Аннотация: Поэт-дилетант, считающий себя пролетарием и борцом против несправедливости, решает утереть нос литераторам, которых считает буржуями...
Недавняя латвийская зима выдалась какая-то особенно неподъёмная: дворники не успевали превращать ледники и горы обратно в тротуары и проезжие части, а оттепели всё не было и не было. Газеты с явно садистским удовольствием рассказывали об аномальной погоде, об ушедшей в глубокое пике экономике и грядущем конце света, про который, правда, было не вполне ясно: наступит он прямо в 2010-м году или таки наплюёт на красивую круглую дату и подождёт до 2012-го. Гарик Синицын, впрочем, газетам не верил, поелику считал их продажными, а верил собственным ощущениям. Собственные ощущения, поселившиеся в трещащей от перепадов давления голове и застуженной почке, тоненько ныли о том, что белого цвета в мире явно слишком много -- настолько много, что даже дворовые собаки не могут исправить ситуацию естественным, так сказать, путём.
Но вот наступил март, температура неожиданно и прочно обосновалась на отметке "+5", казавшиеся вечными снега начали подплывать, Рига начала захлёбываться грязью, а Гарик почувствовал себя лучше. Латвийская ранняя весна и не менее латвийская поздняя осень -- чёрно-серые, потусторонние, туманные и вязкие, оставляющие безобразные пятна на каждом прохожем, -- могли стать причиной самого мрачного отчаяния для кого угодно, но Гарик только в них и жил. В остальное время он был способен исключительно выживать, мучаясь хроническими болячками и злясь на весь свет.
Гарику было 34 года. Он был худоват, рыжеват, поддат и поэт. Для семьи -- пожилых родителей-пенсионеров, жены-продавщицы и сына-пятиклассника -- он был прежде всего "ну, бухгалтером, но хоть какой-то хлеб в кризис-то", потом -- "алкашом-недоумком, не способным даже гвоздь забить" и только потом "виршеплётом несчастным". Но для себя -- о, для себя он был вихрем грядущей революции, буревестником, голосом эпохи и прочими лестными эпитетами, вычитанными в литературе несправедливо закончившегося советского времени. Гариковы приятели, с которыми он познакомился на сайтах "стихи-рус.лв", "революция-вперёд.ру" и прочих окололитературных и околополитических ресурсах, обладали тем же взглядом на жизнь. Сиречь употребляли слишком много пива, постоянно разглагольствовали о том, как вернуть прежний государственный строй и заставить "этих гансов" разговаривать с ними только по-русски, и писали революционные стихи в стиле Маяковского, которые ни одна -- ясное дело, продажная -- газета почему-то никак не хотела брать.
Сегодня Гарик, предварительно хлебнув пивка для пущей храбрости, собирался на семинар поэзии, устроенный хозяевами одного из премодерируемых литсайтов, на котором Гарика яростно отфутболили. Ясное дело, от людей, которые непонятно каким образом сами сварганили для себя литсайт, да ещё и с претенциозным доменом "лито-1", не следовало ожидать добра и понимания. Но показать, кто прав, было можно и нужно. В конце концов, добрые и правильные советские книжки обучили Гарика, что никогда нельзя терять надежду на то, что тупое человеческое стадо одумается и пожертвует свои жизни на благо революции.
"Небось напялят фраки да вечерние платья, тоже мне, буржуины!" -- думал Гарик. -- "Образность им подавай! Я им покажу образность! Богема хрренова!" Гарик облачился было в новые чёрные джинсы, но тут же решил, что вкусу этих надо дать такую пощёчину, чтобы всю жизнь Гарика Синицына злом поминали, и переоделся в другие джинсы -- старые, светло-голубые, потёртые на швах. К джинсам подобрал простенькую бледно-голубую рубашку с масляным пятном на нагрудном кармане ("Пусть знают пролетариат!") и купленные пару-тройку лет назад на Центральном рынке кроссовки неведомой китайской фирмы ("Нам, простому народу, брэндов не надобно!") Ансамбль дополнили выцветшая тёмно-серая куртка-"аляска" с ободранным мехом на капюшоне и чёрная шапка, которую Люда, гарикова жена, обзывала "пидоркой".
