Ох, и разгулялась позёмка в мутной вечерней синеве! Носилась по просторам Пензенского края, заметала нещадно тропы. Завывал ветрище в трубе малого деревенского домика, притулившегося у оврага, бросал в тусклое оконце горсти снега, силился напугать малого пацаненка, что у печки вертится, и мамке покою не даёт. От горшка - два вершка, а в папку. Сунет в рот соломку, и на угли дует. И вид серьезный, как у турецкого шаха, не забалуешь! Даром что два года от роду - думала Полина, щуплая голубоглазая девушка лет двадцати, отставляя от огня закипевшую картоху. Папка-то его красноармеец, стриженый непоседливый малый. Не дурак вроде, да на дерзости всякие горазд. Такому, что стишок буржуйского поэта командиру прочитать, что чужие сани увести. Был бы поумней - давно бы в коммисарах ходил. Шутка ли - в Москве с депутацией солдатской побывал, смотрел, как Ленин лежит, дирижабли летают и строится в сорок этажей всеобщее счастье с баней и лимонадом. Рада-была радешенька, что живой вернулся. От слова до застенка путь короткий, а людей злых, что клопов. Малого, как родился, назвали по-революционному - Вилиор! Чудно, конечно, но звучно. А следом, через год на другой, она, Наденька, на свет появилась!
Дверь распахнулась, скакнул испуганный огонёк в старенькой лампе, и, обтаптывая у порога валенки, с шумом вошёл румяный с мороза муж-красноармеец. Да, видать, не только с мороза глаза блестят! Отряхнулся, затискал Полину, замял в колючих широких рукавах шинели, табачищем пропахшей. Выложил на стол буханку, в газету завернутую.
- А вот вам и пища духовная, и всякая, одним боезарядом. Корочку почитать оставьте! Пора мне собиратся, рано темнеет...
Чумазый малыш, отвлеченный от забав у печки, ухватил бойца за пояс, и переводил любопытный взгляд то на мамку, то на хлеб в газете.
- Куда ещё? Только пришел...
- Да повезу я сегодня малую нашу в граждан страны оформлять! Давно пора.
- А не померзнет? Метель на дворе.
- Укутаем. Я быстро, пока контору не закрыли. Что мне десяток верст?
- Ты вот что, саночки бери, да на них овчинку приладь, теплее будет.
- И то верно, поедет как боярыня Морозова!
- Тьфу на тебя, безбожник.
Жена засуетилась, подбирая тряпицы, платки шерстяные старые, стала тщательно и без спешки пеленать дитё, да так, что одни глазки-бусинки на свет и торчат.
- Ты, дед,- в шутку дедом его звала, хотя какой он дед? Мальчишка и есть! - на носу заруби, Наденькой имя ей запиши, как у Крупской. Да не пей там с плешивыми председателями. Сразу, как запишут, то возвращайся. Не лето на дворе. Темно.
- Не пугай учёного. А будет волк, мы для Настёны одеяло из него сделаем, - пошутил лейтенантик, и потрепал кобуру. Волк, да собака - самый тёплый мех.
- Тьфу на тебя, нехристь. Волка на ночь вспомнил!
Сережка-красноармеец пошутить горазд, но собаку, да кошек зря не обижал. "Люблю, говорит, когда на лежанке спишь, а по тебе котята мягкими лапками топ-топ. Как домовой."
- Слышь, бабка, а может всё-таки Октябриной назовём? Красиво так, не то, что Домна.
- Да какая тебе, дурья голова, Октябрина? Она ж в ноябре родилась!
- И то верно. Пусть Надька будет.
Полина покосилась на мужа, но промолчала. Не говорить же ему, что прошлый четверг поп тайком приходил, да и покрестил в тазике, с молитвою, да святой водой. Надеждой нарек. Верила Полина, что есть бог на небесах, а то и не спас бы тогда, не вытащил. Сколько раз спасал? И не счесть, а живы! Только деток приёмных, у путей подобранных, жалко. Инну, да Марфу - всех тиф забрал. И весь её пионерский отряд, что в Пензе, по свету расточил. Жив ли из них кто?
И самое страшное, что неслышно поднималось из подполья в беспокойную зимнюю ночь: тёмная кухня во флигеле, и вонь сытая, помоечная, пальцы скрюченные с вылезшими ногтями, торчащие из котелка. И мухи, мухи. Золотистые, зелёные, наглые. Садящиеся даже на тёмное, водянистое лицо девочки с бездвижными, сонными глазами, что ласково, за ручку, водит их по дому, показывает пёстрый жестяной паровозик, и сусликовую шкурку, и папенькин топор, и туфельки красные. Как странно течет время, застывшее в жирной могильной прохладе, и не хочет отпускать. "Ты сегодня у нас оставайся. У меня ещё мишка есть, и барское одеялко." Пролёт окна, кущи цветущей акации, бесконечно далёкое солнце, и смуглые ручки странной девочки, хватающей Полину за платье, за волосы: "Давай ещё поиграем!"
