|
|
||
ЛЕНИН И ДЕТИ
"Да ты что, его все видели!" - говорят тебе, а ты не видел. Тебе все равно говорят: "Помнишь, там еще...", а ты не помнишь. Такой фильм есть в запасе у всякого. Я не видел "Спартака". И уже не увижу. Фильм - не книга, фильм жесток, в разных головах он оставляет одну и ту же зазубрину. Этого мне еще не хватало! Я знаю, что в "Спартаке" главное, и главное мне не интересно. Я уже видел достаточно голых женщин. И сам Спартак мне уже не интересен. Я прочитал книгу о нем. Я помню споры: гигант Эномай, стоя на коленях, равен ростом суке-наложнице; спрашивается, как они совмещали другие размеры? Да неужели... Я давно ответил себе на этот вопрос. Но я покривил бы душой, сказав, что не пойду на "Спартака" из солидарности с Коршуновым. Такое утверждение было бы неправдой. Коршунов не увидел "Спартака", ибо был хил и мал, даже плюгав. Мы отсидели вместе с первого по четвертый класс и все это время он оставался на первой парте, а я на последней. Рассаживали нас именно по росту, а потом за четыре года никто не заметил, что все сидящие люди - одного роста, а вот парты - нет. Кто не верит, пусть проверит в метро или в ресторане. Меня всегда раздражало отношение пионерских писателей к человеку с первой парты: он и в очках, он и руку тянет, он и нарушит звонким голосом гробовую тишину: "Колька, что же ты молчишь? Ведь это ты разбил окно!" Как же! Сидящий на первой парте совсем не таков. А хотя, пес их знает: может именно так писателей в школе и рассаживали. Из-за этого, видать, они теперь всегда на миг отстают от догадки читателя. Словом, не знаю, что это были за годы и писатели. Скажу только без перехода: в нашем классе дисциплинка была ого-го-го! Как на корабле у Флинта, где квартирмейстером Сильвер. Я делал такие сравнения прямо на уроках, занимая себя чтением увеселительной литературы. Про таких как я, говорят: смотрит в книгу, а видит фигу. Иногда это правда, а иногда речь просто идет о поединке двух культур: одна господствует, а другая ютится под партой, потому она и фига. "Человек сказал Днепру: я стеной тебя запру!" Запрёт он! Я предпочитал пиратские приключения. Глагол "предпочитать" я так и усвоил: сначала читаем интересное, потом - полезное, или вообще полезное побоку. Но мне часто навязывали обратный порядок чтения. У нас в классе никто не верил, что в Израиле женщин забирают в армию, а я поверил с ходу. Вера Арсентьевна была высокой и тощей училкой с очень прямой спиной и чуть задранным подбородком. Даже сидя она смотрела как с капитанского мостика, а за спиной ее реяла доска с белыми каракулями. Коршунова Вера Арсентьевна видела чаще, чем меня. Однажды рассадив нас по росту, она просто обрекла себя на это зрелище. Посмотреть на меня значило прищуриться, прислушаться, вытянуть шею. И все это - с тем же результатом, как если бы она посмотрела на Коршунова, рисующего чертей на крышке своей карликовой парты. Черти ли на крышке, книжки ли под ней - какая, в сущности, разница, на кого закричать, чтобы вздрогнули все? Я Коршунова тоже не любил. Вечно он на своей первой парте ел бутерброды из белого хлеба и кусочков сахара, а у меня от этого ныли зубы на последней. Стоило кому-то оплошать у доски, Коршунов тут же дребезжал: "Позорник!" Это было несмешно. Как-то раз Вера Арсентьевна скорчила рожу и стала передразнивать Коршунова его же любимым словечком, и получилось действительно противно, первый сорт. Однажды я был у Коршунова дома - мы пили там лимонад. Коршунов жил на первом этаже мрачного как дольмен дома. Из кухонного шкафа с окаменевшим подтеком желтка на дверце Коршунов вытащил маленькие граненые стаканы. В них копошились белые черви. На диване в комнате лежала пустая бутылка из-под водки. Такие бутылки я раньше видел только в журналах "Крокодил" и "Здоровье". Коршунов сказал, что водку папка вчера выпил, а утром пил из бутылки воду. Отец у Коршунова был настоящим сапожником. Зато старший брат Коршунова учился в институте на инженера, и Коршунов говорил об этом вполголоса, как старуха о беременности. Однажды после уроков мы собрались избить Коршунова. Просто так. В детстве слабых честно бьют за слабость, не боясь ни тюрьмы, ни суда совести. Впотьмах Коршунова прижали к стене котельной. И тут Коршунов заверещал: "Миш! Романов!" И Коршунова не избили, потому что он всех озадачил: у Мишки Романова не могло быть таких друзей. Еще до того, как Мишку Романова прямо из школы навсегда увезли в милицейской машине, одна только Вера Арсентьевна осмеливалась его вспоминать: учился, мол, Мишка Романов в ее