Я: говорю, что сегодня будет повторение. Про то, как я с ней встретился написано много книг. То, что это произошло, то, как я сейчас оцениваю, явилось перекрестком мечты - она в то время мечтала найти себе человека, и я мечтал о том же. Не случайность конечно. Наш общий друг пригласил нас погулять по городу, встречались в кафе. Я пришел пораньше, и сейчас пил латте - в этот раз с рисунком "в клеточку". В общем, все уже представлено. Мои впечатления когда я ее увидел примерно такие - туман обволакивает меня и держит над землей. Но это все лирика. Когда я начинаю рассказывать, всегда так и получается. Здесь хотелось наблюдать это отстраненно, потому как эмоции я описал точные именно потому, что в тот день я их испытывал, как бы, "со стороны". Не способен на большее. Она этого не знала.
Я: на самом деле не хотелось говорить ни о чем кроме одного дня. Скажем так, рассказать о маленькой реальности. Наверное, сейчас я говорю слишком спокойно. И это выступление, по другому все это не назвать, походит на выступление в каком-нибудь клубе, с названием вроде "Пустота", нескольких анонимов. Я выдохнул клуб пара - ведь сейчас зима, а я стою на улице без движения. Мой рассказ существует на месте стихотворения и другого рассказа - это не должно обижать их авторов, все-таки я еще в начале говорил о повторениях, и вроде никто не высказался против. Долго думал как назвать свою речь. Ведь в ней я начал говорить о том, о чем прежде боялся думать. О героях, о себе и о ней. Не помню когда она стала для меня, действительно, в третьем лице, безличной. Я говорил ей все также на ты, а про себя крутил "она", доходило до того, что "она готовила ужин" или "она занималась со мной сексом". Это время невозможно засечь, оно неуловимо. Память меня в очередной раз подводит. Я не владею ее языком. Он как французский или немецкий - звучит красиво, в зависимости от восприятия, и тот и другой могут так звучать, и немного грубо - особенно, когда видишь губы, что это все произносят. И не надо для этого говорить по слогам, произнося имя того или иного предмета. Так - тягуче, словно речь - замедленное течение, это нужно просто услышать. Я же здесь говорю безумолку, безумно желая рассказать об одном дне. Речь дневнична, не хотелось бы только разбрасывать ее по тетрадкам, получилось бы неполноценно. Смешно будет если мой монолог кто-нибудь запишет, ведь тогда все совсем изменится. Для меня это все - настоящее, переживаемое в настоящем времени, словно стихи, а для всех это превратиться в прошедшее, и каждый сможет заглянуть в конец "сегодня", этого дня.
Я: драма жизни, как для кого-то это звучит "драмма жизни", то есть драм-машина, потеряет смысл. Я понимаю, что герои меняются, уходят, и это похоже со смертью героя, знаю, что так все получится безжизненным, оторванным от реальности. Может быть так оно будет лучше, пускай хоть так симулякры заменят, ведь до того не получалось. Назовем речь - никто никогда не давал же название речи, или я ошибаюсь, - "сегодня", ни рассказом, ни понедельником, ни субботой, ни 8:30 утра, ни весной, ни последним днем жизни или единственно настоящим. Думаю, еще следует добавить что-то. "Место без...действия" - наверное, так и назову свою запись. Буду потом слушать, нажимать на стоп, перематывать, чтобы повторять, повторять и повторять свои ошибки. Такого отчасти мое отношение ко всему реалистичному - в повторении весь день становиться неузнаваемым, все по причине сбоя памяти, как будто меня никогда не было в этом месте. Может, я просто себя убеждаю. Воображение... (простая пауза), именно оно заменит на-верное все лирическое, будет показывать мое место расположения, заменит другой рассказ. Никто не сможет сказать, где я находится - этого определить нельзя. К самому себе со стороны проще относиться. Мой реализм - реализм убог. Потому, наверное, получится маленький рассказ о неправде. В реализме - все время меняется, и никто уже не поверит в какого-нибудь чудо-мальчика если тот появится. Всегда лишь кажется, что что-то нужно.
