- Была осень... Нет, нет! Весна... Точно весна! Или лето?! А может и вовсе зима?! Хм... Но снега то не было... Значит не зима однозначно. Хотя... В наше время зимы стали больше походить на осень, или даже весну, правда, раннюю. Но точно не на лето. Вот чертовщина какая! Не могу вспомнить! Вроде бы и деталь незначительная, а рассказ, от отсутствия однозначности в ней, теряется. Потому что повествовать становиться все труднее: мыслями я все время возвращаюсь к вопросу времени года, и слова от этого становятся колкими, отрывистыми. Хм... Нет, вы полюбуйтесь! Словно кто-то шутки ради взял и выхватил кусок из памяти! Ах, как злит, ах как злит...
Говорящий мелкими шажками засеменил по комнате, нервно грызя ногти и сплевывая куски на ковер. Глубокие морщины на лбу отчетливо проступали, стоило ему сильнее сдвинуть брови. От этого он смотрелся еще старее и жальче. То и дело останавливаясь, он подносил руку к виску и быстро перебирал пальцами воздух, также быстро шевеля губами. Затем чертыхался и опять, будто в спешке, спотыкливо, принимался ходить от стены к стене.
- Но знаете, она ведь не была какой-то особенно примечательной. Я то имею ввиду, что если бы встретил ее, скажем, в метро, я бы прошел мимо. Даже не оглянувшись. И Вы тоже. Да, да, и Вы тоже. Но... - тут говорящий замер и пристально посмотрел на своего собеседника. Пару секунд стоя неподвижно, он вдруг резко оглянулся на дверь. Подкрался на цыпочках к столу, и, склонившись, зашептал, - но, знаете, если бы мне сказали, что ради встречи с ней, мне надо будет обречь землю на погибель - я бы ни секунды не сомневался. Да, да, ни секунды! Если бы мне сказали, что человечество ждет второй потоп, все дожди и грозы вселенной, судьба Помпеи - я бы все равно согласился. Только бы встретиться с ней.
Он отстранился и сел на стул.
- Расскажи мне о ней.
- Не смейте перебивать, когда я говорю! Никогда!
Говорящий подскочил, визжа и брызжа слюной. Спрашивающий же продолжал спокойно сидеть напротив, сложив руки в замок у рта, и наблюдая за визжащим собеседником из-под приспущенных очков.
- Мне таких усилий стоит сконцентрироваться, а Вы своими вопросами лишь сбиваете меня! Путаете еще сильнее!
Говорящий гордо выпрямился, оправив белую рубашку. Громко выдохнул. И посмотрел на сидящего.
- Какая она была? Была, была, была... Отчего же была?! Она до сих пор есть. Только вот я не знаю где, но знаю наверняка: до сих пор есть. В полном здравии, заметьте. Так вот, она была совершенно обыкновенной. Ну совершенно ничем не примечательной. Помню, она всегда прятала руки по карманам, как воровка. Ей богу, как воровка. Шоколадные конфеты любила. Я, бывало, принесу ей кулек, так и гляди, за десять минут одни фантики останутся. Чай любила. Нальет, бывало, воды в чайник, и сидит тихонько. Все слушает, как закипает. И мне запрещала, чуть ли даже, и дышать. Начну елозить на стуле, так она как повернется, как цыкнет, и глаза ее тогда смотрели зло, с укоризной. А холод совершенно не любила. Носа на улицу не покажет, когда дождь или ветер. Сядет у окна и смотрит сверху вниз на зонтики. Соседей по квартире не любила. Никогда доброго слова им не говорила. Зайдут на кухню, когда она макароны варит, ведь окромя макарон и не было у нее больше ничего. Так вот, варит она макароны, рассказывает что-то, иногда даже улыбается, а стоит кому-то показаться, так она сразу нахмуриться, замолкает. Только и слышно, как ложкой о стенки кастрюльки стучит.
- За что же ты ее так любил?
- Я любил?! Что за вздор! Не любил я ее вовсе!
- Как же?! Ведь сам только что сказал, что ради нее на всемирный потоп согласились бы.
- Так то, если бы Бог сделку подобную предложил. Ведь не предложит. А знаете почему?! Знаете?!
Говорящий ехидно заулыбался.
- Нет, не знаете. А я Вам скажу. Да потому что она даже этого не стоит - Говорящий достал кусок обрызганного ногтя изо рта и протянул сидящему.
- Представляете себе человека, который даже такого не стоил бы?! А Вы про любовь говорите.
- От чего же ты тогда думаешь о ней?
- А я о ней и не думаю вовсе! Это Вы меня все расспрашиваете. А если бы не спрашивали, так и не вспомнил бы. Тоже мне, важная фигура, думать о ней!
Говорящий фыркнул, искоса поглядывая на сидящего.
