Послонявшийся в роли фотокорреспондента и совершивший несколько кругов по Хофброю Бим избрал очередной мишенью старичков - ветеранов заведения и членов местного пивного клуба. По-ихнему "шпецли". Старички смешные,древние. Что-то поют, но чаще просто добродушно бурчат меж собой. Кто в тирольских шапках с пышными перьями, похожими на красноватый пучок ковыля,кто-то в кожаных, кто-то в зеленых, пионерских штанах с лямками крест-накрест. И у каждого - огромная персональная кружка, которая прячется в решетчатом шкапчике из металла, в нижнем зале Хофброя, и каждая в персональной ячейке. К кружкам, естественно, прилагаются ключики, которые старцы носят с собой как самый излюбленный брелок.
Слегка облезлый, посеребренный ключик у одного из старичков по имени Вилли висит у него на шее и не снимается на ночь. Шею Вилли обнимает славная собачья цепь.
Добрячку Вилли лет семьдесят пять - восемьдесят. Его соломенные усы торчат, как у Вильгельма II-го, но погуще, покороче и попышнее. Вилли шириной лица и чем-то неуловимым еще смахивает на Алоиса - папочку Адольфа Шикльгрубера.
У Вилли всего по два. У него два голубых глаза, спрятанные в оплывшие ямки орбит. У него две шварценнегерообразные ноги. И у него две обыкновенные руки, разве что похожие на две огромные сардельки. Зато не полторы,как у кайзера Вильгельма. У него на жилетке парные шарикообразные, металлические и сентиментальные пуговки со сканью. Яиц у Вилли не видно, но не трудно догадаться, от какой огромной курицы они позаимствованы.
Кайзера, как рассказывают те еще современники, вытащили из своей мамки щипцами за руку. Тезка старичка Вилли еще в молодости слыл непоседой и забиякой, потому и в лоне матери разместился как-то не как все нормальные дети. Вот и пострадал.
В ущербности руки - причина многих бед.
Кайзер не любил всех, кто был с двумя руками,кто выглядел более ярко раскрашенным, чем он. Его петушиная напыщенность и бравада, эпатажные поступки и пренебрежительное отношение к низшему сословию и высокому окружению, происходившие от физической ущербности, многим попортили крови и повлияли на ход истории. Он снисходительно похлопывал по плечику нашего императора Николая Второго, приходящегося ему кузеном, клялся в вечной любви, учил общению с дорогими тетками - княгинями, принцессами, баронессами и шикарной двойной жизни. Он вел с Ники знаменитую душевную переписку, а в тяжелые времена взял, да и предал.
Кайзер от ущербности своей руки без посторонней помощи не мог даже отрезать кусочка мяса. При общении с кем-нибудь ему приходилось прятать руку в кармане или за лацкан камзола. Г-н фюрер перенял похожую привычку возможно от кайзера Вилли.
Старичка Вилли, когда он был только что нарождающимся безусым младенчиком, вытаскивали обыкновенные ловкие, сельские повитухи, не пользующиеся щипчиками от бедности.
Вилли вырос с двумя нормальными ручонками, которые позже превратились в ручища, а перед войной переехал с мамкой и двумя старшими братьями в пригород хауптштадта.
Он изначально был розовым и крепким как породистый поросенок, позже нарастил со всех сторон мяса. Добрячку Вилли удалось повоевать на последнем фронте мировой войны в качестве защитника Берлина. В тринадцатилетнем возрасте ему, как и многим юнгштурмерам проигранной войны, насильно вручили винтовку, нахлобучили по самые брови ветшалую пилотку и накрыли сверху помятым от пуль шлемом. Потом дали под роспись бутылку с горючей смесью, посадили у окна на стул, привязали веревкой к батарее и поручили наблюдать за советскими танками, которые вот-вот должны были появиться в конце улицы. После первого выстрела вражеского танка, слегка оглушенный Вилли выпал из окна вместе с куском стены, батареей, стулом и всем своим военным снаряжением. Изрядно ободранный, лежащий на груде кирпичей Вилли попал на глаза доброму дедушке - советскому грузину с погонами рядового и грудью, завешанной орденами, отошедшему от своей роты, чтобы справить нужду. Дедушка заприметил шевелящегося вояку, привязанного к батарее и достал кинжал. Вилли тем малым, что было у него в желудке, серанул в штанишки и зарыдал. Дедушка - грузин одним привычным взмахом, словно горло шашлыковому баранчику перерезал веревку, приподнял Вилли за шиворот, соображая как же поступить дальше. Вспомнил он своих танцующих внучат с газырями поперек груди и кинжалами за поясом, что-то сопоставил - прикинул. Пожалев слюнявого горемыку-воина, дедушка реквизировал у Вилли вооружение, содрал с него каску и наподдал по-родственному легкого пинка. Что-то крикнул вслед отхрамывающему мальчику по-грузински.