Я: моей проблемой является невозможность нахождения, невозможность нахождения здесь. Я разделяюсь, как клетка, но в памяти связки порвались. Также было и у нее. Я посчитал, что в году так первом нашей эры, все люди жившие тогда должны были быть нашими предками, в конце концов, все они уже были между собой связаны. По моим ощущениям я и она были близки так же, как Буэндиа. Появилось ощущение, что мы рождались на трупах, ведь всю их смерть я переживал. Я сейчас как будто остаюсь тем же, но не имею четко произнесенного имени. Я прохожу улицу за улицей, но все равно иду не в ту сторону. Если бы место и время могли встретиться. А у меня в голове ощущение последнего текста, в котором я могу хоть что-то сделать. Такой рассказ-однодневка, весь по правилам драматургии, со всеми тремя составляющими: рождением, жизнью и смертью. Если бы в конце концов оказаться не в этих размерах! Ведь ощущение-то - это только три четверти, хотя кто-нибудь скажет "а как же умирание?"...
Она говорила: я чувствую себя мертвой, неоцененной, а все из-за нахождения рядом с тобой. Как будто я никуда от тебя не могу уйти, а ты спокойно меня можешь забыть, раствориться.
Я: ведь совсем не дал ей описания. Не заменил здесь ее хоть чем-нибудь, ведь реальное ее присутствие невозможно. Она, как писали, была с тонким лицом, точнее - с тонким слоем лица. Не подумайте, что это единственное, что я могу о ней сказать. Просто дальше - глубина, в которую я не смог заглянуть. А глубина, как старость, слегка пугает. Она вся в 3d, как с картины, некая голограмма.
Я: моя обманутая чувственность. Я говорил о том, как обманываю ее, говорил ли я, о том, как пытаюсь найти в ней себя, может я говорил о ней, как о человеке, из-за которого я забыл о путешествии к востоку. Мы как-то были там. Смотрели на теплую воду, чувствовали теплый ветер - ведь это не север, это не то место, в котором сейчас я нахожусь. Прохожу старый дом, старый, но красивый - барокко. Она обманывала меня. Я знаю, это строилось на мелочах - мы договаривались встретиться в одном месте, но либо не встречались вообще, либо нахо-дили друг друга измотанными. Это было совершенно не похоже на кортасаровских героев. Телефон, конечно, был, но договориться по нему у нас не получалось. Может просто она ни черта не разбирается в пространстве, всегда блуждает. Я спрашивал, где она была.
Она: молчу.
Я: может, следовало встретиться в метро, но ей это было всегда неудобно. И стоя на улице, я привязывал себя к играм в классики, прыгал туда-сюда, как олень, и курил, как настоящий герой, который ждет.
Она: никогда ждать не могла, не буду. В этом просто рехнуться можно, если ждать.
Я: ждал. Она опаздывала, я встречая ее уже не испытывал эмоций, а внутри создавалось впечатление, что она была с кем-то другим. Чертово воображение - мне даже стало казаться, что она пахнет по-другому. Хотелось ее убить, только для того, чтобы уничтожить запах. Дурацкие мысли, я просто зол, со всеми же бывает, правда? Я ведь не маньяк какой-нибудь. Просто - простой. Сейчас возникло ощущение, что что-то вот-вот забуду, но все... еще держится на кончике языка - памяти. Все - забыл. Не обращайте внимания на эту долбанную лиричность, я просто не в себе.
Я: мое отношение к реальности слегка пошатнулось. Чего я только не навоображал. Все самое мерзкое и способное довести меня до ужаса. Я представлял ее в подъезде, представлял насильника, о котором она молчала, всего этого на самом деле не было, где-то внутри себя я это понимал. Я представлял, как она облизывает его пальцы, заигрывая с ним, как ни странно это - самое печальное.