- Я ведь знал, что она без денег всегда. Ну честное слово, всегда в нужде. Я ей возьми, да предложи однажды дело. Даже не дело, а так, дельце. Видит Бог, из благих побуждений, о ней же беспокоился! Думал, мол, денежка не лишней будет. Так она как закричит на меня, как начнет ножками своими тонюсенькими топать. Да как топать... Что аж штукатурка со стен сыпалась. И лицо ее багровым сделалось. Вены на шее проступили. Кричит, кричит, а я смотрю на нее, а сам думаю: 'Неужто и вправду оскорбил?!'. И не успел опомниться, объясниться толком, как она меня за порог выставила, и дверь прямо перед самым носом захлопнула.
- А что за дельце ты ей предложил?
- Так... Это... Ну... В общем, был у меня один знакомый англичанин. Важный такой, положение некоторое имел, вес, так сказать. Все мечтал на Москву посмотреть. Оно и понятно, занятой человек, вечно на встречах, приемах всяких, в городе много раз бывал, да всегда проездом. Мне- то с ним, понятное дело, разгуливать некогда. Да и не компанейский я человек совершенно, собеседник исключительно неинтересный, даже скучный. Вот он и попросил меня подыскать ему девушку какую-нибудь, неглупую, да и на внешность приятную. Плату хорошую пообещал. А у меня на примете только она одна и была. Не понимал я тогда, чего это она вдруг взбеленилась. Ну подумаешь, денек другой по городу пошататься, делов то! Он бы ее даже в ресторанчике накормил. Непременно накормил бы! И вовсе недурно накормил бы. Я то его знаю... Так нет, встала в позу. А я все думал: почему?! Грешил, лентяйкой называл. Не в глаза, конечно, а про себя. Хотя, кажется, в те дни дождь по радио передавали. Но все равно, даже и дождь, есть же зонтики, резиновые сапоги! Да и шерстяные носки у нее имелись. Спросите, откуда я про носки знаю?! Знаю, потому что сам же их ей подарил. В общем, поругались мы сильно. Уходил в тот вечер с твердой уверенностью, что никогда более с ней не заговорю. Мимо по улице буду идти, а не поздороваюсь. И все думал: 'Вот от того и из провизии у нее одни макароны в ящике, что ленивая!'
Левое веко говорящего задергался, и он замолчал, с силой массируя кожу у брови.
- То есть, ты, Ваня, продать ее хотел?
Говорящий дернулся, и в течение минут двух, не меньше, всматривался в сидящего.
- Табличка у Вас на двери, Александр Петрович, криво висит. Давно Вам собирался об этом сказать, да все никак случая подходящего не подворачивалось.
Говорящий на каждом слове делал шаг. Тягучий, будто из замедленной съемки. Высоко подминал колено, сгибая до хруста, и потом также медленно опускал.
- Неловко, Александр Петрович, ей Богу неловко. Люди приходят, и все, в коридоре, пока своей очереди ожидают, ненароком, а может и специально, но на табличку то на эту посматривают. Я-то Вас знаю, да и рекомендации кое-какие у знакомых получил. Но не все же по рекомендациям приходят, верно?! Кто-то и с улицы. Кто-то и вовсе Вас не знает. А глянет на табличку, так, глядишь, и подумает: 'Что ж там за доктор за такой, раз у него даже табличка на двери криво висит'. Верно я рассуждаю, а?! Верно, верно, Александр Петрович. Точно, как в воду гляжу!
Сидящий поправил очки, помял часы на запястье и вздохнул.
- Ты мне, Ваня, лучше о девушке той расскажи. Как ее звали?
- Анна.
Тут говорящий замялся на секунду, задумавшись, и добавил:
- Анюта. Нет, не так... Аннушка. Да, Аннушка. Александр Петрович, Вы вот спросили, не продать я ее тогда задумал. Даже не спросили, а будто даже и утверждали. Несправедливо это, четное слово, несправедливо. Я ж Вам говорил, что только о ней заботился, только о ней думал. И не было в голове умыслов дурных. Я ж, Александр Петрович, ни сном ни духом...
Губы у говорящего задрожали. Вдруг он упал на колени, сжав голову руками, и закричал.
- Я ж и представить не мог, в самом страшном кошмаре, представить не мог! Я только макарон этих больше не хотел! И белой цинковой кастрюльки с цветочком!
- Ну, ну, Ваня, полноте. Не плачь. Я верю. Полно, полно. Поднимайся.
Сидящий протянул платок.
- Правда верите?! Или так, мелите для успокоения?! Вы мне только правду говорите. А то все врут! Все вокруг только врут! И Аннушка врала! Я же видел глаза ее под послед. Сидела в креслах, средь перьевых подушечек, как королевна. В мехах, тапочки золотыми нитками вышиты. Я что ж, иль дурак?! Иль не понимал, откуда такое богатство взялось?! Все пальчиками своими на тарелку тыкала, угощала. Мол, бери. А в вазах все только фрукты да орешки. Все я заметил. Но больше остального, глаза ее помню. Надменные, холодные. И ничего в них человеческого не было, ничего не осталось, только отражение комнаты. Словно как в зеркало смотришься. Стеклянные. Стеклянные. Стеклянные.
