Аннотация: Переступить порог, за который нет возврата, легко - не сложней, чем разбить тонкую льдинку
Она и так и эдак примеряла шляпку перед зеркалом. Милая маленькая лиловая шляпка-котелок с белой атласной ленточкой. Зеркало висело в прихожей, и она любила его особенно - то ли свет тут падал чуток по-другому, чем в гостиной, то ли само зеркало придавало мягкой коже её лица теплый оттенок. А может просто потому, что всякий раз, когда она выходила из дому, не могла устоять перед соблазном разглядеть свои тонкие, немного восточные черты в мягком обрамлении вьющихся кудрей.
Вот и сегодня не устояла. А ведь сердце так и зашлось, только ещё в прихожую не вышла! Нет! Сегодня, сегодня, решено! И плевать ей на запреты старших, пусть себе брюзжат, аксакалы. Подбодрив себя так, она загремела ключами, отперла дверь, и, нимало не заботясь о том, чтоб её запереть, легко, вприпрыжку сбежала по ступеням.
Куда идти она уже придумала. Долго выбирала, но всё же остановилась на самом очевидном: на ночном клубе неподалёку. Ночь дохнула осенью: особой сыростью, прелой листвой и лёгкими, ещё в полёте тающими снежинками. Под туфелькой хрустнул первый ледок, и она улыбнулась детским воспоминаниям, когда с радостью и удалью разбивала тоненькую корку, или осторожно взламывала её, следя, как тает лёд под тёплыми пальцами.
Сегодня она тоже... разобьёт корку. От предвкушения всё внутри сжалось, по телу пробежал блаженный холодок, а ноги сами ускорили шаг.
Музыка поначалу оглушила, как всегда, ей нравилось это чувство, будто немного теряешь власть над собой. Так, только много сильнее было, когда Иштан взял её впервые. Сами собой вспомнились его дорогие рубашки, хорошо уложенные волосы, уши с маленькими мочками... лицо пришло последним - улыбчивые глаза, крупные и обманчиво-простоватые черты, сухие губы. Хрипловатый и всегда, всегда, чёрт побери, такой неспешный голос! Как невыносимо было слушать его протяжные: "Милая девочка, ты ещё вчера ничего не знала..." - от его медлительности бессильно сжимались кулачки и зубы, иногда она даже глаза зажмуривала, она ненавидела Иштана.
Особенно сильно прогремели ударные, и Иштан пропал из её мыслей как пропадают днём ночные кошмары, она отдалась музыке, подчиняя ей все движения. Биться в такт с бьющейся музыкой, с бьющимся сердцем, слиться... ох! И уже на полу, оступилась, упала, запнулась за что-то.
- Осторожней! - парень протягивал ей руку, улыбался во все зубы и откровенно её разглядывал.
Она приняла его помощь, рука оказалась крепкой и мясистой, плотной, ей это понравилось.
- Любишь танцевать? - перекрикивал музыку парень.
- Очень!
- А я тебя раньше здесь не видел!
Ну да, да, она ответит ему, что давно здесь не была, вот только чуть стихнет музыка, не хотелось надрывать связки. Они говорили ещё, но ей не были интересны его дурацкие вопросы и ответы, она любовалась его молодостью, силой, простецкой глупостью и его желанием. Куда холёному Иштану до такого! Высокий, накаченный, глазки светлые, добрые, без задней мысли... какая милая зверушка! Она потянулась к нему, прильнула всем телом. Он отпрянул на миг и тут же обнял. Милая большая зверушка.
Она наслаждалась его теплотой, его животной радостью. Уже на улице, на лёгком морозце так приятно было коснуться щекой его плеча, ощутить его жизнь и свою власть над ней. Глупый спесивый Иштан! Разве мог ты, такой красивый, такой холёный, такой желанный когда-то подарить настоящую любовь? Ты и принимать-то её боишься.
Парень - ой, он же говорил, как его зовут... Коля? - нёс какую-то чушь про звёзды и голые парковые липы. Она привстала на цыпочки и поцеловала его. В щёку, она же шла сбоку. А потом по-настоящему. Забытая и сладкая волна от близости чужой плоти накрыла её, она даже на мгновение забыла, чего хотела, но кровь, её новая кровь, в которой был её Иштан, кровь не давала забыть. Захлёстывая сознание, отнимая власть над телом, она судорогой мышц толкала вперёд маленькие как жемчужины клычки.