Она: а я все воспринимаю драматично и через лирику. Ты сейчас говоришь мне всякие гадости, а я тебе ничего, ни-че-го не могу сказать. И не хочу! Хочется, чтобы ты сдох, наконец, как тебе этого хочется, в этом своем супе - ты ведь давно, очень давно на меня не смотришь, я прохожу, и ты не замечаешь.
Я: у меня плохая память, у меня ломается память.
Ее глаза говорят: так зачем же тебе я, если ты переживаешь какой-то бред, кто-то там вырыл яму, кто-то убил крысу, кто-то состриг дерево, а корни пустил на спички. Не о том нужно думать, вообще то, что ты переживаешь - смешно, где твое самое главное? Если так будет дальше, лучше убей меня, глаза не закрывай, пускай смотрят на тебя, на этот прекрасный мир, пускай глаза доброй собаки смотрят на тебя.
Я: ведь действительно, наверное, я ведь искал шлюху, а она была совсем другой - гетерой, гейшей - я так называл ее ласково, по крайней мере, мне хоте-лось, чтобы слово приобрело другой оттенок, другой смысл. Говорили после ссор, что любим друг друга. И хотя никто из нас не умел любить, не смотря на слова, мы в это верили. Верить нужно - к этому я прихожу и сейчас. Буду это себе повторять... Верить, верить, верить, верить...
Она говорит: наше сегодня - река, которая замерзла во время ледника, а возможно просто сам этот ледник, растянувшийся на пол земного шара, он не от-ходит. И ты такой же - не нежный.
Я: а в тебе нежности хоть отбавляй, переливай и снова испытывай. Зато на реку можно ступить, пойти вниз по течению. Я, в ее жанре метафор, выглядел гораздо глупее, чем она. Звучал глупее. И, наверное, сам не понимал, что говорю. В наши двадцать лет, нам казалось, что вся жизнь уже прожита, мы испытали всю жесть этого мира - у меня, к тому времени умерли и отец и мать, у нее - младший брат покончил жизнь самоубийством, а в доме жили одни наркоманы и алкоголики, не страшные, просто отвратительные. Они так коротали время, каждый под своим кайфом, каждый галлюцинируя своими мечтами, кто разговором, направленным в никуда, кто сексом в квартире с открытыми дверьми, кто простыми - семейными побоями за дозу счастья. Хотя что такое двадцать лет на самом деле - в искусстве появляются, видоизменяются, исчезают, пародируются, паразитируют на чужом прошлом разные направления и течения.
Я: нам понадобился перерыв. Я размышлял над тем, что, в конце концов, любовь это еще не все, что есть на этом свете. Хотя, раз подумав, понял, что это все, банально, но единственно стоящая вещь. Странно здесь - я могу рассказать это все за один лишь день - так мало надо для этого слов. Это все-таки лирика. А мои проблемы - сплошная...
Я: представил: вот нам под сорок. Звучит как срок, как приговор. Все прошлое. Ощущение что в конце этого дня она меня должна будет убить. Она уже меня убила. Мы встретились вновь. Искры не было. Мы шли по городу вместе, проносясь через все, что между нами когда-то происходило. Я могу это представ-лять со спокойной душой, так как все это уже и так есть, я не выдумываю какой-то ирреальный мир, просто раскладываю по полочкам этот. Мы снова вместе - и это новое проклятие, на которое мы смотрим теперь немножко по другому. Хотя из-менения ни в нас, ни в наших отношениях не прошли незаметно, и еще осталось что-то от тех нас, что существуют сейчас. Печальное будущее, которого я боюсь.