Говорящий отрешенно повторял пересохшими губами последнее слово, значения которого, будто для него самого было непонятным.
- Но ты же, Ваня, и сам суммы кое какие через нее выручал.
- Я?! Да Бог с Вами, Александр Петрович! Что ж Вы такое говорите?! Ничего я не выручал!
- А разве твой знакомый англичан тебе тогда не заплатил?
- Да за что?!
- За то, что Анну к нему в номер привел.
- Не водил я ее ни в какие номера! Она сама пошла. По доброй воле на встречу с ним пошла! Если знать хотите, сама же меня и упрашивала. Я сначала не хотел. Все ссору ту нашу с ней припоминал. А сам будто неладное предчувствовал. Потом сжалился. Адрессок дал.
- А зачем дал?
- Как зачем?! Он же сам попросил!
- Разве не Москву он посмотреть хотел?
- Москву.
- Так в номер то зачем же ее приводить?
- А где ж им было еще встречаться, если не в номере?! Познакомиться то они должны были, верно?!
Сидящий молчал.
- Отвечайте мне: верно?!
- Не знаю, Ваня, не знаю...
- Как же не знаете?! Как же, по-вашему, они еще встретиться могли?! Как узнали бы друг друга?! Он мне и сам тогда про это же сказал. И ведь логично по его словам все выходило. Нет, нет, Вы от ответа, Александр Петрович, не уходите. Давайте-ка разберемся. Я - человек порядка, ясность люблю.
Сидящий прищурился.
- Анна сиротой была?
- Аннушка?! Вроде. Родителей ее, во всяком случае, никогда не видал. Да и чтоб к ней кто-то приходил - никогда такого не было. Росла, знаю, в детском доме. Потом вот комнату в коммунальной квартире дали. А ведь знаете, что удивительно, Александр Петрович?! Ребенком в детском доме росла, а друзей у нее не было. Ну совсем не было. Вот оно как бывает, Александр Петрович... Вон оно как...
Говорящий задумчиво потрепал себя за край рубашки.
- А ты с ней как познакомились, Ваня?
- Ну вот, опять! Опять меня к времени года возвращаете! Ведь на этом месте и запнулся. А теперь от нервов этих проклятых и вовсе не вспомню!
- А ты, Ваня, подойди к окну и скажи, какое сейчас время года?
Говорящий недоверчиво покосился на сидящего, но шаг сделал. Волоча за собой правую ногу, он подкрался к подоконнику, схватился за край и не смело вытянулся вперед.
- Осень.
- Почему осень?
- Почек на деревьях нет. И детишки, все как один, в шапочках. Лужи повсюду. И погода... Ну прям как через кальку срисована с того дня!
Говорящий хлопнул в ладоши и просиял.
- Точно, Александр Петрович, осень была! Точно, точно! У меня тогда дело одно на стороне выгорало. Грешен, признаю. Но год голодным выдался, так что выбирать не приходилось. Не чурался любого рубля. Вы будто с укоризной смотрите. Не осуждайте, Александр Петрович. Вы знаете, как мы жили?! Знаете?! Не знаете Вы ничего! А мы по ресторанам не расхаживали. Пиджаки на заказ не шили. Вернешься, бывало, из Министерства, сапоги промокшие стянешь, а отогревать ноги и нигде. Вы дом то мой видели?! Да куда уж Вам... Ну не беда, сейчас расскажу. Стены все картонные, а меж ними один мусор напхат. Не строят хороших домов для таких как я. Через щели сквозняки гуляют, да такие, что завывания слышны даже когда радио работает. И обогреватель нельзя включить, положенных квот на электроэнергию не хватает. Включишь, так у кого-нибудь обязательно пробки выбьет. Нет, Александр Петрович, не знаете Вы всего этого. Да и не надо Вам. Хорошо, что не знаете, хорошо.
Говорящий затряс головой.
- Вот в газетах все про экономику печатают. Мол, развивается, благо народу несет. А где эти блага то?! Может и есть они, эти блага, да только, видать на самом верху оседают. Мы - люди мелкие. И проблемы у нас сплошь мелкие. Куда уж нам до экономики! День прожит, и слава Богу. Чаю напьешься пустого вечером, и спать. А уснуть не можешь, живот все ворчливо урчит, булькает в нем этот чай проклятый. Хоть бы и кусок хлеба, хоть бы вот такусенький, - говорящий раздвинул пальцы на несколько миллиметров, - а нет его, куска этого. Откуда ж взять?! Вот и начинаешь налево посматривать. Я еще честным трудом, а вот некоторые мои коллеги, - тут он перешел на шепот, - поговаривают, даже кое-чем незаконным промышляют. Может слухи. А ведь может, и нет. Верно?! А я Вам вот что скажу: меня упрекнуть не в чем, я перед Богом чист. Да и их упрекать не за что. Время такое пришло...