классе, а сидел как шелковый. А уж мы знали: стоит отойти от своего дома на расстояние собственного крика - к тебе подкатится Мишка Романов, один или с толпой голодных братьев. И скажет: "Дай двадцать копеек". Ты ответишь: "Нету". А Мишка спросит: "А за вранье морду бью?" И бил ведь, говорят. Еще и приговаривал, наверное: "Позорник!" Наверное, и предки Коршунова тоже присвоили свою фамилию обманом. Буратиний рот и острый носик Коршунова действительно сливались на его лице во что-то птичье. Но, как мы уже поняли из случая с Мишкой Романовым, в стремной ситуации Коршунов выбирал бегство, а не нападение. Однажды он заболел и не пришел в школу. И слава богу. Как говорится, больше кислорода. Но почему-то в этот день Вера Арсентьевна спрашивала меня на каждом уроке и на всех я получил по двойке. Она переводила взгляд с классного журнала на пустое место Коршунова, а уж потом на меня. И так все четыре раза. И все это осталось бы многосерийной галлюцинацией, если бы каждая серия не подтвердилась записью в дневнике. После школы Коршунов попался мне на глаза. Подлец катался на коньках, ни больше, ни меньше. И не где-нибудь, а под окнами моего дома. Немудрено: под его-то окнами лед вечно заливали соляркой - шоферюги приезжали обедать. В нашем доме почему-то такие люди не жили, и сапожники тоже. А жили комильфо - врачи, военные и пенсионеры с темным прошлым. О, каналья! Я осыпал Коршунова укоризнами. Я пригрозил вывести Коршунова на чистую воду, но он не испугался. Он зато скорчил рожу, особенно противную под шапкой с кожаным верхом и завязанными на затылке ушами - ну сущий воробей, наглый, живущий не по чину - и затянул песню: - Валентина Терешкова За полет космический Получила от Хрущева...
Это была обидная песня. Я действительно жил на улице Терешковой, а точно такая же улица с домом Коршунова называлась уже именем Матросова - либо хорошо, либо никак. Я издал крик и погнался за Коршуновым. Но Коршунов, несмотря на сидевшее коробом пальто и широкие голубые шаровары, был удивительно проворен на коньках. Не имея сил убежать по прямой, он под хохот дошкольной черни стал кидаться из стороны в сторону и ускользать от моих рук. И от кусков слоистого как сало снега он уклонялся так же ловко. Да еще дворничиха, сложившая эти куски в кучу, пришла на помощь Коршунову, обругав меня мужскими словами. Измотав меня до пота под шапкой, Коршунов юркнул за угол моего дома, за грань комильфо, в провал, населенный Романовыми. Только эхо отзвенело в этой бездне: - ... автоматический!
Удивительно ли, что Вера Арсентьевна кричала на него страшным голосом! Воистину, люди имеют учителей, которых достойны. Недаром ведь Вера Арсентьевна рассказывала, как до революции нас ставили на колени, как били нас до революции указкой и розгами, как писали мы до революции неправдоподобно длинные письма с селедкой, колодкой и шпандырем. Все это было смешно, а за смех Вера Арсентьевна оставляла нас после уроков. Мы сидели в таких позах, будто сейчас в класс должна зайти инспекция гороно - однорукий мужчина и толпа пахучих теток в шапках, которые спрашивали Аньку Романову, есть ли у нее брат. Мы сидели, сложив руки, и пялились на Веру Арсентьевну - до тех пор, наверное, пока обожание в наших глазах не сменялось гипсовой апатией, пока адмиральские пуговицы на лице Веры Арсентьевны не становились глазами сержанта, обожравшегося чужими посылками. И тогда в судьбе самого каменного кончался пробел: - Упелник, можешь идти... Красавица Упелник бесшумно уходила, и вершина ее шапки акульим плавником рассекала волны оконного инея. И снова чирикал сверчок, а где-то на третьем этаже техничка пускала в свои ведра похабные струи. Вера Арсентьевна брала из стопки на столе желтую тетрадь, и у меня замирало сердце, потому что моя тетрадь была желтой. Вера Арсентьевна тыкала в тетрадь ручкой-ласточкой и вдруг задирала голову: - Никаноров! Скажи: "жук". Зинка Никанорова толкала вечно дремавшего брата: - Скажи "жук"! - Зук - сипел Никаноров. - Ты что, армянин? Или татарин? Ты кто по нации, а? - Усский - мямлил Никаноров. - "Усский"! - повторяла Вера Арсентьевна и бросала тетрадь Никанорову. - "Жук" на "жэ" начинается! А не на "зэ"! Никаноров пялился на багровые рубцы в своей тетради, сопел и падал лицом на сложенные руки. - Нечего воду лить! - говорила Вера Арсентьевна. - Слушать на уроках надо, а не ручки крутить. - Его вечером папка драть будет. Лицо Веры Арсентьевны дергалось и получалась улыбка: - Вот и пишите по-русски. А не по-армянски. * * * Наш город упоминается в "Войне