Я: разговоры были все те же. Хотя и мы собирались в пучок волос, ложились перед экраном, и смотрели вместе в это отражающее окно. На экране все было скучно. Неужели пыль на нем интереснее. Все это время я говорю, не вижу слушателей, говорю ли я в никуда? Нет, ведь факт того, что я не вижу, не означает факта отсутствия слушателя. А если его нет, то в действительности не присутствует меня, и мои вопросы не то, что напрасны или бесполезны, у них просто еще нет ценности, но нужно было создать эту запись! Нужно! По фактуре и со-держанию я - пустота, очень легок, и поднимаюсь в воздухе - это саморазрушающееся искусство, доведенное до конца, до мельчайших частиц. А взгляды и слух тянут обратно на землю.
Я: на земле нечего делать, нечего делать нам, кроме того, чтобы жрать пищу.
Она в никуда: мы поставили
Я: прости дорогая, я продолжу... стены. Стены стоят друг напротив друга, стены, за которыми держали себя, чуть не сказал "за которых". Мы скрывались, единственное от кого в этом мире нам нужно было прятаться. Может мы прятались от себя. Такая вот игра.
Я: и все это - достойные сцены супружеской жизни. Что там еще хуже? Ес-ли бы я ее бил..., я делал это, иногда пытаясь мазохизнячить над ней, иногда проявляя садизм над собой. Другими словами это не назовешь...
Я: со временем ли становится плохо и хуже, или это меняется место, вплоть до неузнаваемости? Память как-то связывает. В моей памяти: неудачные попытки соединения плоти и души. Все между нами. Секс - в никуда, в презерватив, который утонет в бочонке с мусором, и ведь будет так выглядеть, словно всегда там лежал. Еще я заметил, что у нее вечно меняется имя, как у богов - Греция, затем Рим. Нежная, Жестокая...
Я: я шел по дороге, на этой крохотной улочке не было машин, потому я шел по проезжей части. На одном из наземных пешеходных переходов я увидел белую табличку с черными очками - сейчас я знаю, что она значит, что здесь "возможны слепые пешеходы", но в детстве я думал, что так обозначают дороги для слепых водителей - интересное детское восприятие, и может эта "авто биографичность", и есть ключ к моей жизни в настоящем, я словно бы слеп. Только я тот слепой, что вдобавок потерял чувства. Я в наушниках, они сломались, еле держатся за уши, и работает лишь один динамик - получается моно. Играет musica trista Григория Зайцева. Сейчас я не услышу, если позади меня появится машина. Но, может, я сойду за слепого, и меня просто беззвучно объедут?
Я: еще ни разу не описывал комнату, в которой мы жили. По памяти: одно окно, такое, что хватало света ровно до середины помещения, второй этаж, перед окном стоит дерево, жили с хозяйкой. А в комнате немного цветочных горшков, один, мой любимый, с травой. Есть стол, на нем едим, еще один стол на нем мы занимаемся, кто чем хочет, есть шкаф, но большинство вещей мы складываем в кровать, как в поезде. Мы почти бомжи, как часто она говорит. Действительно, ес-ли уйдем друг от друга, останемся без определенного места. Может так и следо-вало сделать? Но нас держала рядом друг с другом не болезнь, не страх потеряться в мире, если так судить, то у нас-то как раз все было хорошо, а что-то что даже любовью не назовешь, хотя бы потому что слово изъезженное.
Я: так все уже надоело. Надоело то, что говорю. Устал от самого себя и своих слов. Хочется отрезать язык...
Я: весь запал куда-то пропадает, я не помню ни то с чего я начал, ни то, что хотел донести, не помню - говорю я сам себе или кому-то. Может я собирался отдать эту запись ей? Может я хотел что-то сказать, но из-за этой забывчивости все в голове перемешалось, все слова мои - каша. Здесь нет ни четко поставленной проблемы, ни героев и возможностей решать что будет, что было, и то, что сейчас есть. Все в тупике - передо мной гладкая стена, без трещин, отколов, царапин, рисунков. В ней нет глубины. Мембрана стены это сцена, сцена - такая же плоскость как лицо... Все - ошибка пространственного мышления, ошибка и простран-ства и времени. Поставить бы нас на место другого. За этой стеной и она, и я, хотя мы по разные стороны. Пройтись бы по этой стене, которую вроде как видно из космоса. Лежит снег, идет дождь.