- Ты мне, Ваня, про Аннушку лучше расскажи.
- Вы мне верите?!
- Верю, Ваня, верю.
Говорящий прищурился. Хотел что-то сказать, набрал воздух, замялся, еще раз пристально посмотрел и продолжил.
- Так вот, заработок мне один подвернулся: кое-какие бумаги отредактировать. Работка не пыльная, хоть и нудная, да и платили не дурно. В общем, отпросился я из Министерства, приврал слегка. Сказал, что чувствую себя неважно. А погода, и вправду сказать, совсем кошмарная стояла. Дождь как из ведра лил. Да еще и добираться до нее, до этой редакции, через весь город. Поди шутка! А Вы же знаете, Александр Петрович, как я метро не люблю. Болею я от него. 10 минут проедусь, а потом два дня пластом лежать буду, словно бабка прокляла.
Говорящий стиснул зубы и громко цокнул языком.
- А все, Александр Петрович, потому лишь, что в метро все человеческие уродства собраны, все до единого. Да, да! Понять Вам меня трудно, и не только Вам. Люди будто ослепли, будто и не замечают вовсе, что вокруг них творится. Ладно, еще те, кто в книжечки свои умные утыкается, или те, кто спящими прикидывается. Но остальные то!
Говорящий с жаром принялся жестикулировать. На щеках его проступил румянец.
- Смотрят ведь в упор. А лицо безразличным остается. Глаза, жуть какие, пустые. Как будто все они, каждый, в панцире, в вакууме своем. Будто один лишь я обреченный. Будто я один все вижу, все слышу. И задыхаюсь. Страшно это, Александр Петрович, страшно. Страшно видеть, как калеки в военной форме, что ползут по проходу, руки свои протягивают. А ладонь пустой остается, никто не взглянет на них, все отворачиваются. И не стыдливо, не неловко. А брезгливо, Александр Петрович, брезгливо.
- Так они, Ванечка, может вовсе и не солдаты.
- Нет, Александр Петрович, не это важно. Они-то может и не солдаты вовсе. И войны, может, не знали, может, даже, пороха не нюхали. И дело не в них, не в тех, кто побирается таким образом. Так ведь, сколько ребят действительно домой вернулись калеками, без ног, без рук. И где они сейчас все?! А, Александр Петрович?! Где?! Сидят по своим квартирам, никому ненужные. Нам с Вами ненужные, государству нашему ненужные. Все тем ненужные, чью свободу отстаивали, тем, ради кого смерти в глаза смотрели. Ради кого смерть каждую минуту видели. А что мы?! Помни ли?! Чтим ли?! Знаю, знаю. Вы сейчас про даты памятные заговорите, про праздники всякие, медали. Сколько дней в году, Александр Петрович?! 365. 365 дней, а вспоминаем мы про них лишь в один. А остальные как же?! Ведь они-то все эти 365 дней вместе с нами проживают. И как мы их вспоминаем?! Плясками, гуляньями массовыми, праздником для самих же себя устроенным?! Что остается после этого памятного дня?! Пустые бутылки по паркам, да пьяные, куда не взгляни?! Мерзко это... Бесчеловечно... Что им от медалей этих?! От цветов?! Им жить хочется. И быть может даже сильнее, чем нам с вами. Достойно им жить хочется. Только не можется.
Говорящий подскочил к сидящему и ткнул рукой в окно.
- Грех на душу не берите, Александр Петрович! Молчите лучше! Вы эту пенсию знаете?! В руках ее держали?! Это, равно как и воздух держать! Не весит она ничего! Тяжести приятной рука не ощущает! Вот как государство себя оценивает! Свободу свою, благодарность! В воздух, Александр Петрович! Пенсия эта - такое же издевательство над ними, как и все почести. Да и мы с вами не лучше. Хотя...
Говорящий обмерил сидящего взглядом.
- Я не лучше, - он с силой ударил кулаком в грудь, - Я знаю, чем каждая копейка сэкономленная становится. Знаю, как по холоду пять остановок идти, в манжет кутаясь. А ведь не греет, ни свитер, ни кальсоны. Кожа аж горит от мороза. А идти все равно продолжаешь, с тоской трамвай за трамваем провожая. Потому что завтрашняя булка хлеба важнее.
Говорящий ухмыльнулся.
- Вот скажите, Александр Петрович, а Вам не бывает страшно?! Вы в себе всегда уверенность чувствуете?! Что проснетесь завтра, что не заболеете?! А если заболеете, так вылечат Вас, что денег на каждое лекарство хватит?! Что не отнимут у Вас то, чем дорожите те, кому вдруг это приглянулось?! А?! Всегда?! Молчите... А потому, что также боитесь, как и я. Нет этой уверенности. Один голый страх. Нас, таких вот копошащихся, вырывающих каждый день своего существования, вроде и больше, а сделать то мы ничего не можем. Ничего изменить не может. Только забились по углам, и трясемся каждый от одинаковых страхов. Мне вот знаете, что думается?! Что Аннушка, потому то и избрала для себя жизнь второсортную, что бояться больше не захотела. Вернее нет, бояться то она все равно боялась. Может даже больше нас с вами боялась, но боялась уже не того, что мы с вами. Били ее, и унижали по-всякоски. Сам синяки видел, когда примочки делал. А в аптеку сколько раз бегал - не счесть. Однажды даже пришлось белье обсосанное стирать. Вот этими вот руками.