Во внутренний карман куртки Гарик засунул аккуратно свёрнутый в трубочку тетрадный лист со своими новыми обличительными стихами, записанными маяковской "лесенкой":
Без касок,
без бронежилетов
Пойдём на бар мы
голой грудью!
И наплюём
в расшитые жилеты!
И Родина
вновь наша будет!!!
Именно по этим стихам на днях проехались редакторы ненавистного литпортала, заявив: им-де непонятно, что именно будут громить революционеры: бар с выпивкой или бар в значении "богатых людей", а также предложив использовать свежую и оригинальную рифму "революция-контрреволюция". Синицын считал, что всё совершенно понятно из контекста стихов, а придираются к нему исключительно по причине классовой ненависти.
Семинар проходил в актовом зале одной из рижских средних школ, в которой, насколько понял Гарик, преподавал один из владельцев злополучного литсайта. Когда Гарик заглянул в помещение, то по всему телу пробежало жаркое, стыдное: "Ошибся залом?.." Не было наштукатуренных дам в вечерних платьях, не было жантильных джентельменов во фраках. Были юноши в джинсах не лучше гариковых, а то и вовсе в спортивных костюмах. Были девушки в шерстяных свитерах и длинных юбках; девушек в джинсах тоже было предостаточно. Были мужчины и женщины в повседневной весенней невыразительно-тёмной одежде, которую в народе называют "немаркой" и на которой, невзирая на пресловутую "немаркость", латвийская весна оставила едкие коричневые брызги. Не было бриллиантов, ананасов и рябчиков, не было изысканных французских вин. Были бисерные фенечки и тонкие серебряные цепочки; были бутерброды с колбасой, нарезанный сыр и двухлитровые бутылки лимонада.
Гарик дрожащими пальцами схатил за рукав подбежавшую к залу и уже готовую проскочить мимо него очкастую девушку в задрипанной голубой шерстяной кофте: "Простите, девушка, -- это что? Это как?" "Сэмынар поэзыи", -- удивлённо ответила девица с сильным латышским акцентом и тряхнула засаленной тёмно-русой чёлкой, строго посмотрев Гарику в глаза: отпусти, мол, спешу. Гарик отпустил рукав, машинально скатав в пальцах шарик из вылезшей голубой шерсти. Голова шла кругом; казалось, что весёлые голоса школьников? студентов? -- превращаются не то в гул снежной лавины, не то в вой торнадо, -- в общем, во что-то неуправляемое, готовое дать желанной революции сто очков вперёд по разрушительной силе -- и смертельно опасное персонально для него, Гарика.
Гарик не помнил, как выскочил из школы на улицу, как добежал до троллейбусной остановки, как купил в киоске водочный коктейль и, давясь, выдул его; как сел в троллейбус на заднее сиденье. Он опомнился лишь тогда, когда к нему подошёл нищий, просящий у пассажиров "хоть чёрненьких сантимчиков на ужин". Это был низкорослый старик с грубыми красными руками, в которые местами въелась грязь, одетый в подвёрнутые клетчатые брюки явно не по росту, усаженный жирными пятнами синий ватник и рыбацкие бахилы с обрезанным верхом. Его пегие волосы и борода свалялись в колтуны, по которым ползли отъевшиеся вши; от него несло давно немытым телом, табачным дымом и перегаром. "Всё нормально", -- болезненно-быстро подумал Синицын, -- "троллейбус, мой народ, бомж, о мой бедный брат!" "О мой бедный брат!" -- воскликнул Гарик, раскрывая объятья, -- "Мой народ! Дай тебя обнять!" "Да пшшшёл ты, алкаш!" -- отстранился дедок, грубо оттолкнув Синицына в грудь. -- "Совсем грёбнулся, мудило?" Какая-то сухонькая старушка в повязанном по-староверски тёмном платке запричитала: "Драка! Полицию! Полицию!" "Ездят пьяные, а люди страдают!" -- брезгливо поддержала старушку полная дама с попугайским макияжем, в тёмно-зелёном пальто и кокетливо сдвинутом набок берете того же тона. Бомж, однако, не стал драться с Гариком, а презрительно сплюнул ему под ноги и отошёл в другой конец троллейбуса. Синицын ошарашенно смотрел перед собой и шептал значительно, по слогам: "Не-бла-го-дар-ность! Какая не-бла-го-дар-ность!"