Я: если я потеряю мыслимый текст речи, мне будет совершенно нечего делать, потеряю место, где я говорил; потеря - это прокрутка записи.. Потеряю дар речи. Сейчас сцена пуста, и говорю как будто издалека, неинтересны и неэмоциональны мои слова, сцена мыслей пуста, наверное, они плохо играли, удалили, все были мертвыми.
Я: она лежит в постели, потянулась как мармелад. В этой каморке, когда она спит, она так нежна. Я сижу на стуле и смотрю на нее, безмолвно проводя по ней пером-взглядом. Ей щекотно, она смеется. Хочется описывать по ней эти круги. Глаза все не открывает. Все хочет спать, хотя настроение у нее уже хорошее.
Я: хочу читать стихи, правда, как всегда что-то из грустного, другого у меня нет: Степь тянется в обе стороны, словно поезд, который никуда не движется. Лист, белого света лист режет голову... на части. Лица скрыты сутолокой. На губах поволока. С паутины жизни свисает проволока, на которой висят два наших тела. Сбросят ли их в море, в яму, сожгут ли как осенние листья. Куклы друг друга, друг для друга - тени-шорохи. Темные языки пламени, вгрызшиеся в суставы и нитки с кровью... Степь - рисуем портреты оловом, словом - вагоны сгорели... Лица покрыты сажей. Свет этот свет мелет.
Я: читал ей стихи, а в голове, словно морозильный холод - что я, черт возьми, делаю?
Я: ехал в автобусе. Место кондуктора пустовало, не было занято, самого кондуктора не было. Некому с нас спрашивать проездной билет. Я прошел к водителю, водитель был в черных очках, слепой, что меня удивило, в этот момент мне думалось его заменить, поездить вместо него, посмотреть мир. Но что это я? Мне есть чем заняться, ведь также?
Я: вышел на улицу. Я мог бы наполнить ее, а заодно и свою лекцию-речь "сегодня" слепыми и глухонемыми, инвалидами (в стиле Тодда Браунинга), чтобы вызвать жалость, ужас, горечь или печаль, сострадание, если поставить их в необходимые для этого ситуации, и это бы сделало реальность более реалистичной, может быть действенной, эмоциосодержательной, но это шаблонная попытка сотворить из музыки труб - компьютерного звука, что-то душевно полноценное. Что-то здесь всегда не так, не хватает. В ухе звучат "Незримые пути" - девять минут девять секунд. По поверхности улиц течет шуга.
Я: эта жизнь состоит из детских воспоминаний, драмы настоящего, лирики по прошедшему. Как в омуте копаюсь в кружке, в которую насыпаны кофейные зерна. Сижу перебираю, погружаю в него свои пальцы. Наверное странный заказ, но его все таки выполнили. Выхожу из кафе, иду в сторону метро.
Я: улицы пропитаны безобразным, словно чернилами. Пока иду - вспоми-наю - сидели в квартире тире ничего не делали, занимались каждый своим делом.
Я: я перебегаю дорогу, чтобы не чувствовать себя слепым, могли сбить, и здесь нельзя закричать, по-настоящему, ведь никто не поверит... На улице под дождем, растаявшем в небе граде, девушки раздают листовки.
Они: возьмите пожалуйста.
Я: толи приглашения куда-то, толи маски-лица, вроде тех, что у входа в метро висят, приклеенные на скотч. На них: толи потерялся врач, толи нужен - я не дочитал - шел мимо, и что-то в моей речи асоциального, социального, но в итоге относится только ко мне. Девушки не улыбаются, их задолбал этот дождь, все-таки они не буддисты, и здесь - их работа. Улыбки смыл дождь, лист "потери" намок, стерлось пару слов, сделался трудночитаемым, -видимым.