Говорящий затряс кистями рук прямо перед лицом сидящего.
- Это нам с вами зеленый свет, потому что мы мужчины. Это перед нами мир стелиться. А им то что?! Их мир, наоборот, прогибает. Вот и вздумала она воспротивиться, потому что макароны больше в глотку не лезли. А что могла она?! Ничего. Куда не ткнись, к какой двери не кинься - заперто. А отмыкается замочек одним единственным способом.
Говорящий задумался.
- Только вот что она делать будет, когда молодость ее пройдет. Ведь она, молодость эта, чувствительна до пороков невообразимо. Быстротечна она. И тем быстрее испаряется, чем чаще ее пользуются. А если так, то недолго уже осталось. Недолго ей осталось туфельки, расшитые золотыми нитками, носить. Да и на подушках шелковых сидеть. Им то что?! Этим извергам пузатым?! Им-то все равно, кому тыщи свои пихать! Аннушка ведь собой прореху заткнула, знать кто-то отвалился. Так и на ее место, рано или поздно, придут другие. Мало что ли тех, кому макароны опостылели?! Миллионы, Александр Петрович! Миллионы на десяток.
- Ты говоришь, Ваня, так, будто Анюта обречена уже. Может все у нее еще хорошо все будет.
- Оглянитесь, Александр Петрович, мир базаром стал. Все что угодно теперь купить можно. Преданность, любовь, смерть, проблемы. Позабыт дефицит. Товаров на самый изысканный, самый извращенный вкус теперь отыскать можно. И не то, что отыскать, теперь наоборот, очередь из товаров к покупателям стоит. Только плати. Вот как нынче наш мир перевернулся. Вот как... А вы говорите хорошо. За хорошо можно засчитать то, что сейчас у нее имеется. Большинство и того лишены. Да что уж далеко за примерами ходить, взять хотя бы меня. Хоть и мужчина, хоть и дороги все открыты передо мной были, а живу несоизмеримо хуже. А все потому, что мое бренное тело и честность за сходную цену не сторгуешь. О! Александр Петрович, мысль мне сейчас какая странная пришла в голову! Я ведь все Аннушку то жалел, о судьбе ее сокрушался. А ведь жизнь ее на самом деле, словно блин маслом намазанный. Я, тот, что просыпается в маленькой чердачной комнатке на протертых, всех в заплатках, простынях, до болей в груди жалею ту, что просыпается далеко за полдень, на душистых хлопковых постелях.
Говорящий обдумал сказанное, тряхнул головой и улыбнулся.
- Как верно, Александр Петрович! Глупец! Как же я смешон! И о чем же тут жалеть! Жизнь ее сытая, полная впечатлений. С месяц назад из Парижа вернулась. Весь дом ее чемоданами и пакетами был заставлен. Как сейчас помню, вошла в двери, а лицо, словно с мороза, все полыхает, свежее. Глаза блестят. Все улыбается мне и щебечет. В платье шелковом, хоть и коричневом, и кроя простого, но красивом, что глаз не отвесть. Чепец развязывает, а ручки ее маленькие дрожат. Кружит вокруг меня, потерянная. То подойдет, обнимет, то отскочит и примется хохотать. Чудная, ей Богу, чудная. Вытащила из пакета сыры какие-то, и одно мне их в руки пихает. Целый кулек накрутила всяких яств заграничных. Говорит: 'Ванечка, ты бери. Ведь наверняка холодильник пустой, да и зарплату наверняка спустил уже. Бледненький ты, словно больной. Да и вправду, холодно здесь. То ли от реки, не пойму никак. Бери, бери.'
- Как дом?! Ты же говорил у нее комната была.
- Была. А теперече дом. Только не знаю, ее или арендованный. Да, небось, ее. Стала бы она иначе по-хозяйски порядки там свои наводить. Теперь у нее все по-другому, Александр Петрович. Вот сейчас задумался, и словно обухом по голове ударили: ведь счастлива она совершенно. Всей этой жизни новой рада. Точно, точно. Одно дело по принуждению. А она ж добровольно. Ни один раз я ей подработку всяческую предлагал, жалел ее все. А ведь на самом деле она права была, жалясь надо мной. Сама выбрала. Все сама решила. Потому что так жить проще. Я то что, все за честность, за имя доброе выручался, беспокоился. А разве нужно ей было в прачечной руки свои о терки да мыло стирать. Ее прекрасные ручки, что теперь могут перчатки из мягчайшей кожи носить. Разве я ей Париж предлагал, иль дом свой прямо на набережной?!