С тех пор Полина и носит с собой святую иконку маленькую, жестяную. Старца Серафима, что мать ей передала, перед тем как... А в церковь Полина не ходила никогда. Да и некуда идти. Давно некуда. Может, святой угодник пособил, но лежать бы им в яме тифозной, безымянной, кабы не молодой шальной парень двадцати лет отроду. То ведро раков наловит, то зайца подстрелит. Плохо кончалась встреча зайца с красноармейцем Самариным. Самоуправством решал он продовольственную проблему. "Ты заяц? - спросит,- точно, не зайчиха? Молчание - знак согласия.". А иной раз балагурство про дальние страны разведёт. В старой-то жизни учился. Где тот богатый мещанский дом с книжками и самоваром? В какую могилу отца-мать закопали? Но о том лучше не вспоминать. Неровен час, узнают.
- Да чтой-то опять, загрустила, бабка? Ну ты смотри, какие глазёнки! Ведь в точь ты! И носик такой же, - и Сергей впился в Полину поцелуем.
- Так что красноармеец Самарин к отбытию готов. Сейчас ещё хлястик какой подыщу, овчинку к санкам подвязать, чтоб не елозила.
После недолгой и бурной суеты в дверях бабка вынесла дитя из дому, отстранив старшего неслуха, вдвоем удобно устроили они кроху на саночках, и красноармеец Самарин выдвинулся походным маршем, обернувшись на перекрестившую его бабку, и помахал на прощание.
Миг, и скрылся он во тьме, затерялся саночный след среди лунных теней. Помолчала бабка, ещё раз перекрестила, и закрыла дверь поплотней, заложив понизу тряпкой.
Весело вышагивал Сергей по хрустящему снегу, да насвистывал "По долинам и по взгорьям".
Хорошо идти по ночной тропинке средь вылизанных ветрами снежных барханов, слушать поскрипывание салазок за спиной, всматриваться в отдалённые кусты, да метельные вихри под радужным лунным колесом, и вспоминать всякие красивые старые слова, оттуда, из прошлой жизни:
"Буря мглою небо кроет... Революционный держите шаг... Враг... Волк... Ехали медведи на велосипеле, Амудсен на собаке, а Пири на снегоходе. Сейчас бы с рёвом на чудной американской машине, да за десять минут к дверям конторы! А выдайте-ка нам полкило паспортов для будущей гражданки мира - немецких, американских, наших пару, да бразильский не забудьте! А что? Гранату под нос сунуть, и выдадут. Волчара замполит обещал на санях подбросить, и что зубы заговаривал? Да ну его во вшивую баню. Что это? Не волк ли?- прислушался к отдалённому звуку красноармеец, - показалось..."
Раза три Сергей останавливался подправить сверток, на малютку полюбоваться, что спит безмятежно, плавным снежным ходом укачанная, не пищит вовсе. Хмель на привольном воздухе повыветрился, и мысли плавно текли от Туркестана к Новому году, от нужды раздобыть пшено к летательным аппаратам, прерываясь пару раз небольшими овражками, да вспорхнувшей из кустов совой.
Вот бы чучело сделать! Опилками набить, а в глаза маленькие зелёные лампочки вставить.
Погоди, сова! Настанет мирная жизнь... - Сергей остановился и огляделся. Что-то было не так. Совсем не так. Вдруг мир покачнулся, и волосы стали дыбом: санки были пусты! То есть овчинка лежала... Под грохот сердца Сергей присел к ним, перетряхнул шкуру, и погружаясь в стремительный арктический холод, стал озираться по сторонам.
Этого не может быть! Десять минут назад она была на месте. Или полчаса? Прогоняя мысль о волке - какой волк, он бы его услышал,- Сергей привёл мысли в подобие боевого порядка. Выходило так, что сверток с доченькой сполз с санок, да упал в снег!
Быстро, бегом, пока не замело следы, едва заметные в полумраке метели, бросился он обратно, как на кроссе. Стало жарко, он расстегнул шинель сверху. Сейчас, сейчас... Дыхание обрело силу и ровность, а образ ужасной стаи, собравшейся у тропы, отступил. Двенадцать месяцев. Надо успеть, не то заберет её седовласый красавец Декабрь, разоденет в снежные кружева.
Вот, вроде чернеет что-то впереди. Сергей прибавил ходу, и через длинную минуту, наполненную свистом ледяного ветра, упал на колени перед свертком. Жива! Засунул её под шинель, грел дыханием пуговку носика, целовал серый бабий платок вокруг маленькой головки. "Приду, попрошу бабку свечку своему богу поставить. И сову стрелять не буду, пущай летает. Кабы не она, быть худу! Вот какие странные игры природа ведёт! Есть ли бог, нет, а учёные в Москве не всё знают" Не знал Сергей и того, что через десяток лет спасет его от страшной смерти в заснеженном поле другой зверь - собака. А может, то старец Серафим подсобил.