Я: надо рассказать про срыв. Я душу ее щебнем сыплющимися словами о том, что она уродина. Никто не знает ни кто начал, ни из-за чего. Говорю, что я этого не говорил, она сходит с ума, и воет на луну, это было ночью - хэппенинг, рассчитанный на достижение катарсиса, а довелось все только до саспенса - утомительного и долгого состояния, в котором ты только наполовину жив. Мы решали всю жизнь кем же мы будет, и кем являемся по отношению друг к другу - друзьями? Мы отвергли через самих себя все социальные инстанция совместного существования, включая вопрос семьи: с моими не поговорить, и с ее тоже.
Я: где романтика - спрашивает она, отвечаю - калом захлебнулась. Говорю я с каменным спокойствием. Она обвиняет меня в том, что я ей не интересуюсь, говорит, что еще не умирала столько раз.
Она захлебывается: это правда!!
Я: конечно правда, я знаю что это так. Я не буду говорить сколько раз умирал я, все равно не спасет. Романтизм бы поделил нас на злого, хорошего, или на проявления, на подчиняющегося и подчиняющего.Я стал еще более спокойным и драматичным.
Я: спускаюсь в метро. Слышу - у кого-то умер ребенок. Женщина перед эскалатором сидит - не спускается, наверное, она как ребенок - думаю я. Но просто тихо смеется и плачет. Узнаю это истеричное состояние, оно для меня мое. Ощущение, что у меня нет ни родины ни отечества, кроме этой боли, стремления жить.
Я: тогда у меня возникает вопрос, глупый вопрос, как история о тонкой любви. Есть ли весной снег, и является ли снег проявлением весны? Это и есть весна.
Я: чувствовал нам надо стать одной и той же рекой. Не знаю слышно ли ее здесь? Моя речь ни с того ни с другого берега. Я чувствовал, как на меня сыплется песок. Река все поглощает.
Она: когда рожать детей? На старости?
Я: в сорок может были, есть, может сейчас просто в детском саду, может быть умерли. Ты всегда боялась боли, спокойно, просто эта будет резкой и долгой.
Я: надо учиться слушать реку. Наркоманить только по пятницам - каждый в вере. Я верю, что если все кто есть "мы" соберутся, распадутся то это простиму-лирует жизнь, и даст ей еще пару лет. Вера моя скупа, больше мне пока не под силу. Я не умело ступаю по этим ступеням...
Я: думал с пустотой она не сможет меня уничтожить, но каким бы я ни ро-дился, с ней я давно стал другим, от части сейчас я прошлый, перенял стремления в будущее, а в настоящем нас еще нет, его я еще не чувствую...
Я: смотрю на поезд и не хочу, чтобы она уезжала на нем без меня, как призрак, как уплывает память. Под кожей нарыв. Я надрываясь забегаю в вагон. В метрополитене душно, совсем мало места, хотя раньше жили и не в таких пещерах, но стольких рисунков точно не было.
Я: я привязываю день к речи, и теперь все только кажется, взгляд - застывший, без радости. Да нет... Речь ни с того ни с другого берега. Течет, играя своими руками, по которым течет, стирает с них все линии.
Я: можно ли изменить представление о реализме, реализм - может не быть реалистичным, реалистичное просто не может быть передано, в него ведь и то можно только поверить, тем более если идет разговор, и разговор об искусстве, философии, науке - культуре. Культура как-то выпала из реальности, отделилась от природы, а без нее она не имеет ценности, также как без человека. Значит, ес-ли принять эти постулаты, переосмыслив их, и проинтерпретировав, противопоставив им все, что угодно, так, как сейчас я этого сделать не смог, реалистичное содержит просто много лишнего, точнее для нас в нем много такового. Повторение, и если я продолжу рассуждать - речь также станет лишней, лишенного своего места.