Говорящий с досадой сжал виски.
- Так ведь ты же сам, Ваня, говорил, что она в редакции работала.
- Работала. Только давно это было, и вроде даже и не взаправду уже. Ее сменщица, например, чтобы сына прокормить, в ночную смену полы в ресторане мыла. А Аннушка не пошла... Не пошла же! Она по-иному жизнь видела. Вот и решилась. И теперь в этот ресторан приходит, только не полы драить, а потчеваться туда ходит!
- И все же, что же все-таки произошло дальше, когда ты до редакции доехал?
- Вы, верно, думаете, волшебство со мной какое произошло?! Ничего подобного. В редакцию я совершенно больной вошел. И все думал о дороге обратной. И привычно все было, и обстановка, и люди вокруг. Привычно до кабинета добрался. Рукописи то мне обычно секретарша отдавала. Премерзкая особа, должен отметить. Старая ведьма, не иначе. Кожа вся сморщенная, как яблоко печеное. Губы-ниточки вечно алым намазаны, а помада по морщинам вокруг рта расползется, так от этого он еще отвратительнее смотрелся, словно в озеро превращался, с сотнями ручейков вокруг. Худосочная, острая. Очки на цепочке носила. И только зыркает из-под них надменно своими глазками-щелками на всех. Вы, быть может, подумаете, что она меня не любила. Только она всех терпеть не могла. Всех надменным взглядом мерила, из под очков своих. И рот открывала только чтоб гниль словесную сплюнуть на окружающих. Никогда более виноватым себя не чувствовал, чем перед ней. Никогда более неловко за сюртук свой затертый не было, чем в том кабинете. И вот, стою перед дверью, с силами собираюсь, а голова болит нестерпимо, того и гляди, на тысячи кусочков разлетится. Вздохнул глубоко (что выжидать то, все равно сюртук новее не станет) и дернул ручку двери. Прищурился, готовый уже ко взгляду едкому. И каким же мое удивление было, когда приоткрыл глаз, а за столом Аннушку увидел. Бледненькую, бумагами заваленную. Лицо испуганное. Поглядывает на меня, словно зверек затравленный. Я до того опешил, что минут 5, как истукан, с разинутым ртом стоял. Да все это, впрочем, лирика, Александр Петрович.
- От чего же, Ванечка, продолжай. Если хочется тебе.
- Нет, нет... - затараторил говорящий, - Размяк я что-то от этих воспоминаний. Не интересно это все, детали. Не осталось от моей старой Аннушку ничего в новой ей. Ни к чему это все ворошить, не надо. Ведь знаете, Александр Петрович, душа то, она тоже запах свой имеет. Только та душа, что чувствует, что чувствами наполнена.
- И что это за запах?
- Никак не могу я Вам его описать. Ни что иное на земле не пахнет хотя бы даже похоже. Его лишь учуять можно. А описать невозможно. И ведь вот незадача, редко, когда встретишь человека с этим запахом. Чаще все одни мертвецы. С душами мертвыми. И их запах описать легко. Пахнет от них сыростью, землей. Погребами. Аж пробирает до костей запах этот. Поверьте мне, я точно знаю, о чем говорю. Я потому в Аннушку так вцепился, что пахла душа у нее. Ведь запах этот не что иное, как чистота, свет живительный, исцеляющий. И сидя с ней рядом, я упивался запахом этим. Всеми порами тела своего впитывал. Будто пьяный всегда, одурманенный, домой возвращался. Плюхался на кровать, и все улыбался. Той улыбки на несколько дней к ряду хватало. А потом этот запах у ее все слабее становился. А теперь и вовсе исчез. И я Вам точно сказать могу, как она запах свой потеряла. Интересно Вам узнать?
- Интересно.
- Растратила она его. На всех ухажерах своих по капельки его оставила. Я Вам, Александр Петрович, даже больше скажу: помню, когда впервые приметил, что запах ее ослабел. Когда она от англичанина этого вернулась. Под утро, часов в пять. На улице еще совсем темно было. Вьюга. Я тогда ее ждал, в комнате ее ждал. Метался все... Подбегу к окну, выгляну, не идет ли, и опять круги на 13 метрах наворачиваю. Будто предчувствовал что-то нехорошее, совсем плохое. Сердце заходилось: то билось бешено, то замирало. И дышать невозможно было. Каждый вздох через силу. Помню, вошла, бледная. Свет не включая, прошла прямо в пальто и села рядом. Помятая вся, растрепанная. Смотрит на меня, и словно не видит. Я все зову ее: 'Анюта, Аннушка'. А она смотрит прямо в глаза, и молчит. Только руки немного дрожат. Меленькой дрожью, чуть приметной. А потом как заплачет, руками голову обхватила, воет. Я испугался ужасно. Понять ничего не могу. Сначала было подумал, по дороге случилось что. Трясу ее, прошу, чтоб рассказала, а у самого слезы текут. И вдруг она встает, в карман руку опустила. Смотрю, пачка денег. Откуда, спрашиваю. Она молчит, и смотрит язвительно так. И вдруг на пальце кольцо заприметил. Золотое. Тут-то я все и понял. Все сразу мне ясно стало.