Закурив, Сергей успокоился, продышался, и вскоре добрался до райцентра, до маленького купеческого бывшего дома, где ютился ЗАГС, и, не мешкая, через вонючий тёмный коридор в кабинет, где у тусклой лампы под портретом Вождя сидела полуседая тётка с лицом очкастой пожилой вампирши. Впрочем, она курила трубку с жесточайшей махрой, и это сразу переводило её в разряд боевых товарищей, и может быть, даже партийцев.
- Ну чего так рано? Никак рассвело? - грубо пошутила она, разгоняя дымные кольца.
- Вот! Записывай! Дочь красноармейца Самарина.
- Сама вижу. - тетка поднялась со скрипящего стула, заботливо развернула платок вокруг личика малютки, вгляделась. - это хорошо, что красноармейца. Прокормить проще. Документы свои и жены давай, где, когда родилась...
Чиновница достала бланк, обмакнула железное перо в пузырёк, и стала строчить.
- Звать как будем?
Сергей не на шутку призадумался. После страшного происшествия имена в голове перепутались, и он не мог вспомнить, что там советовала бабка. Согревшийся младенец проснулся и начал повякивать.
- Бог знает, Настена, или Октябрина? А может Наталья? В голове вертелись разные Катерины, Ольги, Мельпомены и Оюшминальды.
- Ну, раз так, - тетка порылась в столе и вытащила брошюрку, - членам партии и беспартийным гражданам рекомендовано: Велира, Донара, Люблен, Тролебузина... Тьфу, мне вот Марлен нравится.
- На кой черт Марлен! Мы вроде русские. Советские - поправился Сергей.
- Даздрасмыга, Изаида... Нет, Изаиду я Михельсону оставлю. Ну чем тебе Октябрина плоха?
- Жена хочет, чтоб русское имя было.
- Русское, французское, все мы освобождённый пролетариат. Ты уж не тяни.
- Во, а может, Арина, как няню Пушкина! - ляпнул дед. Самое пролетарское имя.
- Ветхозветное какое-то, крепостническое.
- Во, а что-то бабка мне про Ленина, да Инессу Арманд... Не по-русски звучит. Может, Ирина?
- Молодец! - подбодрила очкастая хищница,- была такая Ирен-Жолио Кюри, на алтарь науки себя положила.
На алтарь, так на алтарь. И то хорошо. Иришка-ириска! - сладенькая моя, - приговаривал Сергей, покачивая младенца.
- Простите, а пшена у вас не найдется? - Сергей стыдливо достал из-под шинели бутылку самогона, и протянул тетке. Тяпнуть было бы не грех, да пшено нужнее.
- Пшена... - призадумалась чиновница, вышла из кабинета, и вскоре вернулась с мешочком.- давай в карманы насыплю, а тара самой нужна. Потом, смутившись, достала пару граненых стаканов, налила понемногу.
- Тяпнем за светлое будущее гражданки СССР Ирины, товарищ Сергей! Чтоб никаких войн не было, ни голода, ни буржуев.
- Тяпнем!
Не прошло полутора часов, как Сергей проторенным путем вернулся к избушке, временной казённой обители счастливой семьи, и, кружась по дому с новоявленной гражданкой СССР, счастливо бормотал "Иришка-ириска!".
Полина, накормив малютку, разглядывала в тусклом свете лампы казённую бумажку, что в загсе выдали, да охала.
- Да отчего ж её, кровинушку мою, Иришкой записали? Ты-то куда глядел, бестолковый! Как есть бестолковый.
- Так вот и записали. Да чем Иришка плоха? Вроде сама мне про Инессу Арманд трындела? Иришка более по-нашему, по-русски будет. Ишь ты, а чего левый карман такой лёгкий?
- Снимай, заштопаю, горе ты моё...
- Ну и не беда! Теперь, как Ариадны, по этой просяной дорожке все куропатки к вам придут. Главное - ночью дверь им открывать!
- Ну, придут, так придут, картошкой угощу. Не обессудь, если полопают.
А потом, глубокой ночью, засыпая на полатях в угарном печном тепле, поведал он счастливую историю второго рождения и обретения двух имён. Второе из них, в соответствии с древним поверьем, служит для сокрытия истинного, и оберегает человека от происков нечистой силы. Первое имя - от святого старца Серафима, а второе - от двух диких очкастых сов. Малая птица в кустах живёт, а большая в конторе обретается.
А Иришка-ириска немало на свете прожила, и папеньку-красноармейца с войны дождалась, и в Москве училась, на сорокаэтажное счастье с лимонадами-мармеладами нагляделась, и ещё одного хлопца бестолкового, имена путающего, на свет произвела. Каждому яхонту своя дурость положена, в нагрузку, как на Руси говорят. Такие вот пироги с котятами!