Благодаря такому стечению обстоятельств Вилли остался живым.
А теперь миролюбивый Вилли просто коротал дни за кружечкой пива, как все пенсионеры был достаточно обеспечен и, доказывая свою сытную жизнь, носил с собой баночку гелевой ваксы для поддержки в стоячем состоянии своих по-тараканьему сказочных и воистину царственных усов.
Про случай из далекого и бесславного военного детства Вилли старался не вспоминать и никому не рассказывать. Но изредка во сне к нему приходил старый, щетинистый, усато-бородатый кавказский джигит в звездатой пилотке, вкруговую обмотаный шинелью и с каской на спине, и задавал один-единственный вопрос: - Ну, что, Вилли, хочешь еще воевать?
Вместо ответа дедушка Вилли просыпался и плакал. Потом подходил к серванту в глубине спальни и доставал из-за горки простыней початую бутылку русско-немецкой водки "Smirnoff" с одеревеневшей и потресканной детской соской на горлышке, доставшейся ему от своей матери на память. На чердаке у Вилли хранился покрытый зелеными точками эмалевый горшок, в который по очереди ходили все его старшие братья. Братьям повезло меньше - один погиб в котле под Сталинградом, другой уже при отступлении в Польше.
Друзья Вилли собираются в Хофброе каждый божий день - здоровые и сытые бюргеры, старцы с юношескими замашками, и попивают они свое пивко так резво, будто зарабатывают трудодни для борделя.
Биму в башку закрадывается нечестная мысль о том, что, может кто-то из них, помогал разливать русскую кровь на полях последней войны. Особенно его интересовал Вилли. Вот этот с усами явно предок Вильгельма, значит, родственник Николашки, значит, в какой-то степени имеет отношение к бимовской родине.
С другой стороны родственные отношения царственных особей не помешали ненавидеть друг друга и творить позднее меж родственных стран военные действия. Значит, старичок, несмотря на симпатичную видимость, вполне мог воевать с русскими солдатами, мог быть шпионом, диверсантом, может от безисходности и исполнительности по приказу, может с искренней злобой на коммунизм и лично на Иосифа Виссарионовича.Сам Вилли на бедного и несчастного коммуниста из восточной оккупационной зоны, тем более на узника концлагеря, точно не был похож - слишком уж много перстней было на Вилли.
Но что ж теперь! Очень много воды утекло. Все точки и запятые уже расставлнеы, виновные наказаны, а скрывшиеся еще живые и непойманые с поличным уже никогда не будут пойманы.
Посчитать возраст дедушки на момент войны Биму уже не под силу.
Бим не может отогнать от себя мысль о старичках - потенциальных военных злодеях и негодяях. Но также Бим не может свою догаду высказать вслух: - не к месту как-то не поймут.
Вот и ходит Бим с фотоаппаратом вокруг старикашного стола кругами, ищет художественный кадр - экзотика все-таки; а в экранчике аппарата чудятся ему ратные генералы, зольдаты, сержанты, вервольфы, группенфюреры. Словом, злоумышленники так и мелькают.
Мультяшные гномы баварских глухоманей охотно, врозь и совместно, профессионально позируют всем желающим, в том числе не отказывают и подкравшемуся Биму.
Старик Вилли - владелец кайзеровских усов и зеленой шляпки, весь в нешуточных, а может в фальшивых орденах (военное доказательство) и по перстню на каждом пальце (богатенький баварчик, нет, все-таки никак не коммунист), оценив внешность Бима как экстравагантную и фотогеничную, а возраст - как возраст сверстника - качества достойные того, чтобы сняться в паре, привстал, поднял вверх большой палец (международный знак восхищения) и элегантно забросил на плечо Бима руку.
Бим не был похож на старого грузина. Скорей на папашу Хэма. Но рука на плече обозначили для Вилли и Бима наивысшую степень взаимного почтения и фройншафт-дружбу со всем русским народом.