Лицо говорящего исказилось, и он отвернулся.
- Не уж то ты, Ваня, все с самого начала не поминал? Когда только англичанин этот о девушке миловидной тебя просить стал?
- Вы мне не верите... Конечно же, Вы мне не верите! Только если я даже о нем подобное и мог вообразить, то об Аннушке никогда. Она ведь грамотная, два языка знает. Я и вправду рассчитывал через него карьеру ее устроить.
- Как?
- Ведь он сюда на встречи деловые приезжает, русского не знает совершенно. Только как спасибо говорить. И тычет везде и всем этим спасибо. А она щепетильная, работу всегда на совесть делает. Вот и думал, он ее отрекомендует знакомым своим.
- Он к тебе приходил потом?
- На следующий же день пришел. Довольный, лоснящийся весь, словно от жира.
Говорящий поежился.
- Стоит, улыбается. Сначала руку пожал, а потом и вовсе обниматься полез. В ресторан позвал.
-Ты пошел?
- Пошел.
- И?
- Банкет закатил, с коим на свадьбах не у всех повезет. Шампанское рекой текло, и тарелки менялись, не успевал толком распробовать. А он смотрел, хитро так, и все приговаривал: 'Спасибо, спасибо'.
- Неужели ты и тогда ничего не понял, не спросил?! Почему, например, он таким щедрым с тобой вдруг сделался?
- Не спросил.
- А потом? Что потом было?
- Потом мы на улицу вышли. Он еще раз горячо руку мою пожал по прощанье, улыбнулся, развернулся и ушел. Только хохот его со спины слышал, да как плечи трясутся видел. Он мне в ладонь вложил что-то. Не сразу понял что. Думал, бумажка какая. Разжимаю руку, а там деньги. Много денег...
Говорящий тяжело выдохнул и сел на стул.
- И?
- Что и?!
- И что дальше было?
- Вы, верно, думаете, Александр Петрович, что я, как человек чести, догнал его, театрально зашвырнул в его наглую рожу эту пачку?! Рассчитываете на какой-то романтичный исход этой дурной истории, как в книжках, да?! Нет, Александр Петрович, я развернулся и пошел от него прочь, в другую сторону пошел. И деньги его в карман положил. И ими же потом в кабаке расплачивался, за водку. Да, да, Александр Петрович, мы все люди. Мы все разительно отличаемся от книжных героев. Доблесть, честь, благородство - лишь красивые слова. Мы их лишь выговаривать четко научились. А как они в жизни выглядят - не знаем. Вы, Александр Петрович, не позволяйте себе сейчас на меня свысока смотреть, укоризну эту из взгляда уберите. Не Вам меня судить... Все мы хороши... Быть может Вы также в точности не поступали. Но как-то иначе - непременно. У каждого на заднем дворе ни по одному десятку тайн зарыто. Не надо, Александр Петрович... И уже за одно за то, что я Вам рассказываю кое какие сокровенные постыдные события своей жизни, меня уважать можно. Не у всех на это смелости хватит.
Говорящий замолчал. Он встал, подошел к шкафу с книжками. Вдруг резко развернулся и посмотрел, зло и холодно.
- Знаете, Александр Петрович, что мне напарник рассказал вчера?! Весьма занимательную историю рассказ. Да Вы и сами, наверняка, ее слышали, об этом все газеты писали. Это ж я, со своими нервами слабыми, новостей избегаю, а Вы человек интересующийся. Так вот, один рабочий, строитель, кажется, поджег себя и выбросился с крыши недостроенного дома. Не слышали? Ну тогда я расскажу. Неделю назад это произошло. Вечером, когда уже все рабочие со стройки по домам расходились, один из них, из рабочих, получил зарплату, потом пошел, взял галлон с бензином, вылил его на себя, поджег и спрыгнул с крыши. Ни записки, ни письма не оставил. Только полученные деньги камнем зажал, рядом с тем местом, откуда прыгал. А знаете почему?!
- Не знаю, Ванечка.
- Подумайте. У него ведь семья была, жена с двумя детьми осталась. Качаете головой... Так вот, Александр Петрович, с собой он покончил, потому что ему триста рублей из премии не доплатили.
- Глупо...
- Глупо?! Все так говорят! Мол, что такое триста рублей?! А быть может ему эти триста рублей как раз таки, и стоили жизни всей! Быть может ему детей не на что кормить было! А знаете, что такое домой прийти и в глаза их посмотреть?! Они ведь не только есть хотят. Они одеваться не хуже прочих хотят, об игрушках мечтают. Они ж витрины видят, видят машины дорогие, все видят. Видят, какие отцы у других бывают. И им не объяснишь... Это мы с Вами понимаем все. А они ведь дети, маленькие еще совсем, несмышленыши. И что же: любишь безмерно, а сотворить из этой любви ничего толкового не можешь.