Всё тело дрожало, но хватка рук ласкавших шею жертвы стала мёртвой, и он так сладко захрипел. К чёрту тебя, Иштан! - только и мелькнуло в голове, когда вопреки всем запретам и подчиняясь сладостному зову зубы сомкнулись на мускулистой и плотной шее. Хрип усилился, парень бился, пытаясь оттолкнуть её. Так и надо, это только раззадоривало, руки сжались сильней, кожа наконец лопнула, и солёная кровь со сводящим с ума привкусом железа наполнила рот. Она не помнила себя...
- Кусает, Евгений Саныч, - с сочувствием сказал помощник.
- Сам вижу, не слепой. Вяжи её.
Провал. Опять. Он ещё не почувствовал потери, ему просто казалось, что Катя уснула немногим крепче обычного. Но скоро накатит, он знал. И знание это, давило, выметало прочь последнюю надежду. Он выдохнул, тяжело и устало опустился на парковую скамейку. Сто тридцать восьмой по счёту провал. А ведь он был уже почти уверен, что в этот раз всё получится. Такая милая девочка, фотография, музыка, филфак. Нет, всё мимо. И куда только подевался её сила, гордость? Как не было. Только на две недели дольше семинариста продержалась, а тот сорвался так, что еле поймали.
Мимо него протащили пьяную от всаженных лекарств Катю: страшная, измотанная, с исхудавшим лицом, сбившимися потускневшими волосами, вся измарана кровью.
- И-иштан, - без осуждения и осознания узнала его она. Ей нравилось это его имя, хотя сам он предпочитал обычное, Евгений Александрович Новобойнов, по которому он и проходил по всем документам вот уже семьдесят третий год.
- Прощай, Катя... - бросил он в её бессмысленные глаза. Бросил - и отвернулся, больше не было сил смотреть на её живое ещё тело, которое стремительно покидают последние проблески сознания. Но смотреть и не было нужно, он чувствовал.
И с каждой секундой всё отчетливей понимал, что её нет. Три месяца связь крепла, обманывая своей силой и полнотой, и теперь его опять бросили, оставили одного. К этому нельзя привыкнуть. Его душа билась в поисках мостов, но те были обрушены, он опять оказался заперт в себе, тупая, ноющая боль прошлась по позвоночнику, её нужно было заглушить, терпеть не было сил. Хотелось выть, скулить как щенок. Он нащупал ногой разлапистую опору скамьи, и с размаху ударил пяткой по чугуну. Ещё раз, ещё.
Только когда тихая осенняя ночь вновь проявилась перед ним со своими сдержанными красками, холодным, полным запахов сырой земли и деревьев, воздухом и приглушёнными голосами, он понял, что терял себя, терял сознание, и ему стало страшно. Ничего, ничего, так всегда бывает, истощение неизбежно.
Так хотелось вскочить, ударить в его жизнелюбивую рожу, сбить с ног, и в исступлении пинать, пока не заглохнет! Не поможет. Его начинало тихонько трясти. Он встал и побрёл по аллее к машине. Ноги он выставлял неловко, боясь упасть, голова кружилась.
Машина была недалеко, он с третьего раза сумел подцепить ручку задней дверцы, и с облегчением погрузился в тёплое и тёмное нутро. Отдышался. Боль отпускала медленно, как больной зуб, решивший дать страдальцу передышку.
"А всё же в этот раз легче" - мелькнула мысль, и он улыбнулся одними губами своей самонадеянности.
Дверь слева открылась, на сиденье устроился Глеб, его помощник.
- Домой, - почти прошептал водителю Иштан, и машина плавно тронулась.
- Ну и сволочь же ты, Евгений Саныч... - тихонько сказал Глеб, когда они свернули на проспект, и за окном замерцали огни фар и мерцающий неон вывесок.
Иштан не отвечал. Глеб видел уже четвёртый опыт, с ним пора было объясниться, Иштан понимал это, но сил не было.
- Ты знаешь, что случиться с тобой, если оставить тебя в темноте? - наконец решился он начать. - Навсегда.
Глеб не отвечал, тогда Иштан ответил сам:
- У тебя начнутся видения, ты перестанешь понимать, где ты, ты сойдёшь с ума. Мозг выдумкой станет подменять настоящее. Совсем может и не рехнёшься, но рассудком повредишься. Вы все, и ты, Глеб, слепые. Что вам тьма? Вы другого и не видели.
Иштан замолчал, стараясь унять головокружение, от которого темнело в глазах и подташнивало, да и Глебу он хотел дать пару секунд подумать.
- А любовь?
Иштан чересчур уж резко повернулся на помощника и вцепился в того взглядом: молодой, холёный, на лице налёт цинизма, в глазах любопытство, губы поджаты, брови чуть сошлись, - он злится. Или так только кажется в неярком свете? Вместо ответа Иштан фыркнул и отвернулся к окну - на этот раз надолго.