Растроганный и обрадованный, простивший старичку прошедшую войну, Бим взял алаверды и заговорил, жонглируя словами и жестами так ловко, что любой, хоть девяностолетний, хоть восемнадцатилетний немец понял бы:
- Ты - настоящий мэн, - говорит Бим старичку Вилли, - и втыкает в живот Вилли свой кривой палец. - Ты не Хоннекер, - говорит он далее. - Объятия - можно. Поцелуй - найн. - Намекает Бим на брежнево-хоннекеровские поцелуи и обжимки, снятые в свое время на пленку и обнародованные во всех средствах массовой, графической информации, а также запечатленные внуком Врубеля -Димитрием на берлинской стене. - Это бляу - б...ство, голубизна. Нихт шон - очень не красиво.
Старик призадумался и на всякий случай убрал с Бима руку. У него в голове, вероятно, пролетел изрядный кусок совместной русско-немецкой истории. Вспыхнуло обидой поначалу, и тут же погасло оскорбительное воспоминание о берлинской стене и разделе Германии, о предателе Хоннекере, нормальном парне Горбачеве,придумавшему хорошую водку Горбачофф, и бедолаге -пьянице Ельцине. Вспомнился ему напоследок грузин из далекого сорок пятого года.
Жирок на шее Вилли колыхнулся и издал низкий вибрирующий звук. Цепь зашевелилась и звякнула глухим металлом. Повернувшись к своим древним дружбанам, Вилли сначала прокомментировал, а потом перевернул полуконфликтную ситуацию следующим образом:
- Майн наме нихт херр Хоннекер! Найн-найн. Ха-ха-ха! Абер ду ист фатер Брежнев. Ха-ха-ха! И снова направляет в Бима перст:
- Ха-ха-ха! ГроссфатерБрежнев! Барада! Хаар ан дер гэзихт, фэйс! Ха-ха-ха! Брежнев! Извини фройнд! Дас ист шпиль! Шутка, игра! И теперь уже по-настоящему крепко обхватил Бима ручищами и по-товарищески треснул Бима - дедушку Брежнева в не хворый, но слегка ослабленный многолетним пьянством позвоночник.
Бим сложился вчетверо. Пиво в желудке встряснулось порцией пены и заставило Бима сначала охнуть, потом закашляться, словно он только что вынырнул из-под воды, подзадержавшись там чрезмерно долго.
Старик был дважды крупнее среднего баварского кабана.
Бим крайне смутился поначалу, не ожидая такой серии подвохов со стороны разговорчивого и крепкого немецкого пенсионера. Он уже собирался намекнуть что-то про дедушку Гитлера, но,покуда обдумывал немецкий перевод, сумел собраться разумом, спохватился и, не желая начала новой войны между подружившимися было державами, обиду замял. Начатая-было срываться с языка ядовитая фраза вовремя спряталась за голосовыми связками.
Сбоку вынырнула безвозрастная фигура с вьющимися волосами цвета бубновой дамы и кисловато-ржаным запахом из-подмышек пожелавшая запечатлеть встречу крупных политиков древности на мобильник.
Бим засуетился, защелкал пальцами; изображая радость, обнажил остатки зубов и застыл перед дамой с ее розовым телефоном в положении обоср...гося кенгуру в объятиях годзиллы.
Незапамятные, классические, видать, бывшие немецкие вояки по разумению Бима, рады любым фотосессиям - им не привыкать быть на виду, они легко меняют позы и, кажется, нет ни тени недовольства в том, что их отвлекают от процесса засасывания пива.
Военная тайна жжет Биму мозг. Наконец он не выдерживает.
- Дружба-то - дружба... - намекает он старичку. - Пиф-паф- показывает он на тирольскую шляпу. - Это... охота. Охота - хорошо криг плохо. Найн пиф-паф! Стреляйн нихт. Надо либен, либен, либен фройляйн, трах-трах. - Изображает любовь Бим.
Старик хохочет, тыча в Бима пальцем, объясняет что-то своим собутыльникам, потом что-то запевает, другие старички подхватывают. Получается импровизированный концерт. Песенка была про заскучавшего зольдата и присевшую отлить фройляйн.
- Зер шлехт криг, - говорит Биму старичок. - Кря-кря пиф-паф. - Показывает он в небо и изображает гусиный косяк. Руссиш зольдат зер гут зольдат. Фриден! Мир!
- Кирюха- кричит Бим через весь Хофброй, - как будет "флаг" по-немецки?
- Фанэ! - Орет Кирьян в ответ.
- Роте фанэ, rote Fahne,liebe Gretchen на диване - громко распевает Бим, виляя бедрами из стороны в сторону и размахивая им в такт желто-красно-черным немецким флажком.
- На дифанэ, нах ди фане! - Подпевают потные, пригожие немецкие антикоммунисты, шлепая ладошами себя по животам. И катаются от смеха по лавкам.