- Всегда заработать можно.
- Можно. Только не всегда платят. Ты можешь хоть на десяти работах вкалывать. А потом, тот, кто тебя нанял и пристрелит, как собаку бездомную, чтоб не платить этих трехсот рублей. Его не пристрелили, конечно. Только равно, словно приговор подписали. Быть может это последней каплей стало! Вы только представьте себе, отчаяние это представьте! Чтоб человек добровольно, да так кончить решил. Страшно... Все, что с миром сейчас происходит, страшно. Люди против людей. Всеми владеют деньги. Все из-за них, все за них. До последней степени, до последней крайности.
- Ты утрируешь.
- Утрирую?! А вы оглянитесь вокруг! Я вот по утрам в основном пешком хожу, и знает, Александр Петрович, ведь не только потому, что поездочки-то эти накладно выходят. Прогулки будничные пешие избавляют меня от необходимости к людям приближаться. Я ненавижу людей! Да, да, Александр Петрович, ненавижу! Нищих - за внешнюю безобразность, внешнюю грязь и вонь. И всех, так называемых, почтенных господ, ненавижу! Потому что внешним лоском, ажурным такая же, что и у нищих, язва зловонная прикрыта. Я ото всех задыхаюсь. Все мне противны. Как-то по особенному меня люди раздражают, каждым движением своим, каждым словом. И не скрыться, не убежать. Все они все равно вокруг, все они везде, со своими мерзкими жизнями, историями своими жизненными. И лезут в тебя, порядки свои наводят, учить пытаются. Руками своими сальными к тебе тянуться. Хоть что делай, а не увернуться от них. И я, быть может, их не лучше, не праведник, не святой. Не чище я остальных. Только ведь я других к своим грехам не склоняю, в пример себя, рисуясь, не ставлю. Пусть живут, как знают, как чувствуют. Хотят красть - пусть крадут, хотят убивать - пусть убивают. Я бессилен, я не изменю мир, людей в этом мире не изменю. И не потому, что слаб, а потому что каждого откорректировать не могу: подлатать, зачистить. Один против миллиардов не боец. В гуле толпы, мой крик равно шепоту, беззвучен. Не будет он услышан. Я и так чуть виден, прозрачен уже, откуда ж силы для проповедей взять?! Нет, нет. Люди довольны вполне, они не хотят меняться. Чужд нам Бог... Незнаком и непонятен. Только свечки по церквям трещат, и молитвы - не молитвы вовсе, а скопище просьб, упреков и требований. Может это ад?! Может мы все в аду?! Может Бог уже давно землю оставил, оставив бесам на утеху?! Оглянитесь... Раньше как-то по окраинам прятались, по кабакам, стеснялись, а теперь пьяницы с утра лавочки занимают, с семи. Балагурят, папиросами дымят, мужики баб за волосы таскают. В магазинах их пойло теперь дешевле молока стоит. Где он, наш богатейший красивейших язык?! На мат разменян, на словечки заморские заменен. Люди сотнями пропадают, сколько заявлений по отделениям бумажным грузом лежит?! И не находят, никого, ведь не находят. И не ищут даже, только бумажки с разводами от слез складируют по ящикам. Холодно, черство. Да и где искать?! В телах других?! Может они уже давно органами стали, или в странах других, накаченные опиумом по притонам распиханы. А детишки наши видят все, впитывают, с любопытством пробуя. Замену себе достойную взращиваем.
Говорящий тихонько заплакал.
- Ты, Ванечка, успокойся. Не волнуйся. Вредно волноваться. Я тебе сейчас рецепт один выпишу, купишь в аптеке лекарство. Пропьешь, подлечишься.
Сидящий достал из ящика листок и принялся увлеченно писать.
- Вы меня слушали, Александр Петрович?!
- Слушал, Ванечка, слушал. Работа у меня такая, слушать.
- И что же Вы слышали?
-Слышал, то, что слишком близко к сердцу принимать нельзя, а ты принимаешь. Неправильно это, неверно. Гнать надо мысли такие. Ничего, кроме болезней они тебе не принесут. Попей, и забудется. Все забудется.
- Ведь тогда буду, как другие, глазами стеклянными в глаза стеклянные смотреть?!
- Будешь. Конечно, будешь. А как иначе?! Иначе никак, Ванечка, никак.
Сидящий протянул листок бумаги и улыбнулся.
- Ты приходи через месяцок. Как допьешь лекарство, так сразу и приходи. Вот увидишь, мы с тобой тогда совершенно по-иному поговорим, легче, без надрыва.
- А...
- А сейчас время вышло. Ты иди, Ванечка, иди. Меня за дверью уже следующий дожидается. Нехорошо, Ваня, ждать заставлять. Ступай, и не думай ни о чем. Ступай.