Что такое любовь Иштан не знал. Догадывался, конечно, но уверен не был. В пору блаженной молодости, когда мысли, чувства и порывы его сородичей наполняли душу ласковым морским ропотом, что толку было в любви? Испытывает ли левая рука любовь к правой? Они были одно, народ старой крови. А после... Иштан боялся, до холодного пота и подкашивающихся ног боялся испытывать людские страсти.
Он умел обольщать, влюблять в себя, с опытом это стало даже слишком легко, но он тщательно и методично вытравливал из себя все ответные чувства. Порой это становилось пыткой.
Он вспомнил Катю. Такой, какой та виделась ему до соединения: маленькая, чуть угловатая, но изящная, своенравная, горделивая. Даже сейчас он запрещал себе любить её воскресший в памяти образ, холодно проговаривая про себя: оказалась слаба, не справилась, обманула, отупела, - и добавлял старое, - раскосые глаза, ноздреватая кожа, нависший лоб - и слова эти отгоняли призрачную страсть к призрачной девушке.
Что за изощрённой пыткой были ночи с ней! Быть рядом, сплетаться руками, ласкать, слышать счастливый заливистый смех - и твердить себе: маленькая грудь, нависший лоб, сыпь под коленкой. Твердить и понимать, что это бесполезно, что волна чувств готова захлестнуть и унести, и тогда пересыхало во рту и прошибало потом, от ужаса. Почти уже чувствовать тянущуюся навстречу душу, слышать сладкие стоны волнами извивающегося тела, и отвечать ожесточённой злобой, страхом и холодностью. Иштан умел этим очаровывать.
- Старая кровь даёт жизнь. Долгую жизнь, Глеб, не знаю насколько долгую. А с ней даёт желание. Невыносимое желание укусить и выпить...
- Все жизненные соки человека. И нет ему сил противиться, а стоит поддаться - и станешь бездушным зверем, - закончил за него Глеб скучным голосом, таким говорят прописные истины.
- Это то, что ты знаешь. То, что я говорил. Слушай. Можно кусать. И можно пить. Они делали так, часто...
- Они?
- Мой народ. Мы умели пить, не теряя себя. Тогда это было вроде игры - пощекотать нервы, русская рулетка,- из груди Иштана вырвался хриплый смешок. - Я всегда чувствовал это как приток свежего воздуха, мы становились сильнее. Кто-то терял себя, но редко, я почти не чувствовал их. А потом.... Я десять лет пытался выходить ту, которую почитал за мать. Приходилось деражать её в клетке, как бешеного зверя, я пытался вернуть её. Я сам убил её после десяти лет.
Но не только она тогда ушла. Что за проклятье на нас нашло, я не знаю, может дело в мировых войнах, слишком много смертей вокруг. А может, причина и не в них, я не знаю, но раз за разом после укусов мы стали превращаться в бездушных зверей. Это было хуже чумы, проклятье. Мы перестали поддаваться желанию, но кто-нибудь из нас всё равно срывался. И мы уже не могли их спасти, мы гибли.
Ты не знаешь, как это - чувствовать разрыв связи с одним из своих. Будто тебя лишают части тебя, и загоняют, кровоточащего, в клетку. И чем меньше оставалось нас, тем было больнее. Я остался последним.
Иштан бросил взгляд на помощника - произвели его слова впечатление? Губы поджаты, взгляд куда-то в сторону. О чём ты думаешь, Глеб?
- Так было оставлять возможность срыва вместо того, чтоб закрыть в четырёх стенах и переждать приступ?
Иштан почти чувствовал его неприязнь и нарастающее любопытство.
- В том и дело, мой милый, что ни один из нас не в силах долго противиться чужому желанию. Особенно если то сильное, яркое, ярое. Мы запирали своих. И всё равно находился способ их выпустить.
Машина сбавила скорость, сдала назад, повернула, и мягко остановилась. Некстати.
- Выйди вон, мы договорим, - неожиданно резко приказал Иштан шофёру. Тот что-то промычал в ответ, чуть слышно хлопнула дверца.
- Мы не могли удержать ни себя, ни близких. Представь каково чувствовать себя обречённым, загнанным в навсегда в тёмную клеть, закатанным в бочку, и без надежды на выход!
Слова Иштана наполнялись силой, с губ слетали брызги слюны, он остро чувствовал себя брошенным, оставленным. И не мог вынести этого.
Глеб сглотнул.
Налились кровью десные мышцы, выталкивая вперёд клыки. Он чувствовал Глеба, он слышал его и понимал.
Иштан отёр с губ кровь, молча тяжело вздохнул. Начинался сто тридцать девятый по счёту опыт. Знаю, Глеб, что сволочь. Но так не хочу быть один!