ни на что иное время продавца не тратили. Но уже через пару часов появились первые сигналы скандальной ситуации - во дверях магазина нарисовались два давешних покупателя, которые жаловались на то, что в купленной ими водке обнаружились дохлые головастики! Продавщица только разводила руками:
- Вы же сами из брички её сняли и сюда поставили, - шлёпала она ладошкой, по округлому боку бочки.
А народ всё шумел, при чём, каждый о своём.
Именно в этот момент, в подсобке шебалинского сельмага, встретились взгляды Николая и Семёна Петровича.
- Но я не сельпо..., - попытался вроде, возразить Семён Петрович.
- Какой хрен разница!? - болезненно сморщился Николай, - Кто щас с тебя мандаты будет спрашивать?! - и, видя нерешимость начальника заготконторы, обречённым голосом добавил, - или завтра в тюрьме будешь.
Тюрьмы Семён Петрович, не то чтобы боялся - не уважал он её. Фронтовик (кстати, тоже танкист), имея образование "в два класса и три коридора", тем не менее, не из тех он был людей, которые ради лишнего куска хлеба, готовы пойти на преступление. Но это, если порассуждать, так сказать, теоретически. Если же речь идёт уже о "завтра", то тут и думать не о чем!
- Закрывай магазин! - неожиданно громко прокричал он из подсобки Параскови Алексеевне.
Через три минуты толстая осиновая дверь отгородила помещение магазина от волнующихся покупателей, оставшихся снаружи.
Вконец растерявшаяся продавщица, только взбалтывала перед мутными глазами начальника заготконторы, стеклянной посудиной, со дна которой, то и дело вздымались какие-то облачка мусора, в которых угадывалась парочка "тушек" головастиков.
Ну и что, что глядя на это недоразвитое французское угощение, Семён Петрович совершенно ясно понимал, как и откуда оно появилось в бочке совершенно русского продукта. Это понимание, ни сколько не освобождало его от ответственности за такую наглую подмену - русского, французским. А, как выходить из этой ситуации, было совершенно не понятно. И именно в этот момент повторно раздался возглас Николая:
- Ты же начальник!
- "Так-раз-так-перетак", - на этот раз, более явственнее, прозвучала собственная позиция Семёна Петровича.
Не обратив нисколько на это внимания, Николай принял ситуацию под свой контроль.
Первым делом, он запустил в магазин несколько человек, свидетелей. Наполнил, в их присутствии, несколько склянок жидкостью из бочки, и послал продавщицу за членами ревизионной комиссии. Из полудюжины таковых, в более или менее здравом уме, удалось найти всего двух человек. Доставленные, с горем пополам, в сельмаг, и продигустировав отобранный для этого продукт, они авторитетно засвидетельствовали его доброкачественность. После того, как это известие было с облегчением встречено остальной "околомагазинной" публикой, остаток товара был распродан менее чем за час. К утру следующего дня о недоразумении с головастиками уже мало кто помнил, за исключением, разве что непосредственных его участников.
* * *
Прошло какое-то время после майских праздников, и позвал Семён Петрович Николая на работу в свою контору - заготовителем. Тот согласился сразу, будто только и ждал этого приглашения. И закрутилась "масленица", завертелась.
- Ты начальник, я заготовитель, - успокаивал Николай своего мало грамотного начальника, - я акт на списание составил, ты подписал, кто нас проверять будет?
Это махинацию они такую удумали - покупают у людей продукты, или иной какой товар, по одной цене и в одном количестве, а документы оформляют, будто часть закупленного товара испортилась, или ещё как иначе пришла в негодность. Разницу же денежную... , что? Думаете, делили? Не тут-то было - всё уходило на совместные пьянки-гулянки.
Так, по документам заготконторы прошёл скакун ахалтекинец, выкупленный, якобы, у какого-то таёжного жителя за двенадцать тысяч рублей, и которого вскоре де украли цыгане. На деле ж, был какой-то старый мерин, выкупленный за "тыщу", да так где-то и затерявшийся. Наши ура-заготовители, отмечая удачную сделку, точно и не помнили, забирали они этого мерина у хозяина вообще, или так ему и оставили.
А, тайга, она и есть тайга - вход рубль, выход два. Туда с ревизией ехать и вправду себе дороже может выйти. Но они ж, сорванцы, и вовсе страх потеряли. У себя же в селе закупили у тётки одинокой, у Антиповны, шесть центнеров картошки, оформили, как шестьдесят, после чего пятьдесят пять списали, как порченую. На следствии Антиповну спрашивают:
- Картошку сдавала?