Я: в слова свои я накидал бы грязи. Вспоминаю, как однажды сидели в кафе: она пьет дерьмо с мочой из соломинки, а я жую свою сперму. Неприятно нам обоим, показалось, что нужно сделать. Но нам все - все равно, все - все также, как будто поцелуй в щечку - стену, скрывающую язык. Рисовать на латте, на земле лэнд-арт - это ее мечты. А я бы сотворил несколько повторов в разное время. Ко-нечно если повтор это отражение. Конечно может не получиться, я попытаюсь.
Я: я хотел бы стать безличным, если у вас когда-нибудь появиться возможность - уничтожьте или подкорректируйте эту запись, попытайтесь без имени, года рождения, наших тех. данных, создать, хоть посредством монтажа, нечто цельное.
Она: все словно бы в холодильнике и в анестезии.
Я: время теряется, я с ней. Хватит ли мне сил заявить когда-нибудь, что все страдания ложны, преходящи. Но искали-то в сансаре нирвану. Боль обозначает жизнь, боль - поверхность, мы живем на поверхности. Я хотел бы умереть безболезненно.
Я: на самом деле мы играемся в реальности, и это глубже чем любая застывшая форма, особенна та, что является этой самой, прямой речью, или косвенной, любым языком, любой культуры.
Я: ну давай же человек рожай детей, сажай деревья, что не так? В знании можно не то, что копнуть глубже, поставить вопрос по другому, а опереться на не-знание, безумие. Смотрю на ее лицо, плоскость стоит существования.
Она: мне необходимо придать этим плоскостям, плоским костям, глубину.
Я: мы все немного живем в этом месте. Нужно как-то облепить листами реальность (в T9 - "листвой") связать их. В глубину смотреть можно букв - листья, взаимопроникающие текстом, не законченные автором.
Она: сегодня - плоскость...
Я: а стоит глядеть вокруг, кружится, пока не закружиться голова.
Я: сегодня я с ней. Это оборванный день, как попрошайка, в котором все есть, всего не хватает. День воруют. День обрывается - ведет к чему-то и уходит куда-то.
Я: можно рисовать на теле, внутри тела, в душе, только делать всегда четыре, пять, шесть пространственных граней, в которых время течет по-другому, или где нельзя говорить, все немы, слепы, глухи - и живут; возьмем сны, мечты, все тексты, разложим их там и станцуем, хоть без тактов.
Она: стоит повторять ошибки, только если этого хочется.
Я: я ехал к ней, чтобы побыть в моей смерти, не требующей чего-то конечного, законченного. Я бы прозвал ее агонией, тогда бы она меня назвала комой. И я и она больные люди. Если мы встанем на место друг друга ничего не поменяется. Но мы сможем слушать. Ведь можно же поставить себя не на место героя, а на место автора, превратиться на один день в совершенно никому не знакомого человека. Реальность, чистой воды. Наш друг куда-то подевался, уехал наверное за границу. Если честно мы о нем больше никогда не вспоминали, он как будто растворился. И ничего для нас теперь не значил, хотя именно благодаря нему мы познакомились.
Я: наше сумасшествие весьма неплохой выход, только до него еще нужно дойти, по ступеням пустоты. Правда есть вероятность того, что мы сумасшедшие уже только потому, что живем. И может все сказано слишком по-мужски. За это прошу прощения. Сегодня не день для...
Слова издателя: запись пришла анонимно. Я посмел ее перевести в текстовый вид и опубликовать. Речь кажется невнятным бормотанием, какой-то болезнью, но может благодаря моей вере в Dvar, я позволил себе это прослушать, после остался осадок или огарок в виде этого текста, который я записал, возможно в будущем я выпущу это как аудиокнигу, но после смерти, а сейчас запись лежит у меня, ждет, может придет она, или просто придет время. К сожалению некоторые слова я так и не смог разобрать, а некоторые совершенно случайно отличил от бессмысленных звуков, словам мешало многое: поток шумов, сам человек иногда отворачивался от микрофона, - все непонятое мной я обозначил многоточием. В реальности этот человек говорил без остановки. Видимо он не договорил, хотя похоже собирался рассказать к чему они пришли, может, попробовали, что-то.