и мире", а еще он - побратим какого-то парижского предместья. Вот и все. А так единственная его достопримечательность - памятник Ленину. Левую руку наш Ленин держит в кармане, а ладонь правой у него протянута вперед. И ладонь выглядит очень убедительно, недаром этим жестом подманивают бездомных щенков. Один майор-заика внутренней службы из Чинья-Ворыка точно так же вытягивал руку, подавая голос в присутствии штандартенфюрера из Княжпогоста. Если тот руку не замечал, майор ее поджимал и не вякал. Но наш Ленин и молчал, и руку не убирал, и в бублик эту руку не скручивало. Поэтому, если зайти к Ленину слева и чуть сзади, ладонь вождя превращается в здоровенный, но уже падающий фаллос. Ничего удивительного, с навязчивыми достопримечательностями это случается обязательно, от нехватки других. Много лет горожане показывали девкам оптический обман, жадно глядели в их лица и гоготали. Потом обман заслонила импортная, с Пер-Лашез, елка, специально вкопанная между Лениным и местом обзора. Теперь можно увидеть только ладонь либо спину, на выбор. Но в те годы елка еще не выросла. Вот хамово отродье и любовалось позором Отца - в ожидании сеанса, потому что в ста метрах от его бронзовой спины стоит кинотеатр "Родина". Однажды очередь в кассы выстроилась как раз от "Родины" до Ленина - привезли "Спартака". Очередь пахла заводом, качавшим из города силу - соляркой, нитрокраской, окалиной. Над кассами то и дело менялась картонка с цифрой, которая показывала количество оставшихся мест, а в очереди курили, грызли семечки, толкались, угрожали: "Щас кровавой соплей умоешься", а порой имитировали наличие ножа в кармане и кричали: "Я тебя сейчас разрежу вот отсюда и досюда", и показывали большим пальцем на себе, откуда докуда: от паха до подбородка, будто молнию застегивали. По одному тут никто не стоял. Едва подходил автобус, одиночки тут же обрастали бригадами или соседями, а значит, и смотреть кино им предстояло тоже всей бригадой. Но для этого еще надо было выстоять очередь, а она двигалась только назад, потому что все время росла в толщину. Кишеть в этой очереди можно было только ради кого-то, вот все и стояли ради кого-то и держали очередь свирепо, как за пельменями. Проигранные места в "Родине" завелись после "Спартака". Сядешь на такое место, а тебя потом выследят и зарежут. И куда милиция смотрит, не знал никто. И когда в один из этих безумных дней Вера Арсентьевна оставила нас после уроков, а Коршунов сказал, что у него с братом билеты в кино на два часа, то Вера Арсентьевна сразу поняла, в чем дело. Она презрительно сказала: "Ага!" Она шмыгнула носом, глотнула и продолжила: "Как же! Спартака ему! Будет тебе Спартак! Мал еще Спартака смотреть! Сопли зеленые! Ты мне отрывок из Чехова сперва выучи! А потом тебе Спартак будет! А то: СПАР-ТА-КА-А-А-А ЕМУ!" И плюгавый Коршунов плакал, лежа на парте, а Вера Арсентьевна пыталась и не могла сдержать улыбку, а мне было тоскливо или скучно. В этот морозный день нам разрешалось сидеть в пальто. И я сидел в пальто, накинув его на голову, и смотрел на Веру Арсентьевну в щелку. И встречая взгляд Веры Арсентьевны, я корчил ей рожи. Мне говорили, что Веру Арсентьевну я должен уважать. Я отвечал "да" на вопрос: уважаю ли я Веру Арсентьевну? Я отнес ей три букета, а четвертый выкинул по дороге, потому что опоздал и не мог подбросить его в общую кучу на столе. Но я хохотал со всем классом, когда под Верой Арсентьевной однажды развалился стул и она ударилась задом об пол, сверкнув панталонами (голубыми, как и ожидалось). Мне влетало за каждую двойку и за каждый прогул, но однажды в конце четвертого класса я не пошел в школу, потом еще, еще и еще... Месяц я вместо школы ездил на стрельбище и собирал патроны в россыпях гильз, или гулял на стройках, или читал про Незнайку и Гекльберри Финна, или про Йоссариана и Заморыша Джо. А в мае мы переехали, и дальше я учился уже в другой школе. Сейчас-то я понимаю, что мои прогулы не были тайной для родителей. Но причина моей безнаказанности останется загадкой навсегда, потому что родителей уже нет в живых. Коршунова тоже. Следующей зимой я встретил в "Родине" Августиновича, и он мне рассказал, как однажды Коршунов опять не пришел в школу, потому что заболел. Он и в самом деле заболел гриппом, но пошел кататься на коньках, а дома прямо в коньках прилег на диван. Таким его и нашли, в коньках. А потом лица моих одноклассников растворились в городских толпах. И если изредка я все же встречаю кого-то из них, тут же себя одергиваю: это не они, это их дети.
|