- Сдавала, - отвечает.
- Сколько?
- Шесть центнеров.
- А написано, шестьдесят...
С Антиповной чуть приступ ни случился. Баба вдовая, одинокая, еле концы с концами сводит, а тут такое!
- Да вы что, - кричит, - нехристи! Откуда ж я столько картохи наберу? Вы даже если избёнку мою распашете и картофелем весь двор засадите, то и половину того не соберёте!
В общем-то, никто в том и не сомневался. Поскольку набралось подобных историй, чуть ли ни с сотню. И это года не прошло, как устроился Николай заготовителем работать. Понятно, такие недостачи районное начальство забеспокоили. Прислали они проверяющего. Но, как говорится, проверяющий, он ведь тоже человек. Посмотрел этот человек бумажечки, да документики, которые ему Семён Петрович со своим особо доверенным помощником показали - всё сходится. Собрался, было проверяющий соответствующий актик оформить, дескать, проверено и подтверждено, да только время к обеду. Пригласили хозяева гостя дорогого в свою служебную кладовочку - где закупленные у населения продукты хранились перед отправкой в район. Старенькую тумбочку газеткой застелили, стаканчики выставили, хлебушка немного. Зато яиц сырых - хоть залейся. Десятка два полных корзин стояли вдоль стены, надёжно отгораживая висящие на ней, вязки лука и сухие берёзовые веники.
Обеденное время уже прошло, а в душе праздник только разгорался. Выпивки ещё хватало, а из закуски, на столе одни яйца остались.
- Я что, не могу своего друга угостить? - возмутился Петрович, - Я что, уже не начальник заготконторы?
С этими словами, желая разнообразить угощение, он поднялся со своего места, и потянулся к стене, чтобы достать луковицу. То ли стена скапризничала и отодвинулась, то ли ещё почему, только рухнул Петрович пластом на корзины с яйцами... Начал подниматься, запрокинулся на спину, упал ещё раз, да не на то же самое место, а рядышком - на другие корзины. Поплыл Петрович по полу кладовки, как одна большая, матерящаяся глазунья.
Николай, было смеяться, видит, однако, что веселья его никто не разделяет. Петрович, чертыхаясь на чём свет стоит, вместе с пиджаком, пытается через голову "гоголь-моголь" с себя снять, а проверяющий хоть и подвыпивши, а губёнки дрожат, какие то бумажки из своего портфеля тянет. Николай кинулся помогать начальнику - не тут то было. Так, будто ерша из ухи, и пришлось вести к дому, переодевать, а попутно и про страхи проверяющего рассказывать. Когда вернулись в контору, тот уже все "среднеарифметические" цифирьки вывел и в рубли перевёл.
- Это вам обоим два месяца без зарплаты работать придётся, - строго, но не без сочувствия, заявил проверяющий.
Нашим бы танкистам, на этом и успокоиться, но захотелось и им показать, что не лыком шиты.
- Скока, говоришь, побили? - делово переспросил Петрович, - Тыщу? Николай! - поманил пальцем заготовителя, - пиши акт на полторы.
Через пару минут акт был готов, и торжественно подписан в присутствии ошалевшего проверяющего. То ли оттого, что не служил этот проверяющий в танковых войсках, то ли по другой какой причине, но стало об акте том известно где надо... .
"Пятнадцать лет", - закончил судья читать приговор.
- Прости меня, Катенька! - над головами конвоиров кричал Николай, - Не жди! Пятнадцать лет, не два года... .
Шёл тогда 1949 год. А через четыре годочка умер Сталин, и объявлена была амнистия, по которой ещё через год, вернулся в родное село Мальков Николай. Устроился электриком в МТС, где ещё до первой сидки работал. А в том же самом здании, где электроцех был, в маленькой каптёрочке, не то нормировщицей какой, не то табельщицей, сидела его Катя-Катерина. Только была она уже за мужем, и детки у них с новым мужем уже были. И не единого то разочка не заглянул к ней в каптёрку Николай, и ни какого другого словечка, кроме "здрасти-досвиданья", не сказал он ей больше никогда.
А выпьет, бывало, вдарит по чахоточной груди и прорычит:
- Люблю! Только сам я ей сказал, что б не ждала... не мужик, кто своему слову не хозяин.
Так и помер от тюремного туберкулёза, году в шестидесятом. Получается, что самому ему тогда и сорока лет ещё не было.
- Ни на кого, - говорит, - никаких обид не имею. Жаль, конечно, что пожить не довелось. Так хоть погуляли!